Всемирный следопыт, 1928 № 09

ИСКАТЕЛИ КЛАДА

Рассказ Н. Железникова

Рисунки худ. А. Шпир

— Решительно ничего нового с тех пор, как вы здесь были последний раз, — сказал археолог Иваницкий, со звоном отпирая большим ключом замысловатый старинный замок в железной калитке заброшенного колбасного завода.

Пропустив рабкора Кондова вперед, Иваницкий запер калитку и осмотрел высокие кирпичные стены, усыпанные наверху острыми гвоздями.

— Стена — замечательная; никакой охраны не надо, — заметил он.

— Как же ничего нового, товарищ Иваницкий? — сказал Кондов. — Двор-то уже засыпали!

— Ну, это не в счет. Мы восстановили вход из подвала в подземелье, а место раскопок, где водопроводчики наткнулись на подземный ход, мы уже засыпали. Однако за полгода, с тех пор, как я в первый раз проник сюда и нашел в нише несколько старинных рукописей и кое-что из утвари, — ничего больше не найдено.

Оба зажгли под навесом фонари и спустились в каменный подвал, в углу которого Иваницкий отпер маленькую железную дверь.

Они долго спускались по узким каменным ступеням. Свет от подрагивавших огоньков фонарей нерешительно раздвигал мягкую густую темноту. Эхо шагов гулко улетало вперед, дробно отражаясь от каменного свода и стен.

— Удивительно, что здесь сухо и дышать не тяжело! — сказал Кондов.

— Подземелье так устроено, голубчик, чтобы в нем можно было укрываться продолжительное время. Вероятно, старообрядцы около трехсот лет назад прятались здесь не по одному месяцу. Я уверен, что это подземелье построено каким-нибудь «заморским» архитектором. Скорее всего, это был один из архитекторов-флорентийцев, которые разъезжали по всему свету и строили в варварской Московии. Посмотрите, товарищ Кондов, вот на эту отдушину вентиляционного хода. Правда, ход немного засорен, но работает исправно.

Иваницкий высоко поднял фонарь и поднес его к отдушине, находившейся под самым сводом.

— Свежий воздух проходит из других отдушин, находящихся внизу, — продолжал он. — Я простукивал эти вентиляционные ходы. Они идут в стенах до самого конца коридора.

Пройдя около полукилометра, Иваницкий и Кондов остановились. Здесь подземный ход раздваивался вилкой. Они двинулись направо и через некоторое время уперлись в глухую стену.

— Мы прошли от колбасного завода на запад километр и теперь должны находиться под старообрядческим кладбищем или около него. Меня удивляет, что здесь нет и подобия выхода.

Иваницкий постучал молоточком в разных местах. Нигде в стене не было звука пустоты, кроме маленького участка вентиляции под самым сводом.

Археолог и рабкор пошли назад. Дойдя до разветвления коридора, они повернули в левый ход и вскоре снова уперлись в такую же глухую стену.

— Эх, и знатное же здесь можно сделать газоубежище! — сказал Кондов. — Так и просится написать статеечку! Зря вы, товарищ Иваницкий, таинственность разводите. Ведь всего два-три словечка вы разрешили мне написать полгода назад: дескать, наткнулись на остатки постройки XVII века. А какие же тут остатки постройки? Целый метрополитен, можно сказать!

Иваницкий потеребил бородку:

— Наберитесь терпения, товарищ Кондов! У вас и на земле есть много о чем написать. Я — подземный крот — и то терплю до поры, до времени. Вы же знаете, что мои соображения о необходимости молчать, пока не закончены работы, были одобрены. Представьте себе, сколько всяких искателей приключений бросятся сюда делать раскопки, если вы дадите статеечку! Разве тут, на окраине города, убережешь? Глядишь — найдут и расхитят ценные исторические вещи!

— Да когда же вы кончите копаться?

— Денег, голубчик, мало! Следовало бы начать расскапывать сверху, с другого конца. Из подземелья должен быть другой выход.

Тем временем они вышли из подземелья.

— А все-таки приятно выбраться наружу! — сказал Кондов, жадно вдыхая свежий воздух.

Загородившись рукой от лучей заходящего солнца, он посмотрел наверх, туда, где несколько человек шли по извилистой тропинке, вползавшей на холм между рощицей и кладбищем.

— Наши конторские с мыловаренного завода домой возвращаются. Даже в воскресные дни работают, — сказал он.

Некоторое время археолог и рабкор стояли молча, поглощенные каждый своими мыслями.

— Да, много на поверхности земли еще старого хлама осталось, — сказал Кондов. — Однако рабкор не должен забывать и в глубь земли заглядывать. Там — корни. Знаете, товарищ Иваницкий, мне в последнее время что-то не везет, в роде как с вашим подземельем. С тех пор как по моей заметке прикрыли игорный дом на Почтовой, — что ни пошлю в редакцию, все у меня не то, невпопад выходит, не то заявляют, что надо обождать и расследовать. Да вот хотя бы про нашего кассира. Вон того, рукастого! Видите, на тропинке? Писал, что у него неладно должно быть. Часто на Почтовой он бывал… И сел я в лужу: доказательств нет, а у него будто все в порядке. Вот так все… Видно, я еще не наловчился каждое дело как следует обсматривать. Ну, пока до свидания.

