Всемирный следопыт, 1927 № 04

Шанхай

Происходящие сейчас в Китае события имеют не только решающее значение для самого Китая, но представляют крупнейший факт международной современной жизни. То, что происходит теперь в Китае, и в частности, в долине реки Ян-цзы-цзян (Голубой реки), является в буквальном смысле слова мировым событием.

Четырехсотмиллионный китайский народ, составляющий почти четверть всего человечества, стремится к национальной самостоятельности, хочет перестроить свою жизнь на новых началах. Но это стремление встречает противодействие не только со стороны китайцев-реакционеров, приверженцев старины и рутины. Ему противятся и «просвещенные» европейцы. Китай давно уже является добычей мировых хищников, высасывающих из китайского народа сотни миллионов рублей.

Мировой капитал, — в, лице крупных английских, французских, американских и японских капиталистов-банкиров, — прочно обосновался в разных уголках Китая и, в особенности, в Шанхае. Китай был уже близок к полнейшему закабалению иностранцами, но в китайском народе проснулось национальное самосознание, и он под руководством своего революционного вождя Сун-Ят-Сена, предпринял великую освободительную борьбу за национальную самостоятельность.

В настоящее время эта борьба сосредоточилась в самом сердце Китая — в долине великой Голубой реки или Ян-цзы, которая является китайской Волгой и протекает через наиболее населенную часть Китая.

В устье этой реки, близ впадения Ян-цзы в море, раскинулся центр промышленной жизни современного Китая и в то же время опорный пункт иностранцев — город Шанхай.

Шанхай, насчитывающий более двух миллионов жителей, является самым крупным городом Китая. Выгодное положение близ моря и крупное экономическое значение города для Китая справедливо позволяют назвать его «китайским Нью-Йорком».

Шанхай, что по-китайски значит «у воды», находится, собственно говоря, не на самом берегу моря, а в нескольких километрах от побережья. Но морские суда свободно доходят до города по реке Ван-Пу.

Еще лет пятьдесят назад Шанхай был сравнительно незначительным китайским портом, открытым для иностранцев. Но за последние 30 лет. Шанхай быстро вырос и стал одним из крупнейших мировых торгово-промышленных центров.

Шанхай состоит из трех частей: международный квартал или сеттльмент[7], французский город и китайский город.

Международный квартал — это «парадные комнаты» Шанхая; сюда китайцев не пускают селиться. В этих кварталах даже на скамейках бульваров и парков имеются надписи: «китайцам садиться воспрещается»…

Международный квартал и французшая миссия застроены сплошь небоскребами, дворцами, роскошными зданиями банков, торговых контор; улицы залиты асфальтом, всюду электричество.

Роскошные магазины, бесчисленные рестораны, кафе, бары попадаются на каждом шагу. Из открытых окон льются звуки музыки, виднеются танцующие пары, и невольно забываешь, что находишься в сердце угнетенного Китая.

Впрочем, кое-что даже и на роскошных улицах европейской части Шанхая напоминает, что вы — в Китае. Вот по гладкому асфальту улицы, под знойными лучами палящего южного солнца бежит лампацо или рикша, «человек-лошадь», едва прикрытый лохмотьями, весь обливаясь потом. Он везет за собою двухколесный экипаж. Пассажир — гладко выбритый, сытый и упитанный «джентльмэн» — то и дело подталкивает «человека-лошадь» или ногой, или стэком…

Китайское население Шанхая ютится в туземных — прокопченных дымом многочисленных фабрик — кварталах города. Насколько блестящи и роскошны кварталы сеттльмента и французской концессии, настолько грязны и невзрачны рабочие кварталы Шанхая. Извилистые, узкие и сырые улицы… Множество лавчонок, похожих на погреба, грязные харчевни, откуда несется зловоние и чад, мастерские мелких ремесленников, тут же, на глазах у всех, вырабатывающих всевозможные изделия.

И в этих тесных и грязных уличках с утра до поздней ночи снует оборванная, грязная, потная и усталая толпа. Особенно много народу на птичьих базарах. Китайцы необычайные любители птиц, в особенности канареек и дроздов. Каждый китаец при первой же возможности покупает какую-нибудь птицу, а беднота, которая не может доставить себе такое удовольствие, целыми часами толчется на птичьих базарах, около клеток с канарейками и дроздами, и с наслаждением слушает громкую птичью разноголосицу, часто обмениваясь друг с другом словом «хао» (хорошо).

