Всемирный следопыт, 1927 № 04

I. Поход в горы

Вечерело. Заходящее солнце золотило верхушки лесов и бросало прощальные лучи синеющему вдали морю. Я находился в деревне у подножья Чатырдага.

— Знаешь что? — сказал я своему другу, молодому татарину Мамуту, — сегодня будет чудная лунная ночь. Двинем на Эклизье Бурун, заночуем в лесу, а солнце встретим на вершине.

— Вай, вай, а кто будет дрова завтра возить? — задумчиво спросил Мамут и, поправив никогда не снимаемую с головы каракулевую шапочку с плоским дном, ударил меня по плечу. — Айда! Я видел, в кофейню прошел Нурасов, не пойдет ли он с нами?

Я очень обрадовался, услыхав это имя. Нурасов часто бродил по Крыму, был большим знатоком края и его народного творчества, он знал много прекрасных сказок и старинных песен, но рассказывал их и пел только при необычайных обстоятельствах.

С Мамутом мы направились к кофейне, чтобы захватить провизии и несколько бенгальских свечей для освещения пещер.

Нурасов радостно приветствовал нас — и с охотой согласился встретить восход солнца на вершине Чатырдага.

Все трое мы оказались хорошими ходоками и еще до коротких крымских сумерек подошли к опушке большого леса. Под могучим буком решили отдохнуть и набраться сил для предстоящего подъема. Охваченные какой-то особенной тишиной крымского леса, поудобнее разлегшись, мы молчали, предаваясь своим думам.

II. Неудачная охота

Вдруг живой и суетливый Мамут вскочил, прищелкнув языком. Быстро сбрасывая с себя куртку, он поглядывал на вершину бука, под которым мы расположились. Саженях в трех от земли, на развилине большого сука, как раз над нами, я заметил гнездо. Я знал слабость Мамута: он не мог равнодушно видеть птичьи гнезда, лазил за ними по деревьям — иной раз с риском свернуть себе шею, — и всегда после такой охоты приходил с новыми дырками в штанах. Если Мамут находил в гнезде яйца, он клал их в рот и затем ловко спускался с дерева.

Когда Мамут карабкался по стволу высокого бука, я тихо беседовал с Нурасовым. Вдруг раздался крик, треск ломающихся веток — и не успели мы вскочить, как на наши спины свергнулся Мамут. С перекошенным от страха лицом и точно помешанный — стал он кататься по земле.

Я подбежал к нему. Нурасов охал, растирая ногу. Из рукава Мамута выскользнула перепуганная ящерица и исчезла в листве.

— Ах, ты, паршивая дрянь! — воскликнул Мамут, быстро хватая камень и с остервенением швырнув его по направлению скрывшейся виновницы происшествия.

Потом, устыдившись, он сел в отдалении на корточки, что-то обдумывая, и, наконец, медленно подошел к нам и, виновато глядя в сторону, тихо произнес:

— Я не пошла дальше, в плохой день вышла.

— Не лазил бы по деревьям — ничего бы и не было. Товарищ Нурасов, что вы? — спросил я.

Лежа на спине, Нурасов поднимал ушибленную ногу.

Мы стали обсуждать вопрос о продолжении путешествия. Нурасов не хотел возвращаться.

Слово было за Мамутом — он всегда был хорошим товарищем в экскурсиях и потому согласился итти дальше.

— Айда! — сказал он.

— А как мы пойдем — по дороге? — спросил Нурасов.

— Зачем по дороге? Прямо — быстро будет.

Двинулись напрямик. Глубокая тишина нарушалась лишь шумящей под ногами листвой. Начались крутые подъемы. Ноги в обуви скользили по влажной листве. Итти было труднее и труднее. Я решил снять сандалии, чтобы не скользить назад. Чем дальше, подъем был круче, и лес гуще. Когда мы остановились передохнуть, на луну набежали тучки.

— Скажи, пожалуйста, какой день вышла, — ворчал Мамут, — я, может, на базар ходил меньше, чем на Чатырдаг, а вот какой дорога попался.

Мы не возражали Мамуту, соглашаясь с ним, что дорога была ужасная. Но все же пошли дальше. Мои босые ноги все глубже и глубже погружались в листву, и не скажу, чтобы ощущение было из приятных. Нет-нет, да и прошмыгнет что-то по ноге, только нервно подпрыгиваешь. Мамут шел зигзагами, очевидно, отыскивая тропу. Наконец, он радостно крикнул:

— Товарищи, сюда! Сколько искал и нашла, — при этом он щелкнул языком.

Оттого, что была найдена твердая дорожка, наше настроение поднялось. Луна ярко светила на безоблачном небе. Это обещало назавтра хорошую погоду.