Иваницкий простоял еще несколько минут в раздумье. Его занимал вопрос: где находится продолжение подземелья и кто в это подземелье наведывается? У него были свои основания для таких предположений…

Долговязый, всегда медлительный Стручков против обыкновения был очень оживлен. Вся его худая угловатая фигура, энергично сгибавшаяся и разгибавшаяся, как складной аршин, над грядками, выражала удовольствие.

Сегодня, наконец, ему удалось получить из комхоза разрешение остаться жить в пристройке своего обвального дома, признанного негодным для жилья. Маленькая бревенчатая пристройка состояла из одной комнатки и кухни, сообщавшейся дверью со старинным полуразрушенным каменным домом.

Взглянув на дом, Стручков даже запел от радости громким скрипучим голосом, чем немало удивил двух коз, привязанных на противоположном конце двора. Они дружно потрясли бородками, уставились на хозяина и, очевидно, решив, что вместе с ним составят недурное трио, громко заблеяли.

Стручков улыбнулся, аккуратно отрезал от вырванной репы ботву, осторожно прошел между грядками через большой, почти сплошь засаженный овощами двор и угостил коз. Затем он очистил несколько реп и кожуру тоже отдал им. Ему приходилось быть экономным. Хотя он довольствовался малым и к тому же был вегетарианцем (из тех соображений, что мясо вредно и укорачивает жизнь человека), все же его хозяйство не давало бы ему возможности просуществовать, если бы не одна, несколько странная, статья дохода.

Дело в том, что Стручков извлекал пользу из обвального дома, по мере надобности выламывая и продавая на дрова деревянные части…

Обойдя свои развалины, он уселся на скамейке около ульев и стал любоваться покрывавшимися багрянцем и золотом разлапистыми листьями кленов. В прозрачном воздухе, медленно извиваясь, плыли белые осенние паутины. Сквозь листву видно было, как большой клок паутины зацепился и развевался наподобие истрепанного флага на кресте часовни старообрядческого кладбища, находившегося поблизости.

— Хорошо жить на свете, когда умеешь в малом видеть великое! — сказал он, по своей привычке философствовать вслух, что нисколько не мешало ему жевать звучно хрустевшую репу.

— Ведь вот эти листочки! Какой художник в мире сможет дать столько радости, сколько они дают глазу? А потом картина — она картина и есть, а листочки сперва меня порадуют, потом опадут на землю. А я их — на чердак! Напасу корму козам на зиму. Хорошо!..

Он был так благодушно настроен, что даже притворился, будто не видит, когда через забор полез мальчишка за бобами. Обычно он отгонял мальчишек, стреляя в них из большой рогатки желудями или дикими каштанами. Но сегодня ему хотелось кому-нибудь сделать приятное. Внезапно он, вспомнив что-то, встал.

— Обязательно, сказал он вслух, — надо снесть. Играют хорошо. Смотреть — большое удовольствие…

Он зашел в дом, выломал где-то на втором этаже здоровенную балку и спустил ее во двор.

Сойдя вниз, он поплевал на руки, легко, как жердочку, вскинул балку на плечо и понес ее через кладбище, в город.

На Пролетарской улице в бывшем купеческом особняке помещался рабочий клуб.

Стручков был почитателем драмкружка, игравшего в этом клубе. Молча вошел он во двор и свалил к ногам изумленного сторожа свою ношу:

— А это я — для актеров… Пускай погреются, когда им холодно будет… — сказал он, словно извиняясь. Говоря с кем-нибудь, он конфузился и проводил указательным пальцем по кончику своего длинного носа.

Стручкову, не могло и в голову притти, что его подарок породит длинную цепь событии и со временем обрушит на его голову столько беспокойства…

Камин — это заграничная штука.

Камин — это костер в комнате. Прогорел огонь, и тепло вместе, с ним вылетает в трубу. Хорошо, конечно, сидеть в комнате перед костром, вытянув ноги к огню, смотреть на языки пламени, тлеющие угли и вести беседу. Но толку от этого мало. По нашему климату костер не согреет комнату. Не может костер тягаться с печкой, долго берегущей тепло. Поэтому такая заграничная штука у нас не в обычае. Камины строились у нас лишь для забавы праздных людей. Чаще в особняках, где, кроме того, имелись добротные печи или центральное отопление.

Осенним вечером в рабочем клубе, помещавшемся в особняке на Пролетарской улице, засиделись перед камином на полчаса после репетиции участники драмкружка. Конечно, не из-за дождя. Дождь не помеха, когда надо итти. А так, зажгли в роде как для освещения камин, благо бревно оказалось чудаком Стручковым подаренное, — ну, и расходиться от огонька не хотелось.

Больше всех был доволен бывший актер, старичок Залетаев, который руководил кружком. Ему поставили кресло на лучшем месте, посредине. Он блаженно жмурился, грелся и рассказывал, как игрывал в свое время. Рядом с ним сидел угрюмый плотный кассир Хлопов, исполнявший обычно роль злодеев. Он грел обезображенные ревматизмом руки и изредка подкидывал новое поленце в огонь.

Вдруг Залетаев вскрикнул. Одна начавшая обугливаться чурка распалась. В выдолбленной половинке корежилась и тлела какая-то желтая бумажка. Не успели остальные сообразить, в чем дело, как Хлопов палкой выкатил из камина чурку, — чуть ноги не обжег Залетаеву, — вытащил бумажку и на полу стал хлопать по ней чьей-то шапкой. Затушил.

