Кругом царило почти полное безлюдье. К западу, северу, востоку тянулись невозделанные земли, болота и петляющие реки, песчаные равнины, перелески, пастбища. Там и тут на месте лесов и бесконечных пустошей виднелись прогалины — пространства, уже отвоеванные у природы, обработанные после пожаров или костров, которые разводили крестьяне, расчищая место под пашню. Деревянный плуг, который волокли тощие быки, робко процарапывал на бедной почве неглубокие борозды. Посреди возделанных земель темнели пятна — поля, стоявшие под паром год, два, три, а то и десять лет, чтобы почва могла отдохнуть и восстановить силы. Попадались лепившиеся друг к другу лачуги из камня, глины, веток, окруженные колючей живой изгородью и кольцом садов. Жилище хозяина, дровяной сарай, амбары, кухни и помещения для рабов были обнесены частоколом. Кое-где встречались и крупные поселения, но они всё еще походили на деревни — это был лишь голый скелет римского города — руины, которые стороной обходил крестьянин с плугом, кое-как восстановленная ограда, превращенные в церкви или крепости каменные строения времен Римской империи. Поблизости — несколько десятков лачуг, где жили виноделы, ткачи, кузнецы, домашние ремесленники, изготавливавшие украшения и оружие для всего поселения и епископа, и, наконец, две-три еврейские семьи, ссужавшие под залог небольшие суммы денег. Дороги, длинные волоки, флотилии лодок на всех водных потоках — такова Западная Европа в 1000 году. По сравнению с Византией и Кордовским халифатом она бедна и провинциальна. Это дикий мир, в котором хорошо известно, что такое голод.
Хотя плотность населения невелика, тем не менее оно слишком многочисленно. Человеку приходилось подчиняться законам непокорной природы, с которой он был вынужден сражаться почти голыми руками. Почва бесплодна от неумелого обращения — бросая зерно в землю, крестьянин в удачный год рассчитывал собрать лишь втрое больше. Хлеба хватало ровно до Пасхи, потом приходилось довольствоваться дикими травами, кореньями, случайной пищей, добытой в лесах и на речных берегах. Живя впроголодь, не покладая рук в летнюю страду, крестьяне с нетерпением ожидали времени жатвы. Погода чаще всего неблагоприятствовала обильности урожая, и запасы хлеба быстро заканчивались. Тогда епископам приходилось отменять запреты, нарушать церковные установления и разрешать есть мясо в Великий пост. Иногда осенние дожди заливали поля и мешали работам, бури и грозы губили посевы, и на смену обычному недоеданию приходил настоящий голод. Хронисты подробно описали все неурожайные годы: «Люди набрасывались друг на друга, многие убивали себе подобных и, словно волки, утоляли голод человеческим мясом».
Можно ли считать преувеличением упоминание о грудах мертвых тел, о толпах евших землю и выкапывавших трупы из могил? Хронисты так детально описывали стихийные бедствия и эпидемии, мало-помалу истреблявшие слабое население, а также другие несчастья, уносившие жизни многих людей, потому что воспринимали все эти события как свидетельства ничтожества человека и могущества Бога. Иметь круглый год вдоволь еды казалось в те времена неслыханной роскошью, доступной немногим аристократам, духовенству и монахам. Остальные были рабами голода и относились к нему как к одному из качеств человеческого естества. Человеку, полагали они, свойственно страдать. Он грешен и потому наг, лишен всего, подвластен смерти, боли и страху. Со времени грехопадения Адама голод крепко держит человека. От него, как и от первородного греха, никто не может избавиться. Мир был полон страха и в первую очередь боялся собственной немощи.
Однако жизнь незаметно менялась и жалкое человечество начало выходить из беспросветной нужды. Одиннадцатый век — это время, когда народы Западной Европы медленно поднимались из пучины варварства. Освобождаясь от власти голода, один за другим они входили в историю и ступали на бесконечный путь развития. Это время пробуждения, младенчества. Действительно, с тех пор и навсегда важнейшим отличием Западной Европы от остального мира стало то, что здесь прекратились набеги захватчиков. В течение многих веков волны переселявшихся народов постоянно обрушивались на Запад, нарушая естественный ход событий, потрясая, уничтожая и сокрушая все вокруг. Завоевания Каролингов ненадолго восстановили подобие мира и порядка в континентальной Европе, но сразу после смерти Карла Великого отовсюду — из Скандинавии, восточных степей, со средиземноморских островов, которые захватили исламские полчища, — хлынули несокрушимые орды переселенцев и обрушились на латинский христианский мир, чтобы предать его разграблению. Первые всходы того, что мы называем романским искусством, появляются именно тогда, когда прекращаются набеги, когда норманны начинают вести оседлую жизнь и постепенно утрачивают завоевательский пыл, когда венгерский король обращается в христианство, когда граф Арльский[28] изгоняет разбойников-сарацин, захвативших альпийские перевалы и обложивших данью аббатство Клюни. После 980 года больше не видно ни разоренных аббатств, ни испуганных монахов, покидающих родные обители, спасая себя и свои святыни. Отныне если за вершинами деревьев виднеется зарево, это уже не отсветы пожара, а костры земледельцев, выжигающих лес на месте будущего поля.
Во тьме X века из обширных монастырских владений распространяется свет начальных знаний о ведении сельского хозяйства. Просвещению ничто не препятствует, и крестьяне мало-помалу получают более совершенные орудия труда, телеги, упряжь, железные плуги, которыми можно переворачивать пласты земли. В деревнях учатся удобрять землю, обрабатывать каменистую почву, которую до той поры приходилось оставлять невозделанной, выкорчевывать лес и расширять площади, занятые постоянно засеваемыми полями, расчищать поляны, вырубать деревья, повышать плодородие почвы, а значит, и урожаи — с каждым годом жнецы связывают все более тяжелые снопы. В исторических документах нет прямых указаний на этот подъем, но косвенные свидетельства позволяют восстановить его ход. Именно этот процесс дал толчок развитию всей культуры XI века. Голод 1033 года, рассказ о котором приведен в «Историях» Рауля Глабера, монаха аббатства Клюни, был одним из последних.
Именно в то время волны недорода утратили былую мощь и стали реже накатываться на Европу. В постепенно обустраивавшихся деревнях появилось больше места для жизни, эпидемии теперь наносили меньше вреда. Среди множества бедствий 1000 года возник юношеский порыв, который в течение трех долгих столетий способствовал подъему Европы. Как пишет в своих хрониках епископ Титмар Мерзебургский, «наступил 1000 год от рождения непорочной Девой Марией Христа Спасителя, и над миром воссияло солнечное утро».
На самом деле рассвет занялся лишь для небольшой горстки людей. Большинство же еще очень долго пребывало во тьме, тревоге и нищете. Свободные или закабаленные пережитками рабства, крестьяне по-прежнему были лишены самого необходимого. Они уже не испытывали такого страшного голода, как прежде, но были всё так же изнурены работой. Даже если за десять или двадцать лет всяческих лишений, откладывая монету за монетой, крестьянину удавалось накопить немного денег и купить клочок земли, он по-прежнему не мог надеяться избавиться от ежедневной каторги и изменить свое социальное положение. В то время всех подавляла власть сеньоров, лежавшая в основе социального устройства. Задача правителей — защищать и эксплуатировать, и общество было организовано в виде здания со множеством этажей, отделенных друг от друга непроницаемыми перегородками; на вершине находилась малочисленная группа самых могущественных людей — несколько семей родственников или приближенных короля, владевших всем: землей (островками обработанных полей и бескрайними пустошами), толпами рабов, правом собирать оброки и подати с земледельцев, бравших в аренду наделы, принадлежавшие сеньору. Кроме того, эти люди обладали правом воевать, властью судить и наказывать, они занимали основные должности как в церковной, так и в светской иерархии. Увешанные драгоценностями, в одеждах из разноцветных тканей, аристократы в сопровождении свиты проносились по дикому краю и завладевали любой ценностью, которую можно было разыскать среди окрестной нищеты. Лишь они пользовались богатствами, которые постепенно накапливались благодаря развитию сельского хозяйства. Только строгой иерархической системой социальных отношений, властью сеньоров и могуществом аристократии можно объяснить тот факт, что удивительно медленное развитие примитивных материальных структур смогло вызвать феномены роста, умножившиеся в последней четверти XI века, а также волны завоеваний, уносившие воинов Запада во все уголки света, способствовать возникновению торговли предметами роскоши и, наконец, дать толчок возрождению высокой культуры.
Если бы непререкаемая власть малочисленной группы аристократии и духовенства не оказывала такого сильного влияния на толпы подчиненных работников, никогда на бескрайних пустошах, в среде грубого, дикого и бедного народа не возникли бы художественные формы, эволюция которых рассмотрена в этой книге.
В произведениях искусства, о которых идет речь, поражает разнообразие, буйство фантазии и вместе с тем глубокое, сущностное единство. В многообразии форм нет ничего удивительного: латинский христианский мир занимал огромное пространство, чтобы проехать его из конца в конец, требовались многие месяцы, так как непокоренная и дикая природа повсюду создавала тысячи препятствий. В ткани народов, покрывавшей этот мир, еще виднелись прорехи и дыры. Каждая провинция, существуя достаточно изолированно, развивалась по-своему. В эпоху переселения народов, в течение веков, когда возникали и рушились империи, в Европе повсюду соседствовали контрастные культурные слои. Некоторые из недавно возникших слоев охватывали несколько областей, смешиваясь и проникая друг в друга на границах. Кроме того, в X веке различные районы Западной Европы не в равной мере подвергались набегам захватчиков. В силу этих причин отдельные регионы в 1000 году существенно отличались друг от друга.
Ярче всего эти различия проявлялись на границах латинского мира. На севере, западе и востоке христианские страны были окружены широкой полосой диких и варварских областей, где до сих пор царило язычество. Еще недавно там происходила скандинавская экспансия — наступление датских и норвежских мореходов, готландских торговцев, способствовавшее возникновению постоянных речных путей сообщения: проникая в устья рек, суда поднимались вверх по течению. Вспышки разбоя по-прежнему довольно часто потрясали эти края, но соперничество племен угасало и уступало место мирной торговле. Из саксонских крепостей Англии, с берегов Эльбы, из лесов Тюрингии и Чехии, из Нижней Австрии шли миссионеры, чтобы сокрушить последних идолов и утвердить власть креста. Многих ждала мученическая смерть, но правители тех областей, где племена начинали оседать на земле и строить поселения и хутора, всё чаще поощряли своих подданных креститься, принимая с Евангелием начатки цивилизации. Еще не сформировавшимся северным окраинам мощно противостояли южные пограничные области — Италия и Иберийский полуостров.
Здесь происходила встреча с исламом и византийским христианством, то есть с гораздо более развитыми культурами. В графство Барселона, в маленькие королевства, теснящиеся на горах Арагона, Наварры, Леона, Галисии, через аванпосты в дельте По, через Феррару, Комаккьо, Венецию и особенно Рим — город встречи эллинизма и латинской культуры, город, обращенный к Константинополю, завидующий ему и ослепленный его блеском, — проникали семена прогресса, идеи, знания, предметы роскоши и удивительная монета золотой чеканки, которой утверждалось материальное превосходство культур, соприкасавшихся на Юге с латинским христианством.
Огромный континентальный организм, собранный под властью Карла Великого, был весьма разнородным. Острейшие противоречия, отражавшиеся в самых заурядных проявлениях повседневной жизни, вызывались все еще ощутимым римским влиянием. Где-то, как в Северной Германии, это влияние полностью отсутствовало. Где-то, как в Баварии или Фландрии, — начисто стерлось нашествием варварских племен. В иных областях, как в Оверни, окрестностях Пуатье или на юге Альп, в тех краях, где города сохранились лучше и в речи слышался латинский акцент, оно, напротив, было живо. Прочие противоречия объяснялись влиянием различных народов, которые в эпоху раннего Средневековья обосновались на Западе. Об этом напоминают названия Ломбардии, Бургундии, Гаскони, Саксонии. Память о древних завоевателях поддерживала в аристократии провинций национальное сознание и ксенофобию, заставлявшую бургундца Рауля Глабера презирать аквитанцев, отряд которых он видел однажды — вызывающе одетые и вызывающе веселые, они везли невесту какому-то северному правителю.
Глядя на эту пеструю карту, прежде всего следует обратить внимание на места пересечения, стыка культур. Это особые области, где происходят столкновения, заимствования, обмен опытом, поэтому их культура особенно богата. Таковы Каталония, Нормандия, область Пуату, Бургундия, Саксония и огромная равнина, простирающаяся от Равенны до Павии.
Еще более удивительно глубокое чувство единства, которое на всех культурных уровнях, и особенно в области художественного творчества, характеризует цивилизацию, охватившую столь обширное, с трудом покоренное пространство. Можно указать несколько причин такого тесного родства — прежде всего это необыкновенная легкость на подъем, свойственная людям той эпохи. Население Запада по большей части сохранило привычки кочевого образа жизни. Особенно много времени в дороге проводили правители. Короли, принцы, сеньоры, епископы и постоянно сопровождавшая их многочисленная свита все время перемещались, потребляя на месте производимые в их владениях продукты, переезжали из одного имения в другое, отправлялись в паломничество к святым местам или начинали военную кампанию. Они всегда были в дороге, всегда в седле и прерывали странствия лишь в дождливое время года. Возможно, самым тяжелым лишением для монахов становилась необходимость затвориться на всю жизнь в монастыре. Многие не выдерживали этого — они тоже хотели путешествовать, менять кров, переезжать из одного аббатства в другое. Непрерывное движение, в котором находилась небольшая группа людей, занимавших особое положение и влиявших на создание произведений искусства, благоприятствовало контактам, встречам.
Нужно добавить, что страна, разделенная на множество частей, не знала настоящих границ. Любой человек за пределами родной деревни, где жили его предки, чувствовал себя чужим, а следовательно, был подозрительным и рисковал всем, что имел с собой. За порогом начиналось приключение, и опасность подстерегала путешественника независимо от того, остановился ли он в двух шагах от дома или отправился в дальние края. Можно ли говорить о границе между латинским христианством и остальным миром? В Испании земли, попавшие в сферу влияния ислама, ничем не были отделены от той части страны, которая подчинялась христианским королям. В зависимости от успеха военных экспедиций размеры этой области значительно менялись: в 996 году Мансур опустошил Сантьяго-де-Компостела, а пятнадцатью годами позже граф Барселонский захватил Кордову[29]. Множество мелких мусульманских правителей были подданными государей Арагона или Кастилии и подписали договоры, которые обеспечивали им защиту и обязывали платить дань. Но и под властью халифов существовали и процветали мощные христианские сообщества, непрерывная цепь которых, протянувшись от Толедо до Карфагена, Александрии, Антиохии и далее по находившимся под арабским влиянием берегам Средиземного моря, соединяла на юге Западную империю с Византией. Не уделив достаточно внимания многочисленным связующим звеньям, невозможно понять, почему коптские[30] мотивы занимают такое важное место в романской иконографии, или объяснить стиль миниатюр «Апокалипсиса из Сен-Севера»[31]. Европа XI века была открыта любым влияниям, готова к взаимодействию с другими культурами, с иной эстетикой.
Среди факторов, обусловивших мощное единство верхних этажей культуры, нужно упомянуть по-прежнему скреплявший их цемент отношений, сложившихся в эпоху Каролингов. В течение нескольких десятилетий почти вся Западная Европа существовала под единой политической властью, находившейся в руках сплоченной группы епископов и судей — выходцев из одной семьи, получивших одно воспитание при королевском дворе, регулярно собиравшихся вокруг своего суверена, общего хозяина. Все они были связаны между собой узами родства, общими воспоминаниями и общим делом. Невзирая на расстояния и природные препятствия, аристократия XI века была объединена общими для всех ритуалами, верой, языком, культурным наследием, памятью о Карле Великом — иными словами, престижем Рима и обаянием империи.
Глубокое сходство и тесная связь между различными художественными произведениями возникли благодаря тому, что искусство оставалось верно своему предназначению. В ту эпоху все, что мы называем искусством, или, по крайней мере, то, что от него осталось спустя тысячу лет, самая его прочная, наименее подверженная разрушению часть, не имело иной цели, как положить к стопам Бога богатства видимого мира, дать человеку возможность умерить гнев Всемогущего этими дарами и снискать Его милость. Все великое искусство было жертвой, приношением. В нем больше магии, чем эстетики. Это приводит к пониманию более глубоких характеристик творческого акта на Западе в период между 980 и 1130 годами. Все эти сто пятьдесят лет порыв жизненной энергии увлекал латинское христианство по пути прогресса и давал возможность создавать более утонченные произведения: границы творчества раздвинулись. Тем не менее прогресс зашел еще не так далеко, чтобы разрушить стереотипы мышления и примитивное отношение к жизни. Христиане XI века испытывали гнет непостижимого, чувствовали себя подавленными неведомым миром, который нельзя увидеть воочию, но чье могущество великолепно и волнует воображение. Мысль тех, кто находился на высших ступенях культуры, обращалась к иррациональному. Она была подчинена вымыслу. Вот почему в тот момент истории, в краткий период, когда человек, не избавившись еще от своих страхов, уже располагал средствами для создания весьма эффективного оружия, родилось величайшее и, быть может, единственное религиозное искусство Европы.
Поскольку искусство выполняло функции жертвоприношения, оно целиком зависело от тех, кто в соответствии с занимаемым в социальной иерархии местом должен общаться с силами, управлявшими жизнью и смертью. По традиции, сложившейся в незапамятные времена, эта власть принадлежала королям. Однако Европа в то время становилась феодальной, могущество монархов начинало дробиться и распыляться. В новом мире управление художественным творчеством постепенно ускользало из рук правителей. Оно перешло к монахам, так как процессы, происходившие в культуре, именно их сделали главными посредниками между человеком и областью священного. В результате этого перехода появились многие черты, присущие западному искусству того времени.
«Лишь один царствует в Царствии Небесном — Тот, кто мечет молнии. Справедливо, чтобы в подражание Ему лишь один царствовал на земле...»[32] В XI веке человеческое общество осознавало себя как образ, отражение Града Божьего, то есть ощущало себя царством, монархией. Феодальная Европа действительно не могла обойтись без монарха. Когда орды крестоносцев, бывших примером крайней непокорности, основали в Святой земле государство, оно стихийно сформировалось как королевство. Фигура короля как образец земного совершенства венчает все теории, которые в ту эпоху описывали устройство видимого мира. Король Артур, Карл Великий, Александр Македонский, Давид, да и все герои рыцарской культуры были королями или царями; в то время каждый, будь то священник, воин или даже крестьянин, стремился походить на монарха. Долговечность мифа о короле — одна из основных характеристик средневековой цивилизации. Рождение произведений искусства — главных, самых выдающихся произведений, впоследствии ставших образцами, — особенно тесно зависело от института королевской власти, от его функций, внутренних возможностей. Тот, кто хочет проследить связь между социальными структурами и художественным творчеством, должен внимательно проанализировать, на чем основывалась и как реализовывалась в ту эпоху монархическая мощь.
Истоки королевской власти лежат в германском прошлом. Она стала наследием народов, которые Римская империя, не посягая на власть их правителей, волей-неволей приняла в свой состав. Главной задачей этих правителей было ведение войны. Они стояли во главе вооруженных подданных и руководили наступлением. Каждую весну молодые воины собирались под их начало, чтобы отправиться в поход. На протяжении всего Средневековья обнаженный меч символизировал королевскую власть. Короли варваров обладали еще одной служившей общему благу удивительной привилегией — магической способностью посредничать между народом и богами. От их заступничества зависело счастье всех подданных. Эту власть короли наследовали от самого божества, чья кровь текла в их венах. Так, «в обычае у франков всегда было по смерти короля выбирать другого, из королевского рода». В качестве посредников между богами и смертными короли были главными действующими лицами при совершении религиозных обрядов, от их имени приносились самые щедрые жертвы.
В истории эстетической миссии королевской власти в Западной Европе решительный поворот произошел в середине VIII века. С этих пор государь франков, самый могущественный из владык Западной Европы, тот, кому подчинялся весь христианский латинский мир, стал короноваться вслед за мелкими правителями Северной Испании. Это означало, что он не был больше обязан своей властью мифическому родству с божествами языческого пантеона. Он получал ее во время коронации непосредственно от Бога, о котором говорится в Библии. Священнослужители окропляли короля елеем, который, умащая его тело, наделял государя божественной силой и сверхъестественными способностями. Эта церемония позволяла осуществлять смену династий. Кроме того, она вводила монарха в лоно Церкви, где он занимал место рядом с епископами, которые также проходили обряд посвящения в сан. Rex et sacerdos[33] получал кольцо и скипетр, знаки пастырского служения. В хвалебных песнопениях, звучавших во время коронационных торжеств, Церковь отводила ему место в небесной иерархии. Она уточняла его задачу, которая отныне не ограничивалась битвой со злом, но заключалась также в установлении мира и справедливости. И наконец, поскольку художественные традиции, унаследованные через произведения, составлявшие славу римского искусства, в VIII веке на Западе сохранились только в лоне Церкви, поскольку любой опыт строительства здания или украшения отдельных предметов, имевший ранее целью возвеличивание могущества городов, отныне славил Бога, поскольку великое искусство стало всецело литургическим — в силу всех этих причин король, которого христианизация его магической власти поместила в центре церковного церемониала, стоял теперь и у истока величайших художественных начинаний. Коронация превратила искусство в дело, касающееся прежде всего, и исключительно, самого короля.
Художественные формы, возникавшие по инициативе монарха, приобрели особую определенность, когда после реставрации империи в 800 году в Западной Европе расширились пределы королевской власти. Очередным божественным установлением стала власть императора, которая заняла еще более высокое место в иерархии власти — между земными правителями и небесными владыками. Папа Римский преклонил колени перед Карлом Великим. На могиле святого Петра он приветствовал его как Августа. Император Запада, словно новый Константин или Давид, отныне один должен был вести к спасению весь латинский христианский мир. Новые императоры в большей степени, чем склонявшиеся перед ними короли, должны были держаться как герои воинства Божия. Они чувствовали себя наследниками Цезаря. В жестах обряда посвящения, в действиях, вызывавших к жизни произведения искусства, они следовали примеру своих предшественников, некогда щедро украшавших этичные города. Они желали, чтобы предметы, которые по их повелению подносились Господу, несли на себе отпечаток некой эстетики, эстетики Империи, иными словами, Рима. Художники, подчинявшиеся их требованиям, а также выполнявшие пожелания других правителей Запада, в поисках вдохновения всё решительнее обращались к произведениям античности. Возрождение империи объясняет сходство европейского искусства 1000 года с классическим искусством Рима.
Два века спустя после коронации императора Карла Великого художественное творчество в значительной мере продолжало зависеть от соединения всех земных полномочий в личности правителя, которого почитали как помазанника Божия — природа его власти считалась сверхъестественной, и, как пелось в laudes regiae[34], его царство воплощало, во-первых, примирение двух миров, видимого и невидимого, а во-вторых — космическую гармонию неба и земли. В Европе медленно развивался феодализм, но в 1000 году именно на императора и королей, стоявших во главе народа, — тех, кто свидетельствовал перед Богом о почитании, которое оказывал Ему весь народ, и кто распределял милости неба, — возлагались труды по украшению главных даров, каковыми были церкви, а также алтари, раки с мощами святых и украшенные миниатюрами книги, заключавшие в себе Слово Божие. Эта миссия представлялась народу самой важной среди королевских функций. В Европе достоинство королевского сана определялось милостью, щедростью, величием властителя. Государь был тем, кто дает нечто Богу и людям, из его открытых ладоней должны были сыпаться великолепные произведения искусства. Дарящий становился выше того, кто принимал дар, первый подчинял себе второго. Следовательно, монарх царствовал даруя — дарами завоевывал для своего народа благосклонность сверхъестественных сил, дарами получал любовь подданных. Короли при встрече старались подарками доказать друг другу свое превосходство. Вот почему лучшие художники XI века собирались вокруг правителей, пока те сохраняли свое могущество. Искусство того времени было по своей сути придворным, оно было священным. Художественные мастерские переходили под покровительство королевских дворов. Расцвет различных династий с необыкновенной точностью отразился в географии искусства XI века.
В 1000 году самые активные творческие очаги на Западе, как и в Византии и в странах ислама, группируются вокруг единственного пастыря верующих — императора. Империя остается мифом, где римское христианство, переживавшее раздробленность в период феодализма, вновь обретает единство земель, о котором мечтает, веря, что оно соответствует Божию плану устройства мира. Христианство упорно держалось этой идеи, чувствуя, что имперской властью собрано в единое братство, дружно шествующее за Христом к идеалам Небесного Града. Этот символ тесно связан с эсхатологическим ожиданием, которым проникнута вся христианская мысль: конец света и «конец Римской империи и христиан» наступят одновременно, когда император — последний монарх мира сего — взойдет на Голгофу, чтобы принести в дар Господу знаки своей власти, открывая таким образом царство Антихриста[35]. Что такое imperium?[36] Три понятия соединены в этом слове. Его суть в богоизбранности — Всемогущий выбирает правителя, дарует ему победу и одновременно свою милость, наделяет магическими свойствами — felicitas[37], Konigsheil[38], возвышающими его над другими правителями как пастыря единственного богоизбранного народа. Этим объясняется тот факт, что в Саксонии в X веке снова набрала силу императорская власть, которую стремительный упадок потомков Карла Великого лишил стержня, свел на уровень теории, идеи. Эта идея оставалась более четкой в Германии, стране, которую Каролинги создали собственными руками, которую они целиком цивилизовали. Из всех немецких провинций Саксония была самой дикой, но молодое христианство оказалось здесь достаточно сильным. Грабители, разбойничавшие в Европе, обходили Саксонию стороной — она была слишком бедна, а ее население умело хорошо защищаться. Казалось, сам Господь благословил это убежище, куда стекались спасавшиеся бегством монахи, приносившие с собой святыни и знания. Саксонские князья построили у подножия Гарца мощные крепости. Им удалось победить в открытом бою венгерские орды, истинный «бич Божий». В том же сражении воины Генриха I и его сына Оттона провозгласили их императорами.
Но вскоре они ощутили себя наследниками Карла Великого. Память о победах Каролингов, аура, окружавшая Ахен, стали вторым основанием имперской идеи и вскоре способствовали возникновению третьего — на Западе получила новую жизнь imperium romanorum[39]. Имперский миф был неразрывно связан с Римом. Почитаемый как спаситель христианства, король Германии Отгон I чувствовал, что должен защитить, очистить Римскую Церковь. Он отправился в Город[40] — только там, на могиле святого Петра, из рук Папы можно было получить императорский сан.
