Все девушки — невесты

Эпилог Осадки в виде дождя, снега и слез

Весь день лил дождь, и ему казалось, что влажность проникла в кабинет, хотя окна были наглухо закрыты, а кондиционер исправно работал. От промозглой сырости ныла спина, голова была тяжелой, точно брюхо кита, проглотившего стаю сельдей, или как та самая беременная туча, нависшая над Апельдорном. Не помогали ни кофе, ни аспирин. Мужчина беспрестанно тер седые виски, разминал шею и едва сдерживал раздражение, когда кто-нибудь из сотрудников заглядывал в кабинет.

В шесть вечера ему позвонила жена, напомнила, чтобы не задерживался: на ужин придут ее младшая сестра Эллен, тетя Анке и дядя Хэнк.

— Я помню, дорогая, — подтвердил он и непроизвольно зевнул, смазав окончание. Положив трубку, выругался. Какого дьявола?! Семейные ужины напоминали врачебный осмотр — та же тягостная необходимость, сопряженная с опасностью выслушать неутешительный диагноз. Чего еще ждать от Эллен — вздорной, разукрашенной неудачницы? Да и выживший из ума дядюшка с его замшелыми рассуждениями хорош, и старая ворона тетка не лучше. То ложку консоме мимо рта пронесет, то бокал на скатерть опрокинет, а неучтивым считает хозяина!.. Супруга всегда пасовала перед своими родственниками, а он пасовал перед супругой…

Мужчина снова зевнул, завел руки за голову и потянулся, отчего позвоночник застонал. Нет, это невыносимо!.. С него довольно!.. Отключив компьютер, он убрал бумаги в подставку и сдул со стола невидимую пыль, потому что не терпел неряшества. Надел светлый плащ, белое кашне и, проходя мимо секретарши, велел ей не забыть выключить кондиционеры. Замечание было лишено смысла — она не страдала забывчивостью, но ответила:

— Да, хорошо, господин Хильдеринг, — и повернула к нему узкое лицо, отчего линзы очков вспыхнули, полоснули ледяными бликами подозрительности.

Господин подумал, что напрасно платит секретарше столь щедрое жалованье…

Его автомобиль — респектабельный и надежный «рено» — был припаркован рядом с офисом, но Маурис Хильдеринг решил немного прогуляться пешком, размять суставы. Раскрыв зонт, он зашагал вверх по улице, абсолютно не представляя куда. Вот бар под вывеской, обведенной красным неоном, — можно зайти и выпить кружку пива… Но холодное пиво его ничуть не прельщало. Еще меньше нравились торты и пирожные, выставленные в окне кафе-кондитерской. Хильдеринг и раньше не питал тяги к сладкому, а после того как доктор предупредил о пограничном уровне сахара в крови, отказался и от подсластителей без калорий. Низко опустив зонт, спрятав лицо, чтобы избежать нежелательного узнавания, владелец компании по производству рыбных консервов брел мимо закрытых магазинов, пока его взгляд не остановился на витрине бутика дамского белья, подсвеченной голубоватым галогеном. Черные манекены, имитирующие нагих африканок, бесстыдно выпячивали вперед пластмассовые груди, едва прикрытые атласом и кружевом. На их растопыренных пальцах, как на крючках, висели прозрачные чулочки и не менее прозрачные треугольнички трусиков. И возле босых ног в живописном беспорядке валялись изысканные вещицы, созданные для соблазнения. Маурис испытал неловкость: он не мог объяснить причину своего нездорового интереса к дамскому белью — никогда не покупал ничего подобного!.. Он вообще не покупал женских вещей… за исключением того случая, на курорте, когда позволил себе пошалить с одной русской из Сибири… Ах да, у той русской — ее звали Софи — на постели в номере отеля тоже было разбросано белье — совсем простое, некрасивое. Хильдеринг, однозначно предпочитавший порядок хаосу, помог ей упаковать багаж — быстро упрятал жалкие тряпки на дно ее чемодана, а сверху разложил обновки, на которые истратил целое состояние!.. Хм, если бы Хайди узнала… нет, благоразумнее забыть об этом!.. Но он почему-то не мог забыть: смотрел на манекены и представлял себе Софи на месте кукол. О, ей бы очень подошел тот белоснежный пеньюар и белые чулочки с кружевными, узорчатыми подвязками… Впрочем, нагая Софи выглядела еще краше!.. Ее маленькие упругие груди не нуждались в поддержке бюстгальтера, зато идеально умещались в его ладони… Зонт из ослабевшей руки Хильдеринга соскользнул на плечо, тяжесть из головы переместилась в низ живота, вызвав колоссальное напряжение. Мужчина едва не застонал. Эта проказница Софи… она будила в нем то, что, казалось, давно умерло. Да, с ней он был на высоте — энергичным, как побег бамбука, и неутомимым, как мельничное колесо, вращаемое бурным потоком ее восхищения и вожделения…

— Хай, господин Хильдеринг! — окликнул его кто-то. — Как дела?