Все сгрудились вокруг Хлопова, когда он развернул прожженный в нескольких местах пергамент, повидимому, очень древний. В нескольких местах имелись полустертые надписи вязью с разрисованными киноварью заставками. Посредине был начертан какой-то план. Справа от аккуратно выведенного четыреугольника была прожжена большая дыра. В том месте, где от четыреугольника вверх уходила прямая двойная линия, у самой дыры обрывалось слово «клад»…

Кто-то предложил сходить за археологом Иваницким. Послали за ним сторожа. Тем временем все наперебой стали высказывать свои соображения. Сходились все на одном: этот план, несомненно, указывает, как отыскать клад. Раз план был спрятан в доме Стручкова, очевидно, там же зарыт и клад…

Иваницкому вручили находку и обступили его со всех сторон. Он присел на табуретку к камину и несколько минут тщательно рассматривал пергамент, жуя кончик своей клиновидной бородки.

— Да-да, — сказал он, наконец, — документ интересный, повидимому, семнадцатого века. Только напрасно вы толкуете о кладе. Здесь, несомненно, план, но это — план постройки. Видите, за буквой «д» кусочек другой буквы? Вероятно, это — слово «кладка». Речь идет, очевидно, о новом способе кладки кирпичных стен.

— А не точка ли то, что вы принимаете за начало буквы «к»? — спросил кто-то.

— Непохоже что-то. Потом, видите, тут внизу вычерчены детали дверей с тяжелыми щеколдами? Здесь дана стена в разрезе. Несомненно, это — план постройки и ничего больше. У меня сколько угодно таких документов в музее. Желающим могу показать и объяснить.

Все были несколько разочарованы, хотя доводы Иваницкого не казались очень убедительными. План отдали ему. Стали расходится.

— Вы, ребятушки, проводили бы Иваницкого, — сказал, лукаво улыбаясь, Залетаев. — Чего смеетесь? Проводите! А то слух о плане да о кладе за полчаса, небось, уже разнесся по городу. Как раз ограбят! Ночка — больно темная.

И он, хитро подмигнув, раскатился старческим смешком.

— Заговариваться стал… — шепнул кто-то Иваницкому.

— Послушайте старика, не пожалеете, — сказал Залетаев, словно услышав. — Я говорю серьезно, а смеюсь я вот мыслям. Извините старика!

Все вышли гурьбой, а Залетаев остался еще немного посидеть перед камином. Должно быть, игривые мысли не покидали его. Он плутовато улыбался. А когда все сошли с крыльца, старик откинул голову на спинку кресла и громко расхохотался…

Когда дошли до переулка, где жил Иваницкий, он простился со спутниками и пошел один. Накрапывал дождик. Было так темно, как только может быть осенним вечером в неосвещенном переулке. Иваницкий закурил папиросу. Внезапно в темноте кто-то рядом с ним хрустнул пальцами.

— Позвольте прикурить, — раздался густой голос.

Когда Иваницкий сделал два шага, чтобы поднести огонь, между его ногами запуталась палка, и он упал во весь рост на тротуар. Кряхтя поднялся. Где-то далеко чавкали сапоги…

Иваницкий зажег фонарик.

Портфель его, а с ним и план исчезли, нырнув во тьму вместе с обладателем густого голоса…

Прибежав домой, Иваницкий позвонил в уголовный розыск. Сообщил о происшествии. Похищенный план, повидимому, имел отношение к катакомбам, где велись раскопки. В портфеле, кроме того, лежал карандашный набросок плана этих раскопок.

В тот же вечер по всему городу распространился слух, что в бревне, принесенном Стручковым, найден план, в котором указано, как отыскать богатый клад (подругой версии — четыре клада), спрятанный не то Стенькой Разиным, не то каким-то хазарским купцом.

О похищении плана рассказывали неимоверные- истории: тут участвовали и дюжина грабителей, и маски, и даже аэропланы…

Утром на заре Стручков проснулся от какого-то странного шума. Он вскочил и спросонья подумал, что рушится дом. Испуганно огляделся. Перед распахнутой дверью стояло несколько человек с кирками и лопатами:

— Ты, тово, Стручков, позволь нам помочь тебе овощи убрать.

Стручков в недоумении таращил глаза. Хотел, по обыкновению, провести указательным пальцем по носу, но не мог: руки были заняты натягиванием панталон.

Странные посетители, вспомнив, очевидно, что молчание — знак согласия, ринулись к огороду, словно с цепи сорвались, — и давай выкапывать кормовую свеклу! Вид взлетающей на воздух свеклы мгновенно вернул Стручкову дар слова.

— Не здесь! — крикнул он, в два прыжка нагнав незваных азартных помощников. — Не здесь! — при этом вся его пятерня проехалась по носу, как пальцы музыканта по грифу скрипки.

Возглас был достаточно грозный.

Так как о физической силе Стручкова в городе рассказывали самые невероятные вещи, копатели замерли на месте.

— А где? — спросил один из них.

— Уж если вам врачи прописали работать в огороде (а это я теперь только понял, — очень уж вы прытко наскочили!), так копайте на здоровье. Только не надо портить огорода. Кормовую свеклу еще рано копать. Дуйте вот репу, да вот здесь. И чур, уговор! Работать— работайте, а меня слушайтесь. А то выкину!

Убедившись, что его указания выполнены, Стручков пошел умываться и готовить чай.

Выйдя снова во двор, он заметил, что количество копателей удвоилось. Он сел на скамеечке, наблюдал за работавшими и предавался размышлениям.

