Всемирный следопыт, 1928 № 09

ЗА БАЙКАЛЬСКИМ ОМУЛЕМ

Рассказ В. Ветова[28])

— Еще кусочек омулька… Возьмите вот этот: он пожирнее… Ну, что скажете?.. Хорошо?.. Не правда ли, тает во рту?

И Иван Иванович, прищурив глаз, с явным удовольствием следил за тем, как пропадали у меня во рту розоватые жирные кусочки рыбы.

Я наслаждался и вкусной рыбой и сознанием того, что наконец-то избавился рт вагона, в котором сегодня утром прибыл в, Иркутск, отмахав по железной дороге 5 000 километров, отделяющих его от Москвы.

Прямо с поезда отправился я по указанному адресу к любезному Ивану Ивановичу, и мы только что купили с ним свежепросоленных омулей под навесом омульщиков на набережной реки Ангары» Эти омуля еще сегодня были привезены сюда с Байкала на большой мореходке[29]) рыбаками-бурятами. Мы купили их прямо из лагуны, то-есть большой деревянной кадушки.

Признаться, вид омуля несколько разочаровал меня: это небольшая длинная серебристая рыба весом менее одного кило, по виду напоминающая сига/Вкус омуля, однако, замечательный. Свежепросоленный омуль превзошел все мои ожидания: более нежное и вкусное мясо мне до сего времени редко случалось есть.

— Бесподобно!.. Прекрасная рыба!.. — похвалил я омулей.

— А ведь это свежепросоленные… Свеженькие — еще вкуснее. Вот когда вы поедете на самый Байкал и когда отведаете свеженьких, только что пойманных, да тут же при вас испеченных на палочке над костром, — вы еще не то скажете!.. Эх, голубчик, сколько еще вкусностей предстоит вам испробовать!.. Вас впереди ожидает уха!.. Омулевая уха — это не что-нибудь: в ней одного жира на палец!.. А икра?!. Осетровая икра и в подметки не годится омулевой! Да-с… У нас ведь и осетры водятся, и байкальская осетрина не хуже вашей волжской, даю честное слово!

— А омуль… Ну, да что там говорить: омуль — первая рыба… первое наше лакомство; он слаще всякого осетра. Вот попадете на промысла в Исток или в Посольск — сами увидите… Что же вы плохо едите?.. Еще кусочек!..

Иван Иванович увлекался, а я с аппетитом уплетал кусок за куском и когда через час очутился в Иркутском земотделе, то чувствовал себя несколько отяжелевшим и, сдерживая зевоту, слушал седенького старика-ихтиолога, который с научной стороны освещал мне положение рыбных промыслов на Байкале.

Передо мною лежала большая карта Байкала — этого величайшего озера, тянущегося на 600 с лишним километров в длину. Старичок тыкал пальцем по карте, указывая мне места омулевых промыслов: север Байкала близ, устья Верхней Ангары, Малое море, Чевыркуйский залив и, наконец, район против дельты Селенги.

— Однако омулевый промысел, — говорил он, — с каждым годом катастрофически падает. Нам нужны самые экстренные и энергичные меры для того, чтобы сохранить этот промысел, а иначе наши внуки лишатся удовольствия есть прекрасную рыбу, которая вам сегодня так понравилась… Впрочем, здесь дело идет не об одном удовольствии. На мой взгляд, положение — драматично, ибо если на омулей не обратят теперь же должного внимания, то через два-три десятка лет тысячи людей, занятых на промыслах, лишатся своего заработка.

Седенький старичок-ихтиолог на минуту умолк.

— А сохранить рыбу в конце-концов можно, и это не так трудно, — продолжал он. — Необходимо лишь вмешательство человека, дабы помочь рыбе в ее размножении, тем более, что у самой рыбы отсутствует всякая забота о потомстве.

— Я не совсем вас понимаю, — перебил я словоохотливого старичка.

— Чем же человек может помочь рыбе в ее размножении?

— Очень просто. Устройством рыборазводных заводов. Когда вы осенью вскроете самку омуля, вы найдете в ней не менее 300 000 красных икринок. Так помогите же ей произвести на свет все сто процентов!

— А разве этого не бывает в естественном состоянии? — осведомился я.

— Конечно, нет, потому что если бы это могло быть, то Байкал, пожалуй, не вместил бы в себе всего количества омуля. В том-то и беда, что из 300 000 икринок в естественном состоянии развиваются и вырастают, может быть, всего лишь несколько штук рыб.

Возьмите весь ход процесса развития молодой рыбки. Начнем с того момента, когда омулевая самка выпустила в реку Селенгу свои 300 000 икринок. Что происходит дальше? Омуль-самец оплодотворяет эту икру, выпуская на нее свою молоку. И вот в естественном состоянии случается так, что лишь какие-нибудь 10 % всей икры оплодотворяются, а на 90 % молока вовсе не попадает, и эти 90 % пропадают даром, то-есть, другими словами, из 300 000 икринок 270 000 пропадают. Итак, остается уже не 300, а всего лишь 30 тысяч оплодотворенной икры.

