Всемирный следопыт, 1928 № 09

ОХОТНИК ЗА МИКРОБАМИ

Рассказ Поля де-Крюя

Двести пятьдесят лет назад малоизвестный человек, по имени Левенхук, впервые заглянул в новый таинственный мир, населенный мельчайшими живыми существами, одни из которых злы и смертоносны, другие — дружественны и полезны, а некоторые более важны для человечества, чем целый континент или архипелаг.

Левенхук, невоспетый и полузабытый, теперь так же мало известен, как неизвестны были его маленькие странные животные и растения в то время, когда он их открыл. Это — повесть о Левенхуке, первом охотнике за микробами. Это — рассказ о смелых, упорных и пытливых искателях и бойцах со смертью, которые пришли вслед за ним. Это — простая и правдивая история их неустанных устремлений в этот новый фантастический мир, который они пытались зарисовать и нанести на карту. В своих исканиях им приходилось итти ощупью, спотыкаясь на каждом шагу, делая ошибки и обольщая себя напрасными надеждами. Некоторые из них, наиболее отважные, погибли, пав жертвою бесчисленных крошечных убийц, которых они изучали…

В наши дни считается почетным быть человеком науки. Люди, называемые учеными, считаются важным общественным элементом, их лаборатории имеются почти в каждом городе, об их изысканиях и открытиях печатаются отчеты в газетах часто еще до того, как эти изыскания вполне закончены. Чуть ли не каждый студент может теперь заняться научной деятельностью и мало-по-малу сделаться преподавателем с приличным окладом в каком-нибудь небольшом уютном колледже[11]). Но попробуйте унестись мыслью к дням Левенхука, на двести пятьдесят лет назад, и представить себя только-что окончившим высшую школу, выбирающим специальность, стремящимся к знанию…

Вас посетил какой-то странный, необъяснимый приступ тоски: вы обращаетесь к своему отцу с вопросом, в чем заключается причина этого настроения, и получаете ответ, что в вас вселился злой дух тоски. Эта теория вас не вполне удовлетворяет, но вы делаете вид, что поверили, и стараетесь больше не думать о том, что такое тоска, потому что, если вы посмеете вслух выразить свое недовольство, вы рискуете быть избитым, а может быть, и выгнанным из дома. Ваш отец, — это авторитет…

Таков был мир триста лет назад, когда родился Левенхук. Этот мир только что начинал освобождаться от суеверий, едва начинал краснеть за свое невежество. Это был мир, когда наука только пыталась стоять на своих слабых, шатающихся ногах. Это был мир, когда Сервет[12]) был сожжен за то, что осмелился вскрыть и исследовать человеческий труп, когда Галилей[13]) был казнен за попытку доказать, что земля вертится вокруг солнца…

Антоний Левенхук родился в 1632 году среди ветряных мельниц, низких улиц и высоких каналов Дельфта, в Голландии. Его родные пользовались большим уважением, так как занимались плетением корзин и пивоварением, а пивоварение считается в Голландии высокопочтенным и уважаемым занятием. Отец Левенхука умер рано, и мать отправила его в школу, желая сделать из него чиновника, но когда ему исполнилось шестнадцать лет, он оставил школу и поступил в обучение в мануфактурную лавку в Амстердаме. Она была для него университетом… Представьте себе современного ученого, проходящего научную подготовку среди кип шерстяных и бумажных товаров, под звон колокольчика на кассовом ящике, в вечном соприкосновении с толпой голландских хозяек, отчаянно торгующихся из-за лишнего пенни… Но именно таков был «университет» Левенхука в продолжение шести лет.

Двадцати одного года он ушел из мануфактурной лавки, вернулся в Дельфт, женился и открыл собственную мануфактурную торговлю. В течение последующих двадцати лет о нем мало известно, за исключением того, что у него было последовательно две жены и несколько человек детей, большинство из которых умерло, а также с несомненностью установлено, что в это время он занимал штатную должность привратника в городской ратуше[14]) и одновременно развил в себе сумасшедшее пристрастие к шлифованию увеличительных стекол. Он где-то слышал, что если очень тщательно отшлифовать из чистого стекла маленькую линзу[15]), то сквозь нее можно видеть вещи в значительно большем виде, нежели простым глазом… Мало известно о нем в возрасте от двадцати до сорока лет, но несомненно, что по тем временам он считался совершенно невежественным человеком. Единственный язык, которой он знал, был голландский — малоупотребительный и презираемый культурными людьми язык рыбаков, торговцев и землекопов. Образованные люди того времени говорили на латинском языке, а Левенхук едва только умел на нем читать, и единственной литературой для него была голландская библия. Но нужно признаться, что его «невежество» оказалось для него очень полезным, так как, избавляя его от всякого «ученого» вздора того времени, заставляло верить только собственным глазам, собственным мыслям и собственным суждениям.

И это было для него как раз кстати, потому что не было на свете более упрямого и самоуверенного человека, чем этот Антоний Левенхук!