Застигнутый врасплох, он молниеносно обернулся и за частыми бисерными нитями дождя не сразу различил смуглого араба, полускрытого зарослями георгинов возле дома напротив.

— Все прекрасно, — с неудовольствием ответил он, пытаясь вспомнить имя этого жилистого человека, несколько раз нанимавшегося в его компанию на сезонные работы. — А как ты поживаешь, почтенный?

— И у меня все прекрасно, ведь вокруг меня цветы — мои лучшие друзья! Посмотрите, как они мне улыбаются!

«Идиот», — мысленно заключил Маурис и, попрощавшись, степенно прошествовал мимо. Слева начиналась парковая аллея, тянувшаяся до площади перед собором. Нет, в церковь ему точно не надо — да простит его Господь!.. Хильдеринг свернул направо — в торговый квартал, пустынный ввиду позднего часа, и очутился перед очередным баром, на сей раз рассудив, что вполне заслуживает маленького удовольствия — порции можжевеловой водки, которая позволит немного согреться и расслабиться… Усевшись за стойкой, он расстегнул плащ и промокнул носовым платком вспотевшие ладони. Лишь после этого взял стакан и опасливо принюхался к жидкости. Алкоголь Маурис употреблял редко — в последний раз с той сумасшедшей русской, которая совсем не берегла здоровье и не экономила эмоций — много смеялась, много плакала, отчаянно бросалась в волны, будто желала утопиться… Когда же это было?.. Они расстались утром 1 сентября, а сегодня — 16 октября, значит, прошло полтора месяца… Вполне достаточно для того, чтобы ее забыть!.. Однако… Вдыхая терпкий дух можжевеловых ягод, Хильдеринг хорошо помнил, как пахла Софи — йодом, солью, рыбой, всеми испарениями моря с его моллюсками и водорослями. Ему этот аромат всегда представлялся восхитительным, быть может, потому…

Он выпил залпом, и грубый, обжигающий вкус водки перебил запах Софи. Но Маурис не хотел отпускать от себя ее образ — завитки темных волос, отливавших медью, и карие глаза, оттененные длинными ресницами, и чеканные, отполированные загаром скулы, и подвижный, манящий рот. О, упоительная женщина!.. Воспоминания разволновали его настолько, что пришлось повторить выпивку. Вторую порцию Хильдеринг тянул мелкими глоточками, вспоминая, как русская стеснялась его. Чудачка!.. Робела, как девочка… и он робел и радовался тому, что Софи не догадывается о его возрасте, проблемах с сосудами, хондрозом, артрозом, простатитом… Хм, он не дал ей ни малейшего повода для подозрений о старческих недугах, ибо ощущал себя молодым, сумасбродным плейбоем. Всемогущим, как Бог!..

— Вы пьете водку? А я предпочитаю виски, — весело молвил араб, устраиваясь рядом за стойкой. — От водки хочется спать, а виски бодрит!

«Как он меня нашел?! Неужели выследил?» — напрягся Хильдеринг. Однако чокнулся и пожелал здоровья, хотя именно здоровья этому олуху было не занимать, судя по его глупой, беспричинной жизнерадостности… С недавних пор Мауриса стали раздражать люди с избыточной энергией, сам факт их существования воспринимался крупной несправедливостью.

— Про Халид писать газета, он иметь самый лучший цветник в Апельдорн, — в третьем лице, коверкая голландский, сообщил тот, невзначай напомнив свое имя.

— Поздравляю, — отозвался Маурис и сделал большой глоток, от которого его передернуло.

Араб поболтал янтарную жидкость в бокале, заставив кубики льда соприкоснуться и звякнуть. Отпив, неприятно зачмокал, смакуя. Хильдеринг отвернулся, дабы не выказать отвращения, в шею при этом вонзилась боль, растекшаяся по плечам и между лопатками, будто за шиворот плеснули чего-то гадкого. Мужчина поежился, а Халиду все было нипочем: он по-прежнему довольно лыбился и чмокал и, что хуже того, непринужденно почесывал свою неопрятную башку. Поинтересовался, нравятся ли боссу Мадонна и Бритни Спирс.

— Да, они эффектные блондинки, — рассеянно подтвердил босс, размышляя, не перейти ли ему на скотч Ballantine's.

— А Халид в них разочаровался, — сообщил араб таким тоном, будто переспал с обеими. — Халид в Интернет видеть фото, где Мадонна и Бритни Спирс целуются. Они — лесбиянки, фу!