Вдоль берега реки Ван-Пу, притока Ян-цзы, расположены судостроительные верфи и доки. Здесь то и дело раздаются сотни разноголосых пароходных гудков, слышится лязг подъемных кранов, крики и шум. Там и сям высятся фабричные трубы, и в высоких корпусах фабрик и заводов работают десятки тысяч рабочих — мужчин, женщин и, в значительной мере, — детей.

Вся жизнь в рабочих кварталах регулируется фабричным гудком и железным законом машины. По гудку и машине живут тысячи рабочих и создают своим трудом колоссальные богатства, которые иностранцы вывозят к себе на родину.

Вечерний гудок дает сигнал, что трудовой день прошел. Рабочие и работницы толпами выходят из ворот фабрик, заводов и с пристаней. Они направляются «домой». Но «дом» или жилище китайского рабочего напоминает скорее свиной хлев, чем жилище человека. Десять-пятнадцать человек в одной комнате, вот обычная жилищная «норма» китайского рабочего. Даже семейные рабочие, и те живут нередко по две семьи в одной комнате.

Для спанья устроены нары в два яруса. Большинство обедает в харчевнях. Питаются плохо, и обычный обед рабочего — это горсть риса и чашка мутного, желтоватого чаю.

Усталые, изнуренные тяжелым трудом, беспросветной жизнью и вечной голодовкой, многие китайские рабочие курят опиум. Опиум — национальное бедствие Китая.

Хотя разведение мака и выработка из него опиума в Китае и запрещены законом, но англичане, американцы и японцы ввозят в Китай тысячи тонн опиума и отравляют им китайский народ.

Курение опиума, официально тоже запрещенное законом, приняло такие угрожающие размеры, что представляет большую и серьезную опасность для народа. Но так как на торговле опиумом иностранцы наживают огромные барыши, то иностранцы не думают прекращать ввоз его в Китай.

Полунищее рабочее население Китая, лишенное самых элементарных радостей в жизни, отдает последний грош за одну дурманящую, наводящую сладкие грезы затяжку опиума, чтобы на миг, только на миг, забыть всю безотрадность существования и заснуть потом каменным, мертвым сном… Но пробуждение бывает еще тяжелее, чем вчерашний день. Является потребность в новой затяжке. Рабочий втягивается в курение, порции опиума все увеличиваются, — и курильщик превращается в полутруп…

Чем дальше мы будем удаляться от центра, тем беднее будут кварталы Шанхая. Там, где ютится китайская беднота, нет и в помине никакого благоустройства. Ужасающие лохмотья, разъеденные грязью и болезнью лица, голые дети, играющие на кучах нечистот и отбросов… Все это — пасынки города-гиганта, отработанный материал, выброшенный из фабрик, торговых предприятий, пристаней и публичных домов.

«Отработанный кули», перенесший на своем веку не менее миллиона пудов груза, рабочий с оторванной рукой, иссохшая старуха-ткачиха — все они больше не нужны международному капиталу, высосавшему из них всю кровь. Теперь они живут отчасти нищенством, отчасти мелким воровством и случайным заработком…

Но заработки в Китае ничтожны. Дешевизна китайского труда приобрела мировую известность. Еще не так давно кули-бурлак, «в хорошие дни», зарабатывал 3–4 сента (6–8 копеек) в день. Женщина-прислуга нанималась за два-три доллара в год и за ситцевое платье.

Теперь, правда, цены на труд значительно повысились. Квалифицированные рабочие получают иногда до 50 рублей в месяц на русские деньги, но большинство рабочих зарабатывают не более 15–20 рублей в месяц; труд же чернорабочих, грузчиков и прислуги дешев в Китае и теперь. Между тем, за последние годы в Китае жизнь стала значительно дороже. Поэтому большинство китайских рабочих, как и прежде, живут впроголодь.

Тяжелые условия работы на фабриках, в большинстве принадлежащих иностранцам, естественно, порождают у китайского рабочего ненависть к чужеземному предпринимателю, и, за последние 15 лет в Китае и, в частности, в Шанхае, были нередки забастовки.