Среди последних скал, перед подъемом на самую Яйлу, мы уютно расположились на ночовку. Ночь теплая, небо синее, звезды яркие… Хорошо!

Когда чуть забрезжил рассвет, и легкая утренняя прохлада взбодрила тело, мы поднялись на Эклизье Бурун.

Много я путешествовал, подымался на вершины Кавкаэских гор, но панорама с Эклизье Бурун прекраснее всего виденного. Мы сели над грандиозным обрывом. Солнце показало свой глазок над морем, и яркий луч узенькой полоской прорезал морскую синеву от горизонта до берега. С каждым мигом полоска ширилась, и скоро все море засверкало серебром и золотом.

Над лесами Бабугана плыли туманы. Точно завороженные, мы боялись нарушить величественную тишину зарождавшегося дня. Вдруг сильный шум над головами заставил нас вздрогнуть, — это пролетел горный орел. Солнце поднялось выше. Горьковато-сладким ароматом был напоен воздух Яйлы.

Какая ширь! Далеко за горами, километров за шестьдесят, у Евпаторийского берега, ярко блестит край моря. У Феодосийских гор, точно розовый одинокий остров в туманной дымке, высится над морем мыс Меганом. Направо голубеют Бахчисарайские горы, примыкающие к Иосафатовой Долине. Так как Чатырдаг представляет собой отдельный огромный массив и для глаза нет более высоких впереди стоящих гор, — панорама с вершины его грандиозна.

— Уста[11] Аркадий, посмотри, вон там, за Чючельским перевалом, как бы дымок виден, — прервав молчание, тихо произнес Нурасов, достал кисет, свернул папироску и бросил кисет ко мне на колени.

Мамут, прислонившись к скале и прочно упершись ногами в выбоину, подремывал.

— Мамут! — крикнул Нурасов, — гнездо!

Мамут посмотрел на нас широко раскрытыми глазами, потом лицо его расплылось в виноватую улыбку, и он, в виде вопроса, бросил:

— Ну, айда дальше?

— Дальше, так дальше, — согласились мы, хоть жаль было расставаться с синими далями.

— Мамут, — сказал я, поднимаясь, — как бы нам выйти к пещере «тысячеголовых» так, чтобы не наткнуться на чабанов[12] с их овчарками?

— Вай, вай, Аркадий, ты уже совсем не веришь, что Чатырдаг лучше свой дом знает Мамут.

Мы пошли уступами, точно по гигантской лестнице, к пещере, которая манила меня загадочным названием и массой человеческих костей, заброшенных туда когда-то развернувшейся в этих диких местах драмой. Мне захотелось захватить из пещеры череп на память.

— Нурасов, вы знаток Крыма, скажите, не слыхали чего-нибудь о пещере «тысячеголовых»? — спросил я.

— Слыхал, да позабыл, — угрюмо ответил тот. — Никто не знает, сколько пещер на «Палат-горе».

Мы стояли недалеко от края огромной воронки.

— Вот смотрите! Я брошу камень, а вы наблюдайте, когда он достигнет дна.

Смотрю. Через 14 секунд слышен глухой удар.

— Не удивляйтесь, — сказал Нурасов, — это — одна из больших воронок крымской Яйлы. Глубоко на дне ее течет речка. Один старик, которому можно верить, говорил мне, что лет сорок назад в эту воронку попала горная арба, запряженная двумя быками. Испугавшись чего-то, быки шарахнулись в сторону и полетели в эту пропасть. Их трупы и части арбы вынесло у деревни Аян. Ведь там начинается Салгир, который вытекает как бы из большой пещеры. Кто знает, не будь воронок на вершинах Крымских гор — этих естественных грандиозных бассейнов — не было бы, вероятно, и садов на южном берегу.

III. В осаде овчарок

Вдали вдруг раздался дружный лай.

— Мамут, овчарки! — вскрикнул я.

— Вай, вай, скажи, пожалуйста! Садись, бери камень.

Мы вышли на открытое место, где, как нарочно, камней валялось очень мало. Овчарки — огромные, кудлатые звери с оскаленными зубами — приближались.

— Бросай камень по земле и далеко, — сказал Мамут и сам швырнул кусок полевого шпата.

Передняя овчарка бросилась за камнем, стараясь схватить его зубами, то же сделали и остальные. Нурасов подавал камни, а мы с Мамутом, изнемогая, швыряли их. Чабана нигде не было видно. Отступать нам было некуда. Мозг пронизывала мысль о расправе этих чудовищ над нами.