Замечательно забавно смотреть через линзу и видеть вещи в большем виде, чем они есть на самом деле! Что ж, покупать для этого линзы? Ну, нет, не таков был Левенхук! На свете не было более недоверчивого человека. Покупать линзы! Нет, он будет делать их сам! И в течение этих двадцати лет своей неизвестности он ходил к оптикам и обучался у них искусству вытачивать и шлифовать стекла. Он посещал алхимиков и аптекарей, совал свой нос в их тайные способы выплавлять металлы из руд и понемногу научился обращаться с золотом и серебром. Это был чрезвычайно упорный и настойчивый человек; он не удовлетворялся тем, что его линзы были так же хороши, как у лучших мастеров Голландии; они должны были быть лучше самых лучших! И после этого он все еще сидел и возился с ними много часов подряд. Затем он вставлял эти линзы в небольшие оправы из меди, серебра или золота, которые он вытягивал сам на огне, среди адского дыма и чада. В наше время исследователь покупает изящный блестящий микроскоп, поворачивает винт, заглядывает в окуляр и делает открытия, мало задумываясь о том, как устроен микроскоп. Но Левенхук…

Конечно, его соседи думали, что он немного «тронулся», но он упорно продолжал жечь и калечить свои пальцы. Он весь ушел в работу, забывая о семье и друзьях, просиживая целые ночи напролет в своей тихой и странной лаборатории, и в то время как добрые соседи над ним исподтишка подсмеивались, у этот человек научился делать мельчайшие линзы размером меньше ½ дюйма в диаметре, и притом настолько симметричные, настолько точные, что они ему показывали самые мелкие предметы в сказочно-огромном и ясном виде. Да, он был совершенно некультурный человек, но он один только в целой Голландии умел делать такие линзы, и он говорил о своих соседях:

— Не стоит на них сердиться; они ведь ничего лучшего не знают.

Затем этот самодовольный торговец мануфактурой стал наводить свои линзы на все, что попадалось ему под руку. Он смотрел через них на мышечные волокна кита и на чешуйки своей собственной кожи. Он отправлялся к мяснику, выпрашивал или покупал у него бычьи глаза и восторгался тонким устройством хрусталика внутри глаза. Он часами изучал строение овечьих, бобровых и лосиных волосков, которые под его стеклышком превращались в толстые мохнатые бревна. Он осторожно отсекал мушиную голову, насаживал ее мозг на тонкую иголочку своего микроскопа… и с каким восхищением он рассматривал все детали этого чудовищно большого мушиного мозга! Он исследовал поперечные сечения разных пород деревьев и, прищурившись, косился на семена растений.

— Невероятно! — проворчал он, увидев впервые большое грубое жало блохи и ножки вши.

Этот парень, Левенхук, был похож на молодого щенка, который, пренебрегая всеми правилами приличия и учтивости, с любопытством обнюхивает каждый новый предмет в окружающем его мире!

Как было уже сказано, на свете не было более недоверчивого человека, чем Левенхук. Он смотрел на одно какое-нибудь жало пчелы или ножку вши по нескольку раз. Он оставлял свои экземпляры торчать целые месяцы на острие микроскопа, а для того, чтобы рассматривать другие предметы, он делал новые микроскопы. И таким образом у него образовались их целые сотни! Затем он возвращался к этим первым экземплярам с тем, чтобы внести поправки в свои первоначальные наблюдения. Он никогда ничего не говорил о том, что он видит, никогда не делал рисунка до тех пор, пока сотни наблюдений при одних и тех же условиях не подтверждали ему, что он видит перед собой одну и ту же, точно определенную картину. Но и после этого он еще не был вполне уверен! Он писал:

«Человек, который в первый раз смотрит в микроскоп, говорит, что теперь я вижу то-то, а теперь то-то… И все же самый опытный наблюдатель может оказаться в дураках. Не всякий поверит, сколько времени я потратил на свои наблюдения, но я делал их с радостью, не обращая внимания на тех, которые говорили: стоит ли на это тратить так много труда и какой во всем этом толк?.. Но я пишу не для этих людей; я пишу только для философов!»

Так он работал двадцать лет в полном одиночестве…

Но как раз в это время, в середине семнадцатого столетия, во всем мире поднималось большое волнение. Там и здесь, во Франции, Англии и Италии, стали появляться люди, критически настроенные к вопросам науки.

— Мы не желаем больше слышать, что Аристотель[16]) сказал то-то, а Поп[17]) сказал то-то, — говорили эти бунтовщики. — Мы поверим только тому, что многократно увидим собственными глазами и тщательно взвесим на собственных весах. И мы будем прислушиваться только к ответам наших опытов и ни к каким другим.

И в Англии некоторые из этих революционеров образовали общество под названием «Незримая Академия», которая должна была быть действительно незримой, потому что человек, по имени Кромвель[18]), перевешал бы их всех как еретиков и заговорщиков, если бы услышал, какие странные вопросы они пытаются разрешить. Но что за опыты проделывали эти важные и степенные исследователи! «Посади паука в круг, сделанный из растертого в порошок рога носорога, и паук не сумеет оттуда вылезть»— говорила мудрость того времени. И что же делали «незримые академики»? Один из них приносил нечто в роде растертого в порошок рога носорога, а другой приносил в бутылке небольшого паука. Академики толпились вокруг, держа в руках высоко поднятые свечи. Гробовая тишина… быстрый эксперимент… и вот их доклад о нем:

«Был сделан круг из порошка рога носорога, в середину его был посажен паук, но он тотчас же убежал»…

Вы скажете — просто. Несомненно! Но вспомните, что один из членов этой Академии был Роберт Бойль, основатель химии, а другой — Исаак Ньютон[19])! Такова была эта Незримая Академия, которая впоследствии, выйдя из своего тайного научного подполья, получила громкий титул Английского Королевского Общества. И это Общество было первым слушателем Антония Левенхука! В Дельфте был один человек, который никогда не смеялся над Антонием Левенхуком. Это был некий Ренье де-Грааф, которого лорды и джентльмены из Королевского Общества сделали своим членом-корреспондентом, потому что он написал им о некоторых интересных вещах, которые он открыл в человеческом яичнике. Как ни самоуверен и подозрителен был Левенхук, он все-таки разрешил Граафу посмотреть через свои «магические глаза», через эти маленькие линзы, равных которым не было ни в Европе, ни в Англии, нигде в целом мире. То, что Грааф увидел через эти «микроскопы», заставило его устыдиться своей собственной славы, и он поспешил написать в Королевское Общество:

«Попросите Антония Левенхука сообщить вам о своих открытиях».