Забастовки в Китае носят бурный характер. Тысячи рабочих выходят на улицы. Телефоны быстро разносят по городу весть: «забастовка, забастовка!». В сеттльментах появляются усиленные наряды полиции. Реже мчатся по улицам автомобили, меньше встречается гуляющей разодетой публики. Магазины наглухо запираются. Тысячные толпы полуголодных рабочих китайцев проходят по улицам, распевая рабочие песни…

Вот перевод одной из них:

Шанхай — промышленный центр Китая. Шанхай замыкает выход из величайшей водной артерии — Ян-Цзы-Цзян, — в бассейне которой живет половина всего населения Китая. Вместе с тем Шанхай — боевой форпост новых сил китайской общественности. Здесь находятся боевые органы китайской печати, отсюда тянутся нити революционных идей, которые должны обновить Китай.

Из Шанхая освободительное движение идет вверх по долине Голубой реки, где густо расположены большие фабричные города, тяготеющие к Шанхаю. Таковы: Су-Чжоу, Чаи-Чжоу, Чжень-Цзян и, наконец, Нанкин с его предместьем Пу-Коу.

Нанкин

Нанкин — это «Южная столица», названный так в противоположность Пекину — «Северной столице», — играл в истории Китая выдающуюся роль. Он был некогда главным городом всего Китая и долгое время был самым многолюдным городом мира.

В половине прошлого столетия он был центром революционного крестьянского движения, столицей тайпингов, основателей «крестьянского царства мира» (тайпин). Предводитель тайпингов, народный учитель Хун, сын крестьянина, задался целью создать чисто «мужицкое» государство, в котором были бы все равны. В государстве тайпингов, по мнению Хуна, не должно было быть больше ни начальников, ни подчиненных, а все должны быть братьями. Обездоленное крестьянство, страдавшее от бюрократизма, от гнета и эксплоатации мандаринов, охотно пошло за Хуном, и город за городом переходил в руки восставших крестьян.

Против тайпингов были двинуты императорские войска, но они были бессильны подавить восстание. Однако, на помощь «богдыхану»[8] и его армии пришли англичане, встретившие в Шанхае тайпингов артиллерийским огнем. Тайпинги, плохо вооруженные, не могли, конечно, победить англичан. В июле 1864 г., после двухлетней осады, Нанкин был взят, защитники города перебиты, а самый город превращен в груду развалин.

Во время осады Нанкина была разрушена и знаменитая «фарфоровая башня» в 165 метров высоты. Эта башня считалась чудом архитектурного искусства. Туристы англичане еще и теперь роются в грудах мусора, лежащего на том месте, где стояла башня, и отыскивают осколки фарфоровых плиток, которыми была облицована башня.

После подавления восстания «тайпингов», Нанкин захирел. Но за последние двадцать лет он снова стал оправляться, и теперь в нем насчитывается около полмиллиона жителей.

Нанкин является крупным центром кустарного производства всемирно-известной хлопчато-бумажной материи, которая и называется, по имени города, «нанкин» или нанка. Ткань эта получила широкое распространение с XVIII в., когда европейцы стали вывозить ее из Китая.

Лучшие китайские шелковые материи вырабатываются также на фабриках Нанкина.

Здесь фабрикуются известные китайские чернила и самая тонкая «китайская бумага». Здесь — немало типографий, в которых печатаются дорогие, роскошные издания.

До самого последнего времени Нанкин считался центром китайской науки и искусства. Сюда ежегодно приезжали тысячи студентов для сдачи государственных экзаменов.

Нанкин особенно ненавистен иностранцам. Он более всех противился буржуазному нашествию. В марте текущего года, за несколько случайных выстрелов в иностранные суда, Нанкин был залит кровью и завален трупами. Как и в 1864 г., Нанкин представляет теперь груду развалин, и его бедное население ютится в шалашах и лачугах.

Выше Нанкина, вплоть до Ханькоу и Учана, долина Голубой реки усеяна большими, промышленными городами. Вся эта область Китая представляет настоящий густо населенный муравейник.

Через Нанкин проходит железная дорога из Пекина в Шанхай, а через Ханькоу идет железнодорожная магистраль Пекин — Кантон. Таким образом, Нанкин и Ханькоу — места скрещения великого водного пути Ян-Цзы, — идущего с запада на восток и оканчивающегося у Шанхая — и железных дорог, пересекающих Китай с севера на юг. Вследствие этого, без сомнения, Нанкин и Ханькоу явятся главными пунктами ожесточенной борьбы китайских революционных армий с монархическими генералами северных провинций, поддерживаемых международным капиталом.