Вдруг Нурасов заметил чабана, стоявшего, точно статуя, вдали на камне, прислонив руку ко лбу от солнца. Мамут что-то ему заорал, в то время как я бросил последний камень, поданный Нурасовым. Раздался пронзительный свист чабана, и разъяренные овчарки остановились в трех метрах от нас, точно вкопанные. Затем, поджав хвосты, молча побежали к хозяину. Мамут же изощрялся в ругательствах.

Обессиленные, поплелись мы к пещере «тысячеголовых». Опасность миновала, и сразу изменилось наше настроение. Я первый прыснул от смеха, взглянув на виноватую физиономию Мамута.

— Скажи, пожалуйста, какой день вышла, — сказал он, улыбаясь.

Мы спускались в глубокий овраг с низкорослыми буками.

IV. Пещера «тысячеголовых»

— Этот овраг имеет отношение к пещере «тысячеголовых», — объяснял Нурасов.

Я насторожился.

— Здесь скрывались всадники, выслеживавшие добычу.

— Какую добычу? — спросил.

— Насколько я припоминаю, дело было так. Незадолго до покорения Крыма, турецкие бои решили изгнать отсюда всех не-магометан.

К Алуште подошло турецкое военное судно с отрядом войск. Тогда преследуемые бросились в горы и леса. Большая группа их укрылась в пещере с источником. В пещеру ведет узкое отверстие, а за отверстием открывается солидное помещение, вбирающее сотни людей. Скрытая среди кустарников, она представляла для беглецов очень хорошее убежище.

У скрывшихся в пещере устроен был наблюдательный пункт, где они поочередно дежурили, следя за тем, чтобы пещера не была открыта турецкими разведчиками. Однажды турки показались на Чатырдаге. Беглецы тотчас же скрылись в пещеру, но забыли загнать собачонку. Когда всадники были недалеко от пещеры, собачонка залаяла на незнакомцев и быстро убежала в пещеру, чем и обнаружила вход в нее. Не решаясь туда войти, разведчики собрали сухой травы, заложили ею вход в пещеру и подожгли. Выхода не было, и все скрывавшиеся задохнулись…

Народная молва исчисляет погибших в тысячу человек, отчего и пещера названа «Бим-баш-хоба», т.-е. «тысячеголовой».

Мы осмотрели пещеру. Костей в ней оказалось немного, а черепов совсем не было.

— Ну, куда же теперь? — спросил я спутников.

— Знаешь, — сказал Мамут, — было много горька, надо сладка. Я такую пещеру знаю, что никто не знает. Недалеко. В прошлом году чабан Бекир нашел.

Я взглянул на Нурасова.

— Что ж, пойдем, — сказал он.

Пройдя с версту по дороге, мы свернули в сторону, где большие скалы громоздились одна на другую. Мамут забежал вперед, и вскоре его стройная фигура появилась на одной из скал.

— Вот здесь! — торжественно указал Мамут на небольшое отверстие в скале, над которым навис огромный камень, очевидно, совсем недавно сползший с соседней скалы.

— Ты был в этой пещере? — спросил Нурасов Мамута.

Мамут выразительно щелкнул языком.

— Бек гузель![13]

Так как место было очень уединенное, то мы решили лишнюю одежду и большой походный мешок Нурасова оставить под соседней скалой, а с собой взять лишь фляжку с водой. Фляжку я поручил Мамуту, так как у меня был за спиной свой небольшой мешок. Достали две бенгальских свечи. На всякий случай, по совету Мамута, мы связали наши длинные цветные пояса вместе и образовали толстый шнур длиною метров шесть.

Юркий Мамут полез в пещеру первый, я — за ним. Нурасов, плотный мужчина, едва пролез в довольно узкое отверстие.

За отверстием шла ровная площадка, затем пещера расширялась и опять переходила в узкий проход, спускавшийся вниз. Ноги скользили по наклону, приходилось держаться руками, чтобы не скатиться в пропасть.

Достигнув дна пещеры, представлявшей большой зал, зажгли бенгальский огонь, и глазам представилась чарующая, незабываемая картина. С влажного пола поднимались сталагмиты в форме причудливых башен-часовен с узорчатыми верхушками. Казалось, склонившись в различных позах, застыли фигуры фантастических животных и птиц. Сверху, тяжелыми складками драпировок, словно кружево готических шпилей, спускались такие же сталактиты. Получалось впечатление чего-то сказочно-волшебного.

Догорала последняя свеча — надо спешить обратно. Но это оказалось сложнее, так как подмокшая обувь скользила. Пришлось пустить в ход пояса, связанные вместе. Снаружи пещеры ясно слышались сильные удары грома.