Воскрешенная, германизированная империя была римской в значительно большей степени, чем империя Каролингов. В 998 году Отгон III, внук Оттона I, решил перенести свою резиденцию на Авентин, и хотя печать, которой он скреплял свои приказы, еще носила изображение Карла Великого, на другой стороне ее был изображен Город, Roma Aurea[41]. Даже если император всходил на престол собственной волей, в длинном списке своих титулов он в первую очередь провозглашал себя «римским». Renovatio imperii romani:[42] «Мы провозгласили Рим столицей мира». Возрождаясь, империя утверждала свой всемирный характер, и ее государи гораздо более осознанно, чем их каролингские предшественники, объявляли себя владыками мира. Они больше не видели в Византии соперницу. Их супруги и матери были греческими царевнами. Сами они жили, восхищаясь Константинополем 1000 года, который в то время переживал полный расцвет. Они стали руководствоваться пришедшей оттуда идеей, что басилевс становится таковым благодаря собственным заслугам, и позаимствовали у него эмблемы власти: золотую мантию и державу — шар в правой руке, знак господства над всем миром. На высочайших церемониях император Генрих II, завернувшись в мантию, вышитую в Италии около 1020 года и ныне хранящуюся в Бамберге, представал облаченным в созвездия и знаки Зодиака, словно в небесную твердь. Что касается хранящейся в Венской сокровищнице короны, которая, возможно, принадлежала Отгону I, восемь ее граней, подобно восьми стенам палатинских часовен, символизировали вечность. Они напоминали о Небесном Иерусалиме, царстве совершенства, которое откроется в день Страшного суда. Не есть ли царство Цезаря прообраз Царства Христа, который придет в конце времен, чтобы править во славе? «Слуга святого Петра», император-апостол трудится ради озарения всего мира светом Евангелия и, оказывая покровительство миссионерам, умножает число последователей Христа. На процессиях перед ним несут святое копье, заключающее в себе гвоздь Креста Господня. Император увлекает богоизбранный народ к окончательной победе добра над злом, воскресения над смертью. Императоры династии Оттонов стремились к безграничной власти, подобной власти Бога, и, заказывая придворным художникам литургические книги, желали видеть на иллюстрациях большие фигуры склоняющихся женщин — народы Западной Европы, собранные в покорную свиту у подножия их трона. Один исключительно имперский знак соединяет в себе все другие, символизируя победу, в нем император идентифицирует себя с Христом Спасителем. Это крест, все кресты, которые императоры XI века заказывали придворным ювелирам и жертвовали храмам в своих владениях как знак несокрушимой власти. На странице Евангелиария[43], украшенного в Регенсбурге между 1002 и 1014 годами, художник изобразил императора того времени. Он поместил его в центре крестообразной композиции, то есть на пересечении путей мироздания. Ангелы сходят к императору с небес, чтобы даровать ему эмблемы власти. Святые Ульрих и Эммерам поддерживают его руки, подобно тому, как Аарон и Ор поддерживали руки Моисея во время битвы с амаликитянами[44]. Сам Христос, восседающий во славе апокалиптических видений, возлагает венец на его главу.
В действительности императору не удавалось удержаться в Риме — закон там диктовали большие семьи местной аристократии, царившие среди античных руин. Бесспорно, император был королем Италии, а вскоре стал королем Бургундии и Прованса, но фактически он царствовал только над германцами и Лотарингией — родиной Карла Великого. В 1000 году Оттон III отправился в Ахен.
Так как он не знал, где именно покоятся останки императора Карла, то, наугад указав место, велел тайно взломать плиты церковного пола и затем рыть до тех пор, пока в самом деле не была найдена царская гробница. Тогда император взял золотой крест, висевший на шее покойного, а также некоторые предметы его одежды, которые еще не подверглись тлению. Затем всё с большим почтением водворили на место.
Другая хроника добавляет: останки первого реформатора Западной империи были подняты на поверхность и выставлены для народного поклонения как мощи святых, а после того как их перенесли обратно в крипту[45], «начали происходить знамения и удивительные чудеса». Восстановленная несовершенная императорская власть пыталась привиться к стволу династии Каролингов, окруженному легендами и чудесами. Империя стремилась быть римской, всемирной. В действительности она все больше становилась германской. Итак, благодаря этому свойству новой империи в XI веке самые живые ростки художественного творчества появились в Саксонии, в долине реки Маас и на берегах Боденского озера. Германские княжества стали землей обетованной франкских традиций монархического искусства, архитектуры, живописных и пластических форм, где обильные плоды приносило наследие мастерских 800 года, оживленное, однако, византийским примером и возвращением к римским истокам. Но поскольку реальная власть императора распространялась лишь на несколько провинций, поскольку он не был единственным правителем, имперское искусство не концентрировалось более вокруг одного очага, как это было в эпоху Каролингов. Вдали от центра империи оно служило славе и других монархий.
Империя не отменила института королевской власти, существовавшего до ее возникновения и столь же священного. Короли также отождествляли себя с Христом. Как епископы, пастыри народа и преемники апостолов, они избирались по знаку свыше, приветствуемые в соборе толпой духовенства и воинов.
В тот же день и в той же церкви вновь избранный епископ Мюнстерский был рукоположен теми же прелатами, которые помазали короля на царство, с тем чтобы присутствие на этом торжестве короля и верховного священнослужителя было расценено как счастливое предзнаменование, ибо одна и та же церковь в один день видела помазание двух лиц, которые, согласно установлениям Ветхого и Нового Заветов, одни лишь могут принимать таинство миропомазания и именуются, как тот, так и другой, помазанник Божий.
Король, правитель военного времени, теряет всю власть, как только возраст или увечье не позволят ему подняться в седло, но до самой смерти остается служителем невидимого мира. Хельгальд из Сен-Бенуа-сюр-Луар, составивший около 1040 года житие французского короля Роберта II Благочестивого, говорит о нем как о монахе, чьим делом было молиться за свой народ: «Он так любил Священное Писание, что не мог провести ни дня без чтения псалмов и громко обращался к Богу с молитвами святого Давида». Обет, произносимый в день коронации, обязывал короля противостоять царству тьмы, защищая в первую очередь духовенство и бедняков. Когда у ног правителя садились придворные, он уподоблялся Иисусу, которого в то время чаще всего представляли как увенчанного короной Судию. Король подобно Иисусу имел таинственную власть над пороками мира. «Властью Божией, — говорит Хельгальд, — этот совершенный муж получил такую силу исцелять больных, что, если касался рукой тела недужных и благочестиво совершал крестное знамение над местом, причинявшим страдание, боль тут же оставляла несчастных». Когда германский король Генрих IV, который, однако, был отлучен от Церкви, проезжал через Тоскану, крестьяне бросались навстречу, чтобы коснуться его одежды, веря, что это принесет хороший урожай. Итак, «король отстоит от мирян, ибо, приняв помазание святым елеем, он входит в лоно Церкви» и предстоит перед Богом как первосвященник. Его роль в художественном творчестве ничем не отличается от роли императора.
Некоторые западные короли, в первую очередь тех областей, которые никогда не подчинялись Карлу Великому, оспаривали у римских и германских правителей императорский титул. Английские короли называли себя «августейшими императорами всего Альбиона». На рубеже XI века Кнуд добился владычества над всем побережьем Северного моря: «Покорив пять королевств — Данию, Англию, Британию, Шотландию и Норвегию, он стал императором». Коронованные правители Леона, покровители Сантьяго-де-Компостела, одержав множество побед над ослабевшими кордовскими государями, также заговорили о своем императорстве, которое должно было помочь им подчинить остальных иберийских правителей. Наконец, на территории, некогда принадлежавшей каролингской империи, правил один король, которого биографы всегда облекали императорским достоинством. Они считали императором франков, imperator francorum, не германского государя, а короля Франции — правителя западной части франкского государства, Francie. В 1000 году все видели во французском короле соперника тевтонского императора. Епископы напоминали ему, что «самой империи пришлось покориться его предшественникам». Король Германии действительно относился к французскому владыке как к равному: когда в 1023 году император Генрих II и король Франции Роберт встретились на границе своих государств, чтобы обсудить «положение империи», они приветствовали друг друга как братья. Большинство здравомыслящих людей отмечали, что Запад в то время разделился на два огромных царства, одно из которых принадлежало цезарю, а в другом правил истинный потомок Хлодвига, коронованный в Реймсе около крестильной купели, где некогда был скреплен союз Бога и франкского народа. «Мы видим, что большая часть Римской империи разрушена, но пока существуют короли франков, призванные ее поддерживать, ее величие не исчезнет полностью, так как будет опираться на них». Действительно, не к выгоде ли франков совершился переход imperium и разве не Иль-де-Франс составлял основу Франкии? Капетинг 1000 года, подобно Карлу Великому, царствовал в окружении епископов и графов. Он умножал богатства церквей своими дарами, приказывал украшать драгоценностями и миниатюрами священные книги во французских аббатствах Сен-Жермен-де-Пре и Сен-Дени, находившихся под его покровительством. Он чувствовал себя наследником Империи, и художники, работавшие по его заказу, так же как и немецкие мастера, вдохновлялись имперскими произведениями IX века.
Итак, в 1000 году в Западной Европе необходимость оберегать мир и вершить правосудие, ходатайствовать за свой народ перед Богом и связанная с этим обязанность поддерживать очаги культуры перестали быть прерогативой одного лица. Вскоре это послужило причиной возникновения двух Европ. Южная Европа была Европой без короля, ибо власть французского короля не простиралась на область, расположенную по другую сторону Луары вплоть до самой Каталонии. В Лионе и Провансе даже император пользовался лишь видимостью власти, и во всей Италии его могущество было скорее мифическим. В южных провинциях искусство развивалось свободно, не чувствуя давления монарха. Область, подчиненная королевской власти, располагалась на севере, за исключением нескольких горных обителей в окрестностях Леона и Хаки, вокруг которых укреплялась власть христианских правителей Испании. В приграничных областях королевской Европы, на бескрайних скандинавских пустошах, на островках земли, окруженных болотами, где в то время рядом с королевскими дворцами возводились первые соборы Польши, Чехии и Моравии, захваченные в плен художники, выполнявшие заказы вождей племен, едва знакомых с именем Христа, продолжали пользоваться античным художественным языком. Но и здесь, по мере того как распространялось христианство, престиж королевской власти, освященной Церковью, заставлял художников в поисках вдохновения обращаться к каролингской эстетике. Эта эстетика была полностью принята в Винчестере в окружении англосаксонских правителей, в среде духовенства и монахов, черпавших знания в библиотеках Лана, Сен-Рикье, Корби. Благодаря этому величие Капетингов еще ярче засияло на территории старого франкского государства, между Реймсом, Орлеаном и Шартром. Однако те формы королевского искусства, которые наиболее точно отражали дух античности, расцвели прежде всего в Германии. Они привились в лесах Саксонии, но крепче всего укоренились в окрестностях Ахена, Льежа, на берегах Рейна — в землях, видевших могущество Каролингов. Волей Генриха Π Бамберг во Франконии на некоторое время превратился в центр этого возрождения. Эти формы распространялись по имперским монастырям и епископствам, во множестве возникшим в германских землях, и отголоски их, случалось, достигали Рима, занесенные туда тевтонским императором во время его путешествий.
Таковы были очаги культуры, расцветшие под сенью королевских тронов. К северу от Тура, Безансона и альпийских перевалов продолжали жить обращенные на службу Богу традиции императоров-меценатов и последние искры классического искусства.
Человек XI века представлял себе короля в образе всадника с мечом, дарующего своему народу мир и правосудие. Кроме того, он видел в нем мудреца и не сомневался в том, что король грамотен. С тех пор как на Западе монархию стали воспринимать как renovatio, возрождение императорской власти, правители больше не могли оставаться необразованными, как их предки-варвары. Короли должны были соответствовать воскрешенному римскому образу идеального государя — хорошего правителя, источника знаний и кладезя мудрости. «Он хранит во дворце множество книг, и если военные заботы оставляют ему свободное время, он посвящает его чтению, проводя долгие ночи в размышлениях над прочитанным, пока сон не одолеет его». Лиможский хронист начала XI века приписывает этот необыкновенный распорядок дня герцогу Аквитанскому, желая доказать его равенство королям. Эйнхард, биограф Карла Великого, сообщает, что император посвящал свой досуг изучению грамоты. Для своих придворных король Альфред приказал перевести с латыни на англосаксонский язык труды из монастырских библиотек. Отгон III, император 1000 года, присутствовавший на диспутах ученых, спорил с самым известным из них — Гербертом.
Тем не менее именно коронация по-настоящему связала достоинство королевского сана и письменную культуру. Государь вошел в лоно Церкви. Христианские священнослужители должны были непременно пользоваться книгами, так как Слово Божие было запечатлено в текстах. Следовательно, было важно, чтобы коронованный правитель был грамотным и чтобы его наследник получил такое же образование, как епископ. Гуго Капет, не будучи еще королем, но надеясь стать им, отдал старшего сына Роберта в ученики к вышеупомянутому Герберту, лучшему учителю того времени, «с тем чтобы тот передал ему достаточно знаний о свободных искусствах и совершенствовал во всех святых добродетелях, дабы сделать его угодным Господу». Кроме того, государь нес ответственность за спасение своего народа и должен был следить за тем, чтобы церковный организм, частью которого он стал, был качественным, иными словами, образованным. Итак, в обществе, где культура аристократии была исключительно военной и полностью чуждой образованию, государь должен был поддерживать институты, дававшие необходимое образование священнослужителям. Если вплоть до наших дней французские дети представляют Карла Великого покровителем школ, укоряющим нерадивых и отеческим жестом кладущим руку на голову лучших учеников, то происходит это потому, что он, стремясь как можно лучше выполнять обязательства, налагаемые королевским саном, приказал организовать школу при каждом епископстве и аббатстве. Все правители 1000 года последовали его примеру. Они стремились к тому, чтобы во всех монастырях и кафедральных соборах было достаточно книг и учителей, и хотели создать при своих дворцах лучшие центры образования. Не все сыновья аристократов, молодость которых проходила при дворе, хотели служить государю на поле битвы — некоторые из них намеревались занять высокие посты в церковной иерархии. При дворе они должны были найти необходимую интеллектуальную пищу для ума. Власть, дарованная Богом государю, ставила эту задачу на первое место. Итак, в XI веке королевская власть была тесно связана с образованием. Однако культура, которую распространяли королевские школы, не была ни современной, ни национальной. Это происходило потому, что монарх считал себя наследником цезарей, и особенно потому, что Бог в Писании, переведенном святым Иеронимом, изъяснялся языком Августа. Культурная традиция передавала наследие, которое почтительные поколения ревностно пронесли сквозь тьму и смуты раннего Средневековья, наследие золотого века империи латинян. Эта культура была классической, переживавшей воспоминания о Риме.
Кто же мог воспользоваться плодами просвещения? В каждом поколении — несколько сотен человек, может быть, несколько тысяч. А к высшей ступени знаний получали доступ не более нескольких десятков привилегированных лиц, рассеянных по всей Европе, разделенных огромными расстояниями, но тем не менее знакомых друг с другом, обменивавшихся письмами и рукописями. Школой были они сами и несколько книг, переписанных ими от руки или полученных от друзей. Вокруг них собиралась публика разного возраста, люди, проделавшие долгий путь, преодолевшие множество препятствий, чтобы провести некоторое время рядом с учителем и послушать чтение. Все принадлежали к Церкви. Все учились, чтобы лучше служить Господу и понимать Его Слово. Отныне для всех них, даже в Италии и Испании, родным стал язык, сильно отличавшийся от языка Библии и литургии. Образование строилось на изучении латинских слов, их смысла и связей, иными словами, на лексике и грамматике. Из семи путей познания, основываясь на которых педагоги поздней античности разработали этапы школьного обучения, из семи «свободных искусств» учителя XI века развивали в полном смысле этого слова только первое, самое простое — введение в изучение языка Вульгаты[46]. Ученики, как писал в 1000 году святой Аббон Флерийский, должны прежде всего уметь ориентироваться в глубоком, бурном и коварном океане грамматики Присциана. Затем, чтобы помочь ученикам проникнуть в значение библейских книг Бытия и Пророков, им будут читать вслух и преподавать образцы красноречия: Вергилия, Стация, Ювенала, Горация, Лукиана, Теренция, авторов, которые были язычниками, но писали безупречным языком, что и спасло их произведения от уничтожения, которого не избежала остальная римская культура. Уцелели лишь обрывки этих текстов. Они имели ценность для преподавания, поэтому была предпринята попытка собрать их воедино. В их поисках перерывали менее деградировавшие книгохранилища — итальянские библиотеки. Тексты переписывали в скрипториях, существовавших тогда при каждой школе. Молодые священники и монахи копировали целые главы. Слова запечатлевались в их памяти, и до самой смерти обрывки классической поэзии слетали с их губ вперемешку со строчками псалмов. Благодаря такому принципу обучения самые высокие иерархи Церкви стали гуманистами и переняли ту же модель преподавания. Немецкая аббатиса Хросвита решила адаптировать Теренция, чтобы монахиням не приходилось сталкиваться со слишком вольными текстами. Отгон III, которому от рождения был уготован трон, получил церковное образование. Он посылал переписчиков в Реймс и аббатство Боббио с приказом привезти оттуда труды Цезаря, Светония, Цицерона, Тита Ливия, повествования о днях имперской и республиканской славы Великого города, владыкой которого он считал самого себя, и размышлял в Павии над «Утешением философией» Боэция — все это он делал потому, что был государем. Методы церковного преподавания, явный поворот школьной культуры к латинской литературе укрепили связи между институтом монархии и возрожденными формами римской античности. Благодаря влиянию школы искусство, зависевшее в то время от короля, решительно обратилось к классицизму.
Античная традиция передавалась прежде всего через книжное искусство. Книга была предметом, необходимым во время литургии, а также инструментом для получения знаний. Книгой пользовались при богослужении, и поэтому её следовало украшать так же, как алтарь, священные сосуды или стены храма. В этом предмете искусства теснее, чем где бы то ни было, устанавливалась связь между письменностью и культурой изображения. В XI веке множество иллюстрированных Сакраментариев, Аекционариев[47] и Библий времен Людовика Благочестивого или Карла Лысого были основой любой монастырской или епископской библиотеки и вызывали восхищение качеством исполнения. При этом большинство украшавших их миниатюр восходило к раннехристианским художественным образцам. Пластическая мощь фигур евангелистов, стилизованные изображения строений, которыми они были окружены, орнаменты, обрамлявшие тексты канонов и календари, декор инициалов отвечали урокам гуманизма, содержавшимся в произведениях латинских поэтов и историков, которые несли послание Рима эпохи Августа, воскрешали, как и труды грамматиков, чистую, целостную, свободную от искажений латинскую культуру. Миниатюры каролингских книг внушали такое же почтение, как имена их античных авторов. Художники копировали их так же, как переписчики — произведения Вергилия, Светония или Теренция. Мастера в Рейхенау или Эхтернахе, по заказу императора покрывавшие миниатюрами страницы Евангелиариев и выполнявшие в Сен-Дени заказы французских королей, подражали иллюстраторам IX века, желая, чтобы украшение книги соответствовало королевскому величию. Безусловно, они что-то добавляли от себя, и фигуры, выходившие из-под их кисти, незаметно отступали от каролингских образцов. Изображения на золотом фоне, символизировавшем вечность, о которой напоминало богослужение, были тесно связаны с позднеимперской эстетикой. Связанные с конкретным образом, с видимым миром, абсолютно предметные, они определяли в пространстве человеческую фигуру, практически не искажая ее пропорций.
Еще более смелым было возрождение скульптуры. Каролингские мастера не могли открыто обращаться к образцам римской пластики. В IX веке язычество еще не было побеждено. Не существовала ли опасность разбудить дремлющих идолов, выставляя на всеобщее обозрение фигуры Христа и особенно святых? Скульптурные изображения из слоновой кости или драгоценных металлов не переступали порога алтарей. Приближаться к ним могли лишь посвященные, служители церкви, совершавшие богослужение, высокообразованные люди, те, чья вера была крепка. В 1000 году все изменилось. Школа рассеивала заблуждения. Она присваивала сокровища языческого мира и посвящала их Богу. В областях, подчинявшихся королевской власти, уже давно были повержены деревянные языческие идолы, которым поклонялись полудикие племена. Крест восторжествовал, и главы Церкви стали меньше опасаться древних божеств. Они наконец решились установить у дверей храмов скульптурные изображения, самими своими внушительными размерами утверждавшие величие христианства.
Это начинание, безусловно, пришло из Саксонии, центра имперского возрождения. Бернвард, епископ Хильдесхеймский, был образованным человеком. Император поручил ему воспитание своего сына. Биографы Бернварда сообщают, что он был также архитектором, миниатюристом и ювелиром. В те времена такая разносторонность не была удивительной. В 1015 году епископ приказал отлить для своего храма двустворчатые врата, состоявшие из множества деталей. Он следовал примеру Карла Великого и высших иерархов каролингской Церкви. Однако до сих пор на бронзовых вратах никогда не было изображений. Врата же хильдесхеймской церкви были сплошь ими покрыты. Шестнадцать сцен, симметрично расположенных на двух створках, объясняли простому народу мистическую связь, существующую между небом и землей. Слева персонажи Ветхого Завета сверху вниз вели мир от сотворения к убийству Авеля — они символизировали падение. Справа евангельские персонажи, восходя от Благовещения к Воскресению Христа, символизировали искупление, увлекавшее спасенное человечество к вечной славе. Этот культурный памятник на самых отдаленных границах империи возрождал традиции больших пластических форм. Его воспроизводили по всей Рейнской области, вплоть до берегов Мааса. Так было проложено начало пути, который от рельефов золотого базельского алтаря привел к истинно классическим формам крестильной купели, созданной в Льеже между 1107 и 1118 годами литейщиком Ренье де Юи. Быть может, именно это возрождение послужило толчком к созданию большой клюнийской скульптуры. Безусловно, оно подготовило возвращение к монументальной пластике, центрами которой в XII веке стали сначала аббатство Сен-Дени, а затем Шартр.
Что, если не любовь к прекрасным латинским стихам и почтение, которое эта любовь пробуждала к античности, привело епископа Бернварда к созданию копии колонны Траяна? Главы школ, находившихся под покровительством государей, стремились спасти не только древние тексты, но и все, что сохранилось от Рима. Его памятники лежали в руинах, но камеи, изделия из слоновой кости, обломки статуй тщательно собирали и хранили. Клюнийский аббат Гуго получил однажды поэму, воспевавшую находку в Мо римского бюста. Причина того, что в придворной эстетике так сильно проявилась тяга к античности, заключалась в том, что королевские художественные мастерские всегда возникали вокруг коллекций античных предметов искусства — вблизи древних сокровищ.
Король был щедр. Он не скупясь одаривал богатыми тканями и предметами роскоши храмы, находившиеся под его покровительством. Кроме того, он сам должен был показываться народу в полном великолепии — правитель был олицетворением Бога на земле. Важно, чтобы золото и драгоценные камни окружали короля славой и являли взглядам подданных сияние чудесной силы, которая исходит от него. В предметах роскоши заключалась сила государя. Они — символ его могущества, они ослепляют его противников. Демонстрация богатства, которым владыка может одаривать друзей, поддерживает любовь подданных. Не может быть короля без сокровищ: как только их блеск начинает меркнуть, могущество правителя приходит в упадок. Королевские сокровищницы собирали долгие годы и передавали по наследству; каждое поколение вносило свой вклад. Многие прекрасные произведения переходили от отца к сыну на протяжении царствования целой династии. Некоторые драгоценности были привезены с Востока как дар какого-нибудь монарха. Почти на всех сокровищах остался отпечаток Рима — Древнего Рима, чьи богатства разграбили короли варваров, чтобы приумножить великолепие собственного двора, или нового, помолодевшего — Византии, где в то время возродились античные традиции. Эти собрания драгоценностей не лежали мертвым грузом — было бы ошибкой воспринимать их как некие музеи. Они служили делу. В культуре, где обряды и церемонии играли такую важную роль, где все выражалось через ритуалы и символы и где, следовательно, украшения и декор имели большое значение, каждая вещь находила определенное применение. Кроме того, к старым сокровищам все время прибавлялись новые — государи постоянно обменивались дарами. Одна из главных задач мастеров, которых государь держал при своем дворе, заключалась в том, чтобы следить за состоянием королевской сокровищницы, переделывать древние предметы, чтобы их можно было использовать в богослужении или повседневной жизни, — камеи украшали переплеты Евангелий, старинный кубок превращался в потир. Художники также изменяли облик новых приобретений, дабы они не слишком выделялись на фоне остальных сокровищ. В этом нагромождении драгоценностей преобладали предметы, созданные в классическую эпоху, и естественно, что придворные художники, заботясь о соблюдении гармонии и относясь с почтением к эстетической традиции, сохранявшейся преимущественно в королевских дворцах, при обновлении и переделывании предметов, хранившихся в сокровищницах, стремились подняться до уровня античных мастеров, усвоив их стилистические принципы.
Наконец, в королевской Европе церковная архитектура — искусство больших форм — так же, как ювелирное искусство, и в силу тех же причин заняла свое место в имперской культуре. Церкви напоминали скорее дворцы. Бог прежде всего являлся людям как Владыка мира, увенчанный короной и восседающий на троне, чтобы судить живых и мертвых. Каждый храм находился под высочайшим покровительством королей, наместников Бога на земле, которые щедро жертвовали на строительство. Они стремились продолжать каролингскую традицию, то есть традицию Рима. По образцам римской архитектуры строили здания двух типов.
Карл Великий пожелал, чтобы его молельня в Ахене походила на императорские часовни, которые он видел в Равенне, — церковь центрического плана. Это произведение архитектуры должно было выражать особую миссию государя, ходатайствующего перед Богом за свой народ. В архитектурном плане устанавливалась связь между квадратом — символом земли, кругом — символом неба и восьмиугольником, который означал переход от земли к небу и в соответствии с символикой чисел был выражением вечности. В раннехристианском Риме по такому плану строили баптистерии, так как в их стенах совершались обряды, во время которых благодать Божия вырывала человека из круга земных забот и возносила его душу туда, где ангелы поют о славе Господа. Центрический план постройки с двумя расположенными друг над другом уровнями идеально подходил для часовни, где государь, возвышаясь над коленопреклоненными членами своей семьи и слугами, мог взывать непосредственно к Богу. Кроме того, этот архитектурный тип был связан еще с одной традицией — погребальной, традицией martyrium'a[48], могилы-реликвария, сохраняемой строителями крипт. Достигнув Иерусалима, конечной цели своего путешествия в Святую землю, паломники входили в храм Гроба Господня и оказывались в круглом святилище, напоминавшем императорскую часовню. Здесь кроется причина популярности этой архитектурной формы, распространившейся в XI веке во всей империи вплоть до границ со славянскими странами, где в то время при мощной поддержке императора насаждалось христианство.