Теперь примите во внимание, что нерест[30]) омуля происходит осенью, а потому, прежде нежели каждая оплодотворенная икринка даст маленькую рыбку, она должна пролежать в воде примерно 250 дней, а 250 дней — это очень большой срок. За это время часть оплодотворенной икры заносится илом и песком; часть поедается всевозможными рачками. Вот почему, когда настанет момент выхода мальков из икры, то от ее первоначального количества остаются какие-нибудь сотни вместо тысяч.

Теперь возьмем ту стадию, когда из икры уже образовалась маленькая рыбка, так называемый малек. В первое время своего существования эта рыбка совершенно беспомощна и неподвижна, вследствие своего большого желточного пузыря на нижней части тела. Этот пузырь служит ей питанием, но он же препятствует ей двигаться и уходить от ее бесчисленных врагов, каковыми являются небольшие рыбешки, а потому и в этом состоянии немало гибнет омулевых мальков.

Но вот, наконец, малек крепнет настолько, что делается способным передвигаться и самостоятельно добывать себе пищу. И здесь его преследуют множество окуней и щук… А в итоге всего процесса получается то, что из 300 000 зародышей, которые содержит в себе одна омулевая самка, вырастают лишь единицы. Их-то и начинает безжалостно истреблять самый страшный хищник — человек!..

Тут седенький старичок сделал многозначительную паузу и, хитро взглянув на меня, продолжал:

— Года четыре назад делались опыты в реке Селенге. В простой избе был устроен настоящий рыборазводный завод и устроен он был, можно сказать, почти без всяких денежных затрат и без всяких аппаратов. Принцип был следующий: в глубокую тарелку выдавливалась омулевая икра из нескольких самок; затем на нее выпускали молоку самца, после чего палочкой тщательно перемешивали ее с икрой, достигая при этом примерно 85 % ее оплодотворения. Это — так называемый «сухой способ Врасского». Оплодотворенную таким образом икру затем помещали на сеточки, сделанные из марли, и эти сетки укладывали в обыкновенные стеклянные четверти из-под вина, предварительно выбив их дно. На горлышки бутылей надевались резиновые трубки, по которым шла в четверти вода под некоторым давлением. Как видите, устройство нерестового аппарата — вещь отнюдь не сложная! В избе, конечно, поддерживалась нужная температура.

Смею вас уверить, что даже при таком кустарном способе погибало не более 20–25 % икры, и нам удавалось выпускать в Селенгу миллионы окрепших омульков. Этими опытами ведали граждане Пантелеев и Морозов.

— Почему же эти опыты не нашли себе дальнейшего применения? — спросил я старичка-ихтиолога.

— Смешно сказать: из-за того, что в один прекрасный день обвалилась ветхая крыша избушки, отведенной под завод! Беда вся заключается в отсутствии средств, с одной стороны, и в малой культурности населения — с другой.

— Что же является все-таки главной причиной падения омулевого промысла? — осведомился я.

— Прежде всего — хищничество, то-есть незаконная ловля омуля в запретные сроки, когда он массами заходит в реки для нереста. Такая незаконная ловля преследуется и строго карается. Однако, несмотря на это, на одной лишь Селенге сотни людей занимаются хищничеством, беспощадно истребляя руна омулей[31]). Курьезно то, что нерест омуля охраняется неплохо. Для борьбы с хищниками мы держим на одной лишь реке Селенге вооруженный отряд в 60 человек, так называемых «имальщиков»[32]). Имальщики имеют в своем распоряжении и моторные лодки и оружие, однако, хищнический воровской промысел настолько добычлив и до того вошел в быт населения, что до сего времени там есть сотни отчаянных людей, которые, подчас рискуя жизнью, ловят омуля в реке, невзирая на запреты и берданки имальщиков. Эти хищники — поистине смелые и лихие типы, и поделать с ними мы ничего не можем, — тут нужна долгая упорная культурно-просветительная работа в самых захолустных селениях.

Только таким путем мы одолеем хищнический промысел. Стоит ли говорить о том, что не будь у нас отрядов имальщиков — омуль давно бы перевелся в Байкале. Имальщики все же являются в большой степени сдерживающей мерой. Однако мера эта недостаточна, и пока у нас не будет рыборазводных заводов, эксплоатация омулей и харьюсов[33]) будет падать с каждым годом.

— Скажите, — прервал я ихтиолога, — а бывают случаи, что имальщики пускают в ход оружие против хищников?

— Такие случаи нередки. Впрочем, вы, кажется, намерены посетить байкальские промыслы? Советую вам спуститься до Байкала на лодке по Селенге. Теперь как раз приближается сезон хищничества, сезон рунного хода омуля. Вы, кажется, охотник?.. Уток вы настреляете там множество, а заодно и хищников понаблюдаете. Интересные они типы. Сами увидите, что это за народ.