Гроза в горах часто появляется неожиданно и так же быстро проходит. Когда мы подошли к отверстию, казавшемуся изнутри особенно узким, то увидели, что снаружи шел дождь. Расположились на площадке у выхода. Я достал из мешка консервы, хлеб, брынзу, и, весело закусывая, мы стали делиться впечатлениями, поблагодарив Мамута за его помощь. Затем Нурасов согласился рассказать нам кое-что о Бахчисарае…

V. С того света

— За Бахчисараем, в степи, жил татарин. Всего было у него много, но никогда не было покоя. Жена, мать и две сестры только и делали, что плакали громко, навзрыд, по самому ничтожному поводу.

Недалеко от сакли татарина был глубокий колодезь, а над ним росла большая развесистая ракита. Как-то утром, когда солнце всходило, и туман поднимался над полями, пошла жена татарина по воду, взяв большой глиняный кувшин с узким горлышком. Подошла к колодцу, достала воды, подняла кувшин на плечо и задумалась:

«А что, если бы мой сын взлез на ветку этого дерева, сорвался и упал в колодезь?..»

И так живо татарка представила себе эту картину, что стала плакать. Руки ее дрогнули, кувшин соскользнул с плеча, и, упав на камни, разбился вдребезги. Еще громче стала плакать татарка. На рыдания прибежала мать. Услышав от дочери, как мог бы погибнуть внук, и увидя, что кувшин разбит, стала плакать и старушка. На ее рыданья прибежала, в свою очередь, сперва одна сестра татарина, потом другая. Узнали, в чем дело, и вместе стали рыдать. Местность огласилась сплошным воплем.

Бросил татарин работу на огороде и прибежал узнать, в чем дело, — узнав, плюнул и сказал, что он больше с такими глупыми женщинами жить не может. Заявил, что уходит из дому и вернется лишь в том случае, если встретит людей глупее их.

Пошел татарин в Бахчисарай[14]. Путь был долгий, день жаркий. Подошел он к ханскому дворцу и присел отдохнуть у фонтана. Из калитки дворца показалась служанка-караимка. Увидала незнакомое лицо и спросила с любопытством:

— Скажите, ага, вы не здешний?

— Нет.

— А откуда?

— С того света, — отвечал татарин, желая отделаться от дальнейших расспросов.

— Ах! — воскликнула служанка и убежала. Через несколько минут она вернулась.

— Иди скорее, первая жена хана требует.

Стряхнув с себя пыль, вошел татарин во дворец. Повели его в покой ханши. Он оставил у входа свои каревле (кожаные туфли) и, на цыпочках, по персидским коврам подошел к жене хана.

— Ты давно с того света? — спросила она.

— Вчера, повелительница.

— А не видал ли там нашего сына Османа? (Осман был ее первенец, умерший в детстве).

— Как же, Аллах наградил меня этим счастьем, — смекнул хитрец, отвесив низкий поклон. — Я видел его, он приказал тебе кланяться.

— А где он? В раю?..

— Нет, не совсем, а так, с краю…

— Ах, великий Аллах! Почему же это? — горестно воскликнула ханша.

— Пресветлая повелительница, мудрейшая из женщин Крымского ханства! Не огорчайся, не за грехи твои Осман не в раю. Дело в том, что высокие особы должны иметь там свой сарай (дворец), а у Османа нет денег.

— Ах, вот в чем дело! А не знаешь ли, сколько надо денег?

— Говорили, шестьдесят золотых.

— Когда же ты пойдешь обратно?

— Не скоро, повелительница, у меня нет теперь там дел.

— Слушай, я дам тебе шестьдесят золотых для Османа и пять золотых тебе за труды. Отправляйся сейчас и передай золото. Я не могу допустить, чтобы мой первенец не был до сих пор в раю.

— Слушаю, повелительница, и все в точности исполню…

Ханша велела принести резную кипарисовую шкатулку с перламутровыми украшениями и отсчитала шестьдесят пять золотых. Взял хитрец золото и выбежал из дворца, забыв даже надеть свои каревле.

Вскоре звук рога оповестил, что хан вернулся с охоты. Раскрылись ворота дворца, и на белом иноходце въехал хан.

Только что он соскочил с коня, к нему подбежала жена.

— Знаешь ли ты, что Осман еще не в раю?!

— Осман не в раю! Что ты говоришь? — удивился хан.

— Видишь ли, был человек с того света и сказал, что у Османа нет денег, и я…

— И ты дала деньги! Где этот негодяй?

Хан вскочил в седло и бросился со двора на улицу Бахчисарая.

— Не видал ты человека, бежавшего от дворца? — спросил хан первого встречного.

— Какой-то незнакомец недавно пробежал в ту сторону, — ответил встречный.