«Что это столько народа огородством лечиться стало? Чудно! Не иначе как эпидемия какая-нибудь особенная. Должно быть, на всех огородов нехватило в городе. Или, может, в моем огороде целебные свойства обнаружены? В роде курорта? Это нехорошо. Покоя не будет…»

Тем временем накопанную репу и морковь сложили в доме. Ботву собрали кучкой у крыльца и вслед за этим, ни слова не говоря, принялись копать на грядках ямы.

— Стой! — крикнул опять Стручков. — Ямы для ботвиньи я не здесь копаю, а вон там, в углу.

— Какие такие ямы для ботвиньи? — обиделся один из старателей.

— А чего же вы роете без толку? Известно, какие ямы! Чтобы в них ботвинью заквасить. Всю зиму ботва пролежит в ямах. И экономно и для коз полезно. Для коров тоже можно. И вам советую так дома сделать.

— Нужны нам твои советы! — проворчали старатели. — А, впрочем, не все ли равно, где копать!

Весь день работавшие не выходили из подчинения. Ботву заквасили. На погреб вызвались сходить, овощи убрать. Из погреба весь мусор вычистили. Со стен гнилые балки, выломали. До позднего вечера там копались. Обещали назавтра опять притти.

«Разорили погреб, чини теперь за ними!» — уныло размышлял Стручков.

Спал он тревожно. Несколько раз вставал. Почти никогда раньше не бывало, чтобы ночью к нему в огород лазили: боялись через кладбище ходить. А тут три раза пришлось ему за рогатку браться. Стручков в темноте видел, как кошка. Три раза картофелем из рогатки он метко насаживал синяков непрошенным гостям. У него такое правило было: днем ребят желудями обстреливать, а ночью воры покрупнее, на них и снаряд нужен крупный. Меньше чем картофелиной не прогонишь.

На следующее утро на огородный курорт к Стручкову, кроме вчерашних, пришли еще новые старатели. Первым делом Стручков заставил их починить погреб для овощей. Они с восторгом, по его указаниям, выпиливали балки, тщательно их обтесывали, обстукивали со всех сторон! Погреб починили, песку свежего насыпали и погрузили овощи.

Постепенно Стручков понял из скупых разговоров старателей, что они ищут у него клад. А к вечеру он знал уже всю историю с планом.

Помрачнел Стручков. Однако наблюдений за работами не прекращал. Сидел на скамеечке и смотрел. Когда надо, командовал.

— Ребята, полегче! — кричал он, когда старатели принялись рыть ямы на освобожденных от овощей местах. — Копать позволяю, а озорничать не смеете! Вы чернозем не разбрасывайте, не затаптывайте, а в сторонку кладите. Глубинную землю особо откладывать. А как уходить — яму обратно закопайте. Чернозем на место.

И так пошло каждый день…

Скоро стали приходить покупатели дров. И тут дело странно повернулось. Вместо того, чтобы Стручкову самому выламывать балки, пилить колоть и искать покупателей, он теперь лишь встречал их на крыльце, затем провожал по развалинам, где давал каждому выбрать по куску не больше аршина.

«Если больше давать, так другим любителям нехватит, — рассуждал Стручков. — А тогда и за мою пристройку возьмутся…»

Покупатель платил на вес золота, сам выпиливал себе полено, благодарил Стручкова и уходил.

На огороде старатели возились до поздней осени. Все убрали и перекопали на-славу. Стручков сам лишь навоз раскидал.

«Эх, знатный урожай на будущий год получится!» — думал он.

У него оказалось много свободного времени. Но он не скучал. Читать стал больше да стихи сочинять начал.

Ночью спал он при открытых дверях. У изголовья горку картофеля клал.

Первое время по ночам к нему очень часто лазили, и картофель перестал помогать. Стручков как вегетарианец и противник кровопролития охотничьего ружья не держал, солью или горохом не подстреливал. Пришлось ему картофельное пращеметание заменить более тяжелыми снарядами. И он нашел хороший снаряд — опять же овощного порядка. Наподобие того, как физкультурники ядра толкают, он запускал в ночных гостей полупудовой кормовой свеклой. От свеклы валились с ног и спешно уползали.

Скоро по ночам его перестали беспокоить.

Студент медфака Лобанов вышел из университетской читальни и медленно побрел по улице. Надежды на получение комнаты у него уже не оставалось. А зима — на носу. В свободное время он бродил наудачу по улицам, пытливо всматриваясь в каждый дом. Лобанову казалось невероятным, чтобы в таком сравнительно большом городе не подвернулась для него возможность внедриться в одно из многочисленных зданий.

«Много ли мне надо? — думал он. — Всего-то пустяки. Так, угол какой-нибудь!..»

На этот раз назойливые мысли об угле незаметно сменились более приятными мыслями об университете, о новой работе и новой жизни. Лобанов удивился, когда заметил, что давно вышел за заставу и забрел на окраину города, к заброшенному старообрядческому кладбищу.

Он пролез через брешь в ограде и пошел по заросшим дорожкам и между кочками осевших могил.

Воздух был свежее, чем в городе. От вянущей травы, желтеющих листьев и невысохших после утреннего дождя деревьев пахло волглым осенним лесом.

Остановившись перед большим, облицованным мрамором и обнесенным оградой, мавзолеем, Лобанов подумал:

«А чем это не дом?..»

Вошел внутрь. Комнатка — ничего себе. Только загромождена вся памятниками. На всех памятниках фамилия «Аршинов».

«Семейный склеп», — подумал Лобанов и стал рассматривать живопись на стенах.