После победы христианской Церкви Евангелие, выйдя из подполья, покорило античный Город и захватило все его официальные здания и памятники. Практически все храмы Рима, особенно самые почитаемые, те, которые возвели на гробницах святых Петра и Павла, были базиликами, то есть дворцовыми залами, — огромные прямоугольные пространства, предназначенные для проведения судебных разбирательств; ряды арок, напоминавшие портики, поддерживавшие легкие деревянные перекрытия и разделявшие три параллельных нефа; апсида, где находилось место судьи, оглашавшего приговор; яркий свет, падавший сквозь высокие окна центрального нефа. Иными словами, это было открытое внутреннее пространство, напоминавшее форум — дом народа Божия.
Развитие богослужения при Каролингах привело к перестройке входа в базилику, возведению кровли над внутренним двором, превращению его в нижний этаж, а самой базилики — в двухэтажную церковь. Внизу — крытый вход, наверху — помещение для молитвы. Были ли эти нововведения вызваны желанием задержать при входе толпы паломников, чтобы они не нарушали чинный ход богослужения? Или же перестройка потребовалась, чтобы создать отдельное помещение для почитания Христа Спасителя, который вместе с местным святым покровительствовал храму? Или, возможно, это было следствием недавнего распространения культа погребальных обрядов? Во всяком случае, эти изменения вызвали расширение западной части храма, что в странах империи привело к появлению у базилики второй апсиды и надвратных звонниц, возводившихся в Иль-де-Франс над входом в церковь.
В XI веке эти два типа построек главенствуют на всей территории, где власть монарха противостоит феодальной раздробленности. В Саксонии базилика в городе Гернроде, строительство которой началось спустя три года после восшествия Отгона I на императорский трон, и церковь Святого Михаила в Хильдесхейме[49], которую основал епископ Бернвард, умерший там в монашеской рясе в часовне Святого Креста, во всем следуют образцам каролингской архитектуры, которые укоренились в Шампани, Виньори, Монтье-ан-Дер. Таким образом, в области, окружавшей Реймс, возникла тесная связь между искусством Отгонов и Капетингов.
Иль-де-Франс в эту эпоху почти не знал возведения культовых зданий. Исключение сразу после наступления 1000 года составили особо почитаемые королем Робертом церкви, построенные в Орлеане, монастыре Сен-Бенуа-сюр-Луар и аббатстве Святого Мартина в Туре.
Библиотеки, вокруг которых по воле короля возникают центры образования, регалии, в день коронации служащие утверждению величия монарха, часовни, находящиеся под покровительством государя, — всё проникнуто единым духом. Везде античные мотивы, признанные эталоном прекрасного, бережно хранят и тщательно копируют, они служат моделью для украшения христианского богослужения. Безусловно, мастера, работавшие по заказу короля, в XI веке не так рабски подражают античным образцам, как их предшественники, современники Карла Великого и первого возрождения имперского искусства. Античность отдалилась еще на два века. Теперь художники нередко знакомятся с ее искусством лишь по копиям, сделанным во времена Каролингов. Воспоминания о ней утрачивают четкость, раздвигаются границы, в пределах которых художник может дать волю воображению. Однако, и это важно, привитые школами почтение к античности и преклонение перед ней пронизывают все высокое искусство того времени. Острое ощущение варварства современного мира, чувство, что всё прекрасное осталось в прошлом, заглушало любые творческие порывы. Подобно будущим прелатам, подобно самим королям, по ночам учившимся грамоте, придворные ювелиры, художники, плавильщики бронзы и строители соборов считали себя учениками. Они мечтали приблизиться к классическим образцам и скрупулезно следовали традициям. Их смирение принесло плоды — в крестьянском мире, среди пустошей, где паслись стада свиней, среди бескрайних, безлюдных лесов, как и вблизи королевских тронов, еще витали воспоминания о Риме. Была жива эстетика, запечатленная в строках «Энеиды» и «Фарсалии», живо искусство, противившееся вторжению фантазии, отвергавшее спираль, геометрические абстракции германских ювелиров и любые искажения, которые художники-варвары вносили в изображения человека и животного; было живо искусство слова, беседы, диалога, а не игры воображения; искусство монументальных сооружений, а не рисунка или чеканки, иными словами — эстетика архитекторов и скульпторов; искусство перикопов[50], которые художники из Рейхенау украшали для императоров, искусство скриптория Сен-Дени, искусство льежской купели.
Рейхенау, Сен-Дени, Льеж не были столицами — тогда у королей вообще не было столиц. Правители постоянно переезжали с места на место. Ратные дела заставляли их кочевать по всей стране. Но время от времени им все-таки приходилось останавливаться и заседать в святилищах вместе с епископами. Роль, которую короли играли в церковной жизни, заставляла их по большим праздникам посещать места паломничества и определяла таким образом их маршрут. Так же возникали и расцветавшие по воле монарха центры художественного творчества. Школы и мастерские создавались при королевских церквах, в больших аббатствах, которым покровительствовал монарх, и в епископствах, на которые опиралась его власть. География школьного образования и всегда шедшего бок о бок с ним искусства, следовавшего античным традициям, не всегда совпадала с границами королевских владений. Однако она помогает довольно точно обозначить пределы, в которых на протяжении XI века царил дух классики.
Эта область сложилась вокруг основного направления, которое от Луары до Майна повторило путь распространения каролингского возрождения. Во франкских провинциях, близ древних королевских дворцов трудились Алкуин и другие терпеливые учителя, стремившиеся восстановить в лоне Церкви традицию использования классической латыни. Далее на восток простиралась Германия — слишком молодая земля. Действительно, среди областей, находившихся под влиянием германских королей, Саксония напоминает случайно выживший росток. По-настоящему активные центры образования находились, как и во времена Карла Великого, в монастырях Франконии, в обителях на берегах Рейна, в Эхтернахе, Кёльне, Санкт-Галлене, наконец, в церквах на берегах Мааса — на границах как тех областей, которые во времена раннего Средневековья подверглись мощным варварским нашествиям, так и тех, где лучше сохранилось римское наследие; там блистали льежские мастера и художники. Также и во Франкском королевстве — в тех областях, которые Каролинги всегда считали покоренными и подлежащими эксплуатации, иными словами, на юге, школы не прижились. Очаги королевской культуры сосредоточились на территории древнего франкского государства. В 1000 году лучших учителей можно было найти в Реймсе, где королей помазывали на царство миром, которое считалось чудотворным, в монастыре Флери-сюр-Луар близ Орлеана, где хранились мощи святого Бенедикта, где был написан панегирик Роберту Благочестивому и где пришлось затвориться Филиппу I, а также в Шартре. Спустя сто лет они продолжали учить в Шартре, Лане, Турне, Анжере, Орлеане, Туре.
Помимо областей вокруг Рейна, Мааса и Сены, следует назвать еще два крупных очага культуры. Это территория древней Нейстрии[51], где семена образования не засохли и мало-помалу дали всходы в землях, захваченных норманнами. Так появились аббатства Фекан и Бек, а вскоре, когда в 1066 году сильная королевская власть установилась по другую сторону Ла-Манша и собрала воедино ростки культуры, некогда занесенные викингами в эту часть Европы, возникли Кентербери, Йорк и Винчестер. Другой, гораздо более значительный центр возник в Каталонии. На этой отдаленной границе христианского мира, постоянно находившейся под угрозой наступления мира ислама, но сохранявшей могущество, подкрепленное золотом, награбленным в мусульманских странах, епископы и аббаты в 1000 году накапливали экзотические знания, которые приходили из стран, оказавшихся под исламским господством. Они были открыты всему новому, удивительным диковинкам — науке чисел, алгебре, астрономии. Именно здесь юный Герберт научился изготавливать астролябии. Однако следует отметить, что эта провинция, как и Германия, была создана Каролингами. Постоянная угроза нашествия неверных здесь более, чем где-либо, поддерживала память о Карле Великом. Его почитали как героя, сражавшегося за истинную веру, провозвестника крестовых походов, а также как покровителя классической словесности. В соборе города Вик, в аббатствах Риполь и Кукса учителя продолжали традиции Алкуина и Теодульфа, читая зачарованным ученикам произведения античных поэтов.
Бедной была наука, бедной была школа и бедными были учителя. Но они хранили верность своему делу и благодаря этому смогли посреди нищей цивилизации поднять искусство над всеобщим варварством. Может показаться смешным, что в соборах, где королей помазывали на царство, где летописцы запечатлевали истории их подвигов, представляя слугами Божиими и наследниками Августа увешанных стеклянными побрякушками предводителей полчищ, военачальников, изматывавших себя бессмысленными конными эскападами, — в этих соборах звучали лучшие жемчужины Цицероновой риторики. Тем не менее эти центры образования, библиотеки, сокровищницы, где самыми прекрасными произведениями были камеи с профилями Траяна или Тиберия, в непрерывной цепи наивно и горячо вспыхивавших возрождений сохранили неизменной некую идею о сущности человека. Эстетика Сугерия, наука святого Фомы Аквинского, самый расцвет готики и заключавшееся в нем стремление к свободе своими корнями уходят к этим островкам образования, затерянным в грубом деревенском мире, в неотесанном 1000 году.
Со временем очаги классической культуры утратили свой блеск, что в определенной мере повлияло на пути развития западноевропейского искусства в XI веке. Тогда же пошатнулось и могущество королей. В 980 году они обладали реальной властью лишь на ограниченной территории своих владений. В течение следующих десятилетий их могущество пришло в еще больший упадок — такова была общая тенденция, сильнее всего проявившаяся во Французском королевстве. Здесь государи сохранили духовную власть. Однако высокие церковные чины и правители провинций перестали появляться при дворе. В 1100 году короля окружали лишь мелкие дворяне из окрестностей Парижа да слуги. Вокруг трона, служившего ему необходимой опорой, расцветал феодализм, вскоре задушивший монархию своими мощными побегами. Корона превратилась в знак, элемент языка символов. Настоящую власть, regalia, атрибуты единоличного правления, в том числе покровительство церквам, заботу об их украшении — иными словами, управление художественным творчеством — расхватало множество рук. С середины XI века в Северной Франции король больше не был великим строителем соборов. Им стал его вассал, герцог Нормандии.
Авторитет германского короля разрушился не так быстро — нельзя сказать, чтобы до наступления 1130 года Германия подверглась феодальному дроблению. Однако император видел, как из его рук постепенно уплывают итальянские владения. Кроме того, его величию угрожала другая могущественная сила, переживавшая период расцвета. Этой силой были епископы. Уже в 1000 году аббат Гийом де Вольпиано писал:
Власть римского императора, некогда подчинявшая себе монархов во всем мире, ныне во многих областях поделена между несколькими правителями, в то время как власть связывать и разрешать на земле и на небе неизменно принадлежит слугам святого Петра.
Спустя сто лет Папа Римский собрал под своей властью большую часть западных церквей. Он стремился подчинить себе королей и отчаянно бился за то, чтобы даже в Германии лишить власти монарха. Между 980 и 1130 годами две мощные тенденции — та, которая в западных областях влекла за собой упадок королевской власти, и другая, затрагивавшая весь латинский христианский мир, способствовавшая реформе Церкви и направленная на то, чтобы передать auctoritas[52] духовенству и объединить его вокруг Папского Престола, — обе эти тенденции слились, чтобы вырвать власть из рук королей. Это положило начало возникновению пропасти, которая в истории западноевропейского искусства в период между царствованием Генриха I и восшествием на престол французского короля Людовика Святого прервала традицию великих художественных начинаний, инициатором которых был монарх. Упадок монархий повернул вспять королевскую эстетику прежде всего в той части Европы, где в 980 году королевская власть прекратила свое реальное существование, — в южных провинциях, где образовательные центры были не так крупны или же предлагали образование, следовавшее другим культурным ориентирам. В результате в южных провинциях свободно распространялись образцы культуры, которые нес живой и по-прежнему плодотворный родник римского наследия.
В Провансе, Аквитании, Тоскане исчезавшая королевская власть уступала место еще одному, иному лику Рима. Это был не тот Рим, который поразил Карла Великого и покорил Отгона III и Аббона Флерийского, Рим с прекрасными, но застывшими чертами, лишенный жизни художниками, пытавшимися возродить его, изящный и мертвый, как стихи Вергилия, классический Рим. Нет, то был живой Рим, сохранивший в этой части Западной Европы все, что могло еще сосуществовать с современностью. Посреди уцелевших храмов и амфитеатров, в поселениях, где сохранились привычки городской жизни, римская традиция никогда не умирала. Она была жива, она изменилась и обогатилась всем, что принесло в нее христианство Византии, коптов и мосарабов[53]. Отступление королевской власти, увядание культурных моделей, насильственно воскрешенных некогда волей императоров, уничтожило преграды на пути новых художественных форм, отпочковавшихся в XI веке от старого латинского корня. Те же живительные соки, которые питали победное шествие феодализма, помогли им вырваться на свободу и позволили плодоносить. Классическим традициям монархической школы противостояло все наследие Рима, которое не было засушено в библиотеках и сокровищницах, а продолжало каждый день питать живую культуру. Так же и королевскому искусству противостояло то, что было римским искусством в истинном смысле слова, искусством, которое по прошествии 1000 года расцвело вместе с новой весной мира.
Перед лицом Бога и в глазах Его слуг — духовенства IX века — все люди образуют единый народ. Безусловно, они отличаются друг от друга национальностью, социальным положением, полом, происхождением и родом занятий. Однако, как писал во времена Людовика Благочестивого лионский архиепископ Агобард, «все они желают быть под властью монарха». Следуя за королем, одновременно выполняющим функции священника и полководца, держащим в своих руках власть над преходящим миром и несущим за всех ответственность перед сверхъестественными силами, люди, объединившись, шествуют к свету. В действительности же общество было разделено. Преграды существовали между клириками и монахами, мирянами и духовенством и, что было одной из главных черт этого рабовладельческого общества, свободными и теми, кого воспринимали как рабочий скот. В период раннего Средневековья элитарный круг руководителей Церкви, единственно способных оперировать отвлеченными понятиями, представлял себе народ Божий как некое целое, и это господствующее надо всем представление о всеобщем единстве, опиравшееся на институт королевской власти, было тесно связано с другим основополагающим понятием — об устойчивости общественного устройства. Латинское слово ordo выражало незыблемость социальных групп, каждая из которых своим собственным путем идет к спасению и воскресению из мертвых. Бог указал каждому человеку его место, положение, которое наделяет его некоторыми правами и предписывает играть определенную роль в непрекращающемся строительстве Царства Божия. Никто не должен пытаться занять другое положение. Любая попытка изменения была бы святотатством. Король в день коронации формально обещал каждой социальной группе сохранение ее исконных привилегий. Действительно, крайне примитивно организованный мир IX века мог показаться неподвижным, ограниченным круговоротом деревенской жизни, постоянно повторяющимся циклом сельских работ, где время описывает круг, подобный тому, который светила проходят на небе. Никто в этом мире не мог питать надежду настолько разбогатеть, чтобы подняться над своим положением и попасть в высшие слои земной иерархии. Все сильные мира сего были наследниками своих родов, их богатство и власть пришли к ним из глубины веков, передавались из поколения в поколение от прародителей. Также и бедняки трудились на том же клочке земли, которую поливали потом их предки. Изменение этого порядка казалось чем-то невероятным, потрясением основ. Бог, как короли и император, находился в центре вселенной, будучи Владыкой всего незыблемого.
На самом деле мир менялся — неуловимо, в едва заметно увеличивающемся темпе. С приближением 1000 года в наиболее развитых областях Западной Европы, в первую очередь во Французском королевстве, начали яснее очерчиваться новые социальные структуры. Новым в XI веке были глубокие изменения, затронувшие все стороны цивилизации, в особенности способ распределения власти и богатств, восприятие отношений человека с Богом и, следовательно, механизмы художественного творчества. Нельзя понять причины зарождения романского искусства, его особые черты, не упоминая об этих изменениях или, говоря иначе, о возникновении того, что мы называем феодализмом.
Движущей силой преобразований была не экономика, развивавшаяся крайне медленно и не способная вызвать никаких серьезных перемен. Причину следует искать в политической жизни — во все возраставшем бессилии королей. Единство власти в руках великих представителей династии Каролингов может показаться поистине фантастическим. Как эти предводители вооруженных толп сумели удержать под своим владычеством огромное по площади государство, мощное и неприступное, каким была империя 800 года? Как им удавалось царствовать одновременно над Фрисландией и Фриулем, на берегах Эльбы и в Барселоне, действительно подчинить себе все эти провинции, где не было ни дорог, ни городов, где редко можно было увидеть даже лошадь, а королевские гонцы ходили пешком? Их могущество опиралось на непрерывные войны, на постоянное стремление к завоеванию. Предки Карла Великого пришли из Австразии[54] во главе небольшого отряда, состоявшего из родственников, друзей и верных слуг, которые следовали за ними и подчинялись, потому что предводители побеждали в сражениях, а после каждой битвы делили добычу и с радостью отдавали захваченные области на разграбление своим воинам. Каролингам удалось сохранить своих первых преданных слуг, их сыновей и племянников, привязать их к себе узами брака, родства и вассальной верности. Каждую весну с появлением первой травы, как только можно было выступить в конный поход, правители собирали вокруг себя друзей — графов, епископов, настоятелей крупных монастырей. Это было началом большого ежегодного празднества разрушения, убийства, насилия и грабежа. Король во главе веселых спутников снова отправлялся навстречу военным утехам.
Однако уже в IX веке, как только заканчивались летние забавы и наступала осень, друзья короля возвращались в свои земли, к собственным вассалам, любовницам, рабам и протеже, и тут же ускользали из-под королевской власти. Никакого контроля больше не существовало — все пути сообщения были отрезаны. Теперь каждый властвовал как единоличный господин над полями, окружавшими его жилище, и подчинял себе не поднимавшихся с колен крестьян, которые, конечно, знали о существовании короля, но представляли его себе смутно, как некоего недосягаемого владыку, незримого, как сам Господь Бог. Для всех сельских жителей мир и процветание зависели от местного сеньора. В голодные времена бедняки получали из его амбаров несколько горстей зерна. К кому было обращаться с жалобами на господина, если он злоупотреблял властью? Вскоре после возрождения империи настало время, когда короли перестали быть завоевателями, прекратились военные кампании; больше ни добычи, ни наград. Зачем теперь сеньорам было переносить опасности и тяготы бесконечных переездов и служить государю, от которого не дождаться награды? Они стали реже появляться при дворе. Королевские дворцы мало-помалу обезлюдели, государство постепенно разрушалось.
Его распад ускорили начавшиеся нашествия норманнов, сарацин и венгров. На континент и острова неожиданно обрушились вражеские набеги. Теперь бои велись не где-то далеко, за пределами христианского мира, а в самом его центре. Исход этих сражений был печальным. Толпы язычников налетали внезапно, грабили и жгли. Они были неуловимы и после битвы скрывались на ладьях или лошадях. Неуклюжая королевская армия, привыкшая к заранее спланированным военным действиям, тратившая много времени на сборы и тяжелая на подъем, оказалась неспособной оказывать сопротивление, отражать и предупреждать нападения. В Западной Европе, раз за разом переживавшей поражения, настоящим правителем каждой области становился военачальник, способный обеспечить мирное существование. Только он выдерживал внезапные атаки и быстро, при первой тревоге, собирал людей, способных сражаться. Только такой правитель мог в своем краю содержать и обеспечивать постоянными гарнизонами оборонные пункты — замки, обнесенные громадными земляными валами, внутри которых находили убежище крестьяне и скот. О безопасности народа теперь заботился не король, а сеньоры. Королевская власть действительно сдала позиции. Она по-прежнему была жива в сознании людей, но уже скорее как некий миф. В реальной, повседневной жизни настоящие авторитет и власть перешли к местным правителям, герцогам и графам. Они стали истинными героями христианского сопротивления. Вооруженные волшебными мечами, поддерживаемые ангелами, они заставляли захватчиков отступать ни с чем. В собраниях воинов исполнялись монотонные, протяжные кантилены, в которых высмеивалось бессилие государей и воспевались подвиги сеньоров.
С западных и южных пределов христианского мира, из областей, практически не подчинявшихся Каролингам и сильнее других пострадавших от набегов, хлынули две волны перемен, затронувшие сразу обе важнейшие составляющие общества — мирян и Церковь. Те, кто некогда во имя короля — родственника или господина — собирал в каждой области под свои знамена вооруженные отряды, теперь полностью отделились от государя. Конечно, они по-прежнему заявляли ему о своей преданности и иногда при случае вкладывали свои руки в его в знак вассальной клятвы. Но власть, которой их наделял король, они считали теперь своей собственностью и частью родового достояния. Они свободно пользовались этой властью и передавали ее по наследству старшим сыновьям. Самые крупные вассалы — герцоги, которым было поручено защищать огромную часть королевства, — первыми обособились в начале X века. Политическое дробление, вызванное их непокорностью, не получило дальнейшего развития на севере и востоке бывшей каролингской империи, где власть монархов была крепче и лучше сохранились племенные структуры. Но в остальной части Европы оно продолжилось. Вскоре графы освободились от господства герцогов, как те в свое время — от господства королей. Затем, с приближением 1000 года, распались и графские владения. Любой, кто владел крепостью, окруженной полями и лесами, создавал вокруг нее маленькое независимое государство. На пороге XI века все королевства по-прежнему существовали. Правителей коронуют, и никто не сомневается, что они поставлены Богом. Но военная мощь, власть судить и наказывать отныне рассеяна, рассредоточена среди множества политических образований разного масштаба.
Во главе каждой ячейки стоит правитель. Его называют «сеньор», «сир», по-латыни dominus — тот, кто действительно господствует. Титул, который сеньор присваивает себе, заимствован из христианского богослужения, где так называют Бога. В самом деле, ничто не может противостоять сеньору, он никому не подвластен. Он обладает исключительными правами, которыми прежде пользовался только король. Подобно государю, он осознает себя членом династии. Предки сеньора положили ей начало в краю, который он теперь держит в своей власти, в крепости, где собирает своих вассалов, и ветви его рода будут цвести в этих землях из века в век. Это древо с единым стволом — власть отдельного сеньора, подобно королевской короне, неделимо переходит от отца к сыну. Как и король, каждый местный правитель чувствует, что на него возложена обязанность во имя Господа защищать мир и справедливость, и все законы, позволяющие выполнять эту задачу, рождаются в его замке. Башня, бывшая некогда символом независимого города, а потом королевского величия и военной мощи, теперь предстает как ядро личного могущества. Она оплот престижа и авторитета родовой власти. Хронист начала XII века пишет:
Богатые и знатные люди проводят лучшую часть своей жизни в жестоких битвах, защищаясь от врагов, стремясь победить равных и подчинить слабых; обычно возводя [вокруг замка] как можно более высокую насыпь, окружают [его] широким и глубоким рвом; крепостные стены [строят] из заостренных отесанных стволов, крепко подогнанных друг к другу.
Таков замок того времени, грубая постройка, которая могла служить убежищем лишь во времена крайне примитивного оружия и неразвитых военных приемов. Защищенный подобными укреплениями, каждый правитель насмехался над своими соперниками. Он бросал вызов самому королю. Замок стал центром распределения политической власти, вокруг него выстраивались структуры нового общества.
Эти структуры отвечали недавним переменам, которые произошли в военном искусстве. В IX и X веках старая королевская армия, толпа как попало вооруженных пеших воинов, оказалась неспособной отражать набеги захватчиков. Только хорошо вооруженные, облаченные в доспехи всадники могли противостоять врагу, быстро появляться на рубежах, подвергавшихся угрозе нападения, и гнать неприятеля. Наконец перестали вербовать отряды из свободных крестьян, вооруженных лишь палками и камнями и не располагавших свободным временем, чтобы обучаться правилам ведения боя. Военная служба стала привилегией небольшого числа профессионалов. Население, жившее вокруг крепости, искавшее там убежища в случае опасности и поэтому вынужденное повиноваться своему господину, оказалось, в связи с новыми особенностями ведения войны, четко разделенным на две категории, к которым владелец замка и относился по-разному. Все они были его людьми. Но «бедняки», «мужланы», не принимавшие непосредственного участия в обороне земель, представляли в глазах сеньора однородную массу, которую он, конечно, защищал, но и использовал по своему усмотрению. Все эти люди принадлежали ему. Больше не было разницы между свободой и рабством. Над каждым тяготел груз поборов и отработок — цена за мир, гарантом которого выступал сеньор.
Кроме того, в каждом владении было несколько человек, считавшихся действительно свободными, обладавших привилегией носить оружие и умевших им пользоваться. Они были избавлены от эксплуатации и господских притеснений, так как по очереди несли гарнизонную службу в замке. Действия их небольшого воинственно настроенного отряда обеспечивали общественный порядок, и, защищая замок, эти люди тратили силы и проливали кровь. Их долг по отношению к хозяину башни заключался в нескольких почетных обязанностях, оговоренных в вассальной клятве (оммаже), которую они приносили владельцу замка. Эти люди были воинами, всадниками — «рыцарями»[55]. Их отряд собирался под знаменем местного правителя, как некогда большое войско, которое в VIII веке короли вели за собой на грабеж. Они окружали каждого сеньора, как уменьшенная, но точная копия королевского двора. Новая организация политических и социальных отношений в действительности отражала необходимость адаптировать государственные формы к конкретным требованиям, к реальности, которую победная мощь каролингских государей на некоторое время подчинила себе, смела с пути, но которая продолжала незаметно управлять институтом монархии, ежедневным сплетением человеческих отношений. Такой реальностью была растущая сила аристократии, преобладание больших сельских владений и невозможность управлять на расстоянии. Феодальная раздробленность соответствует природе крестьянского мира, замкнутого на самом себе и окруженного бесчисленными и непроницаемыми стенами. Безраздельный господин, опирающийся на верных рыцарей, хозяин каждой крепости предстает как король в миниатюре. Ему, однако, недостает одного, главного, атрибута государя — коронации. Именно это послужило причиной другого движения — реакции Церкви на происходящее.
Власть королей раннего Средневековья принципиально не распространялась на то, что в этом мире принадлежало Богу, — на Его святилища и людей, служивших Ему. Государи поддерживали Церковь, остерегались явно подчинять ее себе. Все епископства и крупные монастыри получили от королей хартии о привилегиях, запрещавшие представителям светской власти взимать поборы во владениях религиозных учреждений и принуждать к этому своих слуг. Ослабление власти королей, рост независимости местных правителей коснулись этих льгот. Герцоги, графы и сеньоры защищали всё свое владение целиком. Они претендовали на то, чтобы судить, наказывать и эксплуатировать всех своих подданных, за исключением рыцарей, не важно, зависели ли они от Церкви или нет. Это было первым посягательством. Кроме того, вдали от короля самые сильные правители присвоили еще одно право государей — они стали выступать защитниками, покровителями соборов и монастырей и желали сами назначать епископов и аббатов. Но если Церковь терпела, чтобы ее иерархов выбирали короли, которые были помазаны на царство святым миром, наделившим их сверхъестественным могуществом, она все-таки не могла допустить подобного вмешательства со стороны герцога или графа, на стороне которых была только сила. Церковь стала бороться.