— Лесбиянки? — машинально переспросил Хильдеринг, интонацией подтвердив солидарное разочарование, однако оно относилось не к артисткам, а к собеседнику, мешавшему предаваться мечтам о Софи. От досады он заказал себе виски.

— И мне повторить. — Араб лихим щелчком послал бармену пустой бокал и изрек: — Цветы лучше женщин. Цветы нуждаются в заботе и ласке, а женщинам нужны только деньги. Аха! Халид познакомился в Интернет с одной русской из Сибири. Она писать, что люблю тебя, буду вечно твоя, и хотеть приехать, хотеть, чтобы Халид дать деньги. Но Халид не иметь желание тратить деньги…

— Как зовут ту русскую? — насторожился Маурис, чье сердце засаднило от ревности.

— Имя Лилия, как цветка. Аха, аха, — закудахтал Халид, приглаживая указательным пальцем мокрые щетинистые усы. — Аха! Но настоящие лилии лучше!.. Мои цветы девять месяцев в году растут в мой сад и круглый год — в мой апартамент! Я иметь пятнадцать сорт амариллис…

— А я имел русскую женщину, — неожиданно перебил его Хильдеринг, переставший себя контролировать, пивший скотч, как воду.

— Аха?! — почему-то обрадовался араб, жестом округленных пальцев изобразив женскую грудь на уровне своей груди. — Хороший фемина?

— Прекрасный! — горячо подтвердил Хильдеринг, переходя на тот же ломаный язык.

— Фемина нужна несколько минут в день, а цветы — всегда, — заспорил Халид. — Жизнь цветка коротка и прекрасна, как жизнь человека…

Маурис перестал поддерживать бессмысленный диалог: цветы ему были безразличны, зато неудержимо захотелось услышать Софи, удостовериться в том, что она его по-прежнему помнит и любит. Голос у нее глубокий, как море… Боже правый, как дивно она пела на яхте! Пела про капитана и называла его своим капитаном, смотря своими огромными глазищами с таким благоговением, что душа переворачивалась!.. Если бы Хайди хоть иногда проявляла подобную пылкость, подобное почтение! Но нет, она только школила его, точно провинившегося матроса… Жена холодна, как Северное море, а Софи ласкова, как теплые шелковые волны Средиземноморья… Из привычного, почти инстинктивного страха перед Хайди он накануне вылета заперся в кабинке туалета турецкого аэропорта Даламан и порвал визитку русской любовницы. Утопил клочки в унитазе, но прежде постарался запомнить код и номер…

Оставив на стойке крупную купюру, Хильдеринг вторично простился с арабом и заспешил к уличному телефону-автомату. Глядя на панель с кнопками, задумался… Палец норовил промахнуться, попасть не на ту кнопку. Но — о, чудо! — номер соединился.

…В то время, когда в нидерландском городе Апельдорне перевалило за восемь часов вечера и дождь окончательно слился с мраком подступившей ночи, в сибирской столице шел первый час нового дня — 17 октября, и над ней кружился первый снег. Крупные, разлапистые белые хлопья подсекал порывистый ветер — они летели косо, с хлюпающим вздохом оседали на крышах домов и автомобилей, на скамейках и тротуарах, на проводах и ветвях деревьев, будто усталые перелетные птицы, устраивающиеся на ночлег.

Хрупкая, как подросток, женщина лежала в ванне, ее длинные волосы были собраны в пучок на макушке, а выбившиеся темные пряди змеились вдоль длинной шеи и влажных, впалых щек, курчавились над мокрым лбом. Рядом с ванной на табурете стояла оранжевая керамическая кружка с отваром шиповника, лежали сигареты и пепельница, но ни к чему этому — ни к полезному, ни к вредному — она не притрагивалась. Купальщица разглядывала свои ноги, попеременно выпрастывая их из вспененной воды. Ноги были хоть куда — стройные, ладные, однако ее это ничуть не радовало. Женщина болезненно щурилась, напрягала покрасневшие глаза, чтобы различить жемчужные капли лака на ноготках, и с ужасом признавала, что видит смутно, совсем плохо. Она почти утратила зрение!.. Надо же, еще неделю назад хотя бы близкие предметы поддавались распознаванию — неохотно, сквозь резь, но все-таки… И ведь каким только врачам ее не показывали! Началось с визита к окулисту в районную поликлинику, потом подруга отвела ее к профессору медицинской академии и к другому светилу… Диагнозы ставились разнообразные, лекарств — капель, мазей и прочих примочек — ей выписали столько, что пузырьками и тюбиками забито полхолодильника. А ничего не помогает!