Я пожал руку ученому рыбоводу и покинул земотдел, твердо решив спуститься по Селенге до Байкала на лодке…

Полдня проторчал я в большом селе, расположенном на одном из рукавов реки Селенги. Я попал сюда, совершив дивное путешествие по Кругобайкальской железной дороге, проезжая по которой, не отрываясь от окна вагона, я целый день любовался красотами великого озера и могучими горными хребтами, его: окаймляющими. Так доехал я до небольшого разъезда Теммой, откуда меня ночью доставили на невероятной двуколке в большое село у самой реки.

Тщетно пытался я в течение утра нанять себе лодку, чтобы спуститься в ней по реке до Байкала. Погода стояла прекрасная, и весь народ был занят на покосе. Наконец, перед вечером, когда я шатался по улице невзрачного села, ко мне подошел рослый сильный мужчина, на вид лет сорока пяти, с косматой русой бородой. На нем была выцветшая заплатанная лиловая рубаха, на голове красовалась старая вытертая меховая шапка, а ноги были босы.

— Тебе лодка нужна… до моря[34]) доехать? — спросил он, весело заглядывая мне в глаза.

— Нужна, хочу до Истока доехать.

Расположенное на берегу Байкала невдалеке от устья Селенги селение Исток издавна служит местом сосредоточения рыбаков, промышляющих омуля. Я стремился туда, дабы на месте ознакомиться с промыслом и бытом байкальских рыбаков.

— До Истока? — переспросил меня босяк. — Что же, можно! Я тебя доставлю; лодка у меня ходкая, по дороге охотиться будешь? — спросил он меня, указывая на мое ружье.

— Буду охотиться… Сколько возьмешь с меня?

Босяк с минуту соображал.

— Пятерку и твой харч, — вымолвил он наконец. — Идет?

Проехать полсотни километров на лодке всего за пять рублей показалось мне дешево. Я, конечно, согласился и минут через десять уже тащил свои вещи по направлению к реке, сопутствуемый Панфилом (так звали моего босяка). Он нес на плече длинные весла. Мы остановились на плоском песчаном берегу широкой протоки. На песке лежало множество лодок всевозможных форм и размеров. Тут были большие, высокие черные и красные лодки, в которых рыбаки ловят рыбу в бурном Байкале; тут были и более мелкие неводники и необыкновенно длинные хаюрки и миниатюрные двугребки.

Панфил подошел к одной из них и, сложив и нее весла, легко приподнял ее за нос. Ловким сильным движением ра, зом спихнул он свою лодку на воду и пригласил меня усесться прямо на дно, так как скамейки отсутствовали. Сам он уселся против меня и приладил весла. Течение быстро относило нас на середину.

Река Селенга течет здесь среди обширных лугов, заросших по обоим берегам густой зарослью тальника. Берега реки низки; течение ее быстро; воды мутны… Сотни островов, рукавов и проток. То широко разольется мутная Селенга, то распадется на множество узких проток и проливчиков.

Легкая лодка быстро неслась вперед, и большое село, выглядывавшее из плоских пашен и огородов, с каждой минутой быстро удалялось от нас… Вдали голубели горные вершины высокого хребта Хамар-Дабана.

Панфил обладал, повидимому, недюжинной силой и ловкостью; меня поражала его манера грести. Он греб как-то по-особому, словно гребля не доставляла ему абсолютно ни труда, ни усилий. Его могучие руки словно играли длинными веслами. Каждый жест его был пластичен и ловок. Его торс поражал своей гибкостью. Ворот его лиловой рубахи расстегнулся, обнаружив атлетическую бронзовую грудь. Он весело поглядывал на меня своим открытым взглядом. В его глазах, горевших юношеским огнем, светились энергия, смелость и ум.

Эта юношеская гибкость движений как-то не вязалась с его наружностью мужчины сорокапятилетнего возраста.

— А много ли тебе годов? — спросил я его.

— Седьмой десяток пошел, — ответил он, улыбаясь и показывая крепкие белые зубы.

— Что?!. Седьмой десяток?! — с удивлением переспросил я его. — Ну, и здоровье же у тебя!

— Силенки еще хватает… даром, что внуки пошли, — улыбнулся Панфил и так приналег на весла, что легкая лодка, словно подпрыгнув на воде, стрелой понеслась по течению.

— Старшему внуку нынче на призыв итти, — продолжал он.

— Ну, и не думал же я, что ты дедушка… Чай, и молодому-то за тобой не угнаться!

— Правильно себя в жизни соблюдал, — отвечал Панфил, — вот и старости, теперь не чувствую…

Лодка быстро неслась, скользя по мутной реке. То тут, то там в воде плескалась крупная рыба. Был самый конец августа, и руна омулей уже начинали заходить сюда из Байкала.