Неожиданно он споткнулся обо что-то и упал, пребольно стукнувшись о каменную стенку. Поднимаясь, он рукой свалил еле державшийся камень на одном из памятников. Камень гулко ударился о противоположную стену.

Лобанова удивило, что каменная стена загудела, как бочка. Он стукнул сапогом по тому месту, куда ударился камень. Здесь был звук пустоты. Мало того, стена была, очевидно, лишь разрисована под камень, а на самом деле — деревянная или железная. Лобанов тщательно исследовал пол и стену и в углу под лепным орнаментом нащупал железное кольцо. С трудом повернул Лобанов кольцо, и перед ним открылась тяжелая, обитая железом дверь. Из темноты пахнуло затхлостью и прохладой подземелья…

Лобанов подобрал несколько сухих веток, зажег спичку и вошел в дверь. Перед ним были ступеньки, уходившие вниз, во тьму. Зажег другую спичку и осмотрел дверь. Сзади в углу такое же кольцо. Лобанов зажег пучок веток и начал спускаться. Насчитав пятьдесят ступеней, он уперся в глухую стену. Но и здесь в углу он нащупал кольцо. Открыв дверь, он очутился в коридоре. Пройдя шагов двести, от открыл вторую дверь перед лестницей, поднялся на пятьдесят ступеней и очутился в обширном мавзолее. На памятниках стояла фамилия Бондаревых. Стекла в решетчатых окнах были целы, и даже изнутри имелись железные ставни. В уголке спряталась полуразрушенная кирпичная печка.

— Эге! — произнес Лобанов, переводя дыхание. — Чем же это не жилплощадь? Да как будто кто-то и жил здесь.

Наружная дверь еле открывалась. Мавзолей был обсажен. кругом ивами и сиренью. Выйдя за чугунную ограду, Лобанов увидел прямо на север, шагах в двухстах, мавзолей Аршиновых, через который он вошел в подземелье.

«Отлично, — решил Лобанов, — поселюсь здесь. А чтобы не привлекать внимания любопытных к своему жилью, буду ходить подземным ходом через аршиновскую усыпальницу».

В тот же вечер Лобанов устроился на новой квартире.

Печку он починил. В закоулке между двумя памятниками у окна сделал откидной столик. Притащил чурбачок для сиденья. Повесил полочку для книг в укромном месте. Свою немудрую кровать устроил на возвышении у потайной двери. На день постельные принадлежности решил прятать на потайной лестнице.

Подстать своему жилищу Лобанов устроил и лампу… из черепа, отполированного временем. Чтобы свет не рассеивался по всей «комнате» и не пробился наружу через щелочку, Лобанов к глазницам черепа, в который поставил коптилку, приделал два маленьких рефлектора из обрезков белой жести.

Усталый, Лобанов уселся за свой столик и с упоением стал читать анатомию Зернова при свете, падавшем двумя лучами из глаз новой лампы, имевшей довольно жуткий вид. Но Лобанов этого не замечал, потому что на лампе он изучал кости черепа.

«Вот бы теперь пустить сюда кинооператора! — Вдоль и поперек заснимал бы!» — подумал Лобанов и достал жестяную коробочку, где лежала щепотка английского трубочного табака, подаренного товарищем.

Бумаги у Лобанова не нашлось. Не рвать же Зернова! Выдрал лист из найденной в углу трепаной книги. Свернул «козью ножку». Однако курить оказалось невозможным: бумага — не бумага, а чорт знает что! Он бросил окурок в отдушину и при этом зацепил рукавом за лампу. Жестяной рефлектор выскочил из глазницы и вслед за окурком полетел в отдушину. Лобанов начал рассматривать книгу, из которой выдрал листок. Книга — старинная, рукописная. Странички аккуратно испещрены славянской вязью, а заглавные буквы — алые, с красиво изогнутыми завитушками. Лобанов выругал себя невеждой, поставил книгу на полку и, довольно улыбаясь, улегся спать.

Стручков опасался, что кто-нибудь действительно натолкнется в его доме на клад. Чем чорт не шутит! Может быть, и в самом деле какой-нибудь дурак запрятал там клад.

Если клад отыщется, может быть, перестанут шнырять у него под носом. Покойнее станет. Нужды нет, что больше даровых работников не станет и дрова нельзя будет так выгодно продавать! А что если, найдя один кладик, искатели еще пуще раззадорятся и дальше пойдут искать? Совсем его, Стручкова, выживут. И археолог сюда заявится, тоже начнет рыться. Дело известное.

Еще больше Стручков боялся, что сам натолкнется на клад. На что Стручкову клад? Одно беспокойство. Во-первых, продать его нельзя, еще в тюрьму засадят. Клады — они республике принадлежат, а не тому, кто выкопал. Второе, хранить у себя — не к чему, бессмысленно и опасно. А третье, сдать в казну — нисколько не лучше: опять на сцену выступит копатель Иваницкий. Дом и огород — тю-тю!

Вообще беспокойство и больше ничего!..

Таким печальным размышлениям предавался Стручков, пока очередной покупатель перед вечером выпиливал в углу ободранного подвала облюбованную им стойку.