Ей, однако, не хватало поддержки короля. Ослабление королевской власти вынудило церковную верхушку притязать на главную функцию монарха — заботу о поддержании мира. Через обряд коронации Бог наделял короля властью, которой тот уже не мог реально пользоваться. Следовательно, Бог был вправе лишить его этой власти и осуществлять ее непосредственно, то есть через своих служителей. Подобные притязания проявились сначала в области, которая более чем какая-либо другая страдала от отсутствия внимания короля, — на юге Галлии, в Аквитании и Нарбоннской провинции. Эти требования торжественно провозглашались в течение последних лет X века на больших сельских собраниях, возглавляемых епископами. Затем эта идея стала распространяться, продвигаться на север через долину Роны и Соны; после 1020 года она достигла северных границ Французского королевства. Она не пересекла их — дальше начиналась власть императора, государя, который был еще способен обеспечить мир и порядок. Но во всей Франции
<...> епископы, аббаты и прочие приверженцы святой веры начали собирать людей на Соборы; приносили множество мощей праведников и бесчисленные раки со святынями. Прелаты и правители со всего края собирались, чтобы участвовать в реформе мира и утверждении святой веры. В хартии, разделенной на главы, был составлен список запрещенных деяний и подтверждаемых клятвой обязательств по отношению ко всемогущему Богу. Главным из них было поддерживать нерушимый мир.
Подобно тому как раньше это делали короли, Божий мир[56] обеспечивал особую защиту наиболее хрупким, уязвимым элементам христианского мира. Сам Господь охранял теперь неприкосновенность храмов и окружавших их территорий, служителей церкви и, наконец, бедняков. Отныне любого осквернившего обитель Божию или напавшего на слабого будут предавать анафеме и извергать из сообщества верных, пока тот не принесет покаяния. Он примет на себя Божий гнев, гнев невидимого Владыки, повелителя ужаса, способного разбудить и в этом, и в том мире все силы страха.
Я никогда не посягну на церковь, помня о том, что она находится под защитой; я не разорю винные погреба, находящиеся в церковной ограде. Я не нападу ни на священника или монаха, если у них не будет оружия, ни на сопровождающего их человека, если у него не будет копья и щита. Я не украду ни быка, ни коров, ни свиней, ни барана, ни ягненка, ни козу, ни осла, ни вязанку хвороста, которую он несет, ни кобылу, ни ее необученного жеребенка. Я не схвачу ни крестьянина, ни крестьянку, ни купцов. Я не отберу у них деньги, не буду принуждать платить выкуп. Не разорю их, вымогая их сбережения под предлогом, что деньги понадобились сеньору для ведения войны.
Вот некоторые из клятв, которые в 1024 году был обязан принести рыцарь на одном из таких собраний; нарушить их означало очертя голову ринуться в лапы демонов.
Первым результатом этих законодательных изменений оказалось отмежевание от остального общества некой группы, представавшей в глазах Церкви как сборище всегда воинственно настроенных людей, из-за которых в мире царил беспорядок. Людей, от которых необходимо было защищаться, чью разрушительную силу следовало ограничить при помощи духовного воздействия, внушая им страх гнева Божия. Этой категорией людей, к которым относились как к врагам, которые, в соответствии с принципами примитивного дуализма, насаждаемого христианскими верованиями, олицетворяли армию зла, было рыцарство. В своей епархии епископ Иордан Лиможский отлучал рыцарей, проклиная их оружие и лошадей — орудия, при помощи которых они сеяли смуту, и знаки их положения в обществе. В каком-то смысле положения Божия мира способствовали более четкому определению группы воинов, класса, который разложение королевского могущества, перераспределение власти и сеньориальные доходы отделили от других мирян, наделяя особыми обязанностями и признавая за ними особые привилегии. Эти обязанности были той функцией, которую выполняли короли как военные вожди. Привилегии же не отличались от тех, которыми обладал любой правитель.
Что касалось остальных, закабаленной массы, безликой толпы, согнувшейся под тяготами забот о пропитании, Церковь заявляла, что эти люди находятся под ее особым покровительством. То есть в особой от нее зависимости. Собрания, на которых провозглашался Божий мир, были на самом деле спектаклем, разыгрывавшимся на глазах отупевшего народа, борьбой за власть и приносимые ею выгоды. Епископы и аббаты, как, например, Адальберон Ланский и Герард Камбрейский, принимавшие в штыки насаждение Божия мира, или те, что, наоборот, поддерживали его, представали как заместители потерявших могущество королей. Так был положен конец осуществленному каролингскими государями смешению вечного и преходящего, на которое ссылались монархи 1000 года, распределяя церковные должности, собственноручно перенося раки с мощами и основывая новые базилики. Прорыв феодальных сил разделил в реальной жизни власть над мирскими и церковными делами. В господствующем классе произошел раскол между теми, кто был занят войной, и теми, кто посвятил себя молитве. Первые больше не были облечены духовной властью и не обладали магической силой. Духовенство взяло на себя харизматическую миссию, принадлежавшую королям.
Этот процесс имеет большое значение — вызвав, в частности, изменения общественного устройства, он повлиял на условия создания произведений искусства. В XI веке сеньоры присвоили большую часть королевских прав, позволявших эксплуатировать народ. Таким образом они отобрали у монархов привилегии, которые давала духовная власть над народом, и в некоторой степени лишили их средств для поддержания своего величия. Тем самым сеньоры ограничили участие королей в процессе создания произведений искусства. Надо сказать, что появление новых господ не явно, но все-таки способствовало расцвету художественного творчества — власть феодальных сеньоров была ближе и ощущалась сильнее, она взвалила на крестьянство более тяжелый груз налогов, что ускорило рост сельского производства. Возросли излишки доходов. Сеньоры присваивали их, проматывая часть на военные нужды, на то, чтобы подчеркивать собственное богатство и устраивать многолюдные празднества, где цвет рыцарства демонстрировал свое могущество, уничтожая ценные предметы. Но даже в тех областях, где распад общества шел с особой силой, там, где королевская власть была оттеснена решительней всего — иными словами, на юге Европы, — источники, питавшие высокое искусство, не оскудевали. Более того, они забили сильней, так как большая часть сеньориальных доходов избегала обычной участи и не растрачивалась на мирские дела. Эти средства имели особое предназначение — они питали художественное творчество. Как бы то ни было, феодалы боялись Бога и стремились заслужить Его благосклонность. Так же, как и короли, они делали пожертвования духовенству и монахам. Щедрость аристократии пришла на смену королевским милостям, и поток благочестивых даров отныне давал гораздо больше возможностей строить, ваять, писать. Однако в отличие от государей рыцари непосредственно не управляли творческим актом. Они были неграмотны. На них не лежала обязанность ходатайствовать за свой народ перед Богом и личная ответственность, налагаемая таинством помазания на царство. В результате эстетическая миссия королевской власти перешла к Церкви, как и другая обязанность монарха — защита бедных. Но — и это было еще одним следствием общественных и политических изменений — церковное искусство формировалось в мире, на который всей тяжестью давила грубость людей, занятых войной. На нем сильно сказалось влияние культуры, основанной на насилии, нерациональности, неграмотности, культуры, восприимчивой к жестам, ритуалам, символам, — культуры рыцарства.
В течение XI века постепенно распространилось слово, которое во Франции раньше, чем где бы то ни было, начали применять ко всей аристократии. В латинском варианте оно обозначало просто воина. Уточняя значение этого термина, простонародный язык называл рыцарем любого, кто, сидя на боевом коне, возвышался над массой бедняков и преследовал монахов. Оружие и умение воевать — вот что объединяло оба слова. Некоторые рыцари были потомками древних родов, напрямую связанных узами родства или вассальной верности с королями раннего Средневековья. Другие были крупными сельскими собственниками, достаточно богатыми, чтобы не трудиться своими руками, и способными достать снаряжение, подобающее воину. К ним примкнули толпы менее состоятельных оруженосцев, которые жили в замке своего господина, ели с его стола, спали рядом с ним в громадных, обшитых деревом залах, существовали его подачками, — неизвестно откуда взявшиеся авантюристы, собравшиеся под знамена молодого сеньора, чтобы следовать за ним в любых боях и походах за славой и добычей. Рыцарство, этот разнородный организм, становится все сплоченней. Причин тому много — общие привилегии, тот факт, что рыцарство действительно становилось общественной и политической силой, а также поступки, добродетели и устремления, свойственные профессионалам военного дела.
Все рыцари были холостыми. Высокая культура XI века игнорировала женщину. В искусстве для нее почти не оставалось места. Не существовало фигур женщин-святых, или же это были золотые истуканы с осиными глазами, стоявшие под сумрачными сводами, и никто не решался выдержать их отрешенный взгляд. В декоре церквей можно найти редкие женские изображения, отмеченные некоторым изяществом, — увенчанные коронами аллегории месяцев или времен года. Это обломки кораблекрушений, как и пережившие гибель классической эстетики строки латинских стихов, которым подчинен ритм изображений. Они нереальны и несовременны, как и цветы былого красноречия. Застывшая в иератической позе, далекая Богоматерь иногда предстает в окружении действующих лиц евангельских сюжетов. Здесь Она всего лишь второстепенный персонаж, изображенный на заднем плане. Также и супруга сеньора держится в тени во время рыцарских застолий. Женщину, как правило, считают неким вьющимся растением, плевелом, который примешивается к хорошему зерну и портит его. Каждая женщина сладострастна, и разве не она источник порчи, который обличают моралисты Церкви, искусительница Ева, виновная в падении человека и во всех грехах мира?
Состоя исключительно из мужчин, рыцарство представляет собой сообщество наследников. Его поддерживают узы родства. Власть нынешних сеньоров опирается на славу мертвых, на состояние и имя, которые предки завещали потомкам как наследство, которое каждое поколение передает следующему. Герцоги, графы, владельцы замков смогли занять место королей и завладеть их правами потому, что их род, как они считали, связан с родом государей тесно переплетенными узами родства. «Что дано рождением, не отнимется ничьей волей, — писал епископ Адальберон. — Потомки благородных сеньоров происходят от королевской крови». Вот почему память о предках играет такую большую роль в этой социальной группе. Самый последний искатель приключений объявлял себя наследником доблестного предка, каждый рыцарь чувствовал, что целая когорта умерших, некогда прославивших имя, которое он носит, толкает его на подвиги, а после потребует отчета. Толпа мертвецов теряется во мраке и забвении, но каждый сеньор знает имена основателей своего рода. Кантилены менестрелей увековечили память о славных родоначальниках. Из песен они попали в легенду и продолжают жить в бессмертных преданиях. Их тела покоятся рядом в некрополях, построенных некогда теми, кто первым отделился от королевского дома и упрочил свою независимость. Отвечавшее мироощущению военной аристократии христианство 1000 года предстает прежде всего как религия мертвых. Мощное чувство солидарности, связывающее живых членов рода, заставляет сообща приходить на выручку тем из них, кто подвергся нападению, а если он погибнет — мстить родственникам убийцы. Церковные власти были вынуждены признать, что здравствующие сородичи могут способствовать спасению умершего и покупать для него индульгенции. Подаяния, которые раздают рыцари в то время это было одной из главных тем художественного творчества, — почти всегда вызваны единственной заботой: помочь находящимся по ту сторону могилы покойным членам рода.
В этой социальной группе тон задают так называемые «молодые». Это уже зрелые мужчины. Время их ученичества закончилось. Они доказали свою силу и ловкость перед множеством свидетелей во время коллективной церемонии посвящения, которая торжественно ввела их в сообщество воинов. Однако еще долго, пока не умрет их отец и они не займут его место во главе наследственного владения, молодые рыцари с трудом переносят зависимое положение, в котором они находятся в отчем доме, обреченные на это состоянием сельского хозяйства того времени. Они бегут из дому и пускаются в путешествия со своими сверстниками, бродят по дорогам в погоне за добычей и удовольствиями. Поэтому основные рыцарские добродетели дышат воинственностью и агрессивностью — это сила и храбрость. Героем, прославляемым молодой литературой на народном языке в произведениях, которые звучат в кругу воинов, героем, на которого все хотят походить, становится атлет, чье сложение идеально подходит для конного боя. Он широк в плечах, отличается крепостью и мощью — прежде всего воспеваются его физические качества. Значение имеют тело и сердце, а не ум. Будущий рыцарь не учится читать: учение может повредить его душе. Рыцарство выбирает неграмотность. Оно считает, что именно война, реальная или воображаемая, — главное дело, придающее вкус жизни, игра, в которой рискуют всем — честью и жизнью, но из которой лучшие выходят богатыми победителями, покрытыми славой, достойной предков, отзвуки которой сохранятся спустя многие годы. Культура XI века, в которой воины оставили такой глубокий след, почти целиком основана на страсти к захвату в плен, на похищении и нападении.
Жизнь рыцаря состоит не только из сражений, и его этика зиждется не только на военных добродетелях. Включенный в сложную иерархию почетных обязанностей и клятв верности, которые с ослаблением королевского авторитета способствовали сохранению некоего подобия дисциплины среди аристократии Запада, рыцарь одновременно представлял собой сеньора и вассала. Он учится быть столь же щедрым, как лучший из сеньоров, и столь же преданным, как лучший из вассалов. Подобно королю, сеньору сеньоров и образцу для подражания, хороший рыцарь должен одаривать тех, кого любит, всем, что у него есть. У одного нормандского герцога не оставалось земель, чтобы дать своим людям. Тем не менее он говорил:
Я уступлю вам все, что есть у меня из движимого имущества — наручи и перевязи, латы, шлемы и поножи, лошадей, секиры и эти прекрасные, искусно украшенные мечи. В моем доме вы всегда будете пользоваться моими милостями и славой, которую приносит рыцарское звание, если добровольно поступите ко мне на службу.
Во главе всего — щедрость, основная добродетель. И бок о бок с ней — верность. Если рыцарь хотел являться на рыцарские собрания с высоко поднятой головой, он не мог нарушить клятву верности. На этой ступени общества взаимное согласие основывалось на тесном переплетении личных и коллективных клятв и на возникавшем, как следствие, чувстве сплоченности. Отвага, сила, щедрость, верность — все это грани чести, основной ценности, главной ставки в постоянном состязании, каким была военная и придворная жизнь. Тому, кто ищет объяснения специфических нюансов, которыми отличались тогда произведения искусства, следует обратиться к анализу поведения и особенностей мышления людей того времени. Воины не контролировали процесс создания художественных произведений и не пользовались ими. Рыцари носили драгоценности. Мастера украшали для них эфесы мечей. Супруги и дочери сеньоров покрывали вышивками парадные платья и ткани, которыми драпировали большие залы замков и стены молелен. Но эти предметы, в большинстве своем небольшие и хрупкие, находились как бы на заднем плане в империи, где безраздельно царствовали архитектура, скульптура и живопись. В ту эпоху произведением искусства оставалась церковь. Великим было только церковное искусство. Распоряжались им, как прежде, только короли и духовенство. Однако рыцарский дух захватывает и эту область, просачивается в нее, проникает до самых глубин. По мере того как власть ослабевает и ускользает из их рук под натиском подступающего феодализма, короли Франции, английские монархи, а вскоре и император чувствуют, что сами мало-помалу становятся рыцарями. Кто сможет теперь провести границу между их ролью и ролью феодального сеньора? Этика воинов навязывает монархам другие модели поведения. Что касается Церкви, в эту эпоху она подчинилась господству мирян. Уточним — господству рыцарей.
Действительно, любая церковь строилась в центре феодального владения, обеспечивавшего ее служителям средства существования. Каждый епископ, так же как и каждый аббат или каноник, собирает вокруг себя крестьян, чтобы вершить над ними суд. Он занимает почетное место и окружен вассалами. Возводит башни. Позволяет проникнуть даже в стены обители гулу толпы воинов, защищающих владение. Рыцари, обнажив голову, опускаются перед ним на колени и вкладывают свои руки в его ладони, чтобы стать его вассалами, поклясться в верности на святынях и получить, наконец, право на владение фьефом[57]. Конечно, служителям Бога запрещено воевать — Церковь не проливает крови. Многие, однако, не могут отказать себе в удовольствии лично участвовать в битве. Разве не должны они защищать от посягательств имущество, принадлежащее святым покровителям их храмов? Рисковать своей жизнью, чтобы раздвинуть границы Царства Христова? К Сиду Кампеадору подходит епископ:
Но тут епископ, успеха предвестник,
Предстал перед Сидом в броне отменной:
«Отслужена Троице мною обедня,
Но затем я покинул родную землю,
Чтоб вместе с вами разить неверных:
Свой орден и меч мне прославить хотелось.
Дозвольте мне врезаться в нехристей первым»[58].
Когда священники мчатся верхом, в шлемах, с копьем в руке, во главе отряда юных служителей Церкви, такие доблести, как честь, верность, мужество, представляются им столь же ценными, как и рыцарям, бок о бок с которыми они сражаются. Божий мир, который священнослужители чувствуют себя обязанными защищать, не означает отказа от сражения. Чтобы добиться мира, нужно приложить усилия, действовать. Божий мир называется победой. Что же касается духа бедности, он оставил Церковь 1000 года. Занявшее свое место в феодальных структурах, поднявшееся благодаря своему богатству до уровня королевской власти и стремящееся превзойти ее по мере того, как угасает величие монархии, высшее духовенство убеждено, что Бог желает видеть его во славе и что сокровища, которыми владеет Церковь, составляют необходимую основу ее главенства в мире. Когда клирики поносят рыцарей, обличают их как орудия зла, это означает, что они видят в них соперников и оспаривают у них власть и доход, который приносит эксплуатация. Церковь вошла во вкус военного дела, жажда власти овладела ею.
С другой стороны, высшие иерархи Церкви и монахи — выходцы из благородных семей. Пока право назначать епископов и аббатов принадлежало королю, он, как и его предшественники из династии Каролингов, всегда выбирал их среди людей достойного происхождения. В обществе, управляемом структурами, построенными на родственных связях, все добродетели, и в первую очередь способность управлять другими, имеют лишь один источник — преемственность поколений. Наделять кого-то, помимо тех, в чьих жилах течет кровь славных предков, полномочиями, необходимыми для управления церковными делами, означало бы действовать вопреки замыслу Божию, который лишь избранным приуготовляет могущество и власть. Что касается феодальных правителей, сумевших вырвать у своего суверена право покровительствовать той или иной церкви, они считают это право своим достоянием и пользуются им как частью имущества. Иногда они сами принимают сан аббата, передают его одному из сыновей или награждают им вассала за хорошую службу. Назначая кого-либо служителем церкви, императоры, короли, бароны прибегают к тому же обычаю, который регулирует отношения сеньора и вассала, — передаче символического предмета из рук господина в руки одариваемого. В то время ритуальные жесты имеют большое значение и все мало-помалу привыкают смотреть на сан священника как на фьеф, обязывающий его держателя служить и превращающий его в вассала. Таким образом, Церковь еще глубже погружается в феодализм, становится его частью, и господство временного над вечным делается всё определенней. Служба сеньору отныне важнее службы Богу, а священники все меньше отличаются от мирян. В самом деле, как их не путать? Ничто не разделяет рыцарей, их родню, братьев и кузенов, и каноников. Последние больше не живут общиной, как это предписывали древние установления. Они, как и прочие сеньоры, управляют земельным владением, дающим доход. Они охотятся, знают толк в хороших лошадях и красивых доспехах. Многие живут с женщинами. Единственное существенное различие заключается в совершенно ином воспитании, в блеске школьной культуры, которой отличается практически все высшее духовенство и которую отвергают рыцари. Но и само образование начинает меркнуть. При священниках-феодалах школа в самом деле влачит жалкое существование, и общий упадок учебных заведений, созданных по воле Каролингов при соборах и монастырях, как и отход от ценностей классической культуры, упадок которых можно наблюдать на протяжении всего XI века на примере любого произведения искусства, вызван прежде всего неуклонным вторжением рыцарского духа в среду духовенства.
Это вторжение отразилось на всех духовных ценностях и, как следствие, на ориентирах церковного искусства, которое стало неотъемлемой частью жизни феодальных дворов, где знать грубо утверждала свое социальное превосходство роскошью, расточительством и кичливым богатством. Клирики и монахи также придавали большое значение убранству, броским украшениям, всему, что блестит и сочетает в себе самые дорогие материалы. Чтобы подобно феодальным сеньорам заявить о своем главенствующем положении в иерархии власти, установленной волей Божией, Церковь в XI веке облачается в золото и драгоценности. Она убеждает сеньоров пожертвовать часть сокровищ, которые те алчно собирали всю жизнь, сверхъестественным силам, совершить перед смертью благодеяние у алтаря и сложить в святой ковчежец драгоценности, бывшие предметом их вожделения. Короли подают пример. Германский император Генрих Π жаловал аббатству Клюни «свой золотой скипетр, золотое императорское облачение, золотую корону и золотое распятие, вместе весившие сто ливров[59]». Повествуя о жизни короля Роберта, монах из Сен-Бенуа-сюр-Луар подробно описывает ценные предметы, полученные орлеанскими храмами от государя; он оценивает их — одно стоило шестьдесят ливров[60] серебром, другое — сто золотых су, ваза из оникса оценивалась в шестьдесят ливров.
А престол в алтаре святого Петра, которому посвящен храм, он велел сплошь покрыть чистым золотом; его супруга, королева Констанция, по смерти своего благочестивого мужа велела продать семь ливров такого же золота и пожертвовала вырученные деньги Господу и святому Эньяну на украшение кровель монастыря, который она построила.
Любой сеньор, даже обладавший незначительной властью, желал щедростью быть равным королю. Аквитанский герцог дарит ангулемской церкви Сен-Сибар «золотой крест, украшенный драгоценными камнями, весом семь ливров, и серебряные канделябры, изготовленные сарацинами, весом пятнадцать ливров». Вот рыцари, победившие на окраинах христианского мира отряд мусульман:
<...> собрав добычу, они увидели перед собой огромную груду металла. Таков обычай сарацин - идя в бой, украшать себя множеством золотых и серебряных пластин. Рыцари не забыли обет, который дали Богу, и тотчас послали добычу в монастырь Клюни; святой Одилон, аббат монастыря, велел сделать из этого металла великолепную дароносицу для алтаря святого Петра.
Сверкающие украшения, которые языческие правители раньше уносили с собой в могилу, теперь стекаются в дом Господа, блистающий ярче, чем дворцы самых могущественных государей. Окруженное голодными толпами рыцарство беспечно разбрасывает богатства, Церковь же собирает груды волшебных драгоценностей для своих богослужений, желая, чтобы они своим великолепием затмили феодальные празднества. Разве Бог не должен являться в ослепительной славе, окруженный ореолом света, который создатели романских Апокалипсисов изображали вокруг Него в виде миндалевидной ауры? Разве не подобает Ему владеть сокровищами, превосходящими богатства всех земных владык?
Бог — это Сеньор. В те времена каждый представлял Его могущество подобием феодальной власти. Когда святой Ансельм попытался описать всесильного Владыку невидимого мира, он поместил Его на вершине небесной вассальной иерархии: ангелы получают от Бога фьефы; по отношению к Нему они вассалы — его thegns, как говорит англосаксонский поэт Киневульф. Монахи осознают, что должны сражаться за Него, подобно воинам, которые защищают замок хозяина и ожидают награды. Они мужественно надеются однажды обрести утраченное наследство, фьеф, отобранный в наказание за вероломство отцов. Что касается мирян и распространения на них благодати Божией, церковные мыслители низводят их до положения крепостных крестьян. Епископ Эберхарт дошел до того, что считал Христа вассалом Бога Отца. Покорность людей Богу вписывалась в рамки отношений, которые на земле в повседневной жизни подчиняли подданных феодальному сеньору. Христианин считал себя верным слугой своего Господа — именно поэтому поза вассала, на коленях, с непокрытой головой и сложенными руками приносящего клятву верности, стала в то время позой молитвы. Вассал клянется преданно служить господину. Но так как вассальные отношения обязывают людей, связанных ими, к оказанию взаимной помощи, так как феодальный сеньор должен помогать своему «человеку», если тот служит верой и правдой, так как хозяева больших сельских владений во времена голода раздают пищу крестьянам-арендаторам, наконец, так как щедрость — первая добродетель великих мира сего, христианин, вассал Бога, ждет от Него защиты от всех опасностей, подстерегающих в этом мире. И прежде всего надеется получить вечный фьеф — свое место в раю.
Однако в этом мире дары сеньоров попадают в руки самых храбрых воинов. Это плата за отвагу. Следовательно, добиться небесных милостей человек может только подвигами. Распространение ценностей рыцарского кодекса придает христианству XI века героическую направленность. Самыми великими святыми становятся воины. Подобно святому Алексею, чьи аскетические подвиги воспевает поэма из 1040 стихов, написанная на народном языке для нормандского двора, эти святые предстают как образцовые рыцари, мускулистые воины, стойко принявшие мучения ради своего господина. Обществу, взбаламученному отрядами вооруженных всадников, было трудно услышать призыв к доброте и смирению, звучавший в Евангелии. Чтобы достичь сердец молодых воинов, чтобы привести их к Богу, священники, выросшие вместе с рыцарями в стенах замка и служившие в доме своего господина, представляли слушателям Церковь как некое воинство, которое Христос ведет в бой, вздымая крест, точно стяг. Они рассказывали о жизни святых воинов Маврикия и Димитрия, призывали рыцарей проявить такую же отвагу в борьбе, которую каждый должен вести с опасным и постоянно рыскающим поблизости врагом, с когортой лукавых бесов — вассалов дьявола. Под влиянием рыцарской культуры аналогии с военными действиями проникли во все представления людей того времени. Весь мир охвачен боем. Даже небесные тела противостоят друг другу. Монах Адемар Шабаннский увидел однажды ночью, как «боролись две звезды в созвездии Льва; меньшая, разъяренная и в то же время испуганная, бросалась на большую; другая звезда с гривой, состоявшей из лучей, оттесняла ее к западу». В те времена христиане, столкнувшись с чем-то таинственным, ведут себя так же, как во время сражения. Набожность считается вечным бдением в дозоре, цепью атак, приключений, схваток с силами зла. Каждый представляет свою земную жизнь краем, подвергшимся нападению и взывающим о защите, землей, которую честь обязывает возвратить Сеньору в целости и сохранности. В Судный день подвиги и проступки будут взвешены. На некоторых романских фресках изображен суровый Христос, держащий в стиснутых зубах меч справедливости и победы.