Меня сильно интересовали слышанные мною в Иркутске рассказы про смелых хищников-рыбаков, ворующих омуля в Селенге, и я начал выспрашивать про них Панфила, надеясь услышать от него интересные приключения. Его ответы, однако, мало удовлетворили меня.

— Есть… есть народ, который действительно что позволяет себе хищничать, — говорил он улыбаясь. — Да только про хищников нынче мало слыхать… Больно имальщики лихо работают. Нынче воровать омуля никому не дают… За воровство сейчас строго… Охота воровать у народа проходить стала… А что, мяса ты с собой взял? — неожиданно спросил он у меня. — Заедем на ту сторону: надо бы свининки раздобыть. Дорога наша с тобой долгая, а тут ребята на покосе… они вчерась свинью резали.

Я ответил Панфилу, что захватил с собой достаточно продовольствия и что свинину покупать излишне. Однако он так настаивал и к тому же торопиться мне было некуда, что я согласился, и минут через пять Панфил уже ловко приставал к противоположному берегу широкой протоки. Здесь из самого тальника выглядывал большой балаган, сколоченный из досок и коры хвойных деревьев.

Одним прыжком Панфил очутился на берегу. Ловко вытянув лодку, он побежал к балагану с легкостью мальчишки. Через мгновенье он уже скрылся внутри жилья…

Я последовал за ним, и когда подошел, из балагана один за другим вышли пять рослых молодых парней, а вслед за ними Панфил. Парни почтительно поздоровались со мной. Все пять были крепкие, коренастые, богатырского телосложения, один здоровее другого. При виде их широких плеч и поистине бычачьих шей, невольно вспоминался парад атлетов в госцирке перед началом французской борьбы.

— Тебе свининки? — рявкнул густым басом один из молодцов, — что же, можно… фунтов пяток тебе хватит?.. Эй, Гришка, отрежь им кусочек!..

Гигантский Гришка мигом исчез в балагане. Остальные молча, с любопытством разглядывали меня.

Мне стала как-то не по себе среди этих молчаливых богатырей, которые так серьезно и пытливо смотрели на меня. Приветствовали они меня с почтением, однако, как мне показалось, глаза их смотрели не слишком дружелюбно.

— Почем свинину продаете? — спросил я басящего молодца.

— Да ну, пустое!.. чего там говорить!.. Один кусок ничего не значит… Бери так.

Его щедрость меня удивила. Не желая принимать подарков, я полез в карман за деньгами.

— Брось… брось, — остановил меня богатырь. — Что там за счеты! У нас свинины хватает. Один кусок ничего не значит. Мы денег не возьмем.

Появившийся из балагана гигантский Гришка молча сунул в руки Панфилу большой кусок парной свинины.

— Прощайте, ребята, — сказал Панфил, направляясь к лодке.

— Прощай, Панфил.

— Спасибо, граждане! — поблагодарил я молодцов и последовал за Панфилом, провожаемый молчаливыми и любопытными взглядами пяти силачей.

— И здоровый же народ живет у вас на Селенге! — обратился я к Панфилу, когда мы отплыли на середку. — Вам позавидовать можно… Не люди вы, а богатыри!

— Народ подходящий, — отвечал он, улыбаясь своими крепкими зубами. — Работать могут!..

— Почему же они сейчас не работают?.. Почему сено не убирают? Почему не косят?

— Стало-быть, отдыхают… Эй, наладь свое ружье!.. Гляди, утки летят…

Над водой торопливо пролетала стайка серых крякв.

Вид дичи, которой тут было множество, заставил меня позабыть всех и вся. Утки летели во всех направлениях, — то парами, то целыми стаями, то одиночками. По мере нашего продвижения к Байкалу они встречались все чаще и чаще.

Невдалеке от Байкала луга Селенги изобилуют множеством небольших озерков и болотцев, которые буквально кишат всевозможной болотной дичью. Для охотника тут раздолье, и когда солнце начало спускаться, мы пристали к берегу возле узкого и длинного затона, дабы пострелять уток на вечерней заре.

Было уже темно, когда я возвратился к берегу с настрелянными мною дикими утками. В мое отсутствие Панфил приготовился к ночлегу. Он притащил большую охапку сена и развел небольшой костерчик у самого берега, где в котелках варил ужин и кипятил чай.

Последний отблеск кровавой зари догорал на западе, и тонкий серп молодого месяца вступал в свои права, посылая свое серебро быстрым водам мутной реки.

Панфил принялся ловко ощипывать и потрошить жирных крякв, тихонько напевая песенку. Довольный своей охотой, я лежал на сене невдалеке от костра и любовался на трепетное отражение молодого месяца в черной воде… Костер догорал, и на его месте лишь с тихим потрескиваньем тлели едва дымящиеся угольки. Машинально схватил я клок сена, на котором лежал, и лениво швырнул его на уголья. Через минуту костер ярко вспыхнул светлым колеблющимся пламенем.