Трудно предвидеть исход великой борьбы китайского народа с реакционными силами самого Китая и с иностранными угнетателями. Но надо надеяться, что китайские трудящиеся массы, осознав свои интересы, смогут оказать дружный отпор притязаниям иностранных империалистов и заставят их считаться с волей и желаниями китайского народа.

Человек-лошадь

Его звали Бао-Пу. Он был лампацо — «человек-лошадь» — из Шанхая. В этом городе, как и всюду на Востоке, способ передвижения, это рикша — легкая колясочка-двуколка, в оглобли которой впрягается китаец-лампацо. В Шанхае насчитывается свыше двадцати тысяч таких людей-лошадей.

Бао-Пу был разбужен предрассветным холодком, повеявшим со стороны моря. Бао-Пу, как и большинство лампацо, проводил ночи под открытом небом. Он не имел квартиры и ночевал вместе с повозкой где-нибудь на берегу канала в китайском квартале Шанхая.

Бао-Пу было тридцать пять лет. Он занимался своим ремеслом уже пятнадцать лет и выглядел стариком. Лампацо скоро стареют, и человек-лошадь в тридцать пять лет почти всегда становится инвалидом; он не может бегать рысью и должен уступить место более молодым и сильным. Беспрестанный бег сильно изнашивает человека.

Бао-Пу в последнее время начал прихварывать. Все чаще и чаще, когда он бежал рысью, у него захватывало сердце, а в ушах поднимался шум.

Эту ночь он провел очень плохо. Во рту у него было сухо, а спину, ноги и руки страшно ломило. Всю ночь ему снились разные сны. Под утро ему пригрезилась родная деревня, золотистые рисовые поля, дымящиеся под знойными лучами, и широкая Голубая река — его родная Ян-Цзы. Ему снилось, что он бежит по крутому, отвесному берегу реки, и за ним гонится полицейский-индус в чалме, с толстой белой палкой в руке… Бао-Пу уже ощущал во сне удары палки полицейского по спине, в испуге оступился и стремглав полетел под утес…

В этот момент он проснулся. Он ясно ощущал боль в спине и с трудом поднялся с повозки, служившей ему постелью.

Бао-Пу ощупал за пазухой кошелек с коперами[9], и, впрягшись в повозку, направился в одну из узких уличек. Здесь уже расположились длинным рядом торговцы пельменями, пирожками и прочей незатейливой снедью, которой питается бедное население Шанхая.

Бао-Пу долго прицеливался к пирожкам, и, наконец, выбрал дюжину вареных пельменей. Он ел их не спеша, отхлебывая жадными глотками мутное, клейкое варево из глиняной чашки, ловко захватывая серое, скользкое тесто пожелтевшими от времени тоненькими костяными палочками.

Съев пельмени, Бао-Пу пустился рысью по направлению к кварталу французской концессии. Боль в пояснице не проходила, что-то ныло в груди, но Бао-Пу не придавал этому значения.

Бао-Пу остановился против одной гостиницы. Он был первым, и поэтому надеялся заполучить пассажира. Скоро подъехали еще несколько рикш. Часа через два из гостиницы стали выходить иностранцы, сытые и упитанные. Один из них сделал знак, и Бао-Пу лихорадочно подкатил к подъезду, перевернул подушку сиденья, обтер ее грязной тряпкой и погладил приглашающим жестом. Лицо его сияло. Он перебирал окостеневшими голыми ногами, как настоящий чистокровный рысак, который не может устоять на месте, скребет землю и рвется в галоп… Этот заработок принадлежит по праву ему, не даром же он простоял перед гостиницей около трех часов, чтобы быть первым в цепи рикш…

Но европеец брезгливо взглянул на грязного и старого Бао-Пу и махнул рукой. Подкатил другой лампацо — молодой парень с янтарного цвета телом, и европеец сел к нему в повозку. Бао-Пу, огорченный, снова стал на свое место.

Между тем, из гостиницы то и дело выходили хорошо одетые люди, и Бао-Пу по первому их знаку подкатывал к подъезду. Он старался улыбаться сладко этим европейским чертям, вытягивал вперед голову, открывал рот, где торчали черные сгнившие зубы, и с собачьей покорностью смотрел им в глаза. Но никто не хотел брать старого лампацо.

Так прошло время до обеда. Бао-Пу был в отчаянии и хотел было уже переменить стоянку, как вдруг из гостиницы вышла молодая дама в белом платье и сделала знак зонтиком.