И Левенхук ответил на запрос Королевского Общества со всей самоуверенностью неуча, не сознающего глубокой философской мудрости тех, с кем он разговаривает. Это было длинное письмо, касавшееся всех вещей в подлунном мире, написанное с забавной простотой и безыскусственностью на разговорном голландском языке, — единственном, который он знал. Озаглавлено письмо было так: «Перечень некоторых наблюдений, сделанных с помощью микроскопа, изобретенного мистером Левенхуком, относительно строения кожи, мяса, жала пчелы и т. д.». Это письмо очень удивило и позабавило ученых и высокомудрых джентльменов из Королевского Общества, но в действительности они были искренно поражены чудесными вещами, которые Левенхук, по его словам, мог видеть через свои замечательные линзы.

Секретарь Королевского Общества поблагодарил Левенхука и выразил надежду, что за первым его сообщением не замедлят последовать и другие. И они сыпались, как из рога изобилия пятьдесят лет подряд! Это были болтливые письма, полные ядовитых замечаний по адресу невежественных соседей, разоблачений шарлатанов, искусного толкования суеверий и сообщений о своем собственном здоровье, но в прослойках между отдельными страницами, полными разных домашних дел, почтенные лорды и джентльмены из Королевского Общества почти в каждом письме шмели счастье читать о бессмертных, поразительно точно описанных открытиях, сделанных с помощью «магического глаза» этого привратника и торговца мануфактурой…

Если теперь оглянуться назад, то многие из основных научных открытий покажутся до нелепости простыми! Как это люди могли ходить ощупью целые тысячелетия, не видя вещей, которые находятся у них под самым носом? Так же обстояло дело и с микробами. В наши дни уже весь мир может видеть их извивающимися на кинематографическом экране; многие, даже малообразованные люди, наблюдают микробов, плавающих под линзами микроскопов; студент-медик первого курса может показать вам возбудителей бесконечного числа разных болезней, — почему же так трудно было увидеть их в первый раз?

Не будем смеяться и вспомним, что в то время, когда родился Левенхук, микроскопов еще не было, а были только грубые ручные линзы, через которые едва можно было увидеть десятицентовую[20]) монету, увеличенную до размеров квартера[21]). И если бы этот голландец не занимался неустанно шлифовкой своих замечательных линз, ему до самой смерти не пришлось бы увидеть ни одного существа размерами меньше сырного клеща. Выше уже было сказано, что он с фанатической настойчивостью помешанного старался делать все лучшие и лучшие линзы; что он с бесцеремонным любопытством исследовал все, что попадалось ему под руку… Но вся эта возня с пчелиными жалами, волосками из усов и прочей мелочью была только необходимой подготовкой к тому великому дню, когда он однажды посмотрел через свою игрушечную, оправленную в золото линзу на каплю чистой дождевой воды— и увидел…

Именно с того, что он увидел в этот день, начинается наша история. Левенхук был сумасшедший исследователь, и кому, кроме этого странного человека, могла прийти в голову мысль направить свою линзу на каплю чистой прозрачной воды, только что упавшей из облаков! Что могло оказаться в этой воде, кроме… воды? Представьте себе его дочь Марию, — ей было девятнадцать лет, и она была трогательно заботлива к своему слегка помешанному отцу, — наблюдающую, как он берет маленькую стеклянную трубку, накаливает ее на огне докрасна и вытягивает в тонкий волосок… Мария была очень предана своему отцу— пусть только посмеют эти глупые соседи смеяться над ним в ее присутствии! — но, ради всего святого, что он собирается делать с этой волосной стеклянной трубочкой?

Она видит, как ее отец с широко раскрытыми, рассеянными глазами ломает трубочку на мелкие части, выходит в сад и наклоняется над глиняным горшком, поставленным там для измерения силы дождя. Он наклоняется над этим горшком… Возвращается обратно в свою лабораторию… Насаживает маленькую стеклянную трубочку на иглу своего микроскопа…

«Зачем все это нужно моему бедному дорогому отцу?»

Он, прищурившись, смотрит через линзу… Он что-то глухо бормочет, прерывисто дышит…

И вдруг раздается громкий взволнованный голос Левенхука:

— Поди сюда! Скорей! В дождевой воде маленькие животные… Они плавают! Они играют! Они в тысячу раз меньше, чем любое существо, которое мы можем видеть простым глазом… Смотри, смотри! Ты видишь, что я открыл?..

Пробил час Левенхука…

Левенхук, этот привратник из Дельфта, проник в новый фантастический мир мельчайших существ, которые жили, рождались, боролись и умирали, совершенно незримые и неизвестные никому от начала времен!.. Это были своего рода звери, в продолжение многих веков терзавшие и истреблявшие целые поколения человеческих существ, превосходивших в десять миллионов раз их самих. Это были незримые враги, более ужасные, чем огнедышащие драконы и чудовищные многоголовые гидры! Это были тайные убийцы, разящие детей в их теплых люльках и королей — в их защищенных дворцах. Это был невидимый, скрытый, но неумолимо жестокий, а порою и дружественный мир, в который Левенхук заглянул первый из всех людей всего мира! Это был день из дней Левенхука!..