Между тем, татарин, получив деньги, бежал как мог. Когда Салачик[15] остался позади, он свернул на проселочную дорогу. Предчувствуя погоню, беглец приложил ухо к земле — слышен конский топот. Что делать? Видит он — пашет татарин, снял шапку и вытирает пот с лысой головы. Подошел к нему хитрец, поздоровался и говорит:

— Ай, яй, яй, что делается в Бахчисарае!

— А что такое?

— Вышел ханский указ — вешать всех лысых.

— О, Аллах! — воскликнул пахарь и быстро надел шапку.

— Да, скверно, скверно, — продолжал обманщик. — Велено по окрестностям собирать лысых. Вон, на горизонте, я вижу верхового. Наверное, за этим и едет.

— Что же мне делать, добрый человек? — испуганно спросил пахарь, — по-советуй, пожалуйста.

— Вот что могу посоветовать: иди скорей к тому тополю и взлезь на него, а я буду пахать.

Вскоре подъехал хан на взмыленном коне.

— Селям алейкум!

— Алейкум селям![16]

— Не заметил ли ты человека, быстро идущего из Бахчисарая?

— Видал, повелитель. Он сидит на том тополе.

Мигом очутился хан у тополя.

— Слазь, нечестивый!

— Я не лысый! — со слезами в голосе отвечал татарин с верхушки дерева.

— Что такое? Не лысый? Слезь сию же минуту!..

— Ой, могущественный и мудрейший повелитель, я не лысый!

— Да постигнут тебя все муки ада! Слазь, я приказываю! — закричал рассвирепевший хан.

— Гордость Крыма, да прославит Аллах твое имя! Я не лысый, — твердил несчастный.

— А, шайтан! Эй, пахарь, ступай сюда!

— Что прикажешь, светлейший?

— Держи коня, — сказал хан и, передав коня, стал карабкаться до первого сука.

С верхушки дерева слышался отчаянный вопль:

— Я не лысый!..

В это время хан зацепился за сук, подтянулся и, обессиленный, сел на первую ветку.

— Хан! Оставь его в покое! — крикнул татарин, державший коня. — Это не тот, кого ты ищешь. Чтобы исполнить поскорее приказ твоей жены, я поспешу к Осману и воспользуюсь твоим скакуном…

С этими словами татарин стегнул коня.

Растерялся хан. Посмотрел на сидящего наверху «нелысого», спрятавшего голову за ствол тополя, и грузно, на животе сполз по стволу к земле. Минуту постоял, стряхнул с одежды приставшие кусочки коры и тихонько пошел к Бахчисараю.

В сумерках подошел к своему дворцу и только переступил калитку — бросилась к нему жена.

— Ах, как я волновалась! Зачем ты так быстро уехал?

— Мой друг, нельзя быть такой жестокой, — спокойно ответил хан. — Ты послала человека в такой дальний путь… и пешком, я его догнал и дал своего скакуна.

— О, мудрейший! — воскликнула ханша, низко склоняясь.

Хан быстро пошел к соколиной башне, откуда долго слышался его рассерженный голос.

Между тем хитрый татарин подъезжал на уставшем коне к своему дому. Навстречу ему, с трудом сдерживая слезы, выбежали жена, мать и сестры.

— Я вернулся, — заявил татарин, — так как нашел людей много глупее вас…

— А мы поумнели! — хором ответили женщины.

VI. Замурованные в пещере

Я был в восторге. Моя коллекция крымских сказок увеличилась.

— Мамут, дай фляжку, — сказал я.

— Фляжку? — и он стал осматриваться вокруг себя. — Вай, вай, на дворе забыл.

Дождь шел редкий, и сквозь тучи прорывались лучи солнца.

Мы решили, наконец, покинуть пещеру.

Мамут первый стал, было, просовываться, но это ему удавалось плохо.

— Он растолстел в пещере, — смеялся Нурасов.

Отойдя от отверстия, Мамут испуганно посмотрел на нас.

Я бросился с Нурасовым к выходу… и струйка жути поползла по спине.

Висевший над отверстием камень сполз и так сузил выход, что самый худой из нас не мог пролезть. Мы стали обдумывать, как быть. Ведь мы — в глухом месте Чатырдага, замурованные, без воды, с небольшим куском хлеба! Мамут возился у отверстия, ожесточенно скребя о камень своим чабанским ножом.

Всеми способами пробовали мы отодвинуть край каменной глыбы, сузившей отверстие, но при этом рисковали ухудшить положение, так как нависший камень от сотрясения мог еще больше осесть.

Сгрудившись у входа, прижавшись друг к другу, мы изнемогали от жажды после проклятых консервов и дрожали, пронизываемые ледяным холодом сталактитовой пещеры.