В это время мой взор случайно скользнул по воде, и я совершенно неожиданно заметил шагах в сорока от берега черный силуэт длинной лодки, которую внезапно осветило пламя вспыхнувшего костра. Очень длинная и узкая, она быстро шла вниз по реке совершенно бесшумно, подобно видению. Разом вспыхнувшее сено вдруг осветило и лодку и сидевших в ней на веслах людей. Они одновременно оглянулись на пламя, и в то же мгновение косматая фигура мужчины, сидевшего на корме, резко наклонилась влево. Точно по команде, весла левого борта бесшумно взмахнули, а правые прижались к борту; длинная лодка круто вильнула в воде, в одно мгновение скрывшись под самым нашим берегом.

Маневр был проделан с необыкновенной ловкостью, слаженностью и быстротой. Я приподнялся, ища глазами таинственную лодку, однако, ее и след простыл, словно она исчезла под воду. Ни единого звука не долетало до меня… ни скрипа, ни стука уключин, ни даже легкого всплеска воды от ударов весел. Подобно большой ночной птице, бесшумно появилась лодка и так же бесшумно исчезла в нескольких шагах от меня. Произошло все это в какие-нибудь несколько секунд и при такой гробовой тишине, что я невольно подумал, не явилось ли все это игрой моего воображения.

Я взглянул на Панфила. Он отложил в сторону дикую утку и, насупившись, как-то мрачно смотрел в том направлении, куда только что скрылась странная длинная лодка.

— Ты видел? — спросил я его. — Что это за люди?

— А ты-то сам разве не знаешь? — загадочно спросил он Меня.

— Куда они пропали и почему так быстро скрылись при виде нас?

Панфил молчал. Лицо его было серьезно.

«Уж не бандиты ли это?.. Быть может, они выслеживают нас, чтобы ограбить?» — мелькнула мысль в моей голове… — «Что за странную фразу сказал мне Панфил?.. Уж не заодно ли он с бандитами?..»

Мне почему-то вспомнились пять здоровенных молчаливых парней, к которым Панфил меня завозил для покупки свинины… И зачем ему понадобилась свинина?.. И что делали пять силачей на пустынном берегу?.. Во всяком случае, они не косили. Возле их балагана я не видел ни кос, ни граблей…

Жуткое подозрение закрадывалось в голову: «А что, если…»

Раскатистый выстрел, раздавшийся ниже нас по реке, заставил меня вздрогнуть. Я вскочил на ноги. Еще два выстрела прогремели в темноте, и с жалобным воем в нескольких шагах от меня пролетела пуля.

Сомнений не было: кто-то производил на нас нападение. В волнении бросился я к своему ружью. Панфил мрачно следил за мной. Я сознавал свою беспомощность. Имея в руках несчастный дробовик, заряженный утиной дробью, что мог поделать я против нескольких людей, вооруженных винтовками?!

Надо было спасаться, и я оглянулся по сторонам. Вид густой заросли тальника успокоил меня: здесь легко можно было скрыться и днем.

Еще грянул выстрел, и я одним прыжком скрылся в густых кустарниках.

С реки послышались чьи-то возбужденные мужские голоса; торопливо проскрипели уключины. Я взвел курки и, притаившись в тальнике, решил дорого продать свою жизнь, ожидая нападения.

Прошла еще минута. Никто и не думал приставать к берегу. Шум весел теперь как-будто удалялся от меня. Лодка явно поднималась вверх по реке.

События произошли так быстро и неожиданно, что я никак не мог, дать себе ясного отчета в том, что, собственно, произошло вокруг меня. В голове была неразбериха.

Теперь, когда снова наступила полная тишина, я тихонько выполз из кустов. Панфил попрежнему сидел на своем месте. Он подбросил хворосту в огонь, и костер весело потрескивал. Панфил как ни в чем не бывало закуривал свою трубочку. Вид этого безоружного человека совершенно успокоил меня, и я приблизился к нему.

— Что случилось? — спросил я его. — Кто в кого тут стрелял?

Панфил молчал, хитро улыбаясь.

— Да чего ты притворяешься? — вдруг спросил он меня. — Или, думаешь ты, я не знаю, зачем тебя сюда на Селенгу принесло?

Я недоуменно уставился на своего спутника.

— Или думаешь ты, что здесь никто про тебя не знает? — продолжал он. — Эх, парень!.. Тут уж, чай, с неделю, как про тебя толк идет. Ждали тебя со дня на день.

— Что?.. Меня тут ждали?! Про меня толки идут?! — воскликнул я со все возрастающим удивлением.

— Ну да, про тебя и говорили… а то про кого же? Здесь давно уже слух был, что на Селенгу из Иркутска должен приехать старший над всеми имальщиками для поверки… Сами имальщики рассказывали.

— Я — старший над имальщиками?!