Покупатель ушел, а Стручков, осветив фонарем место, где стоял столб, старался сообразить, не прогнется ли без этого столба пол над подвалом. Увидев за пеньком, оставшимся от столба, в стене кольцо, он ухватился за него, пробуя вырвать. Кольцо повернулось — и перед Стручковым открылась в стене потайная дверь…

Стручков не любил отступать перед опасностью. Здесь опасность была налицо: раз он нашел потайной ход, ничего невероятного не будет, если ход приведет его к кладу! Стручков проверил фонарь и вошел в дверь. Спустившись пятьдесят ступеней, он увидел длинный коридор, облицованный кирпичом. Пол был выстлан крупными плитами.

Пройдя не менее километра, Стручков наткнулся на глухую стену. Осветил ее, пошарил. В углу в полу обнаружил несмазанную плиту. С трудом ее приподнял и под нею, к своему ужасу, увидел то, что ожидал и боялся увидеть: клад.

Перед Стручковым стояли два дубовых ларца. В одном — золотая и серебряная посуда и старинная церковная утварь, в другом — драгоценные камни, ожерелья, роскошные украшения…

Ничего не взяв, Стручков поставил ящики на прежнее место, прикрыл плитой, щели плотно забил щебнем — и скорее прочь от клада, как от чумы!..

У себя в подвале кольцо от потайной двери Стручков замазал известью. Сверху замаскировал глиной, землей и сором.

Добравшись до своей комнаты, он заснул тяжелым, беспокойным сном…

В эту ночь Стручкову так и не удалось выспаться.

Он проснулся от странного шороха. Сперва ему показалось, что крысы возятся за печкой, около двери в старый дом. Прислушался: шорох и стук доносились откуда-то снизу, словно из подземелья. Решив, что это воры, Стручков спустился в подвал. Стук раздавался из подземного хода. Это совсем не понравилось Стручкову. Однако ему показалось странным, что стук лучше всего был слышен в пристройке. Поднявшись к себе и приложив ухо к полу, он стал прислушиваться…

Вскоре звуки прекратились. Через некоторое время Стручков снова вошел в старый дом и приложил ухо к полу. Поднимаясь, он неожиданно заметил за печкой у самого входа железное кольцо, такое же, как в подвале. С трепетом он повернул кольцо, и в стене открылась узенькая дверка. Стручков с трудом в нее протиснулся. Снова опустился он на пятьдесят ступеней и сквозь новую дверь проник в тот самый коридор, один из входов которого он в этот день, заделал. В темном углу он наткнулся на осколки кирпича. Кирпичи в стене были, видимо, расшатаны…

Вынув дрожащими руками несколько кирпичей, он побледнел от испуга и опустился на пол… Перед ним стояли уже знакомые ему ларцы!.. Отерев xoлодный пот со лба, Стручков привесил фонарь на грудь, взял оба ларца и понес их на прежнее место. Несомненно, он вторично набрел на тот же самый клад! Как и следовало ожидать, под плитой ничего не было. Обнаружив в стене кольцо, Стручков открыл дверь в том месте, где предполагал тупик. Перед ним темнела лестница. Решив отнести клад подальше и запрятать понадежнее, чтобы он больше не возвращался, Стручков начал подниматься по ступеням…

Лестница привела его в мавзолей семьи Гавриковых. Положив клад на пол, Стручков с опаской посмотрел в окно.

— Ишь, куда я угодил! Прямо на кладбище! Ничего себе! — пробормотал он.

Шагах в четырехстах к западу возвышался мавзолей Аршиновых, на юго-запад — Бондаревых, а на юге, в двухстах шагах — правильный четыреугольник мавзолея Волковых.

Пошарив по углам, Стручков нашел в южной стене дверь против места, где он вошел. Быстро спустившись по лестнице, он открыл новую дверь и, пройдя коридором шагов двести, очутился в тупике; никаких признаков двери ему не удалось здесь обнаружить…

— Ну, отсюда до моего дома — больше версты! Теперь уж ты не вернешься ко мне, проклятый! Дудки! — сверено пробормотал вегетарианец.

Выковыряв несколько кирпичей из стены около самого пола, Стручков выдолбил большую впадину, засунул в нее оба ларца, тщательно заделал и замаскировал отверстие. Даже сор подмел шапкой и вынес наверх в мавзолей.

«Ужо приду, зацементирую, — подумал он. — Тогда уж никто не найдет».

Поднимаясь к себе, Стручков у самой двери на ступеньке нашел серебряную тарелку. Он яростно схватил ее, скатал в трубку и бросил в вентиляционную отдушину. Звон падения слегка ободрил Стручкова. Вспомнив, что у него имеется старая оловянная тарелка, похожая на серебряную, он на всякий случай скатал ее и отправил в черную пасть подземелья…

Темным осенним вечером Лобанов возвращался к себе домой на кладбище. Когда он уже подходил к изгороди, ему показалось, что кто-то за ним крадется.

Слабо шуршат ноги по опавшим листьям. То хрустнет ветка, то чвакнет каблук о мерзлую землю…. Уже несколько вечеров ему мерещилось то же самое, когда он возвращался домой. До сих пор он думал, что это ветер шумит в листьях или перебегают боязливые бездомные собаки. На этот раз он четко расслышал шаги и даже увидел тень, юркнувшую в кусты…

«Кто это может быть? Ведь грабителю со мной возиться неинтересно», — подумал он. Решил выяснить. Круто повернул назад и пошел к кустам, где скрылась тень. Кусты зашуршали. Кто-то убегал…

— Странно! — сказал Лобанов и решил пойти обходным путем. Между рощей и кладбищем, на извилистой тропинке, спускавшейся к заброшенному колбасному заводу, кто-то испуганно крикнул. Вслед за этим зажегся светлячком и быстро замелькал по кустам маленький кружок света карманного электрического фонарика. Кто-то бежал навстречу Лобанову…

— Не бойтесь, здесь люди! — крикнул Лобанов и побежал на огонек.