Глаза все прочнее затягивает пеленой, отдалявшей действительность, делающей ее блеклой, призрачной…

Женщина обессиленно откинула голову на бортик ванны, смежила припухшие веки и затихла. В этот момент в комнате затрезвонил телефон. Ей было слышно, как рассердилась дочь Маргарита и выговорила парню, недавно ставшему ее мужем:

— Наглость непередаваемая! Ну на это только твои безбашенные дружбаны способны — будить людей в час ночи!

— Ладно тебе, Ритулька, мы же еще не спим…

— Все равно, пускай катятся ко всем чертям!

— Ага, щас, — огрызнулся зять, прежде чем снять трубку, и пробасил: — Алло, слушаю!.. Кто это? Кого надо? Софи? Какую еще Софи?! Слушай, Ритка, там какой-то иностранец, чего он буровит — не пойму…

— Дай-ка его сюда, — не растерялась Рита и, выслушав звонившего, пообещала: — One moment!

И вправду моментально доставила беспроводной аппарат в ванную взволнованной матери, готовой выскочить из воды.

— Да, это я! — воскликнула женщина по-английски.

— Софи, моя малышка, приятно слышать тебя!

— О, Маурис, — растроганно откликнулась она, не обращая внимания на присутствие дочери.

— Как ты? Я надеюсь, прекрасно.

— Да, прекрасно. — Софья сглотнула, поскольку у нее перехватило дыхание. — А как ты?

— Мне плохо, очень скучаю по тебе, Софи, очень, моя богиня! Я хочу обнимать тебя, хочу целовать, — воспламенился голландец.

— Маурис, любимый, ты прилетел? — перебила она, широко распахнув невидящие глаза.

— Нет, Софи, я в Апельдорне, прилететь — это невозможно, я же не птица, я — женатый человек, и мой бизнес, пойми…

— Но… но ведь ты обещал, и я ждала… Я каждую секунду ждала тебя, Маурис!.. и… и больше уже не могла видеть мир, в котором нет тебя. Я ослепла от слез, ослепла от горя!

— Так не может быть, Софи! Признайся, ты выдумала это, моя маленькая шалунья! Знаешь ли, не все зависит от наших желаний…

— Да, не все зависит… — отрешенно подтвердила Софья, и по ее щекам покатились слезинки, мелкие и частые, как бисеринки дождя.

Она более не слышала его: отстранила трубку и чуть не выронила ее в воду. Дочь среагировала молниеносно — выхватила радиотелефон и запальчиво выкрикнула:

— Эй, вы, кончайте пудрить мозги! — Рита не потрудилась сформулировать посыл по-английски, выразилась на русском арго: — Валите на фиг!

— What?! What are you saying? Who is it? I didn't understand you![12] — нервно воскликнул нидерландец.

— Это твои проблемы, старый перец, — безапелляционно заключила девушка и отсоединилась.

— Зачем так грубо? — укоризненно спросила мать.

— Еще не хватало расстраиваться из-за каких-то иностранческих даунов. Шел бы он в пень!.. Кто такой вообще?!

— Рита, это неинтеллигентно, недостойно…

— О-о! — взвилась та. — Можно подумать!.. Не делай из мухи слона!

Софья уткнулась в сгиб локтя, вздрагивая худенькими плечами, и девушка пошла на попятный — смягчила тон:

— Мамочка, миленькая, ну ладно, ну извини меня… Пожалуйста, не плачь!.. И выходи из воды. Сколько можно мокнуть?.. Давай я тебе помогу. — Рита растянула большое банное полотенце, как сеть, и мать покорилась — плеснула в лицо водой и встала. Вытираясь, всхлипнула:

— Я должна была сказать Маурису, что…

— Пусть обломается! Говорить еще… Много чести! — отрезала Рита и спросила: — Ты что, из-за него заболела?

— Мне так кажется…

— Но это же глупо! — Девушка подала халат, помогла матери всунуть руки в рукава. — На свете и кроме него полно… всякого хорошего…

— Я не наблюдала ничего хорошего, кроме твоего вечно пьяного, опустившегося отца, — вяло возразила Соня. — Весь этот кошмар, который совершенно незачем видеть…

— Мама, перестань, не накручивай!.. Уверяю тебя, на свете полно приличных людей. — Маргарита подвинула к ней тапочки и, дождавшись, пока мать всунет в них ноги, потянула ее за собой в комнату. — Вот, пойдем, посмотришь… Мой Стасик, видишь?!

— Да, твой Стасик, — подтвердила Софья, хотя вовсе не считала легкомысленного, эгоистичного зятя эталоном приличия.