— Ну да. Имальщик ты и есть!.. — Панфил продолжал хитро улыбаться. — И ухватки-то у тебя имальщицкие. Нешто я не видел, когда твои ребята начали по ворам палить, как ты свое ружье взял и кустами красться пошел, чтобы с берега в вора свою пулю пустить?

Тут я не выдержал и расхохотался.

— Так вот оно что!.. Это, значит, на одной лодке хищники были… А с другой лодки в них палили имальщики?.. Чорт бы их побрал! И напугали же они меня! Ведь я было подумал, что на нас бандиты напали. Я ведь от них в кусты удрал.

Панфил засмеялся.

— Сам имальщик и от имальщиков же удрал? Своих ребят за варнаков[35]) принял? Как же это так? — удивлялся он.

— Да какой же я имальщик?! Какой же я старшой?! Что ты, Панфил! Еще три дня назад я и в жизни своей про имальщиков не слыхал. Три дня назад я только в первый раз в жизни омуля съел!..

— Да сам-то ты откуда?

— Я?.. Из Москвы!..

— Из Москвы-ы? — протянул Панфил. — Эна!..

Панфил уставился на меня глазами, полными удивления. Потом он откинулся назад и, задрав голову, так громко и весело принялся хохотать, что, глядя на него, расхохотался и я.

Вдоволь нахохотавшись, Панфил встал и, сплюнув, с досадой проговорил:

— Ну скажи на милость, чего же ради я, старый чорт, за пятерку взялся тебя везти?

— Это уж твое дело… А не все ли тебе равно, кого везти?

— Глупо ты говоришь!.. Как бы я знал, что ты не старшой над имальщиками, не повез бы я тебя за пятерку ни в жисть. Ведь я же, можно сказать, самый первый вор на Селенге…

— Да будет тебе!..

— Не зря я говорю, парень!.. Ведь я нынче какого из-за тебя маху дал! Меня теперь мои ребята засмеют…

— Какие ребята?

— Да те, которые тебе нынче мяса подарили…

— Так они — тоже воры?

— Ну, а как же!.. Можно сказать, первые хищники. Ведь я — их башлык. Понял?

— Башлык? Что это значит?

— Эна! Ты и этого не соображаешь! Эх, парень, парень… — проговорил он, глядя на меня с каким-то презрительным сожалением. — Башлык… Стало-быть, хозяин воровской лодки. Он ею правит; он, можно сказать, начальник всей воровской артели… Ведь я из-за тебя ребятам наказал нынче на воровство не ходить и велел им других воровских башлыков предупредить, чтобы и те не ходили, потому, мол, старшой имальщик приехал. За этим я к ним и заезжал сегодня с тобой… А тебя я взялся к Истоку везти, чтобы тонкости твои узнать… Я ведь тебя всерьез принял. Подумалось мне, будто парень ты хитрый и тонкий, потому от себя ты ни слова не говоришь, кто ты есть, а сам меня про воровство тихонько выспрашиваешь. Ну, я и подумал, покуда ты здесь околачиваешься, лучше с воровством потише: кто, мол, тебя знает? Опять, думаю, коли ты старшой — твои ребята усердствовать начнут, и оно все же спокойнее будет с воровством денек обождать…

Вдалеке прозвучал раскатистый выстрел. Повидимому на реке разыгрывалась жуткая драма.

— Стреляют, — вымолвил я. — Уж не поймали-ли воров?..

— Поймаешь их!.. Они теперь далеко. Я знаю, эту лодку. Это лодка Твороговского Гаврилы… Старый башлык!.. Разве он даст себя поймать — ни в жисть!.. За его ребятами не то что на веслах, а и на моторке не угонишься.

— Неужели от мотора можно на веслах уйти?

— Эх, парень! Не знаешь ты хищников! Не знаешь наших ребят! Уйти им от семисильного мотора на веслах — ничего не значит! Для воровства и лодка делается особая, узкая, длинная, из легких досок, ходкая — страсть! Пять пар весел. На веслах пять силачей. Видал ты нынче моих ребят? Видал, какие парни на этом деле работают? Много ли таких силачей найдется? Из десяти человек, может быть, только один к такой работе пригоден. Каждый из них здесь на Селенге родился и вырос… Грести сызмальства привычен. Работают парни дружно; друг к другу привыкли; один одного сильнее, один другого смелее… Лодкой правит башлык — старый дед. Селенгу он знает наскрозь, а в Селенге, чай, сам видел, сколько проток, островов, затонов, мелей и быстрин. Ни один имальщик не знает так реку, как ее знает башлык… Где же имальщикам на семисильной моторке за ворами угнаться!

— А в кого же сейчас стреляют?

— Не иначе как в воздух стреляют… Так, для острастки. А воры уж далече. Это я тебе верно говорю. Они небось давно уж лодку свою посуху через остров переволокли и другой протокой теперь пробираются.