Этот человек был детски беззастенчив и прост в своем восхищении природой, полной таких ошеломляющих событий и невероятных возможностей!

Как хорошо было бы перенестись к тому блаженному времени, когда люди только что начинали терять веру в чудеса, но лишь для того, чтобы столкнуться с еще более чудесными и поразительными фактами! Как дивно было бы влезть в сапоги этого простодушного голландца, войти в его мозг и тело, пережить его восторженное, близкое к обмороку состояние при первом взгляде на этих невинно резвящихся «ничтожных зверюшек», — как он окрестил их!

Эти животные были ужасающе малы для того, чтобы быть «всамделишными»; они были слишком странны для того, чтобы можно было поверить в их подлинное существование. А Левенхук был недоверчив по своему характеру. И он смотрел на них снова и снова, пока его пальцы не свело судорогой от сжимания микроскопа, а глаза не наполнились жгучей влагой, которая всегда появляется при слишком долгом напряжении зрения.

Но нет, это был не обман! Вот он видит их опять; и не только одна порода этих маленьких созданий мелькает перед чудесным «глазом», — вот и другие, покрупнее, двигаются с большим проворством, потому, очевидно, что они снабжены массой невероятно тонких ножек. Стой! тут есть еще и третий сорт… а вот и четвертый… эти уж настолько крошечные, что трудно даже разглядеть их форму. Но они живые! Они плавают взад и вперед, покрывая большие расстояния в этом мире водяной капли, заключенной в маленькую трубочку… Ну, что за ловкие создания!

«Они останавливаются, остаются на момент неподвижными, затем начинают быстро вращаться наподобие волчка; а окружность их не больше окружности мельчайшей песчинки». — Так писал Левенхук.

Песчинки! Но точно ли это?.. При всей своей как будто бы непрактичной манере разбрасываться Левенхук был человек с крепкой головой. Едва он создавал какую-нибудь теорию, им тотчас же овладевал злой дух анализа, проверки, «измерения». Однако можно ли найти измерительную единицу для такой мелюзги, как эти ничтожные зверюшки? Он наморщил низкий лоб:

«Какова должна быть величина мельчайшего из этих маленьких созданий?» Он с невероятной тщательностью начал шарить в заросших паутиною уголках своей памяти и перебирать многие тысячи всяческих предметов, которые он изучал, и в конце-концов, найдя подходящий «измеритель», сделал следующее вычисление:

«Самое мелкое из этих крошечных животных в тысячу раз меньше глаза большой вши»! Он был человек точный, ибо теперь мы знаем, что глаз взрослой вши есть «величина постоянная», — он не больше и не меньше, чем глаза десяти тысяч ее братьев и сестер— вшей.

Но откуда взялись в дождевой воде эти маленькие проворные чужестранцы? Упали ли они вместе с нею из облаков? Или невидимо вползли в нее с земли по стенке горшка? Ему казалось крайне неправдоподобной мысль о том, что эти маленькие существа падают вместе с дождем с неба.

— Сделаем опыт, — пробормотал он.

Он чисто-начисто вымыл винный стакан, хорошенько его вытер, подержал под стоком жолоба на крыше, вобрал из стакана каплю в свою волосную трубочку… поставил под линзу…

«Да! они здесь, эти ничтожные зверюшки… Они существуют даже в совершенно свежей дождевой воде! Впрочем, это еще ничего не доказывает — они могли жить в жолобе и быть смыты оттуда водой».

Тогда он взял большое фарфоровое блюдо, «покрытое внутри голубою глазурью», чисто его вымыл, вышел с ним на дождь и поставил его на высокий ящик, чтобы грязь не брызгала на блюдо вместе с дождем. Первую воду он вылил, чтобы вымыть блюдо еще чище. Потом он тщательно вобрал капельку воды в одну из своих тончайших трубочек и отправился с нею в лабораторию…

— Так и есть! Доказано! В воде нет ни одного из этих маленьких созданий! Они не падают с неба!

Но он сохранил эту воду; час за часом, день за днем он смотрел на нее через свой микроскоп — и на четвертый день увидел, что крошечные зверьки начинают в ней появляться вместе с пылинками и маленькими льняными волоконцами.

Написал ли он Королевскому Обществу о том, что он открыл совершенно новый, никем не подозреваемый мир живых существ? Ничего подобного! К чему было спешить? Он наводил свою линзу на разные сорта воды: на воду, выдержанную в закрытом помещении лаборатории, на воду из горшка, поставленного на самой верхушке дома, на воду из не особенно чистых каналов Дельфта и из глубокого холодного колодца в его саду. Всюду он находил этих зверьков. Он не мог надивиться на их ничтожную величину, он находил среди них целые тысячи размером меньше песчинки, он сравнивал их с величиной сырного клеща, и рядом с этим противным созданием «зверьки» казались пчелами среди лошадей. Ему никогда не надоедало смотреть, как они оживленно вьются друг около друга, точно туча москитов в воздухе…

Разумеется, этот человек шел ощупью, спотыкаясь на каждом шагу, так же, как и все ищущие люди, лишенные дара предвидения и случайно натолкнувшиеся на открытия, о которых они раньше и не подозревали. Его новые зверьки были поразительны, но ему этого было не достаточно; он продолжал всюду совать свой нос, стараясь рассмотреть вещи поближе и уловить между ними причинную связь.