Что же нужно делать, чтобы не разочаровать Бога-Владыку, Бога, держащего меч, Бога, внушающего ужас, и добиться Его милостей? Быть может, следовало соблюдать Его законы? Но разве люди знали их? Никто не может сказать, что именно видели в свете Евангелия крестьяне, которые влачили жизнь в лачугах и, стоя у церковных дверей, издалека следили за жестами священника и прислушивались к отголоскам песнопений, не понимая ни одного латинского слова. Чего могли ожидать бедняки от сельского духовенства, избранного из той же деревенской среды, от кюре, толкавших перед собой в поле плуг, чтобы прокормить жену и детей, и быстро забывавших то немногое, чему они когда-то научились? Какой лик являл Христос самим священникам и что понимали они из Его учения? Вот, пожалуй, и все, что известно о религии, которую исповедовали рыцари. Вся она состояла из ритуалов, жестов, формул. Рыцарская культура, изгнавшая письменность, опиралась на слово и изображение, то есть на формализм. Если воин приносил клятву, для него важнее всего было не движение души, а поза, контакт, в который его рука, лежавшая на распятии или Библии, вступала с чем-то священным. Когда воин изъявлял желание поступить на службу к сеньору, это также оформлялось особым ритуалом — положением рук, набором слов, неизменно следовавших одно за другим, сам факт произнесения которых уже скреплял контракт. Вступая во владение фьефом, рыцарь таким же ритуальным жестом принимал от сеньора ком земли, флаг, какой-нибудь символический предмет. Подавленный неведомыми силами природы, дрожавший при мысли о смерти и о том, что следует за ней, рыцарь еще сильней цеплялся за ритуалы. Следуя им, он заслужит снисхождение Господа. Роланд умирает — он просит отпущения грехов, вспоминает рассказ о воскрешении Лазаря и о пророке Данииле во рву со львами. Но его спасает один-единственный жест — в знак высшего почтения он протягивает Богу правую перчатку, и архангел Гавриил спускается с небес, чтобы передать Господу этот символ верности[61]. Лучшей похвалы Роберт Благочестивый добился от своего биографа за то, что очень заботился о соблюдении различных церемоний, и особенно о том, чтобы литургию служили по всем правилам: «Он так тщательно следил за порядком богослужения, что казалось, не Бога приветствуют с пышностъю, подобающей любому другому сеньору, а сам Он появляется во славе Своего собственного могущества». Во время долгой агонии король, уподобившись монаху, не умолкая пел псалмы, а когда настал его час, «беспрестанно осенял крестным знамением лоб, глаза, веки, шею и уши».
Все эти ритуалы способствовали укреплению особого образа мышления и возникновению определенных представлений о Боге. Они были двойственными, как представления о короле и сеньорах, присвоивших некоторые атрибуты монарха. Война и справедливость — меч и скипетр. Бог XI века мало чем отличался от предводителей отрядов, устраивавших засады в болотах, чтобы внезапно напасть на последних норманнских завоевателей 1000 года. Каждому надлежит примкнуть к войску, которое Бог ведет за Собой, и вместе с Ним преследовать тени, могущественные силы, о существовании которых лишь иногда дается знать в видениях, предвещающих смерть, в шорохах, наполняющих ночь, но которые, как всем известно, управляют таинственным миром. Человеческим чувствам дано коснуться лишь оболочки этого мира. Эти таинственные силы наводят ужас, перед ними нельзя устоять. Если нужно узнать, кто виновен, а кто нет, испытуемым дают в руки кусок раскаленного железа, и по состоянию ран определяют того, кто согрешил. Подозреваемых бросают в воду, ожидая, что она извергнет нечистое существо. Люди доверяются магическим силам земных стихий, к которым обращаются в подобных испытаниях как к посредникам в тяжбе добра и зла, Бога и Сатаны. Для борьбы с грехом, казавшейся простертым ниц верующим неясной и, во всяком случае, трудной, Богу нужны были люди.
Христианам XI века могущество Предвечного представлялось прежде всего актом справедливости, так же, как и крестьянам — власть хозяина их надела, как рыцарям — власть хозяина их фьефа. Бог карает. Самое распространенное Его изображение — то, которое скульпторы в конце XI века стали устанавливать у монастырских дверей: Всемогущий на троне, восседающий в окружении вассалов. Этими баронами-присяжными не всегда были апостолы. Вначале на их месте изображали старцев из апокалиптических видений или, чаще всего, архангелов, герцогов небесного воинства. Один из них, архангел Михаил, стоял близ трона подобно сенешалу: он руководил судилищем. Божий суд выносил приговоры, как и суд земных владык.
Перед лицом многолюдного собрания, на которое в этом мире возложена обязанность мирить рыцарей и гасить месть враждующих кланов, обвиняемый никогда не представал в одиночку. На суде присутствовали его друзья. Они приносили клятву и свидетельствовали о его невиновности. Ответчик всегда видел среди членов суда людей, с которыми он был связан кровными узами или клятвой верности. Он рассчитывал на их помощь. Они вступятся за него. Быть может, изменят решение суда. Вот почему люди в то время, боясь Страшного суда, так заботились о том, чтобы завоевать расположение святых. Эти герои веры составляют двор Бога. Он прислушается к их мнению. Они смогут смягчить Его гнев. Каждый может привлечь святого на свою сторону, обеспечить себе его заступничество теми же средствами, к которым прибегают на земле, чтобы заслужить чью-либо благосклонность, — дарами. «Приобретайте себе друзей на небе богатством неправедным» — эти слова без конца повторяются в преамбулах хартий, запертых в монастырских архивах и хранящих память о пожертвованиях знатных сеньоров. Святые были повсюду. Они населяли невидимое пространство, но и кое-где на земле можно было пообщаться с ними: в некоторых храмах, построенных в их честь, хранились останки их земной оболочки. Из рук церковнослужителей, наполнявших эти святилища, святые принимали милостыни, приношения, которые должны были связать их с жертвователями, на самом деле стремившимися захватить их в плен. Рыцари XI века, равно неспособные унять природную тягу к насилию и понять, чего ждет от них Господь, чувствовавшие вину, что бы они ни делали, и страшившиеся возмездия, старались дарами, сыпавшимися из их рук на бесчисленные религиозные учреждения, заслужить самое выгодное положение, когда настанет час предстать перед небесным судом.
В практике земного судопроизводства также можно было задобрить сеньоров дарами. Рыцарские суды редко приговаривали виновных к телесному наказанию. В конце разбирательства речь всегда заходила о деньгах. Подарить несколько монет означало восстановить согласие, нарушенное проступком, погасить жажду мести, которую любая агрессия вызывала не только у подвергшегося ей человека, но и у его близких и сеньора, от которого зависели мир и спокойствие. Ведь сеньор чувствовал себя оскорбленным тем, кто, совершив насилие, нарушил мир, защитником которого он выступал. Итак, решение суда обязывало виновного платить. Помимо денежной компенсации, которой ожидала противная сторона, следовало заплатить штраф, возмещавший ущерб, нанесенный нарушителем королю, графу или же владельцу замка — одним словом, всем, кто отвечал за общественную безопасность. Таким же образом приобреталось и прощение Бога. «Милостыня смывает грех, как вода гасит огонь»: благочестивые пожертвования были тогда основным делом набожного человека, христианина, раздавленного чувством постоянной вины.
Давать Богу не значило давать бедным. Кто, кроме сеньоров, не казался ничтожным в этих бедных деревнях? Нищета была общей участью. Противостоять ей можно было, обеспечив нормальное функционирование институтов феодального общества и прибегнув к щедрости, свойственной великим мира сего. Роберт Благочестивый всю жизнь был окружен бедняками. В Святой четверг, «преклонив колени, он своими святыми руками давал каждому из них овощи, рыбу, хлеб и одно денье». Двенадцать нищих сопровождали его повсюду, и, «если кто-нибудь умирал, не было недостатка в желающих занять его место, так что число их никогда не уменьшалось». Можно ошибиться в понимании такого поведения, если отделить его от символа. В действительности король-Христос разыгрывал евангельскую сцену: он раздавал освященную пищу в память о Тайной вечере, и двенадцать человек, следовавшие за ним, также были актерами — они изображали апостолов. Дары, которыми можно было умалить гнев Божий, стекались тогда в церкви. Мужчины и женщины, не вступившие в ряды воинства служителей Божиих и порабощенные злыми силами, отдавали самое ценное, что у них было. Некоторые жертвовали свои тела и свое потомство. Таким образом, особенно на территории империи, росло стадо «подданных алтаря». Ежегодно в день, на который приходился праздник святого покровителя храма, чьими слугами стали эти люди, они тянулись друг за другом к церкви, ставили на жертвенный камень корзину воска и клали символическую монету — знаки своего добровольного рабства. Каждый приносил часть своего имущества, жемчужины своих сокровищниц, и чаще всего — землю, единственную настоящую драгоценность. Пожертвования совершали по любому поводу, чтобы загладить каждый проступок, едва он был совершен. Однако лишь на пороге смерти милостыня приобретала свое истинное значение.
Представления об аде, который возрожденная монументальная скульптура в первые годы XII века живо изображала у входа в базилики, стали результатом пропаганды, различные элементы которой были задействованы к 1040 году и которая, держа мирян в постоянном ужасе, способствовала увеличению даров in articulo mortis[62]. Надо сказать, что эти дары шли на пользу не только дарителю. Умирающий думал не только о собственном спасении, но и о всем своем роде. Черпая дары из богатств, оставленных предками, он заботился также и о том, чтобы помочь душам умерших родственников. Он надеялся соединиться с ними в день Страшного суда, раствориться в восстановленном единстве бессмертной личности, которой был род и которая сообща отвечала за каждого своего члена. Неослабевавшая волна благочестивых пожертвований вызвала самое мощное экономическое движение, с трудом пробившее себе дорогу в атмосфере полной безжизненности. Не считая раздела наследства, эти пожертвования были единственным значительным перераспределением ценностей, известным в то время. Милостыни вели к обнищанию светской знати и способствовали обогащению церковной аристократии. Дары с лихвой возмещали урон, нанесенный рыцарями, грабившими церкви, и мало-помалу укрепляли фундамент духовной власти. Не учитывая огромный приток материальных ценностей, который постоянно увеличивал имущество святых и приносил их служителям растущие доходы, невозможно объяснить мощь порыва, который между 980 и 1130 годами подтолкнул Европу к новым художественным завоеваниям. Развитие сельского хозяйства стало причиной всплеска романского искусства, но оно не смогло бы придать ему такой размах, если бы рыцарство, господствующее сословие, не жертвовало бы столь самоотреченно значительную часть своего состояния во славу Божию.
Существовало и другое средство завоевать расположение Бога и небесных сил, составлявших Его двор, иной способ подвергнуть себя лишениям, но этот способ требовал физических и душевных усилий — речь идет о паломничестве. Покинуть круг семьи, дом, убежище. Едва перешагнув порог, встретиться лицом к лицу с опасностями, отправиться в путь на многие месяцы, идти через негостеприимные деревни и города — можно ли придумать более ценный дар Господу и Его святым, к могилам которых лежал путь пилигрима? Паломничество было самой совершенной и лучше всего принимаемой формой аскетизма, которую героическое христианство XI века предлагало рыцарям, заботившимся о своем спасении. Паломничество было видом покаяния: на тех, кто публично сознавался в особых грехах, епископ налагал его как епитимью, как средство очищения. Оно было также символом: паломник уподоблялся народу Божию, идущему в Землю обетованную, он шел в Царствие Небесное. Наконец, паломничество было удовольствием. В то время не знали более притягательного развлечения, чем путешествие, особенно если его совершали, что было совершенно естественно для паломников, в компании друзей. Толпы богомольцев, спускавшиеся в лодках по рекам или шедшие по дорогам, мало отличались от молодых бродяг и еще менее — от отрядов вассалов, которые, выполняя долг, отправлялись по зову сеньора на несколько дней в его замок, чтобы присутствовать на совете. Паломники также выполняли вассальный долг, собиравший их в назначенный день у ларцов, покрытых золотыми пластинами и кабошонами и заключавших в себе мощи святых. От этих рак исходила невидимая сила, исцеляющая тела, врачующая души. Никто не сомневался, что таинственные личности, чьи рассеянные повсеместно останки свидетельствовали об их присутствии в этом мире, не поскупятся на дружбу ради тех, кто издалека пришел поклониться им. «Чудеса святой Фуа», «Чудеса святого Бенедикта» — монахи составляли сборники умножавшихся чудес, доказывавших пользу паломничества.
Эти походы состояли из нескольких этапов, отмеченных остановками у церквей, в которых хранились святыни. Желая приготовиться к смерти, король Роберт во время Великого поста отправился вместе со всем двором исполнить долг перед святыми, «едиными с ним в служении Господу»; долгий путь вел его в Бурж, Сувиньи, Бриуд, Сен-Жиль-дю-Гар, Кастр, Тулузу, Сент-Фуа в Конке, Сен-Жеро в Орийаке. Какой ценитель романского искусства откажется в наши дни от такого маршрута? Действительно, в XI веке, особенно в южных провинциях, где ослабевало могущество королей, именно вблизи могил чудотворцев возникли самые рискованные, дерзкие архитектурные сооружения, развился дух изобретательства, давший рождение новым формам и смелым поискам в монументальной скульптуре. Творческие силы питались богатствами, которыми толпы паломников осыпали раки с мощами. Вот описание одного из таких источников, дававших средства для украшения алтарей и обновления культовых сооружений:
<...> его процветанию способствовала могила святого Тронда, которая каждый день сияла новыми чудесами. Все дороги, ведущие к ней из города, ежедневно на полмили в округе были запружены толпами паломников — знатных путешественников, свободных людей и крестьян. В праздники их прибывало еще больше. Некоторые шли прямо через поля и луга. Те, кому не находилось места в домах, укрывались в палатках или шалашах, наскоро выстроенных из веток и полотнищ. Казалось, они окружили город, чтобы осадить его. К паломникам следует прибавить торговцев, привезших провизию на лошадях, телегах, повозках и вьючных животных. Что сказать о дарах, принесенных к алтарю? Не будем упоминать о скотине — лошадях, быках, коровах, свиньях, баранах и овцах, которых доставляли без счета; невозможно было подсчитать количество и стоимость льна и воска, хлеба и сыра; множество ризничих до самого вечера были заняты только тем, что собирали мотки серебряной нити и монеты, которые сыпались к алтарю.
В XI веке все ревностные христиане, стремившиеся паломничеством заслужить снисхождение Божие, мечтали помолиться у трех могил — святого Петра, святого Иакова и Христа. Гийом, герцог Аквитанский, живший в 1000 году, «с молодости взял обычай каждый год отправляться в Рим, где находился апостольский престол; в годы, когда герцог не бывал в Риме, он совершал паломничество в монастырь Святого Иакова в Галисии». Незадолго до смерти, в октябре 1026 года, граф Ангулемский вместе с отрядом, состоявшим из нескольких сотен рыцарей, отправился в Иерусалим, намереваясь прибыть туда к следующему Великому посту. Многие феодальные владыки совершали подобное паломничество. Рауль Глабер в своих «Историях» отмечает, что с приближением 1033 года
<...> бесчисленные толпы начали стекаться со всего мира ко Гробу Господню в Иерусалим; сначала бедняки, потом люди среднего достатка, за ними вся знать, короли, графы, епископы, прелаты, наконец, чего раньше никогда не видели, женщины знатного происхождения, совершавшие паломничество наравне с самыми ничтожными оборванцами. Многие желали умереть до возвращения на родину.
И многие действительно умирали. Это происходило потому, что они решали отправиться в путешествие в период, когда наступала пора самых крупных пожертвований, — накануне перехода в мир иной, и совершенное паломничество должно было принести немедленную пользу. А также потому, что, прежде чем достичь Гроба Господня, необходимо было пересечь обширные области, где дикие христиане Запада не всегда были желанными гостями. Возможно, именно множество опасностей заставило рыцарей-паломников в середине века объединиться в вооруженные отряды, которые не колеблясь вступали в бой. Не была ли эта агрессивность прежде всего проявлением молодых сил страны, которая начала осознавать свою мощь? Во всяком случае, речь здесь идет о решающем моменте в религиозной истории рыцарства.
До сих пор Церковь стремилась защитить себя от военных волнений. Она возвела стену между собой и насилием, оградила некоторые святые места, некоторые социальные группы, находившиеся под ее покровительством, — духовенство, монахов и бедняков. Теперь она желала обратить на путь истинный самих рыцарей, вырвать их из лап зла, направить их энергию и рвение на службу Господу. Понемногу прививался обычай назначать на Троицу или день Святого Духа посвящение новичков в рыцари — родовой, языческий ритуал, вводивший сыновей воинов в новую семью. Благословляя мечи, священники произносили магические заклинания, призывавшие освященное оружие служить делу, испокон веков считавшемуся обязанностью королей, — защите бедных и битве с неверными. Первые церковные соборы, созывавшиеся после установления Божия мира, никогда не оспаривали права воинов сражаться — Бог поставил их на вершине социальной лестницы для того, чтобы они служили обществу оружием. Однако к 1020 году некоторые клирики начали проповедовать, что военные утехи греховны и запрещающий их угоден Всемогущему. К предписаниям Божия мира прибавились обязательства соблюдать перемирие на время религиозных праздников. «С начала Великого поста до окончания Пасхи я не нападу на безоружного всадника». Во время покаяния следовало воздерживаться от участия в сражении, так же как и от других плотских удовольствий. К середине столетия, когда паломничества в Сантьяго-де-Компостела и Иерусалим постепенно начали принимать характер военного захвата исламских стран, собрания, возглавляемые епископами, осудили любое насилие, совершаемое христианами друг над другом. «Да не убьет христианин другого христианина, так как убивающий христианина непременно проливает кровь самого Христа». Против кого же теперь рыцари, которым Божий Промысл определил военную долю, должны были обратить мощь своего оружия? Против тех, кто не принадлежал к народу Божию, против врагов веры. Законной была только священная война. В 1063 году Папа собрал рыцарей Шампани и Бургундии, намеревавшихся отправиться с паломничеством в Святую землю. Он призвал их обрушиться на неверных. Тому, кто погибнет в бою, преемник святого Петра, владеющего ключами от рая, обещал отпущение грехов. Во имя Христа этот отряд захватил Барбастро, сарацинский город, полный золота и женщин. Тридцать два года спустя другой Папа указал рыцарям, одержимым жаждой насилия, более привлекательную цель — Гроб Господень. Все вооруженные паломники, откликнувшиеся на призыв, получали крест — эмблему, символ победы, хоругвь Христа. Итак, крестовый поход был не чем иным, как итогом длительного давления феодального духа на христианство, а первые крестоносцы — верными вассалами ревнивого Бога, который разжег войну в стане врага и покорил противников огнем и мечом. Церковная скульптура приняла среди прочих атрибутов могущества Божия броню, кольчуги, шлемы, щиты и целый арсенал копий, обращенных против темных сил.
Ощетинившийся оружием, закованный в броню Запад XI века жил в страхе. Как было ему не дрожать перед незнакомыми, внушающими недоверие силами природы? Волна ужаса, неожиданно поднявшаяся в 1000 году, не оставила никаких определенных следов в литературе. Однако можно утверждать, что многие христиане с тревогой ожидали наступления тысячелетия Страстей Господних — 1033 года. В культуре, придававшей такое значение поминовению усопших и посещению могил, дата смерти Бога занимала гораздо более важное место, чем дата Его рождения. Именно эту дату имеет в виду Рауль Глабер, когда описывает в своих «Историях» предшествовавшие ей знамения: «Казалось, что порядок смены времен года и взаимоотношения стихий, царивший с начала времен, навсегда уступил место хаосу и человечеству настал конец». Известно, что приступы страха, охватывавшие легко поддававшийся ему народ, вспыхивали повсеместно и вызывали беспорядочные миграции, увлекая иногда целые деревни в бесцельные странствия.
Глубинной причиной этих потрясений и тревоги было ожидание конца света. «Мир стареет» — таково обычное начало дарственных грамот. Однако каждый хотел предугадать, когда разразится буря, в которой погибнет вселенная. Чтобы узнать это, ученые изучали Священное Писание. В двадцатой главе Апокалипсиса они читали, что Сатана освободится от цепей и всадники, сеющие смуту, появятся со всех концов земли, когда «окончится тысяча лет»[63]. На это пророчество ссылались священники, которые в середине X века проповедовали «народу в одной из парижских церквей, что Антихрист придет в конце 1000 года и вскоре последует Страшный суд». Однако многие из числа духовенства опровергали это, утверждая, напротив, что желание проникнуть в тайну Господа достойно порицания и что человеку не дано знать день и час [конца света]. В Евангелии указана не точная дата, а предшествующие ей знамения: «<...> восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это начало болезней»[64]. Тогда-то и потребуется быть готовым предстать перед ослепительным ликом Христа, сходящего с небес на землю судить живых и мертвых. Запад 1000 года с тревогой наблюдал появление первых симптомов.
Что ему было известно об устройстве тварного мира? Он видел, как на небе, следуя заведенному порядку, вращались светила, повторялись рассветы и вёсны, а все живые существа рождались и умирали. Он сознавал, что миром управляет установленный Богом порядок, сущностный порядок, в соответствии с которым были возведены стены романских церквей и который пытались воплотить их строители. Случалось, однако, что мир сбивался с ритма. Люди наблюдали метеоры и кометы, которые не следовали обычному круговому движению звезд. Из глубин моря поднимались чудовища, подобные киту, «напоминавшему остров. Он появился однажды в ноябре на рассвете и был виден до третьего часа дня». Что было думать о бедствиях, внезапных ураганах, извержениях вулкана или драконе, «летевшем на юг и испускавшем снопы искр», которого множество перепуганных людей заметили в небе над Галлией в субботу накануне Рождества? Возмущение огня, воды, неба и недр земли — описание необычных явлений стало основным содержанием хроник, составленных в то время монахами. Летописцы старались скрупулезно запечатлевать эти события, так как считали происходившее цепью знамений, которые когда-нибудь позволят узнать дальнейшую судьбу человечества. Монахи различали в них предвестия будущего. Во время солнечного затмения 1033 года люди увидели, что бледны как мертвецы; «безмерный ужас охватил тогда их души: они понимали, что это зрелище знаменовало печальный конец человечества». В связи с появлением кометы монах Рауль задается вопросом:
Что касается того, новая ли это звезда, которую Бог послал на небо, или же другое небесное тело, свет которого Он усилил в знамение человечеству, это ведомо лишь Тому, чья мудрость устраивает всё наилучшим образом. Однако точно известно, что всякий раз, как люди замечают, что в мире совершилось подобное чудо, на них вскоре обрушивается нечто удивительное и ужасное.
В дикарском образе мыслей, господствовавшем тогда в сознании даже самых образованных людей, вселенная представала как некий таинственный лес, который никому не дано пройти до конца. Чтобы войти в него и оградить себя от таящихся в нем опасностей, нужно действовать как охотник — следовать извилистыми тропами, полагаться на приметы, доверять случайным, лишенным логики совпадениям. Порядок в мире основан на сплетении связей, проникнутых магическими силами. Всё, что замечает человек, представляет собой знак — слово, шум, движение, вспышка молнии. Лишь терпеливо распутывая клубок символов, человек мог шаг за шагом пробираться сквозь дебри окружающего мира, пленником которого он был.
Рождение чудес окутано тайной. Главное — различить, чья воля, скрывающаяся за видимыми проявлениями, породила их. Не результат ли они действия сатанинских сил, которые, как всем известно, кишат под землей и в непроходимых чащах, готовые в любой момент наброситься на жертву, тех сил, которые в декоре произведений романского искусства изображаются в виде чудовищ, женщин-рептилий? Христианизация облекла подспудные верования XI века в определенные образы и формы, но не «смогла окончательно восторжествовать над представлениями, в которых инстинктивная народная вера всегда искала объяснения тому, что невозможно познать. Мифы, построенные на противопоставлении тьмы и света, смерти и жизни, тела и души, изображали вселенную как поле боя, поединок добра и зла, Бога и восставших воинств, отрицавших и потрясавших установленный Им порядок. Они помогали распознавать в бедствиях, в нарушении обычного ритма жизни поражение сил добра и победу Сатаны, врага рода человеческого, находившегося в плену у ангелов, «доколе не окончится тысяча лет», который теперь вырвался на свободу и шел в наступление, сея повсюду смуту, как рыцари, мчавшиеся по полям и губившие будущий урожай.
Но почему не считать, что эти знамения, напротив, посланы самим Богом? Богом вспыльчивым, скорым на гнев, подобно земным королям, когда они узнают о предательстве или оскорблении, Богом, который, однако, по-прежнему любит своих сыновей и хочет предупредить их и предостеречь, не желает нападать внезапно и дает передышку, чтобы они успели достойно принять самый страшный из Его ударов. Человек подавлен могуществом Бога, но должен доверять Ему. Творец даровал человеку глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Как Христос с учениками, Он говорит с ним притчами, пользуется неясными метафорами, и каждый христианин должен сам проникнуть в их скрытый смысл. Нарушая космический порядок, Бог проявляет милость к человечеству, призывая его бодрствовать. Эти глухие раскаты подобны первому предупреждению. Огромное число бедствий, поразивших деревни 1000 года — наводнения, войны, чума или голод, — обрушилось на цивилизацию, совершенно безоружную перед неожиданным бунтом стихий и другими явлениями, угрожавшими жизни человечества, неспособную подавлять вспышки собственных страстей. Эти несчастья были необъяснимы, и люди считали их предвестниками Судного дня, предупреждениями, о которых говорилось в Евангелии от Матфея[65]. А следовательно, напоминанием о необходимости покаяния.
Всё, что позволяет узнать об образе мыслей в XI веке, заключено в текстах, написанных в монастырях. На этих свидетельствах, безусловно, лежит отпечаток особой этики: они составлены людьми, самим своим призванием склоняемыми к пессимизму, к тому, чтобы искать образец для подражания в полном отречении [от мира]. Монахи призывали мирян к лишениям, которым подвергали себя сами, а чудеса, свидетелями которых они становились, придавали вес их словам. Бог показывает свое недовольство. Умножаются предвестия скорого пришествия Христа, который покарает виновных. Чтобы войти вслед за Царем в пиршественный зал, человечество должно спешно облачиться в брачные одежды; горе тому, у кого их не будет[66]. Каждый должен отмыться от грехов и добровольным отречением от мирских удовольствий обезоружить занесенную руку Всемогущего. Очевидно, большие народные собрания, созывавшиеся в Южной Галлии для установления Божия мира, были покаянными собраниями, предлагавшими верующим способы коллективного очищения. В Аквитании свирепствовало массовое отравление вследствие употребления в пищу злаков, пораженных спорыньей, «огонь святого Антония»[67], — это свидетельствовало о гневе Господа; в Лимож
<...> отовсюду с большой торжественностью доставили мощи святых; из могилы извлекли тело святого Марциала, покровителя Галлии; мир охватила великая радость, болезнь, уносившая многие жизни, повсеместно отступила, а герцог и его приближенные заключили договор о мире и справедливости.
