Время молчать и время говорить

8

В самом конце собственноручных показаний, составленных в камере, я сделал письменное заявление. Это было мое второе и последнее заявление в ходе следствия. В нем уже не было протеста против незаконного ареста и не было требования немедленного освобождения. Я просто ставил в известность органы КГБ, что, согласившись рассказать то, что мне известно, по поводу операции "Свадьба", я по-прежнему отказываюсь давать показания о своих товарищах, вместе с которыми я занимался национально-культурной деятельностью, поскольку эта деятельность не является преступной.

Но сказавший "А", рано или поздно говорит "Б". Сделав один шаг назад и начав давать показания только по поводу операции "Свадьба", я должен был сделать еще полшага и заговорить об организации. С некоторым стыдом я мог констатировать, что в этот раз уговорить себя мне было уже гораздо легче. Качественный сдвиг произошел неделю тому назад, когда я попросил в камеру бумагу и ручку.

Плетясь утром 16-го июля вслед за надзирателем на допрос к Кислых, я закрыл глаза и развел в стороны ладони. Если указательные пальцы сойдутся – начну говорить. Пальцы сошлись. Может быть, потому, что в принципе я уже решил говорить.

Кислых зачитывает вопрос:

– Знаете ли вы Могилевера Владимира, Черноглаза Давида, Дрейзнера Соломона, Гольдфельда Анатолия, Коренблита Льва, Каминского Лассаля и Ягмана Льва?

И с удивлением он слышит мой ответ:

– Да, знаю. Это мои товарищи, в разное время входившие вместе со мной в Комитет организации, которая занималась распространением еврейского языка и истории среди еврейской молодежи, не имевшей иной возможности получить эти знания. Наша организация не была антисоветской и целей подрыва и ослабления советской власти никогда не ставила.

Поморщившись слегка от моих последних слов, Кислых все же правильно их записал и прочел мне. Сейчас для него главное закрепить тот факт, что я начал говорить. Для него важно, что я, наконец, говорю. А что я говорю, сегодня еще не важно. Пока…

Кислых кладет ручку и выходит из-за стола. Его распирает желание поговорить со мной. Ему надо с кем-то поделиться своим триумфом.

– Мы ожидали, что в конце концов вы начнете давать показания. Все рано или поздно начинают. Вы сами, Гиля Израилевич, работали в милиции в свое время и вы знаете, что такое психология. Мы внимательно наблюдали за вами и вашими… подельниками (хотел сказать товарищами, но не сказал). Мы наблюдали за вами в момент ареста, обыска, водворения в камеру. Изучали, кто из вас и как реагирует на все это, ведь испуг можно читать и по глазам. И мы заранее знали, кто и как будет вести себя на следствии. Ну, ничего, сейчас вам станет гораздо легче – я уже говорил вам об этом. А, вообще, вам крупно повезло, – улыбается он, возвращаясь за стол, – мы долго колебались, в какой процесс вас посадить – в процесс самолетчиков или в процесс Комитета, и решили посадить вас в процесс Комитета. Вы понимаете, конечно, Гиля Израилевич, что окажись вы на первой скамье по самолетному делу, вашей участи нельзя было бы позавидовать.

Я сижу на привинченном к полу табурете возле входной двери, смотрю, как Кислых снова берет ручку, и думаю. Нет, уважаемый гражданин следователь, не потому вы посадили меня в процесс Комитета организации, что вы добренькие и гуманненькие и учли, что 15-го июня меня не было в аэропорту "Смольное". Нет, вы сделали это, чтобы через меня впутать весь Комитет и всю организацию в дело с самолетом, ибо вы давно, еще до наших арестов, решили использовать самолетное дело, чтобы расправиться со всем организованным сионистским движением в России, представить его в глазах всего мира как банду уголовников. И, хотя лишь я один в Комитете был сторонником захвата самолета, а остальные были против, вы посадили нас на одну скамью подсудимых. И вы назвали наш процесс "околосамолетным". Вместо того, чтобы назвать его "противосамолетным"…

Так или иначе, я начал давать показания. Тактика молчания имела смысл только при общем молчании. Начавший говорить первым неизбежно тянул за собой второго, второй – третьего. И не имело значения, как начинал ты говорить, – важно, что начинал. Отныне весь мощный аппарат был против тебя. Еще не успевали просохнуть чернила в протоколе твоего допроса, как следователи перепроверяли эти данные в соседних кабинетах, как выезжали на улицы оперативные машины, чтобы допросить свидетелей, чтобы найти и пересчитать печатные машинки, издания нашей литературы, деньги. И если что-нибудь не сходилось, начинались очные ставки и перекрестные допросы. В ходе следствия одни члены Комитета указали, что они уплатили 128 рублей членских взносов, а другие – 129. Несколько дней Кислых и другие допрашивали, считали и пересчитывали, пока "ревизоры" не нашли, кто ошибся на рубль.

Конечно, можно было "списать" на того, кто, как Саша Бланк, уже уехал в Израиль, больше экземпляров "Эксодуса" или фельетонов Жаботинского, не упомянув за счет этого других. Но это ли было главное?

Нет, не это. Есть время молчать и время говорить. Главное – не дать затащить себя на боковую тропинку: теперь все в прошлом, борьба закончена, и твое поведение и твои оценки имеют значение только для твоей личной судьбы. Главное – не отступиться от своих идеалов и превратить следствие и особенно суд в продолжение борьбы за свободный выезд и против искусственной ассимиляции. Продолжать борьбу за программные цели организации за толстыми стенами Большого дома. Но другими средствами. И сохранить чувство собственного достоинства Еврея и Человека.

Те, кому по сценарию не положено было превратиться из свидетелей в обвиняемых, смогут потом сказать с чувством удовлетворения:

– Черт их дергал там за языки говорить, молчали бы как я, и все бы обошлось. Ну, в крайнем случае, выгнали бы с работы и баста.

Легко быть честным, благородным и мужественным, когда эти твои качества не подвергаются испытанию на жестком оселке пиковых ситуаций. На процессе самолетчиков только Юра Федоров отказывался давать показания в течение всего следствия и заговорил лишь на суде. За долгие мои годы в Лагерях и тюрьмах я не встречу ни одного человека, который бы промолчал все время следствия и суда. За одним лишь исключением…

И этим исключением был член нашей организации и мой тезка – Гилель Шур, брат Крейны. Даже свое заявление о голодовке и непризнании права Кишиневского республиканского суда судить его Гилель сделает в письменном виде. И все дни суда просидит на скамье подсудимых, согнутый пополам язвой желудка, бледный от слабости, но не раскрывая рта. И только он может бросить в нас, остальных, камень.

Я вернулся в камеру перед отбоем. Израиль Натанович уже ждал меня с ужином. Узнав, что я начал давать показания, он просиял. Мы сели возле тумбочки и принялись есть. Я не чувствовал уже того напряжения, которое еще вчера сковывало меня. Наступило гаденькое облегчение. Кислых был прав.