«От чего зависит острый вкус перца?» — задал он однажды себе вопрос и высказал следующую догадку: «Должно быть, на перчинках есть маленькие невидимые шипы, которые колют язык, когда ешь перец»…

Но существуют ли в действительности эти шипы?

Он начал возиться с сухим перцем. Он чихал, потел, но ему никак не удавалось получить такую маленькую перчинку, чтобы ее можно было сунуть под микроскоп. Он положил перец на несколько недель в воду для того, чтобы его размягчить. И лишь тогда с помощью двух тонких иголочек ему удалось отщепить крошечную, почти невидимую частицу перца и всосать ее вместе с каплей воды в тончайшую стеклянную трубочку. Он посмотрел в микроскоп…

Там было нечто такое, что ошеломило даже этого смелого человека. Предполагаемые шипы на перчинках были сразу забыты. С захватывающим любопытством маленького мальчика он, не отрываясь, смотрел на потеху, как «невероятное количество крошечных животных всевозможных пород быстро металось взад и вперед, из стороны в сторону и по всем направлениям!»

Таким образом Левенхук наткнулся на великолепный способ разводить своих маленьких зверьков…

Ну, а теперь можно и написать все это великим людям в Лондоне. В простых безыскусных выражениях он описал им сначала свое собственное изумление. Красивым и крупным почерком покрывал он страницу за страницей, рассказывая о том, что миллионы этих маленьких животных можно сложить в одну большую песчинку, и что в капле перечного настоя, в котором они быстро растут и размножаются, их содержится более двух миллионов семисот тысяч штук…

Письмо было отправлено в Англию. Оно было прочитано в высоком собрании ученых скептиков, не веривших уже больше в магические свойства рога носорога, и вызвало много шума. «Как! Голландец говорит, что он открыл таких маленьких животных, что в одной капле воды их помещается столько, сколько народу в его стране? Вздор! Сырный клещ является абсолютно и безусловно мельчайшим из всех созданных богом творений»…

Но некоторые из членов собрания не смеялись. Левенхук всегда отличался точностью: все, о чем он им раньше писал, оказалось вполне правильным… И ученому привратнику был послан ответ с просьбой подробно сообщить, как он устроил свой микроскоп, и объяснить свои методы исследования.

Левенхук был потрясен. Пусть олухи из Дельфта смеются над ним сколько угодно, — это не так важно; но Королевское Общество… А он думал, что они настоящие философы! Что ж, написать им все подробно, или хранить отныне все свои открытия про себя?

«И это — ученые! — шептал он. — Сколько я работал и мучился, пока не научился смотреть в этот мир таинственных вещей, сколько я перенес насмешек и зубоскальства от разных дураков, прежде чем усовершенствовал свой микроскоп и свои способы исследования!..»

Но творцам нужна аудитория. Он знал, что эти скептики из Королевского Общества будут так же корпеть и стараться над тем, чтобы опровергнуть существование его маленьких животных, как он старался их открыть. Он был очень задет… но творцам нужна аудитория…

Он ответил им длинным письмом, уверяя, что он абсолютно ничего не преувеличил. Он изложил все свои вычисления (и современные охотники за микробами со всеми своими аппаратами делают их лишь чуть-чуть точнее!), он написал так много этих вычислений — делений, умножений и сложений, — что его письмо было похоже на упражнения школьника в арифметике. Он закончил сообщением, что многие из жителей Дельфта смотрели не без одобрения на этих странных маленьких животных под его линзою. Он может им прислать удостоверения от видных и почтенных граждан города Дельфта: двух духовных лиц, одного нотариуса и восьми других человек, заслуживающих полного доверия… Но он никак не может им открыть, как он устроил свой микроскоп!

Это был очень подозрительный человек! Он разрешал некоторым людям смотреть через свои маленькие машины, но если бы кто-либо из них разрешил себе прикоснуться к микроскопу, чтобы поставить его по своим глазам, он, вероятно, предложил бы ему оставить его дом… Он был похож на ребенка, с ревнивой гордостью показывающего своим товарищам большое красное яблоко, но не разрешающего им коснуться его из страха, чтобы они не откусили кусочек…

Тогда Королевское Общество поручило Роберту Гуку и Нехемии Гру соорудить самые лучшие микроскопы и приготовило перечный настой из высшего сорта черного перца. 15 ноября 1677 года Гук принес в собрание свой микроскоп, а вместе с ним внес и большое волнение… ибо оказалось, что Левенхук не соврал. Да, они были здесь, эти волшебные зверьки! Почтенные члены собрания бросали свои места и толпились вокруг микроскопа. Они смотрели, изумлялись и восклицали: «Этот человек, должно быть, великий исследователь!»… Это был день славы для Левенхука…

Спустя некоторое время Королевское Общество сделало его своим членом, прислав пышный членский диплом в серебряной шкатулке, с гербом Общества на крышке.

«Я буду верно служить вам до конца своей жизни», — ответил он им. И он сдержал свое слово, не переставая снабжать их оригинальной смесью из болтовни и научных открытий до самой своей смерти, которая последовала в возрасте свыше девяноста лет… Но послать им свой микроскоп? Ему очень жаль, но пока он жив, он не может этого сделать!