Установление всеобщего согласия играло свою роль в стремлении к аскетическому образу жизни, вызванном знаками, предвещавшими приближение Страшного суда, — проповедь Божия мира призывала отказаться от ратных утех. Предлагая рыцарям в качестве покаяния, наиболее подходящего их положению, регулярное воздержание от кровопролития, каким было перемирие, Церковь в то же время с особой настойчивостью требовала соблюдать посты. Отныне она считала, что священники, образцы христианской жизни, должны подавать пример бедности и чистоты, отказаться от роскоши, принятой в кругу рыцарей, и оставить своих сожительниц — иными словами, вести монашеский образ жизни. Чтобы унять гнев Господа и подготовиться ко Второму пришествию Христа, которое было уже не за горами, следовало уничтожить грех в самом зародыше и, следовательно, строже соблюдать основные заповеди. Сатана завлекает людей в свои сети при помощи четырех соблазнов. Он прельщает их мясом, войной, золотом и женщиной. Человечество, ожидающее скорого суда, должно научиться отвергать эти искушения. Монахи в течение долгих веков отказывались от богатства, не прикасались к оружию, вели целомудренную жизнь и постились. Теперь Церковь предписывала и всем христианам подражать им, принять те же обеты — бедности, целомудрия, мира и воздержания — и повернуться спиной ко всему, что есть плотского в мирской жизни. Отныне род человеческий, обратившись на истинный путь, мог уверенно следовать в Новый Иерусалим.
Одиннадцатый век, убежденный духовенством в том, что приближается конец времен, избрал своим идеалом, выражать который должны были произведения искусства, принципы монашеской жизни. Посреди огромных, едва возделанных пространств, заселенных народом, сгибавшимся под тяжестью нищеты и волнуемым вспышками никогда не угасавшей тревоги, рядом с замками, где кипела жизнь воинов XI века, возникали новые крепости, убежища, дававшие кров и надежду; и бесовские армии, пытавшиеся взять их приступом, разбивались об укрепления. Это были монастыри. В то время полагали, что земной город покоится на двух столпах. Его сообща охраняют две армии: те, кто носит оружие, и те, кто молится Предвечному. Где же лучше всего молиться? Конечно, в пристанище чистоты, защищенном стенами обители. Во всех аббатствах Западной Европы множество Авелей приносило Господу единственную угодную Ему жертву. Монахи более, чем павшие короли, епископы и прелаты Европы, способны были унимать гнев Бога. Они были хозяевами священного. Рыцарство разбило лагерь посреди латинского христианского мира и крепко держало его под своим владычеством. Однако в области духа, в огромной области, охваченной тревогой и религиозным ужасом, а следовательно, и в области художественного творчества полной властью обладали монахи.
Общество, придававшее такое значение формулам и жестам и дрожавшее перед невидимым, нуждалось в ритуалах, чтобы отогнать страх и установить связь со сверхъестественными силами: ему нужны были таинства, а значит, и священники. Несомненно, еще более необходимыми были молитвы — непрерывное пение вместе с дымом ладана поднималось к престолу Бога как вечная жертва, хвала и моление о милости. Обществу были нужны монахи.
Первой задачей монахов было молиться за общество. В то время один человек не представлял никакой ценности, терялся в толпе; индивидуальная деятельность также растворялась в совместных действиях и общей ответственности. Подобно тому как кровная месть распространялась на весь род и настигала не только преступника, но и всех его родственников, так же и христианский народ чувствовал солидарность как перед лицом зла, так и перед Богом, запятнанный преступлением одних и очищенный воздержанием других своих членов. Большинство считали себя слишком слабыми или невежественными, чтобы спастись своими силами. Они ожидали прощения своих грехов взамен жертвы, принесенной другими, жертвы, которая должна была послужить благу всего сообщества и распространялась на всех. Посредниками в деле коллективного спасения были монахи. Монастырь выступал как орган духовного уравновешивания общества. Он вымаливал у Бога прощение и распределял его между остальными. Монахи, конечно, первыми пожинали плоды своих трудов. Прежде всего они зарабатывали невидимый фьеф, который должны были получить на небе за свою службу. Другим также удавалось получить часть от этих милостей, и немалую, поскольку монастырская община считала их своими ближними. Прежде всего, монахи трудились ради спасения своих кровных родственников — вот почему в знатных семействах был так распространен обычай жертвовать младшими детьми, которых отдавали в какое-нибудь аббатство, где они всю жизнь молились за старших, оставшихся в миру. Кроме того, монахи спасали братьев по духу — многие миряне ради этого соединяли свою жизнь с каким-либо монастырем, принося в дар свое тело, клянясь в вассальной верности или вступая в одно из молитвенных братств, сеть которых была развита при каждом святилище. Наконец, монахи радели о своих благодетелях — и в их руки текли пожертвования. Вот причины, благодаря которым повсеместно умножалось число монастырей (обители были преимущественно мужскими: немного было женских монастырей в мире мужской культуры, которая все еще решала вопрос, есть ли у женщины душа), вот источник их процветания. Главенствующее положение, занимаемое монастырями, объясняет также, почему значительная часть их доходов тратилась на украшение обителей. Бога славят не только молитвой, Ему приносят в дар прекрасные произведения, декор и архитектурную гармонию зданий, которая становилась лучшим выражением могущества Предвечного. В результате упадка королевской власти и изменений, происходивших в обществе, на аббатства легла задача предстоятельствовать перед Богом за народ, издревле считавшаяся компетенцией монархов, а также всё, что касалось управления художественным творчеством. Служение Богу за весь народ, совершаемое монахами, вызвало в XI веке расцвет церковного искусства.
Помимо этого, монастыри стали хранилищами святынь. Ни один мирянин не осмелился бы объявить своей собственностью мощи святых — обладающие чудотворными свойствами останки, через которые таинственные силы действовали в этом мире. Лишь король или люди, отличавшиеся чистотой жизни, могли владеть ими. На смену братствам священников, которые из поколения в поколение были хранителями святынь, но поддались искушениям века, постепенно пришли монашеские общины. Каждый монастырь оставался собственностью какого-либо святого, который пресекал любые посягательства на нее и обращал огонь гнева Божия на голову того, кто покушался на его права. Монастырь был резиденцией святого, который телесно присутствовал там в предметах, окружавших его в земной жизни. Оказывать почитание святому, испрашивать его помощи в испытаниях, борьбе с болезнью, которую он был властен прекратить, или в ожидании приближающейся кончины следовало там, где хранились его мощи. Большинство аббатств строилось на гробнице мученика или проповедника христианства, героя битвы с силами зла и тьмы. На могиле. На могилах. В городе Осер «в маленькой церкви [аббатства Сен-Жермен] насчитывалось двадцать два алтаря», а Рауль Глабер, систематизировавший эпитафии на могилах святых, «украсил подобными надписями гробницы некоторых набожных мирян». Монахи, жрецы культа святынь, процветавшего вокруг рак с мощами, были незаменимыми посредниками между подземным миром мертвых и земной жизнью. Такова была еще одна их функция, главная задача, которая нашла глубокое отражение в художественных формах. Действительно, было необходимо, чтобы окружение святынь соответствовало их значению. Монастырская церковь сама превратилась теперь в некое подобие раки и потому сияла великолепием. Декор тех мест, где хранились останки святых, незаметно приблизился к образцам погребального искусства.
Внимание, которое христианский мир XI века уделял смерти, означало победу глубинных народных верований, укрепившихся с победами феодализма, навязанных духовенству и поднявшихся на верхние этажи культуры, где они вновь нашли мощное выражение. Легенды, легшие в основу жест — песен о героических деяниях, зародились близ некрополей, на кладбище Алискан в Арле, в Везеле на могиле Жерара Руссильонского[68], в тот момент, когда менялся христианский погребальный обряд. Прежде бренные останки грешника просто вверяли милосердию Господа. Теперь же рыцари требовали вмешательства священников, которые должны были освятить труп. Именно тогда в погребальной церемонии появились ритуалы каждения, формулы отпущения, в которых духовенство заявляло о своем праве отпускать грехи. Считалось, что для спасения души умершего лучше всего, если его могила находилась вблизи святилища, рядом с хорами церкви, откуда молитвы денно и нощно возносились к Богу-Судии. Сильные мира сего удостаивались чести быть похороненными внутри монастырской церкви. Вокруг простирались огромные кладбища, самые лучшие и дорогие места находились у стен храма. На эти могилы монастырская община распространяла милость заупокойной службы, занимавшей все больше места в дневном круге богослужений. День за днем в поминальных молитвах повторяли всё удлинявшийся список имен тех, по ком совершалась панихида. Наконец, монастырь принимал умиравших. В XI веке среди рыцарей Западной Европы распространился обычай «обращаться», менять на смертном одре образ жизни, облачаться в одежды святого Бенедикта. В смертный час рыцари становились членами большой монастырской семьи, духовного рода, который никогда не должен был прерваться и который, как и любой род, заботился о спасении своих мертвецов и молился за них во веки веков. В день Страшного суда воскресшему из мертвых, стоящему в ряду братьев монахов, быть может, удастся скрыть от взгляда Предвечного, что его хитон не так бел, как одежды других. Аббатства создавались как братские могилы, их воспринимали как промежуточный этап между мраком земной жизни и великолепием небес, поэтому их украшали всеми сокровищами этого мира.
Реликварии, некрополи, источники отпущений — монастыри — были столь необходимы, что они возникали без счета. Однако для того, чтобы их деятельность приносила пользу, они должны были отличаться исключительной чистотой. Институт монашества был сильно подорван волнениями IX и X веков. Монастыри первыми пострадали от опустошительных нашествий: банды норманнов, сарацин и венгров разграбили и сожгли плохо защищенные, полные сокровищ аббатства и обратили монахов в беспорядочное бегство. Выйдя против своей воли за ограду обители, они оказались ввергнутыми в пучину зла, остались один на один с искушениями века. Большинство воссоединялось в краях, где удавалось найти убежище от наступавших язычников. После долгих странствий монашеская община города Нуармутье, отступая все дальше под натиском викингов, в конце концов перенесла мощи своего покровителя, святого Филиберта, в Турню, на берега Соны. В этом тихом месте община наконец смогла построить одно из самых прекрасных зданий нового искусства.
В то же время монастыри сгибались под другим игом — под гнетом феодализма. Короли, встарь покровительствовавшие аббатствам, теперь выпустили их из своих рук. В 1000 году в епархии города Нуайон, расположенной вблизи резиденции Капетингов, под юрисдикцией короля Франции из семи монастырей остался лишь один; все остальные перешли во владение феодальных сеньоров, которые и выполняли в частном порядке функции правосудия. С другой стороны, в то время множество представителей благородных родов — от государей до владельцев небольших замков — основывали обители, чтобы получать взамен молитвы, определять туда своих сыновей и хоронить своих мертвецов. Каждый феодал считал дом Божий своим личным имуществом, и судьба монахов, приравненных к крестьянам, арендующим землю, или домашним рабам, вскоре определилась — они стали частью семейного достояния господина. Монахи находились в подчинении у хозяина, который временами притеснял их и нещадно эксплуатировал. Ему же принадлежали поклонение верующих и дары, сыпавшиеся на алтари святилищ. Нередко случалось, что феодал расхищал церковное имущество, тратя его на женщин и содержание своих шаек, обрекая тем самым монастырскую братию на нищенское существование. В лучшем случае монахи были обязаны уступить в качестве фьефа рыцарям своего патрона значительную часть собственных владений. Каким бы независимым ни был аббат или приор монастыря, ему приходилось вести тяжбы с окрестной знатью, оспаривавшей права святых. Ему приходилось воевать. Такое положение вещей, усугубленное феодальными смутами, порождало беспорядки и неопределенность. Как следовать уставу и заставить уважать неприкосновенность монастырских стен, как удержать монахов от пролития крови в сражениях, оградить их от золота и плотских искушений? Как сохранить их знания?
Как только Запад избавился от грабежей и раздоров, его учителя стали отдавать все силы делу первостепенной важности — восстановлению мест, где совершалась общая молитва. Инициаторами становились крупные феодалы. Старея и задумываясь о приобретении союзников на небесах, они старались вернуть прежний порядок в монастыри, которые их предки основали или вырвали из-под королевского покровительства. Это реформаторское движение началось очень рано — в первые годы X века. К 980 году оно развернулось во всю мощь, а к 1130 году, достигнув цели, завершилось. Тот факт, что важнейшую роль в этот период христианской истории играли именно монашеские общины, объясняет, почему реформаторский дух проник прежде всего в аббатства. Церковь, действовавшая в миру, вплоть до начала XII века оставалась погруженной в земные заботы, поэтому аббаты затмевали епископов и монахи повсюду одерживали победу. Это происходило потому, что они отличались большей святостью, потому, что их служение было значительно более угодно Богу. До 1130 года самыми крупными культурными центрами Западной Европы, колыбелью нового искусства были не соборы, а монастыри. Обители, возникшие в сельской местности, на земле, дававшей силы непрекращавшемуся развитию земледелия, наиболее соответствовали требованиям и структурам общества, которое было преимущественно деревенским. Своим главенствующим положением монастыри были обязаны тому, что институты монашества значительно раньше были обновлены и очищены от разлагавшей их скверны. На западе Европы в Средневековье аббаты достигли святости прежде епископов, прежде них провели реорганизацию школы и прекратили проматывать всё более щедрые пожертвования, непрерывным потоком стекавшиеся в обители. Отныне эти средства тратились на то, чтобы, к вящей славе Господней, перестроить и украсить монастырский храм.
Как правило, реформой монастырских учреждений занимался человек, обладавший необходимыми для этого способностями, известный строгостью нравов и энергичностью, которого государи-феодалы, желавшие быть уверенными, что имеют дело с истинным монахом, приглашали для того, чтобы укрепить в каком-нибудь монастыре расшатавшуюся дисциплину. Занимаясь исправлением пороков, этот человек постоянно был в пути. Однако, желая, чтобы его деятельность приносила реальные плоды, он, как правило, старался удержать в своих руках управление множеством обновленных обителей. Таким образом монастыри объединялись в некое целое, во главе которого стоял такой человек. Самим фактом своего объединения монастыри были лучше защищены от нового натиска разрушительных сил, в частности от вмешательства светской власти. Реформа стихийно породила конгрегацию, структуру, в определенной степени повлиявшую на церковное искусство. Некогда искусствоведы делали попытки определить границы областей, где развивалось романское искусство; говорили о пуатевинской или провансальской школах. Надо сказать, что сходство, характерное для памятников XI века, объясняется не столько географической близостью обеих провинций, сколько духовными связями, которые во всем христианском мире объединяли монастыри, очищенные одним и тем же реформатором и поэтому находившиеся в тесном родстве. Настоятели этих обителей, желая продемонстрировать духовное единство, строили церкви одного типа, в декоре которых было мало различий.
Конгрегаций было множество. Упомянем ту, что возникла в Лотарингии в результате деятельности Ришара Сен-Ваннского, или же средиземноморское объединение, в котором под эгидой монастыря Святого Виктора Марсельского собралось множество каталонских, сардинских и тосканских монастырей. В 1001 году герцог Нормандский призвал Гийома де Вольпиано, настоятеля церкви Сен-Бенин в Дижоне, чтобы наставить на путь истинный монахов из Фекана; в 1033 году Гийом основал Фруттуарию в Ломбардии. Своим успехом этот учитель был обязан исключительной строгости; его считали требовательным super regula, сверх устава. Он заставлял братьев монахов соблюдать строжайший аскетизм — «умерщвлять плоть, помнить о скверне человеческого тела, носить убогие одежды, питаться скудной пищей» — это поможет им сохранить совершенную чистоту. Вдоль линии, обозначившейся между Северной Италией и берегами Ла-Манша, зацвели первые всходы: от стен Фекана реформа докатилась до Сент-Уана в Руане, Бернэ, Жюмьежа, монастыря Святого Михаила над морской пучиной[69], (Роланд вспоминает о нем в свой смертный час — этот монастырь посвящен архангелу, который взвешивает души на Божием суде)[70]. Реформа проникла в аббатства, где Вильгельм Завоеватель и Ланфранк после 1066 года искали для Англии хороших епископов и где учились самые крупные ученые 1100 года, одним из которых был святой Ансельм. Свет, сиявший из Дижона, озарил Бэз, Сетфонтэн, Сен-Мишель-де-Тоннер, Сен-Жермен-дез-Осер, монахом которого был Рауль Глабер; Фруттуария влияла на монастыри Сант-Амброджо в Милане и Сант-Аполлинаре в Равенне. К моменту своей смерти в 1033 году Гийом де Вольпиано был настоятелем сорока монастырей, где молились более тысячи двухсот монахов.
Над всеми конгрегациями XI века безраздельно властвовал Клюни. Аббатство, созданное в 910 году, было абсолютно независимым. Его основатель не допустил никакого вмешательства — ни мирских властей, ни даже епископов — и напрямую подчинил монастырь Римскому Престолу. Обитель опекали покровители Рима, святые Петр и Павел. Полная самостоятельность, привилегия, которую сохраняли монахи этого аббатства, заключавшаяся в праве самим, независимо от любого давления со стороны, назначать настоятеля, принесла успех клюниискому монастырю. В 980 году он был очень почитаем, но сиял еще вполсилы — его аббат Майель отказался проводить реформу в монастыре Фекан и Сен-Мор-де-Фоссе и предоставил своему последователю, Гийому де Вольпиано, выполнить вместо него эту задачу. Империя Клюни была возведена святым Одилоном уже после 1000 года. Объединив многочисленные, но небольшие общины, он сплотил их вокруг одного настоятеля, вокруг единой концепции монашеской жизни — ordo cluniaciensis — и особых свобод, которые при непосредственной поддержке Святого Престола гарантировали всем клюнийским монастырям защиту от посягательств феодалов и освобождение от власти епископов. Конгрегация перешагнула границу, отделявшую Французское королевство от империи, продвинулась в Бургундию, Прованс и Аквитанию. Она обосновалась в тех областях Западной Европы, которые полностью вышли из-под опеки монархов, в землях, где процветали феодальная раздробленность и Божий мир, в провинциях, где латинская культура не подвергалась насильственному воскрешению стараниями придворных археологов, но, напротив, глубоко пустила корни в плодородную историческую почву, — одним словом, пришла к истинной колыбели романской эстетики. Постепенно клюнийское влияние распространилось на Испанию, двинулось к Сантьяго-де-Компостела и укрепилось в большом королевском монастыре Сан-Хуан-де-ла-Пенья, насадившем обряды римского христианства на Иберийском полуострове. В 1077 году король Англии доверил Клюни монастырь Льюис; спустя два года французский король поручил ему парижский монастырь Сен-Мартен-де-Шан. Таким образом, конгрегация укоренялась в землях, где процветало придворное искусство. Она обеспечила себе милости крупнейших монархов Запада. От короля Кастилии она получила в дар золотые мусульманские монеты, а от английского монарха — серебряные. Эти деньги пошли на перестройку главной монастырской церкви, на ее внешнее и внутреннее убранство, которое должно было соответствовать месту, занимаемому аббатством во главе огромного сообщества. Однако клюнийская церковь не была ни императорской, ни королевской. Она была автономной. Клюнийские монахи почитали Альфонса Кастильского или Генриха Английского как истинных основателей своих церквей, однако перестройка ее была организована аббатом Гуго, другом императора и советником Папы Римского; в свое время он, бесспорно, был пастырем христианского мира.
В Лотарингии после проведения реформы монахи приняли опеку епископов — прелатов, которые стараниями императора были в то время лучшими в Европе. В провинциях же, где обосновались клюнийцы, влияние феодализма настолько повредило главные детали церковного механизма, ведавшего мирскими делами, что клюнийское движение приняло совершенно антиепископскую направленность. Оно дробило епархии в то время, когда стремление феодалов к независимости дробило графства. Для религиозных учреждений победа Клюни означала ослабление епископского авторитета, разрушение каролингской системы, при которой государство держалось на объединенной власти епископа и графа, чьи действия контролировал монарх. Для культуры и ее проявлений эта победа означала упадок школ при религиозных центрах, ослабление просветительской деятельности, черпавшей силу в произведениях латинских авторов, иными словами, регресс имперской эстетики. В том, что касалось духовной жизни, религиозного мировоззрения и художественного творчества, завоевания Клюни соответствовали победам феодализма. Обе стороны объединились, чтобы поколебать древние основания. На покоренной клюнийским движением территории, которая постоянно расширялась и точно совпадала с той особой областью, где возникли так называемые романские художественные формы, каролингские традиции растворялись и стирались, чтобы дать выход изначальным силам, прорывавшимся сквозь романский субстрат.
Триумф Клюни, шедший в ногу с развитием сельского хозяйства и установлением феодального строя, стал одним из важнейших фактов в европейской истории XI века. Успех его был полным. Епископ Адальберон написал целую поэму, стремясь наглядно показать королю Франции, что победы, которые одерживало вездесущее и повсюду проникавшее воинство в черных одеждах, в действительности подрывали его власть. Причины такого успеха крылись в исключительных личных качествах четырех аббатов, которые, сменяя друг друга, на протяжении двух веков руководили большим монастырем, в строгости устава и умелом распространении своих идей, а также в том, что религиозное учреждение занималось именно тем, чего ожидало от него светское общество, и безупречно выполняло свои функции. Рауль Глабер писал:
Знай, этот монастырь не имеет равных в романском мире, особенно в том, что касается освобождения душ, попавших во власть дьявола. Там столь часто совершается животворящее жертвоприношение, что, как правило, не проходит и дня, чтобы непрестанное общение [с Богом] не помогло вырвать какую-нибудь заблудшую душу из лап лукавых демонов. В этом монастыре, я сам был тому свидетелем, множество монахов соблюдают следующий обычай: богослужение не прекращается ни на минуту с первого часа ночи до самого отхода ко сну; мессы служат с такой торжественностью, благочестием и почитанием святынь, что кажется, будто видишь перед алтарем ангелов, а не смертных.
В Клюни монахи завладели привилегией священников — правом служить мессу. Совершение Евхаристии, бывшее обязанностью священнослужителей, сочеталось с умеренностью во всем и воздержалием — неотъемлемой частью монашеской жизни. Недостойность прелатов, живших в миру, чувствовалась всё сильнее, и всё заметнее становилось их взаимное подчинение. Благодаря успеху клюнийской реформы монашество распространялось всё шире, о чем епископы Аквитании могли только мечтать в разгар эпидемий и вспышек страха, охватывавших народ с приближением тысячелетия со дня крестных мук Господа. Клюнийское движение также сумело — и, быть может, именно это принесло ему победу — ответить чаяниям дикого христианского мира, вся религиозная практика которого сводилась к культу мертвых. Нигде и никогда заупокойные мессы, отпевания, погребальные церемонии и поминальные трапезы, на которые монашеская община собиралась, чтобы разделить с усопшим, которого монотонное чтение псалмов вызывало из царства мертвых, трапезу, состоявшую из хлеба, вина и изысканных блюд, подававшихся только к княжескому столу, нигде эти обряды не совершались лучше, чем в огромном бургундском аббатстве. Именно клюнийцы предложили объединить поминовение всех умерших в одной литургии, совершаемой 2 ноября. Утверждалось, что душа, не нашедшая успокоения, могла избавиться от мучений загробного мира, если по ней заказывались установленные молитвы. Под духовной властью Клюни находились сотни молелен, и монахи изо всех сил стремились христианизировать, и на этот раз окончательно, народную религию, примирив Евангельскую Весть, обещавшую всеобщее воскрешение в конце времен, и языческие верования в загробную жизнь. Самые могущественные владыки Европы желали покоиться на монастырских кладбищах. Клюнийская базилика, ставшая наивысшим выражением искусства XI века, своей композицией и убранством символизировавшая восставание мертвецов при трубном гласе и сиянии Второго пришествия Христа, выросла на земле, которую делало плодородной множество могил.
В XI веке монахи Западной Европы приходили к Богу двумя различными путями. Первый был некогда проложен византийским христианством, поэтому самыми крупными его победами отмечена область, которая, пролегая через Центральную Италию, отделяет латинскую культуру от эллинской. Эта пограничная область расширяется к югу, охватывая Сицилию и оконечность Апеннинского полуострова, куда потомки нормандских сеньоров стремились в то время в поисках приключений. Мало-помалу они начинают одерживать победы над Византией и исламским миром, присоединяя его к Западу, и вскоре возводят в Бари романский собор. В этих краях монах действительно бежал от мира, удалялся в пустыню. Он искал уединения в какой-нибудь пещере, словно на Синае или в Каппадокии. Нагой, покрытый гнусом, презирающий свое тело, он довольствовался тем, что Бог по своему милосердию давал полевым лилиям и небесных птицам[71].
Горы Лацио, Тосканы, Калабрии были тогда населены отшельниками, усеяны разбросанными там и сям скитами, в которых ученики, объединившись вокруг наставника, подвергали себя спасительному самоистязанию. Постепенно колонии затворников объединялись — так возник орден камальдулов, основанный святым Ромуальдом. Многие иностранцы восхищались столь суровой формой покаяния. Император Оттон III отправился к святому Нилу, также бывшему поборником умерщвления плоти. Вместе с Франконом, епископом Вормса, император, «босой и облаченный во власяницу, сохраняя строжайший секрет, укрылся в пещере, находившейся рядом с церковью, посвященной Христу, и они провели две недели в уединении, посвятив себя молитве, посту и бдению». Такой образ монашеской жизни, выбор полного отречения от мира, совершенной нищеты, затворничества и молчания, естественно, исключал любое художественное творчество — во всяком случае, до тех пор, пока оно не получило, как в Помпозе, признания в миру. Затворничество пользовалось постоянно возраставшим успехом на протяжении всего XI века — оно привлекало рыцарство, потому что требовало физических подвигов, владения собой и удовлетворяло стремление к испытаниям. Со временем эта монашеская практика получила большое распространение и проникла в Европу, когда Бруно основал картезианский орден, а Стефан из Мюре — орден гранмонов[72]. В это же время стремление к строгости начало восставать против романской эстетики, подготавливая ее к наступлению цистерцианского искусства. Но настоящий успех пришел к этой традиции уже после 1130 года. До этого времени западное монашество следовало другой дорогой, той, которую в VI веке проторил Бенедикт Нурсийский. Бенедиктинский устав распространялся из Монте-Кассино, из аббатства Флери-сюр-Луар, в котором, по преданию, хранились останки основателя ордена, и особенно из Англии, которую просветили евангельским светом ученики святого Бенедикта. Каролингские реформаторы внедрили их устав в большинство европейских монастырей.
