Время молчать и время говорить

6

Я бегаю и бегаю. Четыре шага к двери, четыре – к окну. Как мало времени, чтобы остаться наедине с собой… И я понимаю, почему во время следствия тщательно следят за тем, чтобы в камере не было ничего острого; ничего, чем можно было бы полоснуть себя по венам, никакой веревочки, которая могла бы выдержать вес человеческого тела.

А почему, собственно, наедине? Наедине, слава Богу, я теперь никогда не остаюсь. Рядом всегда есть товарищ, еще одна еврейская душа. Он тоже любит побегать по камере, но сразу же уступает мне наш "променад", как только я возвращаюсь с допроса. А сам начинает суетиться возле тумбочки. Когда я немного спущу пар, он усадит меня за стол. Мы с самого начала "кентуемся", то есть питаемся вместе. Все складываем вместе и делим поровну. Ротшильд кентуется с последним касриловским нищим.

В то время, когда я еще не получил ни одной посылки и был гол и бос, как горьковский Челкаш, я уже едал такие вещи, которые никогда не видывал даже на так называемой воле. Уже на второй день после того, как нас с Израилем Натановичем отделили и перевели на галерею, по его требованию принесли часть продуктов из тех, которые он привез из лагеря. Когда надзиратель начал вспарывать и передавать моему соседу десятки коробочек и баночек с этикетками на французском, английском и итальянском, я остолбенел. Ничего стеклянного в камеру не выдается, и надзиратель пересыпал, переливал, перекладывал в пластмассу, в полиэтилен, в алюминии черт знает сколько видов всяких мясных и рыбных консервов, в том числе мои любимые шпроты, сливочное масло, сыры, консервированные ананасы, сливы. И еще, и еще, и еще…

Я уже знал к тому времени, что один из четырех его сыновей женат на итальянской еврейке, которая сохранила итальянское гражданство и время от времени ездит в Италию. Сертификаты в их доме не переводились, а то, что Маргарета не привозила из Италии, они могли купить в московской "Березке". Хорошо, но ведь это в Москве, а здесь-то откуда этот "пир во время чумы"?

Оказывается, один из его сыновей сумел задобрить кого надо снаружи, сам Израиль Натанович нажал на замполита лагеря изнутри, и ему в Ясно-Полянский лагерь передали целый чемодан с продуктами из "Березки" незадолго до этапа в Ленинград. А так как в Ленинград его привезли не как простого свидетеля, а как эксперта в области живописи, то он мог заломить цену: чтоб чемодан отпустили вместе с ним в Ленинград, иначе, на голодный желудок, ему трудно будет отличить поддельную картину от подлинной.

Для чего его привезли в Ленинград из Тульской области, я уже знал – так же, как всю его биографию. Свое дело я ему не рассказывал, но не потому, что не доверял – просто никому не рассказывал и ему не рассказал. Предпочитал слушать.

Родился Израиль Натанович в пригороде Киева, на левом берегу Днепра. Как все ровесники Великой Октябрьской, вырастал "в буднях великих строек, в веселом грохоте, в огнях и звонах". С первых дней войны, оставив в Киеве молодую жену и маленького сына, пятился до Сталинграда. На Сталинградском изломе командиром танка начал свою реконкисту, а закончил войну в Манчжурии командиром танкового батальона. Горел на танковой броне. Горел, горел, но не сгорел.

В госпитале под Сталинградом встретил фронтового врача – еврейскую девушку с длинными косами. Загорелся заново – теперь изнутри. Получил так называемую взаимность. Девушка послала своему жениху, воевавшему на другом фронте, письмо и вскоре получила назад свою фотографию с надписью карандашом на обороте: "Раз солгавши – кто тебе поверит…" Последнее препятствие отпало. Дважды раненный бравый лейтенант танковых войск стал дважды женатым. А в сорок пятом, когда еще шла война с Японией, демобилизованная Ольга вышла из блиндажа командира танкового батальона в Манчжурии и уехала в Москву рожать сына. Вслед за ним она родила еще двоих, да отыскался и его первый сын, который вместе с матерью успел бежать из горящего Киева. Израиль Натанович работал начальником отдела реализации Художественного фонда СССР, запросто выпивал с Коненковыми, Вучетичами и прочими советскими китами живописи и ваяния, а всякая мелочь пузатая ползала перед ним на четвереньках.