Вечером мы кричали — кто как мог, но никто нас, конечно, не слыхал.

Наступила ночь. Нурасов и Мамут заснули. Мне было не до сна. В таком положении я был впервые в жизни, несмотря на мои многолетние скитания в пещерах Крыма.

Вдруг вблизи послышался шорох и писк.

«Крысы!» — мелькнуло у меня в голове. С детства я испытывал непреодолимое отвращение к этим длиннохвостым животным. Я приподнялся — животные с шумом разбежались. Вскоре их писк послышался вблизи снова. Всю ночь я простоял, отгоняя хищников. Забылся лишь на рассвете.

Занялось утро. Густой туман, точно издеваясь, заползал в узкое отверстие пещеры. Мои товарищи по несчастью проснулись. Все мы, измученные, с мертвенно-бледными лицами, стояли у входа и охрипшими голосами взывали о помощи. Мамут пронзительно свистел, не отнимая пальцев от рта.

Туман рассеялся. Солнце все залило своим светом, но нас это не радовало. Обессиленные, подавленные, с запекшимися губами, стояли мы у входа, не отрывая глаз от щели, через которую входил свет и доносился клекот орла.

Теперь вместе с жаждой нас мучил и голод. Отломив кусок хлеба, мы разделили его поровну. Жадно и долго жевали. Забытая Мамутом фляга с водой валялась снаружи у входа в пещеру, и вид ее еще более усиливал жажду и заставлял произносить тысячи проклятий по адресу Мамута.

Нурасов, отошедший вглубь пещеры, позвал нас к себе.

— Осторожно, осторожно, — сказал он, когда мы приблизились к нему. — Здесь можно промочить губы.

Чиркнули спичкой: на земле, у стенки пещеры, в углублении — какая-то мутная жидкость. Нурасов уже порядочно отпил и теперь все время отплевывался. Став на колени и прильнув губами к лужице, я с жадностью глотнул. По запекшейся гортани потекла невероятная мерзость — горько-солено-сладкая. Мамут, тоже втянувший в себя влагу, непристойно ругался по-татарски.

Мы побрели к выходу. Сохраняя бережно оставшийся небольшой кусочек хлеба, я завернул его в носовой платок и сунул в карман.

В мозгу сверлило одно: «пить!». Я направился вглубь пещеры.

— Куда вы? — чуть слышно спросил Нурасов.

— Может, каплю воды найду, совсем изнемогаю, — ответил я.

Нурасов побрел за мной.

Опираясь руками о стены пещеры, мы стали спускаться. Шли, казалось, очень долго. Тишина и темнота кругом.

— Нурасов! — громко, как только мог, окликнул я.

Многократным замогильным эхом отозвался мой голос в различных углах громадной пещеры. Меня охватил страх одиночества и безнадежности. Вспомнил, что в кармане должна быть зажигалка. Вытащил, но как ни старался извлечь огонь, — ничего не выходило. Злобно швырнул зажигалку вглубь пещеры. Задержавшаяся у стены рука как будто увлажнилась. Я жадно облизал ее и стал быстро отступать назад.

— Осторожно, я здесь, — полушопотом произнес Нурасов. — Чего кричишь? Воду нашел?

— Нет!

— Тогда пойдем дальше, — сказал Нурасов.

Издали донесся крик Мамута, оставшегося у входа.

— Кем да! Кем да![17], — не переставая, кричал и свистел Мамут.

— Что такое? — спросили мы, приближаясь к нему.

— Смотри, там человек сидит, — указал Мамут куда-то за угол пещеры.

Я прильнул к отверстию, но ничего не видел.

Тогда место мое занял Нурасов. Он стал заглядывать со всех сторон, точь-в-точь как хищник в клетке зверинца. Я следил за выражением лица Нурасова. Он пристальней всмотрелся, и, безнадежно махнув рукой, бросил в сторону Мамута:

— Дурак!

— Что он видел? — спросил я Нурасова.

— Пень с веткой принял за человека!

Изловчившись, я увидел у откоса остаток дерева, действительно, с первого взгляда, похожего на очертания согнувшегося человека. Прилив энергии ослабевал. В горле совсем пересохло, с болью проглатывалась слюна. Нурасов, сидя у стены, вытряхивал из кисета остатки мелкого табаку и, протянув ко мне руку, попросил зажигалку.

— У меня нет, я ее выбросил, — сказал я.

Мамут тоже отрицательно покачал головой.

Короткие крымские сумерки сгущались. С шумом мимо отверстия пролетел орел, вытянул шею и зорко заглянул к нам. Сделав резкий поворот крылом, он умчался вдаль. Вдруг снаружи у отверстия посыпалась земля и мелкие камушки. Показалась заостренная морда с блестящими маленькими глазками.