Парень оторвался от журнала «Неон», покосился на женщин с удивлением. Его юная супруга, чувствуя неубедительность своего аргумента, добавила:

— Ну, предположим, и кроме Стасика в мире есть на что посмотреть. — Взгляд ее поблуждал по неприбранной комнате и остановился на зашторенном окне. Вспомнилось, что маме нравилось любоваться ночным небом. — Есть еще луна и звезды…

— Луна и звезды, — горестно повторила мать.

Рита подвела ее к оконному проему, раздвинула портьеры. Угольно-черный, непроницаемый воздух за стеклом заткали контрастные нити белых снежинок. Траектория их полета напомнила женщине косые линейки в тетрадках по чистописанию, в которых она в детстве училась выводить палочки и кружочки, а потом учила писать буковки свою маленькую дочку.

— Первый снег пошел! — ахнули они вместе. И Софья добавила:

— До чего же красиво!

— А я о чем твержу?! Свет клином не сошелся на мужиках! — Девушка, пользуясь тем, что мать прильнула к окну, попятилась назад и выдернула телефонный штепсель из сети, отсекая для иностранца возможность перезвонить.

— Так уж прямо не сошелся? — шутливо уточнил Стас и предположил: — Наверное, первый снег надо как-то отметить?

— А как отмечать? Идти играть в снежки или лепить снежную бабу? — улыбнулась ему Маргарита, заранее согласная на любой вариант.

— Нет, баб в нашем доме и так хватает! А снежки Софья Николаевна не потянет — еще простудится… Давайте просто выпьем.

— Алкого-олик, — с нескрываемой нежностью протянула его жена.

Старшая из «баб» тихо, ненастойчиво напомнила про поздний час, но ее никто не послушался. Станислав сходил в круглосуточный супермаркет. Вернулся быстро, сжимая в одной руке серебристое горлышко шампанского, в другой — ветку белой хризантемы. Рита бросилась навстречу, повисла на шее:

— Ой, мой котенок любимый! Он мне цветы принес!

— Бабе — цветы, детям — мороженое! — Пройдя в кухню, парень выложил из карманов шоколадку, желто-красный грейпфрут и стукнул по столешнице донышком водочной бутылки.

Его теща, зябко кутаясь в халат, нахмурилась:

— Ритка, ты утром как пить дать опоздаешь на занятия!

— Мам, успокойся, никуда эти занятия не денутся. Расслабься уже! — Достав с полки фужеры, девушка легонько стукнула их друг о друга, заставив зазвенеть, и рассмеялась.

Софья покорно раскрыла холодильник, вынула ветчину, выловила из трехлитровой банки соленые огурчики. Взялась резать грейпфрут, отчего по кухне поплыл свежий цитрусовый аромат. Стасик, занявший самый удобный табурет, втиснутый между столом и холодильником, молча наблюдал за приготовлениями и сравнивал жену с тещей: как ни крути, Ритка намного симпатичней и реальней, чем ее мамаша, которая сама не живет и другим не дает… Он подмигнул супруге, пристроившей цветок в вазу. Распушившая лепестки хризантема походила на большую снежинку, только не таяла. Вместо нее таяла Марго, беззастенчиво льнувшая к мужу, мешавшая ему открывать шампанское. Пробка оглушительно выстрелила. Дочь засмеялась, подставляя фужеры, а мать вздрогнула, однако не сбилась с мысли:

— Когда падает снег, улицы становятся такими светлыми, чистыми, нарядными, будто праздник наступил. И это не случайно… Снег представляется мне сакральным знаком, ведь он снисходит откуда-то свыше… оттуда же, откуда к нам приходят чувства. Их трудно сохранить на земле, где нет абсолютной чистоты… — Она помедлила, стараясь сформулировать точнее. — И любовь легко запачкать, осквернить, ее легко разрушить… ложью. Вы не впускайте ее в свои отношения!

— Мы и не собираемся, — хмыкнула дочь, ощутив свое превосходство над матерью: кто-кто, а она-то умеет бороться за свое счастье до победного финала! Вот какого парня урвала!.. Много ума не требуется, чтобы распускать нюни и рассуждать о возвышенной, небесной любви, чистой, как первый снег. Ты поди добейся, чтобы эта любовь дарила тебе цветы и сидела рядом!.. Правильно она поступила, отключив телефон! Пусть этот проходимец Маурис — или как там его? — повесится, удавится на проводах!

— Базара нет, — разделил ее мнение Станислав. Ему тоже претила ненормальная романтичность тещи, но парень благоразумно придержал свое мнение при себе. Лишь уточнил: — Это был тост?

— Это было мое пожелание вам…

— Да вы за нас, Софья Николаевна, не переживайте, у нас все о'кей! И лично мне снег — первый он или последний — поровну. Выпьем лучше за ваше здоровье. Поправляйтесь скорее! — Зять налил себе водки и поднял стопку.