Но приходит беда, открывай ворота. Израиля Натановича арестовали и вменили ему в вину десять статей Уголовного кодекса РСФСР от самой солидной – хищение социалистической собственности в особо крупных размерах, до самой невинной – склонение подчиненной к сожительству, используя служебное положение. В самом начале процесса прокурор отказался от обвинения по пяти из десяти статей. Но то, что осталось, потянуло на десятку. Однако жена хлопочет. Коненков уже говорил с кем надо. Вучетич обратился с письмом к председателю Верховного суда, и есть хороший шанс освободиться досрочно, по отбытии двух третей срока.

Так этот высокий, плечистый еврей с большими волосатыми руками шел своей жизненной тропой, пока она не пересеклась с моей в камере Большого дома. Всегда жадный до человеческих судеб, я мог часами слушать его рассказы о танковых боях, об отчаянных ситуациях, в которые он попадал по воле рока, а вылезал из которых уже сам, благодаря смекалке и решимости. Постепенно разговор переходил на лагерные темы, и он, старый лагерный волк, слегка покровительственно, как кутенка, учил меня жить в лагере.

– Я не хочу, чтобы ты испугался – по-моему, ты не из таких, – начинал он, – но ты должен знать, что лагерь – это страшная вещь, где выживает только сильный, умеющий постоять за себя. При этом приходится иногда быть беспощадным к другим, иначе в лагере не выжить. Я не имею в виду физическую смерть. Я говорю о смерти в тебе человека. Если не сможешь выкрутиться и попасть в обслугу, пойдешь на общие работы. Норму ты там никогда не выполнишь, и тебя пересадят на паек для невыполняющих. Конечно, ты и его никогда не получишь целиком, повара будут сжирать все вкусное и полезное, или раздавать своим дружкам, или просто продавать. Ты знаешь, как, например, варится мясо на пищеблоке?

– Нет. Как?

– Тебе каждый день положен кусочек мяса. Но ты никогда не увидишь его в глаза, если не найдешь общего языка с поварами. Когда они его варят, они опускают мясо в котел в марле, чтобы дать супу запах. После того, как мясо сварено, они его вытягивают, вынимают из марли и сжирают или продают. Если ты не сможешь получать ни мясо, ни рыбу, у тебя начнется белковое голодание организма, ты быстро наживешь язву, зубы начнут выпадать, и весь твой организм начнет постепенно выходить из строя. Ты станешь доходягой, а с доходягой никто не считается. Урки будут отбирать у тебя посылки и еще сделают, не дай Бог, педерастом. Ты будешь ходить в тряпье, работать как вол и спать напротив параши. Если ты с самого начала не сохранишь здоровья, ты выйдешь никому не нужным инвалидом, не кормильцем, а обузой для свой семьи. Если ты сам о себе не подумаешь, никто о тебе не подумает, и каждый лишний год, который ты получишь из-за своего неразумного поведения на следствии, потом выйдет тебе боком.

Вот ты сам говоришь, что ваши ребята начали уже давать показания. Каждый думает о себе. Брось свое благородство и думай только о себе. Я научу тебя, Гилельчик, как жить, потому что только дураки учатся на своих ошибках – умные учатся на ошибках других. Слушай меня, старого еврея, и верь, что я хочу тебе только хорошего. Когда придешь в лагерь, сразу же постарайся попасть в совет коллектива – это вроде такого общественного органа в лагере. Плюнь на то, что будут о тебе говорить всякие дурачки, – у тебя должна быть своя голова на плечах. Возьми на себя какую-нибудь секцию, например, культурно-воспитальную, будешь выпускать газету о соцсоревновании, будешь писать там всякую тюльку, все равно ее никто не читает. Зато замполит будет без тебя как без рук, он организует тебе легкую работу в обслуге, у тебя всегда будут деньги на дополнительный ларек, будешь получать посылки и бандероли, иногда даже сверх положенного. Вокруг тебя будут крутиться подлипалы и смотреть тебе в рот. Из лагеря ты выйдешь здоровым и быстро забудешь весь этот кошмар. А если начнут выпускать в Израиль, там мы с тобой встретимся, сынок, – добавлял он полушепотом, – мой Борька первым уедет, он такой же националист, как ты.

– А что это такое – совет коллектива, и какие там еще есть секции? – спрашивал я и интуитивно чувствовал, что это что-то нехорошее и цена сохраненному здоровью может оказаться слишком высокой.

– Ну, не захочешь культурно-воспитательную секцию, возьмешь физкультурную. Там только будешь составлять графики всяких соревнований и записывать участников турниров в шашки да в шахматы.

Ну, это уже другой коленкор, – подумал я, но какой-то неприятный привкус от этого разговора остался.