Для бенедиктинского пути к Богу характерны равнодушие к проповеднической деятельности и стремление к уединению и отречению от мира. Однако бенедиктинцев отличали два принципа: общинный дух и умеренность. В каждой их обители жила некая монашеская семья, бразды правления которой крепко держал отец настоятель, облеченный всей полнотой власти и несший всю ответственность pater familias[73] античного Рима. Монахи были братьями; дисциплинарные правила, уничтожавшие любое проявление самостоятельности, казались еще более строгими, чем те, которые объединяли родственников по крови. В основу своего устава святой Бенедикт положил добродетель послушания. «Послушание, не знающее промедления, — первая ступень смирения. Откажись от своей воли и вооружись мощными и достойными орудиями послушания, чтобы сражаться под знаменем Христа, нашего истинного государя». Оружие, сражение, знамя — монашеская семья предстает как scola, то есть отряд, подчинявшийся власти военачальника. Монахи, словно вольнонаемные, подписывали некие обязательства, наподобие контракта, который заключали солдаты поздней Империи. Товарищеский дух, чувство локтя — ни у кого не было места, где он мог уединиться, даже аббат ел, спал и молился в окружении своих сыновей, настоящих воинов. Друг с другом их связывало нечто гораздо более прочное, чем вассальная верность, и они никогда не забывали об этом.
Другими важнейшими добродетелями бенедиктинской этики были стабильность, осуждение бродяжничества и любого поползновения к независимости. Монастырская община, как и любая феодальная семья, оседала в своем имении и пускала корни на принадлежавшем ей земельном наделе. Ни один из ее членов не владел имуществом, которое принадлежало бы лично ему. Любой бенедиктинец мог не задумываясь сказать, что он беден. В действительности его бедность была такого же рода, что и нищета рыцарских сыновей: отец богат, а у наследников — ни гроша. Еще более она напоминала бедность воинов-слуг, которых крупный феодал содержал в своем укрепленном замке, — им принадлежало только оружие. Как рядовой всемирного воинства, монах владел долей в общем имуществе, обеспечивавшей ему существование в постоянном достатке, в котором жила тогда сельская знать. Имея много общего с родовым гнездом знатной семьи, бенедиктинский монастырь без труда вписывался в социальные рамки раннего Средневековья и давал приют множеству юных аристократов и состарившихся феодалов, которые желали окончить свои дни рядом с Господом. Этому состоянию светского общества отвечал дух умеренности, которым проникнуты наставления святого Бенедикта, стремление к гармонии, сдержанности, чувство меры, разумность, которые принесли успех «самому простому уставу для начинающих». «Надеемся, мы не требуем ничего трудного или невыполнимого», — сказал основатель ордена, решительно свернувший с пути, избранного приверженцами аскетизма. Святой Бенедикт ограничил время поста и предложил простую мораль в противоположность крайностям мистицизма. Он действительно считал, что воинам Христовым для того, чтобы они успешно сражались, необходимы нормальная пища, одежда и отдых. Пусть лучше монах забудет о своем теле, чем будет упорствовать в борьбе с ним. Пусть он как следует возделывает земли вокруг своей обители, собирает более обильный урожай и приносит Богу более щедрые жертвы.
Клюни жил по бенедиктинскому уставу, но толковал его по-своему. Изменениями, привнесенными клюнийскими обычаями в учение основателя ордена, объясняются глубинные свойства нового искусства. Служители Бога с первых веков латинского христианства стояли на самой высокой ступени социальной лестницы, и монастырь сразу занял место в этой иерархии. Клюни безоговорочно принял богатство, изобилие, питаемое потоком пожертвований, стекавшихся к каждой молельне конгрегации, которая считала, что никто не распорядится этими сокровищами лучше, чем она. Ведь эти дары целиком идут на службу Господу! Зачем же отказываться от них? Клюни был передовым отрядом в Божьем воинстве, отчего бы его сыновьям не вести такой же образ жизни, как рыцари, отчего не существовать за счет крестьян, на которых Бог возложил заботу о содержании воинов и людей, посвятивших себя молитве? Святой Бенедикт предписывал монахам трудиться, возделывать поля и собирать урожай, чтобы подвергнуть себя наказанию и бороться с праздностью, которая открывает дорогу искушениям. В Клюни же восторжествовали аристократические предрассудки — считалось, что действительно свободному человеку предосудительно трудиться словно крестьянину; работу воспринимали как наказание, едва ли не бесчестье, во всяком случае как оскорбление; утверждалось, что именно поэтому Бог создал рабов. Труд клюнийских монахов можно было считать совершенно символическим. На них, как на господ, работали арендаторы, возделывавшие монастырские земли, и слуги, обязанные выполнять всю черную работу. Располагая досугом, монахи, однако, не предавались ученым занятиям. Святой Бенедикт пренебрегал деятельностью сугубо интеллектуальной. Он заботился о пище для души, а не о завоеваниях разума — в его уставе говорилось, что монастырь может принимать в свою общину и неграмотных. Англосаксонские бенедиктинцы, в VIII веке вдохновившие реформу франкской Церкви, заполнили этот пробел и превратили школу в один из столпов монастырской жизни: латынь была для них иностранным языком, но Вергилия они читали. Монастыри Галлии и Германии в каролингскую эпоху также стали яркими очагами имперской культуры. Многие продолжали светить и в 1000 году — в странах, дольше всех сохранявших верность монархии: в Баварии, Швабии, Каталонии. В XI веке лучшие библиотеки и самых ревностных учителей можно было найти в Санкт-Галлене, Рейхенау, Монте-Кассино, в аббатствах Бек и Риполь. Но не в Клюни.
В клюнийской общине происходило отторжение интеллектуального труда, которое на пороге IX века началось в некоторых аббатствах империи, заботившихся о строгости и простоте монашеской жизни. Дело не доходило до того, чтобы преграждать книгам дорогу в школы или библиотеки, но занятия, как правило, сводились к чтению творений святых отцов, главным образом Григория Великого. После 1000 года аббаты Клюни не переставали отвлекать своих подопечных от общения с языческими классиками, остерегать их от духовной заразы, которую рисковал подхватить монах, услаждавший себя чтением римских поэтов. Такое недоверчивое отношение к античным авторам, господствовавшее в среде, где зарождалась романская эстетика, быть может, облегчит понимание ее отличия от эстетики имперской, от всех «возрождений» с их стремлением к просвещению. Из трех искусств тривиума[74] монаху не казались нужными ни риторика — зачем красноречие тому, кто проводит свою жизнь в молчании и объясняется преимущественно жестами, ни диалектика — наука о рассуждении, совершенно бесполезная в затворничестве, когда не с кем спорить и некого переубеждать. Монаху требовалась только грамматика. Но зачем подвергать себя искушениям, впитывать яд, заключенный в светской литературе? Чтобы узнать смысл латинских слов, не достаточно ли пользоваться различными сочинениями энциклопедического содержания, например «Этимологиями» Исидора Севильского? Пусть же последователь святого Бенедикта ищет на полках монастырской библиотеки сборники, где литературные произведения представлены в отрывках и лишены соблазнов, пусть в уединении он снова и снова перечитывает несколько священных текстов и постепенно запечатлевает их в своей памяти. Следя за ухищрениями разума и прельщаясь красотами языка, нельзя приблизиться к истинному знанию. Монах дает обет молчания, его путь лежит к небесам и божественному свету. Он увидит этот свет, как только какое-нибудь слово или образ возникнет в его сознании, словно нахлынувшее воспоминание. Прозрение осенит его, вспыхнув при внезапном сочетании слов или неожиданно прояснившемся смысле символов. Таковы были обстоятельства интеллектуальной жизни, сопровождавшие в XI веке зарождение монастырской живописи, скульптуры и зодчества. Не знали как, не знали почему, почти не было ссылок на классические тексты. Но было Писание, которое хранили в памяти от первой строчки до последней, каждое слово которого считали знамением Божиим и потому берегли словно сокровище — взвешивая, ощупывая и испытывая до тех пор, пока от случайного соприкосновения с другим словом не вспыхивал свет. Мысль изменяется, скользя по множеству мутных граней воспоминания, но вновь упорядочивается в единстве литургической символики.
Главной особенностью образа жизни клюнийского монашества была следующая — всё соединялось в служении Богу, в opus Dei, богослужениях; все изменения, которым ordo cluniaciensis подверг текст бенедиктинского устава, способствовали возвеличиванию дела, которое сам святой Бенедикт считал важнейшим. Он указал монаху особую задачу — воспевать славу Господу — и посвятил двенадцать глав своего устава строю литургического богослужения. Для него целью монашеского служения была совместная молитва, совершаемая ко всеобщему благу. Если при монастыре существовала школа, она готовила монахов для служения, в котором должно было полностью реализоваться их призвание к послушанию и смирению. В этом служении накапливался опыт совместной общинной жизни — ничто не сплачивало братию крепче, чем богослужение, а литургия связывала в один сноп богатую жатву, собранную монахами во время уединенного чтения и размышлений. Клюни оказался очень требовательным к этой стороне монашеской жизни. Во-первых, увеличилась продолжительность службы. Монахи, следуя уставу, должны были посвящать еженедельному чтению Псалтири, размеренному чтению нескольких отрывков из Библии меньше времени, чем прочим земным занятиям. Однако по обычаям клюнийского монастыря богослужение в обычные дни занимало семь часов, а в праздники и того больше. Пение в течение столь долгого времени становилось непосильной работой, что оправдывало отказ от ручного труда и те удобства, которыми община окружала своих монахов. С другой стороны, Клюни старался направить любовь к драгоценностям и склонность к роскоши, занесенную в монастырь рыцарским духом, в другое русло — стремился привлечь внимание к богослужению, к тому, чтобы слава Господня засияла еще ярче. Что делать с богатствами, которые ежедневно в изобилии производились в имениях, находившихся в умелых руках? С богатствами, которые со всего христианского мира стекались в аббатство от набожных прихожан? С золотыми монетами и слитками серебра, которые Христовы рыцари, победители ислама, жертвовали монастырю? Все эти сокровища должны были служить приумножению роскоши, с которой было обставлено богослужение. Вскоре клюнийская община превратилась в огромную мастерскую, где монахи-художники трудились над убранством дома Божия. Именно это вызвало расцвет, восхитивший Рауля Глабера, «настоящее соперничество, толкавшее каждую христианскую общину к тому, чтобы обзавестись церковью более роскошной, чем у соседей», заставившее весь мир встряхнуться, сбросить лохмотья и одеться белым платьем церквей[75]. Но эти новые храмы, их декор, груды драгоценностей, окружавшие алтари, в действительности были лишь оболочкой, идеально соответствовавшей содержанию — гораздо более значимому произведению искусства, которое ежедневно повторялось в строго регламентированной пышности литургического богослужения.
На протяжении целого года богослужения разворачивались словно некий медленный танец, изображавший судьбу человека и ход истории от сотворения мира до Судного дня. Телесное участие монашеской общины выражалось, во-первых, в крестном ходе, напоминавшем об исходе народа Божия, который Моисей вывел в Землю обетованную, а Христос увлекал за Собой в Небесный Иерусалим. Движение религиозной процессии, выполняющей один из основных церковных обрядов, в каролингскую эпоху определяло план строившихся монастырей: так, строители Сен-Рикье возвели три церкви, находившиеся на некотором расстоянии друг от друга. Во время крестного хода монахи обходили их одну за другой, аналогично тому, как мысль, направляемая Промыслом Божиим, обращалась к трем ипостасям Господа. Подобным же образом потребность в пространстве для процессий, совершавшихся во время литургии, заставила прибавить к плану базилики боковые нефы, расширить галерею, окружавшую хоры, увеличить где только можно внутреннее пространство и привела к удлинению центрального нефа. В Клюни при строительстве третьей церкви святой Гуго, желая лучше представить долгий путь, отделявший человека от спасения, пожелав, чтобы как можно дальше отстояли друг от друга паперть, где происходило приобщение к свету, и алтарь, где служили мессу и откуда общая молитва возносилась к Богу, запланировал хоры — пространство, развернутое ввысь напряженными колоннами и сводами.
Литургическое действо было музыкальным. Религиозность XI века раскрылась в песнопении, которое полным голосом в унисон исполнял мужской хор. В нем звучало единодушие, угодное Богу, внимавшему хвале, воздаваемой Создателю Его творениями. Семикратно в течение дня хор клюнийских монахов шествовал в церковь, чтобы распевать псалмы; в пении можно было различить черты, свойственные бенедиктинскому направлению западноевропейского монашества, — сдержанность и смирение. Подобное исполнение не допускало работы воображения. Смирение и послушание возвеличили в Клюни должность кантора, которому настоятель передавал часть своих полномочий с тем, чтобы тот руководил хором и поддерживал в нем дисциплину. Несомненно, в западных монастырях сочинительство было частью музыкального творчества. Крупные монастыри XI века, такие как Санкт-Галлен или Сен-Марциал в Лиможе, были удивительно живучими очагами высочайшего искусства того времени — литургического искусства, которое в своих высших проявлениях соединило стихи и музыку. На профессиональном языке этих монастырей «найти» означало очень точно положить новый текст на модуляции григорианской мелодии. Посвящавшие себя этому делу ясно сознавали, что таким образом происходит сакрализация грамматики. Благодаря их ухищрениям слова молитвы начинали соответствовать простой григорианской мелодии, которая, в свою очередь, идеально соответствовала ритмам мироздания и, следовательно, замыслу Божию. Они присоединяли обычные человеческие слова к словам хвалебных песнопений, которые ангелы во веки веков поют Богу. В школах XI века квадривиум, второй цикл свободных искусств, сводился практически к одной музыке. Второстепенные науки — арифметика, геометрия и астрономия — были лишь служанками музыки, которая представала как вершина учения о грамматике, ставшей концентрированным содержанием тривиума. В то время никто не читал про себя, всякое настоящее чтение сопровождалось пением. Чтобы достичь совершенства в исполнении псалмов, каждый поющий должен был знать наизусть священный текст, поэтому размышление над смыслом латинских слов и медитация над тонами музыки шли в то время бок о бок. Единственная логика, которую приняла эта культурная среда, была логика музыкальной гармонии. Когда Герберт пытался «сделать совершенно отчетливым звучание нот, отведя для них конкретные места на монохорде, разделив консонансы и симфонии на тоны, полутоны и диезы и методично распределив их», он, несомненно, признавал начала того, что двумя веками позже стало схоластическим анализом. Но главные его усилия были направлены на то, чтобы понять скрытый порядок мироздания.
Музыка, а через нее и литургия были самыми эффективными инструментами познания, которыми располагала культура XI века. Слова, их символическое значение и ассоциации, которые их сочетание вызывало в сознании, помогали на ощупь исследовать тайны бытия. Они вели к Богу. Дорога, которой вела к Нему мелодия, была еще короче, так как благодаря ей человеческое сердце могло различить стройные аккорды творения и проникнуть в совершенство замыслов Божиих. В XIX главе устава святой Бенедикт цитировал псалом: «Я буду петь Тебе в присутствии ангелов». Для него хор монахов символизирует хор небесных сил. Он стирает преграды, разделяющие небо и землю, вступает в область несказанного, в предвечный свет. «Во время пения псалмов, — говорил святой Бенедикт, — мы предстоим перед лицом Господа и Его ангелов». Когда человек участвует в хоровом пении, его тело, разум и душа стремятся к озарению. Он впадает в stupor[76], admiratio[77], неподвижное созерцание вечного сияния, о котором в XII веке говорил цистерцианец Бодуэн из Форда. Монашество не стремилось объяснять свою веру, оно старалось поддерживать ее тем коллективным восхищением, которое переполняло совершавших богослужение. Интерес представляли не причины, результаты или доказательства, а общение с невидимым миром, и самым прямым путем к этому казался опыт литургического хорового пения. Когда одни и те же мелодии и положенные на них строки молитв звучат в один и тот же час изо дня в день, не становится ли монах, участвующий в повторении музыкального действа, всецело причастным к тем несказанным добродетелям, которых человеческий разум не может достичь иным способом?
Богослужения, совершаемые в соответствии с годовым циклом, символизируют более возвышенную реальность; они включают в себя важнейшие таинства и всё величие небесных таинств; они были установлены во славу главы Церкви, Господа Иисуса Христа, людьми, которые поняли всё величие таинств и сумели выразить его словом, буквой и обрядом. Изо всех духовных сокровищ, которыми Святой Дух одарил Церковь, мы должны испытывать особую любовь к умению черпать мудрость в словах молитв и псалмов.
Руперт Дейцский добавляет: «...это не что иное, как один из видов пророчества».
В XI веке монахи совершают службу вечной хвалы Господу, в которую вливается вся мощь творческого потенциала, заключенная в некоем произведении искусства. Это произведение, имеющее отношение к литургии, теснее всего связано с музыкой. Гуго Клюнийский решил поместить на капителях хора новой базилики изображение музыкальных тонов. Он считал их элементами космогонии, так как семь нот, по словам Боэция, непостижимо связаны с семью планетами, и в этом следует искать ключ к пониманию гармонии Вселенной. Но прежде всего аббат желал, чтобы эти образы, как некая схема Божественной тайны, служили братьям монахам темой для размышления. «Tertius impigit Cristumque resurgens fingit» — в этой надписи, сопровождающей изображение, заключено определение роли третьего тона. Чувства, пробуждаемые этим тоном, подготавливают душу к пониманию того, что есть Воскресение Господа, лучше, чем проповедь, чтение или созерцание картин.
Бога нельзя созерцать лицом к лицу. Созерцательная жизнь, начавшаяся в этом мире, станет совершенной лишь тогда, когда мы воочию узрим Бога. Простая и добрая душа, когда она погружается в размышление и, разрывая узы тела, созерцает небеса, не может долгое время парить над самой собой, так как груз плоти тянет ее к земле. Душа бывает поражена величием небесного света, но быстро возвращается обратно; однако и та малость, которую она вкусила от божественной сладости, приносит ей большую пользу; вскоре, воспылав любовью, она спешит снова воспарить.
Такова направленность монашеской религиозности. Добровольным раскаянием, послушанием, смирением и опытом безукоризненной братской жизни, через литургию, музыку, наконец, через произведения архитектуры и изобразительного искусства монашество пытается преодолеть границы, в которых человека XI века удерживают его эмоции и ничтожные возможности, но все-таки стремится выйти за пределы чувственного восприятия и понимания, проникнуть в то, что откроется всему человечеству в Судный день, желает заглянуть в другую часть Вселенной, о свойствах и могуществе которой можно лишь догадываться. Он охвачен влечением к Богу, то есть к тайне.
Как бы ни были образованны священнослужители, они не могли применять свои знания к вере. Багаж их знаний оказался таким же убогим, как деревянные примитивные плуги, которыми их современники-крестьяне распахивали пустоши. Они не читали по-гречески, знание античных философов было ими полностью утрачено. Умирающий Рим, надо сказать, совершенно равнодушный к любой настоящей науке, оставил в наследство несколько научных трактатов, которые не могли освободить мышление клириков от принципов, лежавших в основе народной мудрости. Словно охотники или их собратья рыцари, со страхом пробиравшиеся среди зарослей и ловушек, устроенных врагом, Божий люди всегда были настороже, выжидали. Герберт, чья ученость в 1000 году вызывала всеобщее восхищение, считался не философом, а колдуном. Он так же расставлял ловушки невидимому миру. Хитростью и колдовством он старался подчинить себе силы судьбы. Человек того времени чувствовал себя окруженным непроходимой чащей. В этих зарослях скрывается Бог. По некоторым признакам можно догадаться о Его присутствии. Можно увидеть Его руку, идти за Ним, преследовать и ценой большого терпения и любви если не приблизиться к Нему, то хотя бы вспугнуть и заметить свет на Его пути.
Совместно совершаемые богослужения, непосредственное участие в таинствах позволяют человеку выйти за границы своего естества и, по выражению Руперта Дейцского, самим стать пророками, то есть провозвестниками Бога. Среди средств, при помощи которых можно поймать невидимое, на первом месте стоят музыка и литургия. До сих пор никто не ставил разум на ту же ступень. Экзегеза — инструмент, которым пользуются все. В ней сходятся все искания духа. Скрывающийся Бог подает знаки, столь же таинственные, как Он сам. Необходимо расшифровать эти послания. С того времени как в каролингских монастырях возродились занятия науками, все методы преподавания ориентировались именно на эту цель. Во второй четверти IX века одним из инициаторов такого подхода был бенедиктинский монах Рабан Мавр, «наставник Германии», аббат монастыря в Фульде. «Мне пришло в голову, — писал он, — составить небольшой трактат, в котором говорилось бы не только о природе вещей и свойстве слов, но и об их мистическом значении». Слова и природа — вот две области, доступные человеческому разуму, в которых Бог являет Свое присутствие. Итак, монах внимательно исследует Евангелие, а изучение грамматики подготавливает его к тому, чтобы постепенно, продвигаясь от чтения вслух к размышлению, проникать в смысл каждого слова. Монах также исследует тварный мир в поисках аналогий, цепь которых может привести к истине. Рауль Глабер писал:
Наделив свои создания многообразием форм и обличий, Бог, Творец всего, желал дать возможность душе ученого подняться к простому постижению божества через видимое глазами и охватываемое разумом... Бесспорно существующие связи между вещами свидетельствуют о Боге наглядно, прекрасно и молчаливо; в то время как каждая вещь неизменно представляет собой другую, олицетворяя принцип, в соответствии с которым она действует, она стремится вновь вернуться в исходное состояние.
Таков методический путь исследования. Бог создал вселенную, постижимую чувствами, следовательно, существует субстанциальное единство Всемогущего и Его творения или, по меньшей мере, очень тесная связь, universitas, о которой говорил Иоанн Скотт Эриугена. Бога также можно различить, продвигаясь мало-помалу, через видимое к невидимому, по слову апостола Павла. Творчество, неподвижная и немая проповедь, содержит богатейшее учение наставлений Божиих. Человек познает мудрость священных текстов, открывая соответствия между словами, стихами и различными отрывками из Ветхого и Нового Заветов; так же среди разнообразия форм и обличий, которое представляет видимый мир, важно обнаружить связь, гармонию, порядок. Мир, как впоследствии сказали Гийом Коншский и Геро Рейхерсбергский, — это «упорядоченное собрание творений». Он quasi magnam cifaram, «подобен большой кифаре». То, что мы называем искусством, имеет только одну цель — сделать видимым гармоничное строение мира, расположить определенное число знаков на предназначенных им местах. Искусство запечатлевает плоды созерцательной жизни и передает их в простых формах, чтобы сделать восприятие доступным для тех, кто находится на первых ступенях приобщения к знанию. Искусство — это рассуждение о Боге, такое же, как литургия и музыка. Оно так же стремится прорубить, расчистить дорогу, пробиться к глубинным ценностям, скрытым в чаще природы и Священного Писания. Искусство показывает нам внутреннюю структуру того стройного здания, какое представляет собой тварный мир. Для этого оно опирается на несколько текстов, содержащих слово Божие, на вызванные ими образы, на числа, организующие ритмы вселенной. Как музыка и литургия, искусство оперирует символами, необычным образом сочетает несочетаемые понятия, которые, сталкиваясь, высекают искру истинного знания, — и ритмами, в которых мир соединяется с дыханием Бога. Сама структура, взаимное расположение различных элементов и их численное соотношение, так же, как изображения, которые памятник, ювелирное изделие или скульптурный декор являют взгляду, представляют некое толкование мира, его объяснение. В своем поступательном движении, с 980 по 1130 год сопровождавшем первые шаги полифонического пения и схоластических размышлений, искусство предлагает ключ к тайне. Оно дает возможность немедленно запечатлеть в сознании субстанциальную реальность мира, но более совершенно, чем это позволяет чтение или простое созерцание вещей, более глубоко, чем позволяет размышление.
Признаем же, что архитектура и изобразительное искусство XI века, как музыка и литургия, были неким способом инициации. Поэтому в их формах не было ничего народного. Они обращались не к толпам, а к избранным, узкому кругу тех, кто начал взбираться по лестнице, ведущей к совершенству. Безусловно, произведение искусства могло иметь определенное значение в воспитании верующих — такое же, как возникшие рядом с литургией первые формы театра, опробованные бенедиктинцами из Флери-сюр-Луар и аббатства Святого Марциала в Лиможе. В 1025 году аррасский Синод, обличая еретиков, отвергавших церковную иерархию, таинства, литургию и, конечно, любое изобразительное искусство, утверждал, что «посредством некоторых живописных изображений неграмотные созерцают то, что не смогли бы узнать из написанного»; огромное количество монументальных изображений, которые предложила новая скульптура, после 1100 года внезапно предстало перед всем сообществом верующих. Для них изваяния стали учебником. Некоторые из крупнейших ансамблей романской пластики, построенные при входе в аббатства или на перекрестках дорог, ведущих к центрам паломничества, использовали доступный всем язык и, по всей видимости, были задуманы для просвещения масс. Таков тимпан церкви в Конке. Однако в художественном творчестве той эпохи воспитательные цели отошли на второй план. Эстетика, к которой обратилось монастырское искусство, была замкнутой, обращенной внутрь себя, открытой лишь посвященным, чистым людям, которые, отказавшись от погрязшего в пороке мира и его соблазнов, возглавляли христианский народ в его движении к истине.
Мир действительно не был статичен. Он повторял движения Бога. Любой духовный опыт представлялся неким шагом вперед, развитием, которое литургия и музыка подхватывали и в то же время направляли и которое, в свою очередь, выражали архитектура, скульптура и живопись, по своей природе лишенные движения. В действительности это движение представляется двойственным.
С одной стороны, оно круговое. Космические ритмы, круговорот небесных тел, смена времен дня и года, все биологические процессы подчиняются закону цикличности; периодические повторы должны восприниматься как один из символов вечности. Именно поэтому богослужение в бенедиктинских монастырях, которому, как гласит устав, «должно быть отдано предпочтение перед всем», разворачивалось по двум концентрическим кругам. Первый круг описывался ежедневным пением псалмов. В темноте колокол будил монахов на ночную службу. Затем друг друга сменяли хвалебные песнопения — хвала Господу, возносимая при первом проблеске зари, и ранние заутрени, совершаемые с восходом солнца. Днем, когда монахи занимались будничными делами, наступало время службы третьего часа; службы шестого и девятого часов были короче. Но с приближением ночи молитва снова удлинялась. На вечерней службе собравшаяся вместе братия пела Господу, вооружаясь против наступавшего мрака. Другой, годичный, цикл совершался вокруг праздника Пасхи. Одна из главных задач ризничего и регента, отвечавших за стройность литургической службы, заключалась в составлении календаря на каждый год, распределении текстов для чтения на каждый период церковного года и украшении церкви по случаю торжеств. Молитвенная жизнь, таким образом, предполагала бесконечную общность с мирозданием. Подчиняясь круговому движению, избегая любых событий, способных нарушить его, монашеская община уже начинала жить в вечности. Смерть для нее была действительно побеждена. Ежедневный и ежегодный круговорот молитв отменял личную судьбу, уничтожал всякое понятие роста или упадка. Среди изображений, направлявших медитацию, которые можно было встретить в стенах монастыря или в книгах, первостепенное значение имел символ небесных ритмов. С другой стороны, создав мир, Бог отделился от вечности, чтобы поместить Свое творение и Самому занять место во времени и в прямолинейной судьбе. Отныне всё — движение человека или ход истории — получило точку отсчета. Также и памятник, если его цель заключается в том, чтобы верно передавать намерения Божий, должен быть обращен к определенному ориентиру в пространстве.