Бао-Пу рванулся к подъезду. Дама не посмотрела на лампацо и уселась в по-возку. Бао-Пу впрягся в оглобли и приготовился бежать. Дама дотронулась носком башмака до голой спины Бао-Пу, и он тронулся вперед. Бешено стиснув скорченными пальцами деревянные оглобли каретки, он бежал по улицам Шанхая, стараясь не задеть автомобилей и пешеходов. На поворотах дама слегка касалась носком башмака его оголенной спины, указывая направление. У входа во Французский парк дама сделала знак остановиться и вышла, уплатив за проезд.

Бао-Пу положил медяки в кошелек, бывший у него за пазухой. Бессильно, тяжело дыша, опустился на траву, у ограды. Боль в груди усиливалась. Подъехал другой порожний лампацо; он присел близ Бао-Пу, извлек из-за пазухи глиняную трубку и стал набивать ее табаком. Бао-Пу вынул из кармана нанковых штанов медную трубку и тоже стал курить. Табак был скверный и вонючий, но Бао-Пу с наслаждением делал глубокие затяжки.

Оба лампацо обменялись несколькими фразами. Вокруг них рыскали по всем направлениям автомобили и рикши, проходили китайцы-торговцы с разными товарами. Лампацо все продолжали сидеть, попыхивая трубками и изредка обмениваясь каким-нибудь ничего не значащим словом.

Выкурив трубку, товарищ поднялся и поехал, а Бао-Пу остался один. Он хотел было тоже подняться, но сильная боль в груди заставила его опуститься снова на траву. Он закашлялся, схватился за грудь и выплюнул почерневший сгусток крови.

Однако, нужно было искать седоков. Бао-Пу сделал усилие, поднялся, впрягся в оглобли и нетвердой походкой поехал по улицам. На одной из улиц его остановил толстый англичанин. Он уселся в повозку и коснулся стэком спины Бао-Пу.

Бао-Пу напряг все свои силы и побежал рысью. Он бежал минут пятнадцать. В груди его клокотало. В глазах появились красные и зеленые круги. Ноги подгибались, а англичанин на каждом повороте улицы дотрогивался стэком до спины Бао-Пу, и показывал ему, куда ехать дальше.

Бао-Пу с ужасом чувствовал, что силы покидают его. Он стал замедлять бег. Но жирный англичанин, нетерпеливо поглядывая на часы, тыкал его стэком, заставляя бежать как можно быстрее. Толчки учащались, и, наконец, англичанин ударил Бао-Пу особенно больно. Рикша оглянулся. Англичанин велел остановиться у подъезда одного банка. Он сошел с повозки и бросил Бао-Пу серебряную монету.

Бао-Пу на-лету подхватил ее, зажал в руке и взялся за оглобли, чтобы отъехать от подъезда. Он сделал шаг вперед, но пустая повозка показалась ему почему-то тяжелее, чем с седоком. Он еще раз напряг силы и вдруг почувствовал, что в груди у него стало горячо, горячо… Голова закружилась, во рту стало солоно…

Бао-П у хотел присесть на повозку, как вдруг изо рта хлынула кровь… Он упал. Глаза его увидали голубое небо. Ему казалось, что лежит он у себя в далекой деревне, на рисовом поле…

…Бао-Пу видит себя маленьким мальчиком. Он пришел вместе с матерью на рисовое поле. Мать оставила его одного, а сама собирает рис. Он лежит и смотрит на небо. Вдруг неведомая черная птица начинает кружиться над ним, хочет схватить его — и из груди Бао-Пу раздается страшный хрип…

Вокруг упавшего Бао-Пу собралась толпа китайцев. Откуда-то появился по-лицейский, он растолкал китайцев, велел двоим из них положить корчившееся в конвульсиях тело Бао-Пу на его собственную повозку и везти за ним.

Пока китайцы поднимали Бао-Пу на повозку, он еще раз прохрипел, открыл на секунду глаза, судорожно вытянулся, разжал руки, — и из правой руки со звоном упала серебряная монета.

Бао-Пу умер. Толпа китайцев внешне-бесстрастно смотрела, как укладывали тело Бао-Пу на повозку.

Наступал вечер. С улицы Фу-Тшеу-Род[10] неслись звуки фокстрота… Европейцы только еще начинали веселиться…