— Но ведь ловят же все-таки воров?

— Конешно, ловят… Только старого башлыка трудно поймать… Разве убьют или шибко изранят…

— А тебя самого ловили?

— Случалось два раза.

— И что же тебе за это было?

— При старой власти пришлось отсидеть, а при новой — полсотней рублей отделался да лодку с неводом отобрали.

— А ранить тебя не ранили?

— Ну, а как же! И это бывало… Первая пуля — башлыку. Это уже известное дело… Вот гляди!..

Панфил расстегнул рубаху и повернулся к огню. Возле его могучего бронзового плеча виднелась затянувшаяся рана.

— Это одна… А вот — вторая, — и он указал на свою руку. — Вот, щупай, где пуля засела… ишь, катается в мясе… Третья рана на ноге.

— Три раны! Эх, Панфил, неужели этого тебе все еще мало?! Небось, сколько ты времени в больнице пролежал?

— В больнице? Что ты, парень!.. Разве нашему брату можно в больницу? Дома старуха залечивает, а в больнице— пропадешь с ней, с раной-то!

— Это почему же?

— Да потому, что фельшер враз смекнет, при каком деле я рану получил… Оно, конечно, в больнице залечат аккуратно— слов нет, а как залечат, так к ответу и привлекут; это тоже уж само собой, как водится… Нет, нам в больницу нельзя. Сами себя лечим, а как на воровство идем, так с собой на всякий случай и бинтов, и жира медвежьего, и спирту, и порошков разных берем… Вот с этой раной я без малого два месяца дома лежал. Старуха лечила.

— Отчаянный вы народ…

— Действительно, что так… Особливо молодежь отчаянничает. Еще за месяц до рунного хода ко мне ребята наведываться начинают: «возьми, мол, дед Панфил, к себе на лодку хищничать». Отбою не дают — вот как пристанут. Старуха моя им и то говорит: пожалейте, мол, мово старика. Он, дескать, и так весь простреленный… Ну, а я уж, конечно, выбираю себе ребят какие понравятся… поздоровее, значит, потому на этом деле с слабым парнем пропадешь. Прежде нежели я парня к себе в пай возьму, я его наперед попытаю — есть ли еще в нем силенка-то… А кроме силы надо и дело знать. Можешь ты грести так, чтобы темной ночью имальщик тебя в десяти шагах не услыхал?.. Можешь ты ночью с неводом скоро управиться? Если можешь, — стало-быть, хорош будешь; не можешь — ну, так и проваливай… Да, парень, воровать омуля не всякий может. Надо и силу и смелость иметь…

— Вот, летошный год какие страсти нам тут претерпеть пришлось, — продолжал он. — Акурат у имальщиков ребята подобрались боевые, и многих молодых башлыков они тогда на Селенге переловили… И вот случилось так, что на протоке Сорокоуста убили они одного хищника, и в село наше покойника страшного привезли с простреленным глазом. Я в это самое время акурат собрался на воровство итти… «Ну, — говорю, — ребята, сознавайся, кто заробел? Потому если кто сомневается — я на промысел не пойду»… Молчат мои ребята… думают… ну и порешили, конечно, итти, потому в ту пору омуля много в реку зашло… Стало-быть, и пошли… Половили мы хоть и недолго, а рыбы попалось много… Штук пятьсот омулей в лодке уж было, когда назад порешили вертаться. Убрали ребята невод, и направил я лодку в протоку Траниху… Идем тихо-претихо, а имальщики все же нас с берега приметили, потому луна яркая светила… Стали они в нас из берданов палить и за нами пустились вдогонку на веслах на такой же воровской лодке. Ну, конечно, где им за нами угнаться… И стали мы от них уходить. Оглядываюсь это я все на них, а тут вдруг и впереди нас палить начали… Глядим — спереди нас мотор несется… И откуда он это только взялся?.. Что будешь делать?.. Протока узкая; сзади имальщики и спереди они же на моторе… С двух сторон, стало быть, нажимают. Встал я тут на одно колено. Крепко зажал рулевое весло и на ребят своих глянул. Смотрят они на меня; вся надежда их — я, а мне деваться некуда: ходкий семисильный мотор прямо на меня идет… Направил тут я лодку прямешенько на мотор и быстро подходить к нему стал. Вижу, на моторе имальщики уж багор приготовили… зацепиться за мою лодку собираются… а ребята мои — ни звука… Так и впились в меня глазами: «Выручай, мол, дед Панфил». Разом наклонился я тут всем телом направо… Налег на рулевое весло и ребятам головой кивнул. Сообразили ребята: враз затабанили правыми веслами, а левыми так гребнули, аж весла затрещали… Верткая у меня лодка… разом легла она поперек перед самым мотором и птицей к берегу понеслась. У самого берега круто ввернул я налево и мотор в два счета обогнул… Не могут моторы круто ворочаться. Наши воровские лодки верткие… Они на месте поворачиваются враз, потому мы поворачиваем их сразу — и веслами и рулем. Ну, а мотор этого сделать не может. Поворот у него тихий, а тут вдобавок и протока узкая была. Пока это он назад повернулся— мы уже за остров в другую протоку входили… Ну, конечно, постреляли в нас… да только ночью стрелять-то не больно способно..

