Время молчать и время говорить

17

Лева пригвоздил нас своим кашлем на долгие месяцы к опостылевшим камерам. На допросы теперь не водили, никуда не вызывали, дни были однообразными и серыми. Отсутствие всяких звуков довершало убийственное однообразие. Лишь один раз мне крупно повезло. Окна наших камер выходили во двор-колодец – со всех четырех сторон он был окружен высокими зданиями, стоящими вплотную друг к другу. Машины могли проходить внутрь только под арку одного из зданий. Как правило, во дворе было пусто и стояла кладбищенская тишина. Но однажды во двор въехала машина, и водитель, вылезая, оставил открытой дверь. Он не только забыл ее закрыть, но забыл выключить маленький радиоприемник машины. Ухо, истосковавшееся по звукам, мгновенно схватило тихую мелодию. Я рванулся к окну и открыл фрамугу в верхней части окна. Образовалась щель, и через нее полились чудесные звуки классической музыки. Я стоял, прижавшись к окну, и молил Бога, чтобы шофер не вернулся слишком быстро. И, наверное, не только моя фрамуга была откинута в эти минуты, и не только я блаженствовал возле этой маленькой щелочки в большой внешний мир.

Тем временем, меня начинала засасывать обломовщина. Я решил, что надо что-то делать, чтобы мечтательное лежание на койке с утра до вечера не стало стилем жизни. С точки зрения физической дело обстояло неплохо: я делал зарядку и проходил по камере многие километры ежедневно в обязательном порядке. Но этого было мало. Я чувствовал, что мозги начинают покрываться паутиной. Надо было срочно дать голове какую-то рациональную работу. Взяв в библиотеке "Увлекательную математику", я заставил себя ежедневно решать задачи, – ответы на них были в конце книги. Но главное – засел за языки. Понедельник, среда, пятница – английский. Вторник, четверг, суббота – иврит. Воскресенье – выходной. Календарь работы – христианский, но к иному я не был приучен.

С ивритом дело обстояло так. К моменту ареста я прошел две первые части израильского учебника "Элеф милим". В конце каждого учебника был список разнокорневых слов для заучивания. Всего тысяча слов. Я не только учил эти уроки сам, но и преподавал их в ульпане другим. Сейчас мне предстояло восстановить в памяти весь словарный запас из тысячи слов, словосочетания, склонение существительных и спряжение глаголов.

Решив технически вопросы карандаша и бумаги, принялся за дело. Теперь я не просто вышагивал по камере свои километры, но и при этом еще и вспоминал. Раскрытая тетрадь лежала на тумбочке. То и дело бросался я к ней записывать очередное, вынырнувшее из глубины памяти слово. Целенаправленная деятельность по восстановлению в голове учебника выдернула меня из мечтательно-бездеятельного прозябания. Пришло второе дыхание. Через несколько недель я записал в тетрадь последнее восстановленное слово. Его порядковый номер был 961. Тридцать девять слов я так и не вспомнил. Что ж, теперь я был богачом. Имея 961 слово, можно жить безбедно, выкладывая из них сочные комбинации, маленькие сценки, рассказики.

А еще через несколько месяцев Ева передаст мне по специальному разрешению иврит-русский словарь Шапиро на 28 тысяч слов с грамматическим обзором в конце. Он пройдет со мной все острова Архипелага Гулаг, и при всех шмонах больше всего я буду волноваться за его судьбу. После долгих, долгих, долгих лет вместе мы расстанемся, когда в один прекрасный день я вдруг покину Архипелаг. Есть зэковский обычай – такие вещи оставлять в зонах, ибо заполучить их за проволоку очень трудно. Мы расстанемся, и мой друг-словарь станет другом Натана Щаранского, извилистый путь которого в Иерусалим будет долго еще петлять.

Был у меня также старенький, тридцатых годов, учебник английского языка с огромной печатью ОГПУ Ленинградской области. Каким образом он попал в тюремную библиотеку, и что стало с его бывшим хозяином, – на эту тему лучше было не думать. Имея учебник, можно было бы и в ус не дуть, если бы это был другой язык – не английский. Учить английский без живого учителя почти невозможно. Я не знал точно, как расшифровываются транскрипционные значки, и поэтому почти каждое слово можно было прочесть по-разному. Слова заучивать я боялся, ибо лучше не знать слово совсем, чем зазубрить его неправильно. Переучивать всегда тяжелее, чем учиться заново. Мне нужен был сосед по камере, умеющий читать по-английски.

Тем временем хилая ленинградская зима перешагнула через свой экватор. В один из дней откинулась кормушка и надзиратель жестом пригласил меня подойти. По специальному разрешению он передал мне четыре фотографии. Я взглянул на них и на несколько дней выпал из однообразного ритма камеры. Это были фотографии Евы и Лилешки. Трудно было узнать их после полугода разлуки. Ева была тонкой, как тростиночка, и даже не пыталась улыбаться. Наверное, такими же выглядели тогда и остальные жены. Еврейские жены, ничего не попишешь, они тянули одинаковые с нами сроки. Только их режим был иным.

Но что полоснуло меня особенно глубоко, это фотография Лилешки. Ничего общего не было у нее с той четырехлетней девочкой, которую я укладывал спать днем 15 июня. На меня смотрели грустные глаза много пережившего взрослого человека. Трудно было представить, что эта маленькая девочка умеет улыбаться, петь песенки, скакать через скакалку. Четыре фото с осколками моей семьи… В тот же день родилось: