Все языки мира

11 Пустые календари

У старого дома напротив бетономешалка продолжала выплевывать одно и то же слово: б-л, б-л, б-л… Висленский песок, поливаемый водой, смешивался с портландским цементом: б-лал, б-лал, б-лал…

Я смотрел в окно. Рабочий, управлявший бетономешалкой, залез на лестницу, приставленную к фигуре Божьей Матери, вытащил из-за пазухи черный полиэтиленовый мешочек, надел его Богоматери на голову, затем тщательно обернул полиэтиленом всю статую и крепко обвязал веревкой.

В сером воздухе среди голых ветвей грецкого ореха Божья Матерь выглядела как жертва убийства, которая будет похоронена в безымянной могиле.

До выхода из дома оставалось не так-то уж много времени.

Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывало девять сорок.

Я подумал, что отец, наверно, получит в больнице много цветов. Случай на этот раз был исключительный, а ведь даже на именины сестры и санитарки из всех отделений каждый год дарили ему столько роз, гвоздик, тюльпанов и гербер, что их не могли вместить и бесчисленные мамины вазы.

Из-за цветов, которые отец приносил домой из больницы, мать всегда ужасно ему завидовала и, хотя старалась этого не показывать, выражение лица выдавало ее истинные чувства. Сама она, когда у нее был частный детский сад для десяти ребятишек, никогда столько цветов не получала.

Много лет подряд, в каждую годовщину свадьбы — семнадцатого января — отец покупал ей альпийскую фиалку в горшке, обернутом белой гофрированной бумагой. Однажды он перепутал дату, а может быть, вспомнил о годовщине с опозданием на один день, и, хотя поспешил принести из цветочного магазина традиционный подарок, мать, чтобы наказать его, выставила горшок на балкон.

Ночью ударил сильный мороз.

Бессмертная альпийская фиалка замерзла.

Я достал из шкафа черные туфли фирмы «Рэйвел», лучшие из тех, что у меня были, купленные в Лондоне за сорок фунтов. Приберегаемые для особых случаев, они служили мне уже одиннадцать лет.

Хорошенько начистить туфли!

Не опоздать!

Отец, в общем-то, немногого от меня ждал.

Я приступил к делу.

Той зимой в лучших своих туфлях я выходил из дому только один раз, но соль, которой в городе полно было в тающем снеге, успела над ними поиздеваться. С белым налетом и следами потеков на подъеме, туфли выглядели отвратительно.

Когда отец брал в руки какой-нибудь башмак, он сперва с минуту взвешивал его на ладони, а затем переворачивал и суставом указательного пальца трижды стучал по подошве. Не успев подумать, что подражаю ему, я сделал в точности то же самое.

Нехорошо…

Баночка с остатками черного гуталина «Киви», видимо, долго пролежала незакрытой, потому что гуталин высох и так затвердел, что я не мог подцепить его щеткой. Несколько комочков упали на пол, а когда я попытался их подобрать, размазались, оставив черные следы.

Я вспомнил, что в сундуке на балконе у меня должна быть другая баночка, кажется, еще полная.

Сундук я купил на барахолке сразу после переезда на Семирадского. Торговец, который свозил в Варшаву мебель с Западных земель[32], понятия не имел, кому сундук принадлежал раньше. Он только показал мне, что внутри есть тайник для бумаг и что там лежит несколько открыток с поздравлениями к Рождеству. Открытки были написаны по-немецки женщиной по имени Ханна. Заметив, что адресат мой однофамилец, я купил сундук, даже особо не торгуясь.

Перст судьбы? Конрад Хинтц… Вдруг какой-то дальний родственник? Отец почти никогда мне не рассказывал о своей семье. Может быть, я не хотел его слушать?

Я вышел на балкон. Сундук долго не желал открываться, задвижка на холоде крепко примерзла к скобе, но когда я несколько раз что было сил ее дернул, заржавевший металл поддался.

Я поднял крышку и… замер.

В сундуке на самом верху лежала кипа карманных календарей. Сколько же их там было? Тридцать? Сорок? Пожалуй, не больше, но в первый момент я не мог отделаться от впечатления, что их бессчетное множество и они заполняют весь сундук, так что, засунь я внутрь руки, они бы погрузились в эту груду по самые локти.

Я так и не выбросил старые календари и, хотя меня не раз злило, что я храню их неизвестно зачем, без конца перекладывая из угла в угол, не решился от них избавиться даже после переезда.

Сколько себя помню, в сочельник я всегда находил свои любимые календари под елкой.

Дедушка неизменно получал в подарок настенный календарь издательства «Ксёнжка и ведза». Целый год он каждое утро срывал по одному листку. Я любил гадать, что он сделает, прочитав листок: выбросит в мусор или отложит на письменный стол. Календарь обычно знакомил с жизнеописаниями коммунистических деятелей и вождей, а также напоминал о важнейших годовщинах из истории рабочего движения в Польше и в мире, но когда случались дни без годовщин и жизнеописаний, на страничках можно было обнаружить кулинарные рецепты, которые бабушка Стася собирала, или практические советы: чем вывести пятно с шелковой блузки, как прогнать крота с садового участка, как вытащить провалившуюся в бутылку пробку.

Мать облюбовала календарики «Орбиса»[33], отдавая предпочтение миниатюрным ежедневникам, которые не занимали места в сумочке. Каждый год она старательно заполняла графы на первой странице, вписывая «данные владельца»: имя, фамилию, адрес, телефон, группу крови. Я заметил, что одну из граф — «Сообщать в экстренных случаях» — она пропускает, оставляет пустой. Еще мать непременно помечала две даты маленькими значками, из которых один был похож на крестик, а второй — на восклицательный знак. Восклицательный знак появлялся всегда рядом с каким-нибудь из июньских дней. Крестик — возле 12 сентября. Незадолго до смерти матери я узнал, что мужчина, которого она любила, был убит немцами на войне именно в этот день.

Мой любимый календарь — Карманный справочник Дома книги — был сущим кладезем знаний; количество и разнообразие информации, помещаемой туда каждый год, когда-то меня просто-таки ошеломляли.

Греческий алфавит и таблица Менделеева, календарь на целое столетие и номограмма тригонометрических функций, реестр памятников старины мирового значения и почтовые тарифы, список коммуникационных линий и наиболее распространенные корректорские знаки, размеры печатных шрифтов и прогнозируемые курсы валют, результаты международных турниров по бриджу и охотничий календарь, перечень океанов вкупе с прилегающими морями и основные данные о солнечной системе. Целая вселенная…

Я проверял по календарю, действительно ли родился в пятницу, как говорила мать, и получалось, что так оно и есть. Еще календарь на столетие позволял узнать, каким днем недели был или будет любой день века, например, первое января двухтысячного года — дата столь далекая, что казалась мне невообразимой: вряд ли до нее удастся дожить.

Я вынул из сундука все календари, перенес в комнату и принялся раскладывать на полу по годам, быстро перелистывая каждый.

Календарей было тридцать пять; самый старый — за тысяча девятьсот шестьдесят первый год. Мне тогда шел одиннадцатый год, больше всего на свете я любил удить рыбу и неизменно, вернувшись с рыбалки, записывал в календарик все, что рекомендовали записывать справочники рыболова: название водоема, атмосферные условия, способ лова, применяемые наживки, количество пойманных рыб, прочие заметки и наблюдения.

Запись от 17 июля:

Река Висла (пятьсот шестьдесят шестой километр, считая от истока).

Безоблачно, безветренно, температура 30 градусов, давление 990 гектопаскалей.

Донка с поплавком.

Личинки мясной синей мухи, смесь: картошка, пшеничный хлеб, шафран.

Рыб — 0.

Очень низкий уровень воды, Висла пересыхает.

Календарь на тысяча девятьсот девяносто пятый. Сорок четыре года и новая страсть — биржа ценных бумаг. Записи после каждой сделки: покупка или продажа, акции, количество, курс, комиссионные, потеря, прибыль.

Запись от 21 октября:

Покупка — «Торговый банк» 50 штук по 247 злотых.

Комиссионные — 100 злотых.

Продажа — «Рафако» 300 штук по 25 злотых.

Комиссионные — 120 злотых.

Прибыль — 370 злотых.

В большинстве календарей странички были пустые. Иногда, раз в несколько недель или месяцев, появлялся какой-то адрес, фамилия, номер телефона или пара слов, которые спустя годы, как правило, уже ничего мне не говорили.

Но когда в ежедневнике за тысяча девятьсот восемьдесят первый год мелькнула запись от середины декабря:

«Босиком и на коленях…» (Мать восхищена)

— я сразу вспомнил, о чем речь.

В первые дни военного положения мать находилась под огромным впечатлением от проповеди, которую примас Польши произнес в одном из варшавских костелов. Отпечатанный на стеклографе текст я нашел на улице, шрифт был такой бледный, что мать не могла ничего разобрать даже в очках. Проповедь целиком она уже выслушала раньше по радио «Свободная Европа», но попросила один фрагмент прочитать ей вслух.

Я начал сначала:

Дорогие Братья и Сестры!

«Военное положение» застигло нас, ошеломленных, сегодня на рассвете, к вечеру мы убеждаемся: это что-то грозное, и спрашиваем: что будет дальше, что будет завтра? Как нам себя вести?

Следует смиренно признать, что только Бог, который есть Властелин грядущих времен, в точности знает, что будет с каждым из нас завтра, через неделю, через год.

Военное положение вводит новые суровые законы, отменяющие прежние гражданские свободы. Невыполнение приказов властей может привести к жестким карательным мерам, вплоть до кровопролития, поскольку власти…

— Это пропусти! — нетерпеливо перебила меня мать. — Читай про то, как он собирался молить босиком и на коленях.

— Погоди, мам, сейчас я до этого дойду…

Фрагмент, которого она не могла дождаться, как раз начинался:

Церковь защищает каждую человеческую жизнь, то есть и при военном положении будет где только можно призывать к недопущению братоубийства. Нет ценности большей, чем жизнь человека. Потому я сам буду взывать к рассудку, даже если обреку себя на оскорбления, и буду, даже если мне придется идти босиком и на коленях, молить просить: сделайте все, чтобы поляк не поднял руку на поляка.

— А знаешь, мам, что написал Куронь[34]? — сказал я, откладывая листовку с проповедью. — Он написал, что в Польше ждать уже нечего. Остается одно — восстание.

— Куронь не мог такое написать. Это исключено, — решительно заявила мать.

— Не мог? — я достал из кармана последний номер подпольного еженедельника «Тыгодник Мазовше» с письмом Яцека Куроня, тайком переданным из тюрьмы в Бялоленке. — Не мог? Однако написал! Не выдержал. Видать, и у него сдали нервы. Послушай:

На протяжении долгих лет своей оппозиционной деятельности я призывал избегать всяческого насилия. Поэтому считаю себя обязанным поднять голос и заявить, что сейчас свержение оккупационного режима общими силами мне представляется меньшим злом.

— Господи Иисусе! — мать схватилась за голову. — Может быть, это фальшивка?

«Босиком и на коленях…» (Мать восхищена)…

Дальше до конца года только чистые страницы.

Мне вспомнилось стихотворение о пустых карманных календарях, которые старый человек заботливо хранит неизвестно зачем…

Я вернулся на балкон, отыскал в сундуке баночку черного гуталина «Киви», а затем бросил внутрь охапку календарей и захлопнул крышку.

Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывали десять двадцать.

Не опоздать!

Хорошенько начистить туфли!

Надо поторопиться.