Сидевший на корточках, ближе к выходу, Мамут быстро отскочил.

— Барсук, — процедил сквозь зубы Нурасов.

Мгновенно животное отпрыгнуло прочь и исчезло.

Повеяло холодом. Я прижался в угол, чтобы не дуло. Издали доносился тоскливый вой шакалов. Жажда мучила нестерпимо, в висках стучало, в ушах шумело. Голова склонилась на грудь. Я стал забываться и уноситься куда-то от действительности. Наступила полная темнота. И вдруг неожиданно вскричал опять Мамут:

— Ай, ай!

— Чего кричишь? — очнувшись, спросил я.

— Кусал за пальца, вай, как болит!

— Кто кусал? — бросил из другого угла Нурасов.

— Шайтан знаит, кровь идет! — было ответом.

— Может, сколопендра? — спросил Нурасов. — Я одну большую видел здесь вчера, но от ее укуса кровь не идет, а ощущается жжение.

— Ой кусил, ой кусил! — продожал стонать Мамут.

VII. Нападение крыс

Вдруг шорох и писк заставили нас насторожиться.

— Крысы, — прошептал Нурасов и придвинулся ко мне.

Всматриваясь в темноту, я заметил огоньки, похожие на светлячков. Вскочил. Зашумели и Мамут с Нурасовым. Крысы слегка подались к стенке, но не убежали. Мамут швырнул в них дорожной сумкой. Вместо того, чтобы уйти вглубь пещеры, крысы бросились в нашу сторону и с визгом заметались у наших ног. Заметались и мы, стараясь ногами отшвыривать обнаглевших животных. Нурасов неистово орал, потому что одна крыса полезла на него. Борьба хоть и продолжалась несколько минут, но обессилила нас окончательно. Наконец, наши враги куда-то скрылись.

Снова расползлась немая тишина, нарушаемая лишь ворчаньем Мамута.

— Аркадий, коробочка сирник вар? — спросил Мамут. — Сирник нашел, в дырка карман попала.

Я вспомнил, что имею обыкновение на всякий случай класть в бумажник кусочки спичечной коробки, о который воспламеняют серу.

— Держи, — сказал я, — но не испорть спички! — и ощупью передал Мамуту кусок коробки. Чиркнул он раз, другой, и спичка загорелась. Нурасов потянулся с папиросой в зубах и с жадностью готовился закурить. Вдруг над нашими головами заметалась летучая мышь. Нервно пригнул голову Мамут, рука его дрогнула и спичка потухла. Нурасов резко и сильно выругался…

Усталость моя была так сильна, что, несмотря на близость крыс, я быстро заснул.

Проснулся, — казалось, через несколько минут, — от шума и резкого писка. Писк, с каким-то прикриком, не прекращался.

— Чего она пищит? — забиваясь глубже в угол, спросил я.

— Чорт ее знает, — прошипел Нурасов. — По голове лазила, я и вскочил.

Писк крысы усиливался.

Вдруг одна из крыс с писком бросилась на меня и полезла по ноге. С чувством ужаса и отвращения откинул я ногу, — и после этого не смыкал глаз.

Сбоку посапывал Нурасов, Мамута поблизости не было.

— Мамут, где ты?.. — спросил я.

Молчание.

— Мамут! — еще громче позвал я.

— Сыпи, сыпи, — отозвалось где-то у потолка.

— Где ты?

— На камень сижу.

Несмотря на скверное самочувствие, я улыбнулся. Припомнил, что от стены пещеры отходит узкий выступ, и представил себе Мамута, сидящего на камне, как курица.

— Разве тебе там удобно? — спросил я.

— Пускай Аллах такой удобства Нуредину даст! (Нуредин был злейший враг Мамута).

— А если неудобно, зачем там сидишь? — допытывался я.

— Зачем, зачем? — крыса боялся!..

В голосе Мамута было столько злобы, что я прекратил разговор. Опять наступила тишина…

У меня сквозь нараставшую жажду пробивалось чувство голода. Голова точно разламывалась от боли на части.

Чем-то завернув голову, лежал у моих ног Нурасов. Мамут сидя спал у стены, обхватив руками каменный выступ, на котором сидел ночью.

Первое мое движение было — к карману с хлебом. Хлеба не было.

«Должно быть, выпал», — подумал я и, пошарив по полу рукою, нащупал крошки и нашел прогрызенный платок. Отчаяние охватило меня.

Вскоре проснулись мои спутники. Лица бледные, зеленые, глаза красные, губы запекшиеся.