Он почти столкнулся с бледным запыхавшимся человеком, в котором сразу узнал археолога. Иваницкий, нервно теребя бородку, другой рукой направлял свет прямо в глаза Лобанову и растерянно смотрел на него.

— Что с вами случилось, товарищ Иваницкий? — спросил Лобанов.

— Откуда вы меня знаете?..

— Я вас встречал в университете.

Лобанов отрекомендовался. Они вместе пошли по направлению к городу. Иваницкий, довольный, что избавился от опасности, сделался разговорчив.

— За мной кто-то гнался, — сказал он.

— Странно. За мной тоже кто-то крался, но когда я пошел за ним, он убежал в кусты.

— Где это было?

— Вот там, у начала кладбища.

— Возможно, что вас приняли за меня, — криво усмехнулся Иваницкий. — За мной каждый вечер следят. Я сделался трусом…

— Скажите, правда ли то, что рассказывают о похищении какого-то плана и о кладе.

Иваницкий рассказал историю с планом.

— Сегодня мне показалось, что за мной погнался тот самый человек, который украл у меня план.

— Как вы могли это узнать?

— Может быть, я ошибаюсь. Но сегодняшний так же громко хрустнул пальцами, как тот перед нападением.

— Ну, этого, положим, маловато..

— Кроме того, у него ведь планы моих раскопок, и ему естественно хочется украсть у меня ключ от них, так как украденный им план и план моих раскопок, вероятно, дополняют друг друга. А он, должно быть, убежден, что по плану можно отыскать клад. Эти искатели кладов — наши злейшие враги. Из-за них мне приходится держать в секрете свои невинные раскопки.

Открытое веселое лицо Лобанова располагало к доверию, и Иваницкий высказал ему свои соображения о том, что под кладбищем находится подземелье, где живет какой-то незнакомец; повидимому, это — сапожник, так как ежедневно на месте раскопок по вентиляционным трубам до него доносится ритмичный стук молотка. Это, во всяком случае, очень странный человек. Он постоянно бродит по подземелью, пробивает в разных местах стены и выбрасывает довольно ценные вещи.

Лобанов вызвался помочь Иваницкому отыскать подземелье с его обитателем.

— Я живу почти на самом кладбище, — сказал он.

Условились, что Лобанов на следующий день зайдет на квартиру к Иваницкому.

В этот день Лобанов пораньше вернулся из университета, чтобы внимательнее осмотреть свое подземелье. Спустившись в коридор между аршиновским и бондаревским мавзолеями, он быстро нашел кольцо и открыл дверь в левой восточной стене. Пройдя коридор, он наткнулся на новую дверь и двинулся направо по коридору между мавзолеями Гавриловых и Волковых. Войдя в тупик, где накануне Стручков запрятал страшный для него клад, Лобанов некоторое время безуспешно искал кольцо. Решив, что дальше хода нет, он хотел было уйти, когда, осветив фонарем потолок, заметил под сводом на западной и восточной сторонах по кольцу. Дотянулся до левого кольца, повернул и… чуть не свалился в провал.

У самых ног Лобанова стремительно открылся люк, в который с грохотом полетели выщербленные из стены нижние кирпичи. Опустившись на колени, Лобанов старался рассмотреть дно колодца. Фонарь был слаб, и, кроме пыли, ничего нельзя было разглядеть. Где-то вдали, не то внизу, не то сбоку, раздались шаги… Закрыв люк, Лобанов увидел, что обвалившиеся кирпичи обнажили большую впадину в стене.

Кольцо в противоположной стене открыло ход в коридор направо, в конце которого дверь распахнулась прямо перед подъемом в квартиру Лобанова.

— Вот оно что! — сказал он. — Оказывается, я обошел четыреугольник кругом…

Не откладывая дела в долгий ящик, Лобанов побежал на квартиру к Иваницкому. Не застав его дома, оставил записку. Предлагал Иваницкому притти на кладбище, к мавзолею Аршиновых, где он, Лобанов, будет дожидаться, чтобы показать обнаруженные им подземелья…

В это время Иваницкий в необычайном возбуждении суетился на своих раскопках. Прибежав на шум в конец левого тупика, он обнаружил неизвестно откуда взявшуюся кучу ломаного кирпича. Под щебнем стояли два дубовых ларца со старинными ценностями…

Иваницкий был до такой степени ошеломлен, что даже, не пытался сообразить, откуда все это взялось.

— Ведь вот, поди ж ты! — бормотал он. — Никогда бы не думал, что все эти обывательские толкования плана и измышления о кладе будут соответствовать действительности!

Взглянув мельком на содержимое запыленных ящиков, он снова защелкнул железные затворы в крышках. Не теряя времени, сбегал за веревками, хранившимися здесь же в подземельи, обвязал ларцы и волоком дотащил их до рундука, где хранились инструменты, оставив на полу белый след от облепившей ящики известки.

Заперев клад в рундук, Иваницкий поспешил в город, чтобы сообщить властям о находке и вызвать представителя от музея с надежной охраной для перевозки клада…

Лобанов битых два часа прождал Иваницкого, расхаживая по дорожке от мавзолея к кладбищенским воротам. Он не заметил, что у самой дорожки в траве притаился худощавый человек, внимательно за ним следивший.