— Да, мамочка, выздоравливай, — чокнулась с ней Маргарита и, отпив шампанского, беспечно заключила: — Вкусно — прелесть!

Сонечка ощутила себя еще более одинокой, чем луна на небе или хризантема в вазе. И, поднеся фужер к воспаленным глазам, за мельтешением пузырьков увидела то, чего не разглядеть и самым зорким оком: седого, сухощавого господина с неестественно выпрямленной спиной, одиноко бредущего под проливным дождем, не знавшего, куда податься. Душа изнывала от жалости к нему, и она прошептала: «Прощай, Маурис, я тебя прощаю…» Видение стало отдаляться, истаяло в желтом мареве вина, и Софья его выпила без остатка. Повернулась к окну. За ним все так же властвовал обильный снегопад, и женщина испытала благодарность к тем неведомым, великодушным силам, которые выдули из ее города гарь и копоть, укутали крыши и тротуары белым покрывалом, вылепили на них символы утешения. Белые дома, белые газоны, белые деревья… Маурису бы понравилось: он любит белый цвет…

…Видение ее почти не обмануло — Хильдеринг, отчаявшись дозвониться, шагал под дождем, но походка его была стремительной, размашистой, — торопился домой, поскольку боль в груди сделалась совсем уж нестерпимой — колола, жгла, корежила. Неблизкий путь можно было бы преодолеть на такси, однако Маурис нарочно шел пешком, желая доказать, что он могущественнее ненастья, сильнее буреломных чувств, запретов и норм… О, он еще всем докажет!.. Зонт остался в баре, дождь хлестал по его макушке холодным, отрезвляющим душем, хлюпал в штиблетах. В таком виде — насквозь промокший, изнеможенный, полубезумный — он ввалился в гостиную, представ перед супругой и ее почтенными родственниками.

Забыв поприветствовать их, схватил со стола бутылку ликера «Оранж Биттер», к которому весь вечер прикладывалась Эллен, отпил из горлышка и упал в кресло. Золовка, отставив чашку с кофе, нарочито громко презрительно рассмеялась.

— Где ты был?! — не своим голосом, истерично воскликнула испереживавшаяся Хайди.

Приблизившись к мужу с брезгливой гримасой, до полуобморока стесняясь Эллен, она отобрала у него бутылку и заметила, как тяжело он дышит, хватая воздух перекошенным ртом. Госпожа Хильдеринг чуть сама не свалилась рядом с креслом, а сердобольная тетушка Анке, поспешив к ней, опрокинула на ковер блюдо с остатками харинга — жирной малосольной селедки.

— Маурису нужен врач! Срочно вызовите врача! — воскликнула старушка, непонятно к кому обращаясь.

Пока Хайди дозванивалась доктору и дожидалась его, ее супруг впал в беспамятство — метался в кресле с багровым лицом и закатившимися глазами и звал некую неизвестную Софи.

— Ха-ха, Софи, — глумилась Эллен. — Он спутался с какой-то француженкой! Бедняжка сестричка, тебе достался далеко не самый лучший муж!..

— Ах, милочка, порой я думаю, что мы с Хайди сами — далеко не идеальные жены, — уронила слезу Анке, привалившись к мужниному плечу.

— Это точно, — с неудовольствием подтвердил дядюшка Хэнк. Он досадовал, что ужин омрачился отсутствием хозяина, поскольку за столом было решительно не с кем поделиться своими взглядами на иракский конфликт. Не с женщинами же, ничего не смыслящими в политике, толковать об этом?!

Мауриса Хильдеринга еще до наступления полуночи госпитализировали. Предварительный диагноз оказался неутешительным: гипертонический криз, отягощенный воспалением тройничного нерва. Доктор Петер Кнепкинс предположил, что пациент страдал от высокого давления с самого утра и усугубил свое состояние принятием алкоголя.

Хайди безутешно плакала в холле клиники. Эллен более не упражнялась в язвительности, но и не трудилась выражать сочувствие, зато вызвалась развезти родственников по домам. К тому моменту дождь иссяк, небо очистилось и представилось бездонным, как гигантский колодец, — это обстоятельство чрезвычайно порадовало дядюшку Хэнка, который ценил ясную погоду и терпеть не мог осадков в виде дождя, снега и слез.