Мы снова у выходного отверстия, которое стало как будто еще уже.

«Камень оседает», — мелькнуло у меня.

Моя мысль передалась Нурасову и Мамуту, — и лица их исказились новым ужасом. Все поняли: неминуема смерть в пещере…

Начиналось утро. Забежавший в пещеру ветерок сперва как будто освежил и уменьшил приступ жажды, но вскоре она усилилась, нарастая.

Пошатываясь, я пошел вглубь пещеры.

— Куда вы? — спросил Нурасов.

— Пойду к той выбоине, может, несколько капель набежало, — ответил я.

За собой я услышал тяжелые шаги Нурасова. Стараюсь итти быстрее. Неведомое чувство ненависти к Нурасову, который, как и я, изнывает от жажды, шевелится во мне. Призываю к порядку свою волю и уменьшаю шаг.

— Где-то здесь, — сказал Нурасов, ощупывая рукой стену пещеры.

Но выбоина оказалась совершенно пустою, без капли влаги. Начали соскребывать со стенок выбоины маленькие пластинки ила и с жадностью сосали их.

— Продвинемся дальше, — прошептал Нурасов.

Ноги скользили по резко углублявшемуся и сузившемуся ходу пещеры. «Хоть бы не покатиться вниз», — подумал я, и в тот же момент послышалось падение грузного тела Нурасова.

— Держите, держите! — крикнул он.

Я подался вперед, одной рукой ища опоры в стене, другой — нащупывая Нурасова, но он был где-то впереди и, судя по шуму, быстро скользил вниз, взывая о помощи. Чувствую, что волосы мои вздымаются дыбом.

«Скорей за Мамутом», — решил я и стал подаваться назад, сбросив на ходу сандалии. С неимоверными усилиями добрался до ровной площадки.

VIII. Спасение

Вопли Нурасова все еще были мне слышны. Но странно, — они слышались как бы со стороны входа. Свист и крики раздавались явственнее, и это придавало энергии.

Я старался бежать по площадке, падал, снова подымался и снова бежал. Еще поворот, и я — в полоске света, идущей от входа. Мамут с искаженным лицом, с выражением радости и надежды махал руками:

— Собак, собак!

Действительно, совсем близко послышался лай собаки. Я закричал, что было силы, как бы умоляя ее не прекращать лая. Но собака понюхала воздух, поскребла лапами и медленно вышла из пещеры. Наши усиленные крики и топот не помогли, собака, раз оглянувшись, скрылась из виду. Схватившись за голову, я со стоном опустился на землю.

— Нурасов скатился, — произнес я.

— Ни буйся! Ни буйся! Чабан будит, — успокаивал Мамут.

«Что делать? — думал я в отчаянии. — Итти с Мамутом за Нурасовым напрасно: обессиленные, мы не сможем его вытащить, а чабан, может быть, подойдет, когда нас не будет»…

Недалеко вновь залаяла собака. Собрав последние силы, мы снова стали кричать. Надежда охватила радостной волной. Сквозь выходное отверстие пещеры мы увидели на выступе соседней скалы появившегося чабана. Собака замолкла. Наши крики, вероятно, так были слабы, что не достигали слуха чабана, и он равнодушно осматривал местность, опираясь на свою гурлыгу[18]. Что же делать? Что, если чабан не заметит нас и уведет собаку? Мы погибнем…

Я быстро снял с себя белую рубаху и стал махать ею у отверстия. Собака со злобным лаем бросилась к пещере.

Подошел и чабан. Мамут что-то затараторил чабану.

— Фляжку! скорей фляжку! — тормошил я Мамута.

Чабан просунул фляжку в отверстие. Я схватил ее… Захлебываясь, сделал несколько больших глотков… Мамут подхватил флягу из моих рук, а я словно опустился в какую-то бездну…

Когда я очнулся от забытья, то тревожно спросил Мамута:

— Мне казалось… был чабан?

— Якши, якши! Чабан будит, кирак будит! — весело ответил Мамут.

Минуты ожидания казались вечностыо. Но вот появилось несколько чабанов с кирками. С большим трудом они расширили отверстие для выхода. Камень словно не хотел отдавать своей жертвы.

Наконец, мы были свободны.

Нурасова нашли в сталактитовой зале, куда он скатился. Распростершись, он лежал там в глубоком обмороке.

Совершенно не помню, как мы очутились в хижине чабанов, где провели несколько дней. Солнце, воздух и простор отогнали ужасы пещеры, но каждому из нас она оставила о себе памятку: у Мамута — шрам на пальце от укуса крысы, у меня — периодические галлюцинации по ночам, а у Нурасова — солидный клок седых волос на его, раньше совсем черной, голове…