Потрясения, коснувшиеся западной цивилизации в тот век, очевидно, способствовали тому, что вновь ожило чувство движения вперед. В центре рыцарского мироощущения находилось жгучее желание приключений. Во все концы света уносило оно молодых людей, охваченных радостным порывом. Первое, что привлекает внимание при исследовании свидетельств о Европе 1000 года, — кажется, что все население было охвачено жаждой странствий — в дорогу отправлялись паломники, купцы, везшие на ярмарку вино или цветные ткани, крестьяне-первопроходцы, осваивавшие пустоши. Приближался отъезд крестоносцев, начинались миграции проституток, которых Роберт Арбриссельский и другие одержимые видениями проповедники в 1100 году призывали к покаянию. Монахи же давали обет оставаться на одном месте. В то время как крепла реформа нравов духовенства, их все реже можно было встретить на дорогах. Отныне, затворившись в обители, они будут пытаться по-своему описывать ход истории.
Писать — вот что было одной из их специфических задач. Монахи вели хроники. Они вспоминали минувшие события — поначалу из уважения к традиции, которой следовали античные авторы. В монастырях преподавание классической латыни основывалось в большей мере на комментировании произведений историков языческого мира, чем на изучении произведений поэтов: считалось, что Саллюстий менее опасен для веры, чем Вергилий; в 1049 году монахам Клюни на период Великого поста были предложены для чтения труды Тита Ливия. Кроме того, приверженность к историческим повествованиям отвечала конечным целям монастырской культуры. Что есть история, если не описание тварного мира? Она изображает человека, а следовательно, Бога. Ордерик Виталий, бенедиктинский монах и один из лучших историков своего времени, говорил об этом: «Историю следует петь, как гимн во славу Творца и справедливого Владыки всего мира». Если история — хвалебная песнь, следовательно, она также участвует в литургии. Наконец, история позволяет яснее разглядеть в толще времен пути человечества, идущего к спасению, различить этапы этого движения, уточнить направление. История обращена в будущее. Она помогает выбрать верную дорогу, плыть прямо по течению и прибыть в нужный порт. Непрерывная вереница людей тянется от Сотворения мира до конца времен. Священное Писание, само будучи историей, описывает жизнь человечества как непрестанное восхождение и разделяет ее на три периода. Новый Завет исправил всё, что во времена, предшествовавшие рождению Богочеловека, было коряво и неровно в человеческом роде. Однако человек по отношению к тому, чем он станет после Второго пришествия Христа, находится в том же положении, что и ветхозаветные праведники по отношению к апостолам. Мир стареет, конец времен не заставит себя ждать. Человечество XI века живет в ожидании. Понимание истории должно подготовить его к последнему переходу. Тем, кто молится, и в первую очередь монахам, подобает указать остальным дорогу и сделать ее более ровной. Монастырские процессии символически представляют историю. Они преодолевают последний этап, изображают вход в Царство Небесное. Молитвам, которым предаются монахи в стенах обители, всему монастырскому искусству удалось сорвать покров и увидеть разверзшееся небо.
Созерцание видимого мира становится отныне не так необходимо: его следует оставить позади. Человек открывает в Писании предвестия последующих откровений. Ведомое монахами христианство XI века прикладывает все усилия, чтобы представить то, что вскоре должно открыться его глазам; человеческая история кажется цепью случайностей, разворачивающихся на заднем плане, Евангелия повторяют друг друга; Деяния Апостолов в то время изучаются менее внимательно, чем Ветхий Завет или Апокалипсис. Сцены из жизни Христа мало представлены в изобразительном искусстве. Капители монастырских колонн и нефы церквей украшают изображения младенца Иисуса или Страстей Господних. Жизнь Христа — действительно история. Каждое событие отмечает этап пути, ведущего к спасению. В то же время Евангелие повествует о земных делах. Оно рассказывает о пещере и рыбах, волхвах, идущих на свет звезды, о разбойниках и постоялых дворах, ослах и смоковницах, копьях и терновнике, об озере, растревоженном бурей, — о повседневном. Иногда рассказ освещается посланием из невидимого мира, но это лишь редкие вспышки. Почти все повествование разворачивается на Земле, среди людей. Не покажется ли текст синоптических Евангелий слишком простым и серым тому, кто задыхается в окружающем мире, кто нащупывает в нем трещины, чтобы убежать, избавиться от голода, опасностей, страха, кто обманывает свое убожество, мечтая о просвещении? Бедняки хотят слушать рассказ о славе, а не о нищете. Они питаются чудесами. Религиозное искусство XI века пытается сконцентрировать евангельское учение в нескольких знаках, превращает их в огненные столпы, подобные тому, в который превратился Иегова, чтобы вести народ Свой в Землю обетованную. Христос нигде не изображен как брат. Он предстает господином, который властвует и судит, Владыкой. На золотом фоне перикопов художники поместили фигуры апостолов вне времени и явлений природы. Отдалили их от людей. Кто в то время мог представить рыбаками и нищими святых Иакова или Павла, могущественных апостолов, на чьих могилах происходило столько чудес, которые поражали молнией и «огнем святого Антония» сомневающихся в их власти? Как христианство 1000 года, простертое ниц перед мощами, осмелилось бы привязаться к тому, что было человеческого в Христе? В романский период апостолы жили в невидимом мире, в царстве Воскресшего в праздник Пасхи, который запретил женам-мироносицам прикасаться к Себе, в царстве Христа, оторвавшегося от земли в день Вознесения, в царстве Вседержителя, восседавшего на троне в апсиде Клюни или Тауля[78].
Христос Клюни, так же как Христос Тауля, вышел не из Евангелия. Он вышел из Апокалипсиса. То есть из ослепительного света. Ни в одной другой книге Писания не содержится столько картин устройства будущего мира, такого захватывающего описания:
<...> великий город, святый Иерусалим <...> светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному <...> И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божия просветила его и светильник Его — Агнец[79].
Над этими удивительными словами без конца размышляли в монастырях, их комментировали, иллюстрировали, к ним постоянно возвращались. Однако великолепная, преображенная вселенная, явившаяся святому Иоанну, не так уж отличается от видимого мира. В божественной гармонии небесный порядок полностью соответствует земному. Как сказал епископ Адальберон:
Этот могущественный Иерусалим, кажется мне, не что иное, как видение мира. Царь царей правит городом, Господь царит над ним. Даже разделенный на части, он един. Ни одни из его ворот не покрыты металлом. Стены там построены без камней, камни без стен; это живые камни, живое золото. Оно пылает ярче, чем золото в тигле. Город населен ангелами и толпой людей. Одни царствуют, другие надеются царствовать.
Итак, когда небеса разверзнутся, человек будет ослеплен, но не почувствует себя чужеземцем. У него есть возможность еще в этой жизни, основываясь на том, что доступно глазу, представить себе место будущего пребывания. Так поступали художники, которые для императоров оттоновской династии в христианской Испании или монастырях Аквитании, затронутых клюнийским движением, иллюстрировали текст Апокалипсиса или комментарии к нему Беата Лиебанского. Ни один мастер не мог пожелать лучшего стимула для своей творческой энергии, ни один монах Запада, горевший любовью к Богу, — более крепкой поддержки в своем порыве к невидимому.
Искусство XI века выражало чаяния людей. Видимый мир был тесным, непокорным, преходящим и стареющим. Христианство в той форме, в какой оно существовало на высших ступенях Церкви, пыталось поднять народ над этим миром. Искусство не стремилось изображать вселенную, доступную ощущениям. Но оно не было и абстрактным, так как реальность, совпадая в главном со сверхреальностью, есть ее верное отражение. Художник черпает вдохновение в естественных формах, но очищает их, словно отцеживая то, что сохранится для славы будущего века. Он пытается найти нечто подобное свету, который смутно различал в мистических видениях. Художник стремится изобразить абсолют. Такая цель отвечала задачам монашеской среды, где в то время и зарождались произведения искусства. Дело монастырей — не только постоянно и от имени всего народа возносить Богу подобающую Ему хвалу, но и готовить людей к грядущему Воскресению. Монахи стоят в авангарде. Они уже отбросили всё земное. Монастырские стены отгораживают их от мира. Очистившись воздержанием, они уже прошли половину пути и взбираются на гору, со склонов которой сквозь туман можно различить чудеса Ханаана. Всё монашеское искусство как бы вдохновлено желанием обрести Бога.
Кто даст нам крылья, подобные голубиным, чтобы полететь через все царства мира и проникнуть в глубь звездного неба? Кто поведет нас в город великого Царя, и по милости Божьей то, что мы читаем в книгах, что кажется тайной, будто отражение в зеркале, откроется благодатью Божией нам вблизи сущего Бога, и мы возрадуемся?
Быть может, образование, но совершенно точно — литургия и музыка, а вместе с ними и искусство.
Вознесем к ним наши сердца и руки, отречемся от всего преходящего. Пусть наши глаза льют потоки слез, вызванных обещанными блаженствами. Будем счастливы тем, что уже свершилось среди праведников, которые вчера сражались за имя Христа, а сегодня царствуют с Ним. Будем счастливы тем, что было истинно сказано нам: пойдем в землю живых.
В поэтическом порыве неизвестного ученика Иоанна Феканского намечены пути религиозного искусства, которое стремится разорвать оковы. Врата монастырской церкви ведут к тайнам Господа.
Небо в самом деле приоткрывалось у входа туда, где совершалась молитва. С изменением литургической службы совершение некоторых погребальных церемоний и обрядов, связанных с особым почитанием Спасителя, было перенесено на паперть; именно здесь, встречая входящих, разворачивались картины из Апокалипсиса. В Сен-Бенуа-сюр-Луар они покрывали капители колокольни. В монастыре Сен-Савен в церковном притворе художники изобразили окруженного сферой Христа, простирающего руки; рядом два ангела держат орудия Страстей. Спасителя окружают странные фигуры, явившиеся апостолу Иоанну.
Но прежде чем засияет свет Агнца, четыре ангела, держащие четыре земных ветра, поднесут ко рту трубы, и все будет разрушено. Это означает, что живому или мертвому человеку, переступающему порог храма, в первую очередь подобает уничтожить в себе зерна порчи, отречься от всего — от оружия, богатства, ближних, даже от собственной воли, как отрекается монах, принося обет послушания. Тогда человек сможет примкнуть к великому шествию.
Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов; и не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни[80].
Романское искусство появилось благодаря нескольким людям, совершавшим духовное восхождение к этому видению. Пытаясь создать его подобие, они собирали все сокровища, которые удавалось найти, — золото, лазурь, несколько горстей удивительных пряностей, привезенных с Востока торговыми караванами. Однажды они отважились запечатлеть это видение в камне.
Среди всех исканий, нововведений и причудливых форм, которые развитие Запада вызвало в художественном творчестве, можно ли найти что-либо более волнующее, чем сознательное возвращение к монументальной скульптуре? Имперское искусство, воспитанное на воспоминаниях об искусстве классическом, в течение веков утверждало ценность человеческой фигуры, изображенной в трех измерениях. В своем победном шествии оно понемногу вытеснило замысловатую резьбу и абстрактный геометрический или растительный орнамент, присущие варварскому искусству. Переворот, подготовленный первыми шагами епископов оттоновского возрождения, заказывавших скульптурные изображения распятого Христа и отлитые из бронзы библейские сцены, предваренный смелыми исканиями золотых дел мастеров Аквитании, выковывавших раки в виде человеческих фигур, этот переворот, совершившийся после 1100 года в романской части христианского мира, в областях, где латинская культура никогда не умирала, где клюнийские монахи и вставший на их сторону Римский Папа отныне чувствовали себя владыками мира и начали борьбу за imperium, за престиж и власть, заключался в создании священных изображений, принявших пластический облик римских статуй. Эти изваяния начали помещать у входа в храм; их больше не прятали у алтаря, где они тайно взирали на литургическое богослужение, или в сумраке крипт. Напротив, их упорно выставляли на самом виду, под открытым небом.
В каком монастыре подобная дерзость победила последние сомнения? Какой из романских тимпанов самый древний — муассакский или не дошедший до нас клюнийский? Никто не сможет разрешить спор археологов. Произведения искусства той эпохи невозможно датировать точно. Эти скульптуры были дарами Предвечному, они существовали вне времени; время их создания никого не интересовало. Начав строительство церкви и желая украсить каждую часть здания, лишь только она поднималась над землей, Гуго Клюнийский собрал в главном аббатстве самых умелых мастеров христианского мира. Поместив в 1115 году скульптурную группу, изображавшую сцену Вознесения, над входом в самую большую в мире базилику, и раньше, декорируя капители хоров, мастера вдохновлялись образцами пластики с украшений, изготовленных в областях, лежавших вдоль берегов среднего и нижнего Мааса. Они помогли южному искусству — романским сводам, изображениям демонов и сирен — слиться над вратами церкви с классическими традициями имперского искусства.
Иисус сказал, что Он есть дверь, ведущая к непознаваемому и славе. В XI веке постепенно зарождается идея о том, что внушающий страх Бог, чей трон на портале в Муассаке возвышается над собранием судей, разгневанный Бог, карающий людей чумой, голодом, набегами неведомых грабителей, вышедших некогда из недр Азии, Бог, Второе пришествие которого ожидалось с таким напряжением, не кто иной, как Сын, то есть человек. Понимание тайны воплощения Бога в человеке становилось все ясней, туман рассеивался.
Было ли это понимание в народной среде сильней, чем в монастырской? Что мы знаем об этом? Смутные течения волновали отдельные общины верующих, восстанавливали их против Церкви, привлекая внимание к словам странствующих проповедников — отшельников, во множестве скитавшихся по Италии. Некоторые из них уже начали появляться в деревнях Галлии. Эти люди вдохновенно рассказывали о нищем Боге, не прельщавшемся золотом, которое собирали к Его ногам священники, о строгом Боге, которому были мерзки молитвы развращенного духовенства. Священные обряды открывали народу дверь к спасению. Продолжение церковной реформы лишь усилило стремление к тому, чтобы ритуальные жесты совершались чистыми руками. Именно этого желали толпы в Милане, требовавшие от священников целомудрия и восстававшие против архиепископа, торговавшего церковными должностями. Народ страдал, видя пороки, запятнавшие церковную власть, от которой зависела магическая связь между человеком и Богом. Какая духовная жажда толкала жителя Шампани, о котором Рауль Глабер говорит как о крестьянине, одержимом манией иконоборчества, опрокидывать распятия и разбивать изображения Господа? Какое свойство Бога особо почитали тринадцать орлеанских каноников, «казавшихся чище других» и которых король Роберт в 1023 году приказал сжечь как еретиков? И если аквитанцы, «отрицавшие Святое крещение, добродетели креста и всё, в чем заключалось учение Церкви, воздерживавшиеся от некоторой пищи, походившие на монахов и казавшиеся целомудренными», были признаны большими манихеями[81], чем другие, то не потому ли это случилось, что они возводили в принцип ощущавшееся всеми противостояние между библейским Богом и силами тьмы и более радикально, чем другие, отвергали все плотское, с тревогой ожидая конца времен? Не было ли это протестом против избытка ритуализма? Людей томило присутствие зла в мире и тайна вочеловечения Бога, они ждали более ясного определения природы Христа, объяснения, как сущность Божия могла снизойти до воплощения в человеческом теле, жить среди людей и спасти их.
Казалось, именно этим тревожным размышлениям отвечали два течения в церковной жизни, наметившиеся после 1050 года. С одной стороны, ученые люди, следуя путем диалектических рассуждений, начали выдвигать доводы и спорить о главных проблемах, служивших камнем преткновения для низших слоев общества: о Троице, Евхаристии и, более точно, вторжении Бога в человеческую сущность. В переживших реформу нормандских монастырях Иоанн, племянник Гийома де Вольпиано, с 1028 года аббат обители Фекан, размышлял над текстом синоптического Евангелия. Он искал способ освободить человека из его теперешнего состояния, избавить от злого мира, удерживавшего его в плену. Иисус представал в его понимании как путь, ведущий к свету Отца.
Он был обрезан, чтобы отсечь от нас грехи плоти и разума; принесен в храм, чтобы мы приблизились к Богу чистыми и освященными; крещен, чтобы омыть нас от наших преступлений; искушаем, чтобы защитить нас от козней дьявола; схвачен, чтобы освободить нас от власти врага; подвергнут осмеянию, чтобы оградить нас от издевательства демонов; увенчан терновым венцом, чтобы избавить нас от шипов первородного греха; поднят на крест, чтобы привлечь нас к Себе; напоен желчью и уксусом, чтобы привести нас в землю бесконечной радости; принесен в жертву на кресте, подобно незапятнанному агнцу на алтаре, чтобы взять на Себя грехи мира.
Мысль Иоанна Феканского следовала извилистыми тропами мистических размышлений, где образы соответствовали словам[82] и где, как в литургии, все стремилось к торжеству Богоявления. В ней совершалось магическое преобразование низкой материи в сокровища непознаваемого мира. Она также пролагала путь святому Ансельму. Итальянец — также аббат нормандского монастыря, а затем, с 1094 по 1098 год, архиепископ Кентерберийский — вопрошал: «Cur Deus homo?» (Почему Бог человек?) В поисках ответа он составил схоластическую методу и предложил толкование воплощения Бога в человеческом образе, иллюстрацией чему стала готическая скульптура.
Второе движение зародилось в недрах монастырской жизни. Некоторые монахи считали Апокалипсис менее захватывающим, чем Новый Завет. Они восстали против торжественности и роскоши клюнийской литургии и, не стремясь к славе серафимов, стали проповедовать образ жизни, который здесь, на земле, должен был превратить служителей Бога в истинных апостолов, подражавших Христу в Его нищете. В 1088 году, когда аббат Гуго начал строительство новой базилики, завершилась великая эпоха Клюни. Пришло время новых монастырей, заботившихся прежде всего о строгости устава. Школы, в которых обучались священнослужители, приняли монастырский образ жизни, не переставая нести в народ Слово Божие, и способствовали постепенной унификации всего института каноников[83]. В то же время возвращение достоинства епископскому сану, ставшее возможным благодаря усилиям григорианских реформаторов, подготовило грядущее массовое строительство соборов, длительный подъем, вызвавший постепенное обострение религиозного мировосприятия и ограничение господства литургической духовной практики. Это движение заставляет обратиться к религии, стержнем которой становится не отблеск Небесного Иерусалима, а человеческая природа Сына Божия.
Такому повороту в церковной жизни способствовало стремление к благочестию, приведшее впоследствии к крестовым походам. Паломники, вместо того чтобы посещать места, где покоились останки святых, отправлялись к могиле Христа. Покаянные обряды, предлагаемые рыцарям, заботившимся о спасении души, направили агрессию воинов в иное русло, указав путь, ведущий ко Гробу Господню, и крест начал приобретать новое значение. До сих пор это был символ, помогавший осознать владычество Господа над миром. Космический знак, перекресток пространства и времени, древо жизни, он воплощал все творение целиком, и Бог избрал его орудием Своих Страстей в силу его эзотерического значения. Когда на кресте изображали Христа, Он представал не мучеником, а живым, увенчанным и торжествующим, вознесенным на крест, возвеличенным им, а не умершим на нем. Короли были наследниками победоносного креста, как, например, Роберт Благочестивый, представавший в образе Христа в церемониях Святой недели. С каждым днем этот символ занимал все больше места в жизни, тогда как его значение незаметно искажалось.
В последние годы X века германские епископы, князья Церкви, которых император наделил всей полнотой земной власти над городом и его окрестностями, будучи пастырями, обладали в то же время авторитетом, равным королевскому. Они дерзнули нарушить традицию, в соответствии с которой прежде избегали представлять крест как орудие пытки. Через тысячу лет после смерти Христа большие деревянные распятия, воздвигаемые посреди оттоновских базилик, впервые являли взорам народа жертву, а не коронованного и живого человека. Появление на Западе первых распятий ознаменовало решающий поворот в истории религиозного мироощущения. Постепенно этот поворот становится все явственней. Когда в 1010 году монах из лиможской обители святого Марциала увидел «воздвигнутый посреди неба огромный крест с изображением распятого Спасителя, проливавшего обильные слезы», это чудо напомнило ему о страданиях Христа. Так же и рыцари старались хранить Божие перемирие в четверг и пятницу, «в память о Тайной вечери и Страстях Господних». Заказывать домашним ювелирам золотые кресты и жертвовать их церквам долгое время оставалось привилегией императоров и королей. Жест престижа, жест в значительной мере политический. И вот правители утратили монополию на него, так же как и на другие привилегии, растворившиеся в феодализме. В течение XI века крест приобретает все более обыденное значение. В 1095 году этот знак носил любой, кто собирался отправиться в Святую землю. Крест также был эмблемой мира, который Бог обещал людям, символом Его победы над смутами века. Кроме того, этот знак, установленный на дорогах, обозначал границы областей, где было запрещено любое насилие, грабеж и лихоимство; он указывал путь к приютам, которые благодаря стараниям поборников мира возникали вблизи святилищ. Вышитый на плаще крест извещал о том, что крестоносец направляется к Голгофе, но он имел и другое, более глубокое значение. Крест запечатлевал на теле знак пасхального жертвоприношения, союза с воинством Предвечного. Крест отмечал избранных и был залогом того, что после Судного дня они войдут в царство мира. Аббат Одилон Клюнийский показывал своим монахам крест как залог всеобщего спасения, как очищающий знак, который должен подготовить род человеческий к тому, чтобы следовать за Христом в небесной славе, и, следовательно, как символ двух основных добродетелей монашества — смирения и бедности. Любой рыцарь, носивший крест, отправляясь в крестовый поход, становился Христом. В недавнем прошлом это относилось лишь к королям, над которыми совершалось таинство миропомазания. Рыцари повторяли в Палестине земной путь Спасителя.
Когда около 1000 года у самых образованных людей Церкви спрашивали, что означает «такой приток народа в Иерусалим», они отвечали, что в их глазах это предвестие «пришествия проклятого Антихриста» и близости конца света. «Все народы расчищали дорогу с Востока, откуда должен был появиться Антихрист; все люди готовились идти навстречу ему». Однако некоторые рыцари возвращались домой уже другими. Не потому ли граф Ангулемский желал умереть, «почитая и целуя древо креста», что недавно посетил Гроб Господень? Один факт остается бесспорным — восхищенные странники, подобно пчелам роями стремившиеся в Землю обетованную, отправлявшиеся в путь в ожидании конца времен, потрясенные и ослепленные сокровищами небесного Иерусалима, возвращались в свои соборы, замки, деревни, обладая большим знанием о Христе, если только не умирали в дороге.
Могли ли паломники узнать Сына Человеческого, Чьей гробнице они поклонялись, в том великолепном изображении Правосудия и Власти, которое скульпторы 1120 года устанавливали над порталами монастырских церквей? По-прежнему огромное расстояние разделяло Христа из сцены Вознесения в Клюни и тех, кто созерцал Его, проделав длинный путь, огромное расстояние было между Предвечным из Муассака и гениальным скульптором, воздвигшим эту деспотическую фигуру в окружении евангелистов и двадцати четырех старцев музыкантов. Но эта дистанция уже сократилась на паперти в Отёне: здесь Иисус восседает посреди апостолов, которые больше похожи на людей, чем на небожителей; на их лицах отражается любовь, а не священный ужас. Тех же апостолов мы снова видим на тимпане церкви в Везеле, трепещущими в водовороте благодати. Здесь впервые представлено не скрытое от взора Царство, но человеческий мир, время, отмеренное двенадцатью месяцами года, земли, простирающиеся до окраин, населенных странными племенами. Кажется, будто на рубеже XII века романский сон рассеивается, евангельское слово распространяется по всему миру, избавляя человека от страха и толкая его к завоеваниям. На пороге монастыря, где святой Бернард вскоре начнет перед французским королем проповедь нового крестового похода, с приходом зрелости возникло самое величественное изображение живого Бога, которое когда-либо создавала христианская культура.
Несомненно, что Гислеберт, оставивший свое имя на скульптурах в Отёне, и мастер из Везеле обучались мастерству и, уж во всяком случае, черпали вдохновение на клюнийских стройках. Для историка культуры и эстетических мировоззрений имеет значение то, что скульптурные группы, созданные вскоре после Первого крестового похода, в порыве, ставшем продолжением этого похода, стали вехами основного этапа в развитии западного христианства. До сих пор фигура Христа не занимала центрального места в творчестве. Если изображения Богочеловека не были чистой абстракцией, эзотеризмом креста, альфы и омеги, или монограммой Христа, то они помещались вне времени и пространства, в нереальном мире мистических видений, как, например, на иллюстрациях рукописных богослужебных книг. Они были бесплотными, бестелесными, словно души, не нашедшие покоя, о появлении которых говорил Рауль Глабер. Они относились к той неразличимой империи, скрытое устройство которой пыталась передать архитектура романских церквей.
Так продолжалось вплоть до 1120 года. До того момента, когда в церковных школах областей, населенных франками, диалектики начали спорить о природе трех ипостасей Бога и задаваться вопросом, как Бог стал человеком. Тогда монументальная скульптура изъяла изображения Бога из области сверхъестественного и перенесла их в земное окружение, облекая в более прочный и долговечный материал. Утвердила их в реальном мире. Воплотила их.
Аббат Сен-Дени Сугерий после 1130 года принял, может быть, самое активное участие в этом воплощении. Во всяком случае, он создал искусство, которое мы называем готикой. Сугерий принадлежал к ордену бенедиктинцев. Его мысль, как и мысль монахов XI века, следовала путем аналогий, ассоциации от монастырских размышлений вели к непознаваемому Богу. Сугерий принял всю символику романского искусства, и можно сказать, что она нашла полное выражение в его творчестве. Для монастырского портала Сен-Дени Сугерий составил посвящение, которое толкуется по-разному. Вот один из нескольких возможных переводов. «О том, что сияет внутри» — следует понимать: внутри здания, но также и в сердце мира, времени, в сердце человека и в сердце Бога, — «расскажет золотая дверь» — искусство, повторяю это вновь и вновь, изображает главные реалии, которые откроются человеческому разуму, когда будет преодолена та граница, которая называется смертью, Воскресением и разверзшимися небесами в Судный день — «через ощущаемую красоту душа поднимается к истинной красоте и от земли, где она лежала ниц, возносится на небо, воскрешенная сиянием его великолепия». Справедливо утверждение: искусство XI века пытается сорвать завесу с лица Бога. Оно просвещает. Оно стремится дать человеку верное средство воскреснуть озаренным.