Все в прошлом. Теория и практика публичной истории

Андрей Зорин Послесловие Средство для дезинфекции

Как правило, человек, общество, нация ощущают историчность своего существования тем острей, чем резче и драматичнее происходящие перемены, чем труднее оказывается ощутить свою укорененность в былом и живую связь с предками. Можно сказать, что чем больше мы удаляемся от прошлого, тем сильнее нуждаемся в нем.

В середине XVIII столетия возникающая городская цивилизация Европы создает культ природы и несбыточную мечту о возвращении к идеальному состоянию единства с первозданной гармонией мира. Тогда же рождается и историческая наука. В XIX столетии, когда весь континент стремительно покрывался сетью железных дорог и привыкал к новым изобретениям, вроде телеграфа, электрического освещения, телефона и радио, она приобретает беспрецедентный авторитет. Широко распространяющаяся парламентская демократия открывает многим историкам, от Гизо до Милюкова, доступ к высшим государственным должностям. Предполагалось, что понимание логики исторического развития дает ключ к управлению политическими процессами, общественным мнением и человеческими душами. «История возложила на себя задачу судить о прошлом, давать уроки настоящему на благо грядущих веков», — писал двести лет тому назад величайший историк позапрошлого века Леопольд фон Ранке. Такие амбиции казались ему чрезмерными для строгой науки, он считал, что история призвана «лишь показать, как все происходило на самом деле».

На рубеже второго и третьего тысячелетий человечество вновь вступило в эпоху не менее радикальных технологических и социальных перемен. И снова мы повсеместно наблюдаем яростные битвы за прошлое — пересматриваются перечни великих дат национальной истории и пантеоны национальных героев, свергаются с пьедесталов памятники и воздвигаются новые, изобретаются мемориальные ритуалы, лавинообразно нарастает массовый интерес к книгам, фильмам и сериалам на исторические темы. Какие-то взгляды на события давних лет становятся официальными, другие, напротив, запрещаются или даже квалифицируются как преступные. Тем не менее престиж исторического знания не только не растет, но, напротив того, падает все ниже и ниже. Похоже, дело здесь в массовой утрате веры в реальность истории, которая все в большей степени превращается для нас в сферу сознательного и часто небескорыстного мифотворчества.

Представления, согласно которым любой разговор о прошлом обусловлен нашими интересами в настоящем, существуют очень давно. Обсуждая людей и события миновавших эпох, мы устанавливаем дискурсивную власть над предками, беря у них своего рода реванш за то, что оказались вынуждены жить в мире, который они нам оставили. Однако в последние десятилетия такой «исторический конструктивизм» из достояния скептических ученых, призывавших коллег быть осторожнее в своих реконструкциях, превратился в расхожий штамп. В этой перспективе историк не устанавливает истину, а воспроизводит мифологический нарратив, выгодный с точки зрения тех или иных расовых, классовых, гендерных или и вовсе узкогрупповых интересов. Профессиональный цех, взявшийся за выполнение этой задачи, вряд ли может рассчитывать на высокий общественный статус.

Публичная история превращает непрекращающиеся бои за доставшееся нам наследие из фактора, блокирующего нашу способность познавать прошлое, в предмет изучения. Она говорит о людях с их страстями, верованиями и заблуждениями, и именно поэтому оказывается отчасти способна связать историю, которую мы изучаем, с историей, в которой мы живем. Разумеется, любой историк может смотреть на прошлое только из того места, в котором он сам находится. Публичная история помогает определить и отрефлексировать это место, так сказать, увидеть себя со стороны. Действительно, узнать, «как это было на самом деле», никому из нас не дано, но без этой недостижимой цели любые разговоры о прошлом становятся в лучшем случае бессмысленными, а в худшем — небезопасными.

В пору пандемического распространения мобилизационной исторической мифологии история, как мало какая другая сфера знания, нуждается в дезинфекции, в превращении из поля боя в пространство для диалога. Публичная история способна как минимум предложить интеллектуальный инструментарий для такой процедуры. Выход этой книги, первой на русском языке коллективной монографии по публичной истории, представляет собой, на мой взгляд, скромный, но важный шаг в этом направлении.