Королевское Общество дошло до того, что командировало доктора Молинэ к этому ученому привратнику с тем, чтобы по возвращении сделать о нем доклад.

Молинэ предложил Левенхуку круглую сумму за один из его микроскопов, — конечно, он согласится уступить один, — ведь их целые сотни стоят рядами в его лаборатории…

О, нет! Может быть, джентльмену из Королевского Общества угодно на что-нибудь посмотреть? Вот здесь, в бутылке, находятся в высшей степени интересные зародыши устриц, а здесь вот — замечательно проворные маленькие животные… И голландец приготовил для англичанина свои линзы, следя в то же время одним глазом, как бы этот высокопочтенный посетитель к чему-нибудь не прикоснулся… или что-нибудь не стянул…

— Но ваши инструменты прямо изумительны! — воскликнул Молинэ, — они показывают в тысячу раз яснее, чем лучшие линзы у нас, в Англии!

— Как бы мне хотелось, сэр, — сказал Левенхук, — показать вам лучший из своих микроскопов и продемонстрировать свой особый метод наблюдения! Но я держу это про себя и не показываю никому, даже членам своей семьи…

Эти маленькие животные были повсюду.

Он сообщил Королевскому Обществу, что нашел целые скопища этих невидимых существ в своем рту, в любом его месте. «Хотя мне уже исполнилось пятьдесят лет, — пишет он, — но у меня очень хорошо сохранились зубы, потому что я имею привычку каждое утро натирать их солью, и после очистки больших зубов гусиным пером хорошенько протирать их еще платком…» Но небольшие куски какого-то белого вещества все же оставались между его зубами, когда он смотрел на их отражение в увеличивающем зеркале…

Что это за белое вещество? Он соскреб со своих зубов кусочек этого вещества, смешал его с чистой дождевой водой, насадил в маленькой трубочке на иглу своего микроскопа и закрыл дверь лаборатории…

Но что это появилось вдруг на сером фоне линзы, когда он поставил трубочку в фокус? Масса невероятно крошечных созданий, прыгающих в трубочке «наподобие рыбы, именуемой щукой». А вот и другой сорт зверьков, которые плывут сначала немного вперед, потом начинают быстро кружиться на одном месте и внезапно делают очаровательное сальтомортале[22])… Были там и еще какие-то существа, которые двигались очень медленно и были похожи на крошечные согнутые палочки, но голландец не переставал смотреть на них прищурившись до тех пор, пока у него не покраснели глаза… Все они двигались, все были живые, в этом не могло быть никакого сомнения! В его рту был настоящий зверинец! Были там и гибкие змейки, двигавшиеся взад и вперед с такой же величавостью, как движется в процессии карета епископа, и маленькие спиральки, бешено вертевшиеся в воде, как живые пробочники…

Каждый человек, которого он встречал, был так же, как и он сам, экспериментальным животным для его любознательности. Утомившись от долгого созерцания маленьких зверьков из своего рта, он пошел прогуляться под высокими деревьями, склонившими свою желтую листву над темным зеркалом каналов… Да, эта тяжелая забава его все-таки порядочно утомила; нужно немного отдохнуть!

Но вдруг ему попадается навстречу старик, который оказывается в высшей степени интересным экземпляром.

«Я поговорил с этим стариком, — пишет Левенхук Королевскому Обществу. — Он трезво прожил всю свою жизнь, никогда не пил водки, не курил табака и лишь изредка пил вино; но тут мой взгляд упал на его зубы, которые некрасиво выдавались вперед, и это навело меня на мысль спросить его, когда он в последний раз чистил свой рот. Он ответил мне, что никогда в жизни не чистил своих зубов…»

Сразу были забыты и усталость и больные глаза. Какой зоологический сад может быть во рту у этого старикашки? Он потащил грязную, но добродетельную жертву своего любопытства в лабораторию, и, конечно, в этом рту оказались мириады разных крошечных зверьков; но особенно он хотел обратить внимание Королевского Общества на то, что во рту у этого старикашки была открыта новая порода микробов, которые скользили среди других, грациозно извиваясь всем телом, как вертлявые змейки, — и вода в узенькой трубочке прямо кишела этими маленькими сорванцами!

Можно только удивляться тому обстоятельству, что Левенхук ни в одном из своих бесчисленных писем ни разу не высказал мнения о возможной вредности для человека этих маленьких таинственных животных. Он находил их в питьевой воде, он выследил их во рту; в течение последующих лет он открыл их в кишечнике лягушек, лошадей и людей, в особенности больных. Но он ни на одну минуту не предположил, что болезнь может быть вызвана маленькими зверьками. И только за последние шестьдесят лет буквально тысячи видов микробов были описаны в качестве возбудителей разных болезней на основании того лишь факта, что их зародыши встречаются в организме тогда, когда он заболевает.

Но Левенхук был осторожен в установлении причинной связи между явлениями, природы. Его здоровый инстинкт говорил ему о бесконечной сложности каждого явления и об опасности выделять одну какую-либо причину из запутанного лабиринта многих причин, регулирующих жизнь…

Шли годы. Левенхук попрежнему торговал в своей небольшой мануфактурной лавке и следил за тем, чтобы полы в ратуше были чисто выметены. Он становился все более угрюмым и подозрительным, все больше и больше времени проводил за своими микроскопами и сделал сотни новых поразительных открытий.