Утром ветер, резвившийся над сибирской столицей, как шальной щенок, угомонился, улегся калачиком на пуховой подушке облака и отчалил в неведомые края. А снег, попранный наступательным движением мегаполиса, быстро обращался в слякоть. Его размазывали колеса машин и подошвы спешащих прохожих, подтапливали испарения канализационных люков. Разве что деликатные касания птичьих да кошачьих лапок не наносили дару небес существенного вреда. Как бы то ни было, вскоре от белизны остались лишь воспоминания…

Первый снег уцелел лишь за городом, и рослый, великолепно оформленный физически мужчина, выйдя на крыльцо своего особняка, зажмурился от ослепительного сияния. Оно ничуть не восхитило его, скорее раздражало, как и общее разбитое состояние. Молодой человек катастрофически не выспался, потому испытывал крайнее недовольство собой: зачем пробудился среди ночи? Как последний шизоид прислушивался к нежилой тишине дома, ворочался на гладких простынях и анализировал свои промахи. Ночью вдруг представилось, что жизнь решительно не удалась — он упустил свой шанс, свою птицу счастья!.. Да, совершенно напрасно предоставил неограниченную свободу жене Лоре, отпустив ее в Лондон, — такие женщины — независимые и красивые — редкость… Да и бог бы с ней, обидно, что сына не воротишь… маленькому ребенку мать нужнее отца… может, потом, когда повзрослеет, он осознает…

Думать о семейном крахе было невыносимо — от этого хотелось крушить все вокруг. Мужчина, рослый и сильный, как Антей, ощутил себя козявкой, придавленной пальцем, и бился, напрягая мускулы, с подушкой, молотя по ней стиснутыми кулаками. Наконец, ему удалось переключить думы на бизнес, в котором все — абсолютно все! — зависело исключительно от него… Когда в спальню вполз предутренний свет, для генерального директора — основателя и владельца строительно-отделочной компании «Контур» Вадима Георгиевича Паперного — сделалось очевидным, что персонал отдела маркетинга нужно немедленно кардинально обновить. Куда это годится? Конкуренты задирают цены, а спрос на их квадратные метры выше!.. И с землеотводом пора что-то решать: в центре еще полно неиспользованных резервов… Он перевел стрелки будильника на час вперед и, успокоенный, уснул. Но разве часа сна достаточно для реабилитации измотанного нервными перегрузками организма?!

«Неужели придется прибегнуть к транквилизаторам?» — невесело думал Паперный, стоя под душем, поминутно меняя температуру воды с обжигающе горячей на ледяную. Вода немного взбодрила, однако завтракал Вадим Георгиевич без аппетита: кофе казался излишне горьким, бекон — пересушенным, фрукты — безвкусными, как трава. Еще больше раздражало пастозное выражение лица экономки Шуры — гнать ее взашей, надоела!.. Он перевел взгляд на экран телевизора, транслировавшего выпуск новостей. Все то же: на Алтае подсчитывают убытки от сентябрьского землетрясения, люди ночуют на улицах, а ученые не исключают возможности новых подземных толчков. Горы молодые, продолжают формироваться… Вот и он, как молодая гора, испытал землетрясение роста!.. Подумаешь, жена ушла — туда ей и дорога… Паперного осенило, что рекламу новостроек его компании надо дополнить заверениями о сейсмостойкости сооружений. Промокнув губы салфеткой, он встал и… вспомнил, как незадолго до трезвона будильника увидел во сне Софью Померанцеву. Не Леру из банка, не модельку Женьку и не парикмахершу Надюшку, у которой вчера подстригался и она липла как банный лист… Приснилась именно Соня — не самая молодая, не самая красивая, зато самая добрая и непосредственная из его знакомых… Сонечка никогда ни о чем не просила, но почему-то только ей хотелось давать… Парадокс! Ему всегда хотелось произвести на нее впечатление, найти понимание, одобрение… И Лерка, и Женька, и другие бабцы одолевают звонками, караулят в приемной, берут в оцепление, как волка, а эта строптивая крепость ни за что первая не позвонит!.. Ну и ладно, он тоже не станет ей навязываться, решил Вадим, стоя на крыльце и жмурясь от солнца. Надо бы вернуться в дом за темными очками, да времени жалко, без того задержался. Он направился к машине. Пока разогревал двигатель, мелькнуло желание снова залечь в койку… нет, никак нельзя, дел по горло!.. Он стронул свой BMW, миновал ворота, вырулил на трассу и, безотчетным жестом вынув мобильник, вызвал из его памяти номер Сонечки.

— Алло, — хрипловатым спросонья голосом отозвалась Ритка, ее взрослая дочь. — Ой, это вы, Вадим Георгиевич?.. А мама еще спит.

— Счастливая!

— Да уж какое там счастье? Она третью неделю бюллетенит.

— А что с ней?

— Не знаю, какое-то сложное глазное заболевание. Блефароконъюнктивит, кажется… Глаза гноятся, и зрение падает.