Панфил крепко затянулся из своей самодельной трубочки и, помолчав с минуту, продолжал:

— Завернули мы, значит, в протоку… Думаем, ушли, мол, теперь от врагов своих… Не тут-то было. Как затарахтит второй мотор под берегом!.. По звуку узнал я его: девятисильный! И пошел он тут за нами чесать… Сбросил я тут с себя шапку, а ребята со своих рубах ворота оборвали, чтобы духу больше набрать. Налегли они на весла, сколько только хватило силенки, и понеслись к Байкалу… Мотор позади нас не отстает. Мы идем, и он за нами. Отставать не отстает, но и ближе не подходит. Так шли мы, небось, с полчаса… Уставать тут кое-кто из ребят начал… Слышу, дышат мои парни со свистом, а все гребут, еще не сдаются. Стал я их тут маленько подбадривать. Как шлепну рулевым веслом по воде — то одного, то другого парня холодной водой окачу — встрепенется он, и вроде как ему от этого полегчает… а все-таки вижу, не справиться нам с мотором. Он тарахтит себе ровно, как и прежде, а парни мои уж хрипят. Одно слово — человек не машина… Проходили мы тут место одно… завтра мы его проезжать будем… я тебе покажу… Мель там посреди протоки была. Надумал тут я, что одно нам спасенье только и есть — это мотор на мель загнать… Тихонько шепнул я ребятам, чтобы гребли потише, и стал к себе мотор подпускать. Обрадовались на моторе. Там, небось, подумали, что у нас дух весь вышел. Стали нам оттуда кричать, чтобы мы весла бросали, потому нам все равно не уйти. Ребята мои молчат и гребут легонечко, будто заморились, а мотор ближе подходит. Подпустил я его к себе шагов на двадцать. Смотрю, на моторе багор приготовляют, а до мели сажен с полсотни осталось. Кивнул я тут своим ребятам, круто повернул лодку к мели, и налегли мои молодцы на весла из последних сил… За нами и мотор сгоряча повернул. Разом выскочили мои ребята на мелкое место, лодку подняли и через узкую мель на руках пронесли всю как есть, с веслами, неводом и омулями… С ходу налетел на мель мотор; зарылся носом в песок — только винт его зарычал: рррр!

Попрыгали в воду имальщики, ухватились за тяжелый мотор — никак не стащат, а мы уж на веслах сидели и к берегу неслись. Пальбу открыли по нас страшную… рулевое весло у меня в руках пулей перешибло и ладонь мне прошибло. Шибко кровь потекла, а я и боли не чувствовал — так лодку до берега и довел..! Ну, а там на берегу нам спасенье было. Разом вытянули мы лодку из воды и в густом тальнике схоронили… Пятьсот омулей в лодке было… И ругались же имальщики!.. Долго слушали мы, затаившись, как они нас честили.

Панфил умолк и принялся прочищать свою трубку.

— Ну, а вы в имальщиков никогда не стреляете? — спросил я его.

— Нешто можно!.. Этого никогда не бывает… Рыбу воровать — одно дело, а человека убивать — другое… и ответ за это тоже другой. Имальщик — тоже человек… Надо же и ему кормиться. Он деньги за свою работу получает… Он поступает по закону… зачем же его стрелять? Мы и ругать их себе не позволяем.

— Послушай, дед, — обратился я к нему. — Чем омулей в Селенге воровать и жизнью своей рисковать, не лучше ли ловить омуля по закону? В море ведь позволено ловить… Выправить права, небось, недолго и стоит это недорого… Лови себе спокойнечко в Байкале… Зачем же непременно ловить там, где запрещено?

— Так-то оно так, — отвечал Панфил. — Да, во-первых, в море столько не наловишь, сколько здесь, в Селенге, а кроме того…

Панфил запнулся.

— Эх, парень, — продолжал он. — Вырос я тут на этой реке… люблю я ее будто мать родную. Как заплещет осенью омуль по всей Селенге, как увижу я, что плеснул он в протоках, так и сдержать себя не могу, и лучше бы мне тут в воду броситься, нежели на берегу сложа руки сидеть и глядеть, как богатство зря в воде гуляет. Любо мне это дело… Любо мне темной ночью на хаюрке своей воровской таиться и с молодыми ребятами своими на промысел воровской ходить. Люблю я смелых ребят, и они меня уважают… Тут кровь моя пролита… моя кровь… Эх, парень!..

Панфил умолк… Тихо плескались серебряные рыбы в реке… Месяц спускался к черной земле.