В хвосте маленькой рыбки, впервые попавшей в его стеклянную трубочку, он первый из всех людей увидел те' капиллярные[23]) кровеносные сосуды, по которым кровь переходит из артерий в вены, и таким образом дополнил открытие англичанина Гарвея [24]) о циркуляции крови.

Годы шли, о Левенхуке узнала вся Европа. Петр I приезжал из России засвидетельствовать ему свое уважение, и английская королева совершила путешествие в Дельфт исключительно для того, чтобы посмотреть на диковинные вещи под его микроскопами. Он разоблачил массу суеверий и наряду с Исааком Ньютоном и Робертом Бойлем считался одним из самых знаменитых членов Королевского Общества.

Но вскружили ли ему голову все эти почести? Они не могли вскружить голову, потому что он с самого начала был достаточно высокого мнения о себе. Его самомнение было безгранично, но оно уравновешивалось таким же бесконечным смирением, когда он думал о великой тайне, окружавшей его и все человечество. Он преклонялся перед голландским богом, но его настоящим богом была наука…

«Я отнюдь не намерен упрямо носиться со своими идеями; я всегда готов от них отказаться и перейти к другим, если для этого представляются достаточно солидные основания. Я считаю это для себя единственно правильным, поскольку моей целью является познать истину в тех пределах, в каких я в состоянии ее охватить. И с помощью того небольшого таланта, который мне дан, я стараюсь вырвать мир из власти старых языческих суеверий и направить его на путь знания и истины…»

Он был поразительно здоровый человек, и в возрасте восьмидесяти лет его рука лишь чуть заметно дрожала, когда он придерживал ею микроскоп, демонстрируя посетителю своих маленьких зверюшек или восхитительных зародышей устриц. Но он как истый голландец был большой любитель выпить, и единственным нездоровьем, какое он знал, была некоторая разбитость по утрам после неумеренных возлияний. Он презирал и ненавидел врачей, — как они могут что-либо знать о болезнях организма, если они не знают о его устройстве и тысячной доли того, что знал он сам! И у Левенхука были свои теории — в достаточной степени дикие— относительно причин этой разбитости. Он знал, что в его крови плавает масса маленьких шариков, — он был первым человеком, который их увидел. Он знал также, что эти шарики должны проходить через очень узенькие капилляры для того, чтобы попасть из артерий в вены, — разве не он открыл эти крошечные кровеносные сосуды в рыбьем хвосте? Ну вот, стало-быть, ясно, что после бурно проведенной ночи его кровь делается слишком густой для того, чтобы свободно проходить из артерий в вены. Значит, нужно ее как-нибудь разжижить!

Вот что он писал по этому поводу Королевскому Обществу:

«Если я на ночь слишком плотно поужинал, я выпиваю с утра несколько больших чашек кофе, и притом такого горячего, как только можно глотать. Это вызывает у меня сильную испарину, и если таким образом мне не удается восстановить свой организм, то и целая аптекарская лавка не в состоянии сделать больше; и это единственное средство, к которому я прибегаю вот уже много лет, когда чувствую в себе лихорадку».

Этот горячий кофе привел его к новому, интересному открытию относительно маленьких животных. Во всем, что бы он ни делал, он всегда старался подметить какое-нибудь новое таинственное явление природы, потому что его сознание постоянно было погружено в мир этих маленьких драм, которые проходили под его линзами, — совершенно так же, как ребенок с полуоткрытым ртом и широко раскрытыми глазами прислушивается к волшебным сказкам старой няни… Ему никогда не надоедало читать одну и ту же сказку природы, ибо он всегда находил в ней что-нибудь новое, и многие страницы увлекательной книги природы были измяты и истрепаны его ненасытным любопытством…

Спустя несколько лет после открытия микробов в своем рту, предаваясь в одна прекрасное утро своему высокоцелебному потению с помощью кофе, он вздумал еще раз посмотреть на белое вещество из, промежутков между зубами. Но что это?.. В нем не оказалось ни одного маленького животного. Или, вернее сказать, там не было ни одного живого, потому что ему казалось, что он различает мириады мертвых микробов, — и лишь один или два. из них еле-еле двигались, как будто они были тяжело больны.

— Святые угодники! — пробормотал он. — Надеюсь, что какой-нибудь большой лорд из Королевского Общества не станет искать их в своем рту, чтобы в случае неудачи опровергнуть мои наблюдения.

Но стойте! Как было дело? Он пил кофе, и притом такое горячее, что почти ожег себе губы. Ему вздумалось посмотреть на маленьких животных из белого вещества, находящегося между передними зубами. Это было сейчас же после того, как он выпил кофе.

Он бросился осматривать содержимое своих задних зубов.

«С величайшим удивлением я увидел невероятное количество маленьких животных, и притом в таком крошечном кусочке вышеуказанного вещества, что этому трудно поверить, пока не убедишься собственными глазами…»

Затем он проделал тщательный опыт со стеклянными трубочками, нагревая в них воду с ее крошечными обитателями чуть выше температуры горячей ванны. Маленькие создания моментально прекратили свою оживленную беготню взад и вперед. Он охладил воду. Они не ожили, — так! Значит, горячий кофе убил маленьких зверюшек из его передних зубов!