— Почему мне не сообщили?!

Рита замялась, а он заявил, что приедет немедленно. Спустя полчаса кое-как одетая и причесанная, стеснявшаяся своей неприглядности и беспомощности Сонечка сидела рядом в машине, мчавшейся в сторону частного медико-диагностического центра, услугами которого обычно пользовалась супруга владельца компании «Контур».

— Будешь фигурировать под именем Лора Паперная, — поставил в известность свою спутницу Вадим.

— Не много ли чести для меня? — хмыкнула Соня, не поворачивая головы от окна. — Может, я как-нибудь под своим именем проканаю?

— Зачем новую карточку заводить? Все равно Лорке она уже не понадобится.

— Ну да, она ведь молодая и здоровая…

— Не в том соль!.. Она сменила место жительства и мужа. Вернее, наоборот — сначала мужа, потом страну… Нашла более подходящего джентльмена в Лондоне, — сухо отрезал Паперный.

— Извини. — Софья подняла на него свои кроличьи красные глаза.

— Извиняю! — Он накрыл ее руку своей ладонью и легонько сжал. Сказал с европейским акцентом: — Это не есть трагедия.

Софья более не задавала вопросов. Припарковав автомобиль, Вадим помог ей выбраться наружу, в хмарь и слякоть. Она в самом деле вела себя как слепая — шла неуверенно, глядя себе под ноги, будто боялась упасть, а он испытывал жгучую жалость. Готов был на руках нести Сонечку до кабинета окулиста.

— Вот, доверяю вам самое дорогое — глаза любимой женщины! — со смешком заявил врачу.

— Понятно, — кивнул старичок-толстячок, жестом предложив ему удалиться. Бросив цепкий взгляд на пациентку, покачал головой: — О-о, как все запущено!.. Чего же вы, милочка, банальный конъюнктивит довели до такой стадии?

— Я лечилась…

— Чем вы лечились? Альбуцид закапывали?

— Нет, мне выписали…

— Ерунду вам выписали, госпожа Паперная! — снова перебил узкий специалист. — Лучше альбуцида ничто с инфекцией не справляется. Значит, так: промывайте глаза каждый час отваром ромашки и чайной заваркой, а через каждые три часа капайте альбуцид. На ночь закладывайте под веки тетрациклиновую мазь. Когда воспаление спадет, перейдете на гаразон. Понятно?

— Да, спасибо.

— Естественно, читать, писать и смотреть телевизор вам сейчас противопоказано. Но уверяю вас, дней через пять ваши глазоньки станут как новенькие! — Рецепты он вручил Паперному, не отходившему от двери, и велел ему строго следить за выполнением рекомендаций.

— Хочешь, я к тебе сиделку приставлю? — спросил Вадим на обратном пути.

— Зачем? Я сама…

— Я вижу, как ты сама! Тебя на один день нельзя без присмотра оставить, — притворно ворчал он, радуясь тому, что неукротимая строптивица оказалась всецело в его власти. — Вообще, перебирайся ко мне, дом пустует, даром только Шуре деньги плачу…

— Нет-нет, я лучше у себя, — испугалась Померанцева.

— Чем это тебя мой дом не устраивает, вредина?

— Вадик, у тебя замечательный дом, но он слишком большой, я сослепу там просто заблужусь!

Несмотря на сопротивление Сонечки, Паперный подослал к ней сиделку и отправил с водителем соки, фрукты, а также контейнеры с готовой ресторанной пищей, которую требовалось лишь разогреть. Звонил каждую свободную минуту и навещал по вечерам, чем повергал в благоговейный трепет Ритку и Стаса.

Окулист немного ошибся: глазки Сони Померанцевой стали как новенькие не через пять, а уже через три дня.

— Я прозрела!.. Вадик, ты — волшебник! Ты — гений! Ты меня спас! — ликовала она, и гладила Паперного по лацкану пиджака, и прятала лицо, смущаясь своих чувств.

— Услуга за услугу, — строго молвил он, чтобы не рассиропливаться. — Мне в компанию срочно нужен грамотный руководитель отдела маркетинга и рекламы. Пойдешь? Давай обсудим сумму оклада, пока я добрый.

— Ой, Вадимушка, голубчик, я так не могу, мне надо подумать…

— Ну думай.

— А куда торопиться?.. Жизнь-то длинная! — заверила его Сонечка. — Ты останешься с нами ужинать? Я картошки пожарю…

— Если картошки, тогда конечно, — засмеялся он, втискиваясь на кухонный табурет, укромно устроенный между столом и холодильником. И так и не решился сделать женщине второе предложение, вертевшееся на языке. Мысленно успокоил себя, повторив: жизнь — штука длинная…