С каким наслаждением он снова ими любовался! Но в то же время он был сбит с толку, он был расстроен, потому что не мог отличить головы от хвоста ни у одного из своих маленьких животных. Они скользили сначала в одном каком-нибудь направлении, затем останавливались, поворачивались и плыли назад с такой же быстротой, не делая больше никаких поворотов. Значит, у них должны быть головы и хвосты! У них должна быть печень, должны быть мозги и кровеносные сосуды! Он перенесся мыслью на сорок лет назад, когда с помощью своей всемогущей линзы он обнаружил, что мухи и сырные клещи, казавшиеся такими простыми и грубыми невооруженныму глазу, оказались так же сложно и совершенно устроенными, как человеческие существа.

Но как он ни изощрялся со своими лучшими линзами, его маленькие животные оставались все теми же простыми палочками, шариками и пробочниками. Он утешился тем, что стал вычислять для Королевского Общества предполагаемую величину диаметра невидимых кровеносных сосудов у микробов, ни разу не позволив себе, конечно, ни малейшего намека на то, что он когда-либо видел эти кровеносные сосуды; ему хотелось только поразить воображение своих патронов рассуждениями об их невообразимо малой, сказочно ничтожной величине!..

Если Антонию Левенхуку не удалось обнаружить зародышей человеческих болезней, если у него не хватило воображения для того, чтобы понять смертоносную роль своих ничтожных зверюшек, он все-таки доказал, что его еле видные зверьки могут пожирать и убивать живые существа, которые во много раз больше их самих. Он стал возиться с ракушками и моллюсками, которых выуживал из каналов Дельфта. Он находил массу зародышей внутри матерей. Он пытался искусственно вырастить эти зародыши в стакане воды, взятой из канала.

— Удивляюсь, — бормотал он, — почему наши каналы не набиты битком этими ракушками, если внутри каждой матери есть такая масса зародышей?

День за днем он шарил в своем стакане с вязкою массой эмбрионов[25]); он наводил на них свою линзу, чтобы проверить, насколько они выросли. Но что это? С изумлением он увидел, что мягкое вещество моллюсков совершенно исчезло из своих твердых оболочек, — оно было сожрано мириадами микробов, которые жадно атаковывали ракушек…

«Жизнь существует за счет жизни, — это жестоко, но такова божья воля, — размышлял он. — И все это, конечно, к нашему благополучию, потому что если бы маленькие животные не съедали молодых моллюсков, наши каналы оказались бы переполненными ими до краев, — ведь в каждой матери такая масса зародышей!»

Таким образом Антоний Левенхук все принимал и все хвалил, и в этом он был сын своего времени, потому что в его век искатели еще не вступили в поединок с богом, подобно Пастеру[26]), пришедшему после них, и не грозили кулаками по адресу матери-природы за ее бессмысленную жестокость к человечеству, к своим многочисленным детям…

Ему минуло восемьдесят лет, и, несмотря на исключительно крепкий организм, его зубы все-таки расшатались; он не жаловался на приход неумолимой зимы в его жизни; он вырвал старый зуб и направил свою линзу на маленьких созданий, которые он нашел в пустом корне, — почему бы лишний раз на них не взглянуть? Может быть в них окажутся некоторые детали, которые он просмотрел во время сотни предыдущих исследований!

Когда ему исполнилось восемьдесят пять лет, собравшиеся к нему друзья стали уговаривать его бросить занятия и уйти на покой. Он нахмурил лоб и широко открыл свои еще блестящие глаза:

— Плоды, созревающие осенью, сохраняются дольше всех! — сказал он им.

Он называл восьмидесятипятилетний возраст своею осенью!..

Левенхук был демонстратором. Ему очень нравилось слышать ахи и охи людей, — конечно, философов и любителей науки, — которым он разрешал смотреть в свой еле видимый фантастический мир и которым он писал свои нескладные удивительные письма. Но он не был учителем…

«Я никогда никого не учил, — писал он знаменитому философу Лейбницу[27]), — потому что, если бы я стал учить одного, мне пришлось бы учить и других… Мне пришлось бы отдать себя в рабство, а я хочу оставаться свободным человеком».

«Но искусство шлифования линз и наблюдения над открытыми вами маленькими созданиями исчезнет с лица земли, если вы не будете обучать молодых людей», — ответил Лейбниц.

«Профессора и студенты лейденского университета уже много лет назад были взволнованы моими открытиями; они наняли себе трех шлифовальщиков линз для того, чтобы они обучали студентов, а что из этого вышло?» — писал в ответ упрямый голландец. — «Насколько я могу судить, — ровно ничего, потому что конечною целью всех этих курсов является либо приобретение денег посредством знания, либо погоня за почетом с выставлением напоказ своей учености, а эти вещи не имеют ничего общего с открытием тайн, скрытых от человеческих глаз. Я убежден, что из тысячи человек не найдется и одного, который был бы в состоянии преодолеть всю трудность этих занятий, ибо для этого требуется колоссальная затрата времени и денег, и человек должен быть всегда погружен в свои мысли, если хочет чего-либо достичь».

Таков был первый охотник за микробами. В 1723 году, когда он лежал на смертном одре в возрасте девяноста одного года, он послал за своим другом Гугли. Он не мог уже поднять руку. Его когда-то блестящие глаза были подернуты мутной пеленой, и веки начинали быстро склеиваться цементом смерти. Он еле слышно прошептал:

— Гугли, друг мой… будь так добр перевести… эти два письма на столе… на латинский язык… Пошли их в Лондон… Обществу…

Так он сдержал свое обещание, данное пятьдесят лет назад; и Гугли, отправляя эти последние письма, сделал к ним следующую приписку: «Я посылаю вам, ученые, этот последний дар моего покойного друга, в надежде, что вам приятно будет услышать его заключительное слово…»