Давно уже этот субъект следил за студентом, жившим на кладбище. Повидимому, он боялся Лобанова, так как не решался подойти достаточно близко и до сих пор не разгадал, куда исчезает каждый вечер студент после того, как он войдет в мавзолей Аршиновых. Теперь же, когда Лобанов потерял терпение и, круто повернувшись, исчез в дверях мавзолея, худощавый человек решил проследовать за ним. Ему это удалось, потому что Лобанов оставил все двери открытыми, чтобы археолог мог его найти, если придет. С зажженным' электрическим фонариком в руке, то-и-дело выглядывая из-за памятников, худощавый человек следовал за огоньком Лобанова…

Накануне вечером Стручкову не удалось выполнить своего похвального намерения накрепко замуровать злокозненный клад цементом. Этому помешал большой наплыв покупателей его драгоценных гнилых бревен и досок.

В этот вечер он освободился раньше обыкновенного. Привязав к поясу мешочек с цементом и засунув в карманы две бутылки с водой, он отправился в подземелье.

Спохватившись, что забыл к цементу примешать песок, Стручков вышел наружу в мавзолее Гавриловых, набрал на дорожке песку и скользнул обратно в подземелье…

Иваницкий никого не нашел в музее и решил отложить перевозку клада до утра. Дома он увидел записку Лобанова и тотчас же пошел на кладбище. Отыскивая мавзолей, указанный в записке, он заметил в темноте в нескольких шагах от себя человеческую фигуру, что-то собиравшую на дорожке. Когда фигура скрылась в ближайшем мавзолее, Иваницкий последовал за ней.

Первое мгновение, предполагая, что это студент, Иваницкий хотел его окликнуть, но его удержал страх, что это, может быть, кто-нибудь другой. Увидев, что человек исчез в двери, открывшейся и тотчас же захлопнувшейся в стене мавзолея, он выждал немного и с помощью фонаря вскоре сам открыл эту дверь. Он успел увидеть, как фонарь мелькнул внизу во тьме. Слабо пискнула закрывавшаяся дверь… Иваницкий спустился по лестнице и дрожащими от радостного волнения руками открыл дверь. Поспешно спрятавшись за выступом стены, он увидел в конце коридора — шагах в двухстах — огонек. Человек, за которым он следовал, нагнулся к полу и что-то рассматривал. Археолог зажег карманный фонарик и чуть не вскрикнул от радости. Коридор, в котором он находился, был точно такой же, как коридоры на месте раскопок…

Стручков, которого Иваницкий принял за студента, спустившись с лестницы, быстро зашагал по коридору, не заметив, что справа от лестницы в стене открыта дверь.

Дойдя до конца коридора, он быстро нагнулся… что за наваждение!.. Замуровывать было решительно нечего. Не только клада, даже щебня и кирпичей, которые он вчера тщательно прилаживал, не оказалось. На Стручкова из стены у самого пола щерилась пустая темная яма, в которую он запрятал клад.

— Ишь ты, дело какое! Прыткий больно клад: опять улетучился. Чудно даже! — пробормотал Стручков, проводя пальцем по кончику носа; от странного ощущения пустоты за спиной он оглянулся и мгновенно вскочил на ноги. В правой стороне тупика была открыта дверь. Прижавшись к косяку, Стручков в конце коридора увидел свет фонарика…

Решив, что перед ним — человек, похитивший клад, Стручков стал красться на свет, спрятав свой фонарь за спину.

В действительности же он крался за худощавым человеком, который сам выслеживал студента.

Между тем Лобанов, не подозревавший, что за ним кто-то идет, увидел впереди себя в конце коридора то потухавший, то вновь вспыхивавший свет фонарика археолога, следовавшего за Стручковым.

— Вероятно, это и есть бандит, о котором говорил Иваницкий, — прошептал студент и, спрятав фонарь за спину, пошел на огонек…

Таким образом, каждый из четырех, думал, что он один выслеживает злостного искателя клада, а сам остается незамеченным, потому что прятал свой фонарик за спину. Все они крались друг за другом достаточно быстро, чтобы не потерять огонька из вида и выждать за углом, пока огонек преследуемого не дойдет до следующего угла. При этом у каждого из них, кроме студента, создалось впечатление, что он идет по запутанному лабиринту с бесчисленными поворотами вправо.　

Когда участники этой своеобразной кадрили сделали три полных оборота по четыреугольнику коридоров, Лобанов потерял, наконец, терпение. Он решил, что преследуемый им человек попросту заблудился и кружится в поисках выхода.　

«Догнать и заговорить с ним, что ли? — думал он. — Чорт его знает, кто это! Несколько рискованно! Вдруг, не говоря худого слова, возьмет и прикокошит…»　

Подумав немного, Лобанов решил, что нашел удачный выход. Пока этот человек будет делать очередной круг, можно попробовать спуститься в люк и, если внизу нет другого выхода, хотя бы переждать, пока искателю клада не надоест бродить по коридорам.　

Сказано — сделано. Подойдя к люку, Лобанов открыл его. Нагнувшись и протянув вниз фонарь, он увидел под собой, меньше чем в трех метрах, пол.　

— А я-то вчера подумал — глубина глубинная! Пыль помешала увидеть! — пробормотал он сконфуженно и, спустившись, закрыл над собою люк. Попав в подземелье Иваницкого, Лобанов дошел до разветвления ходов, повернул налево и уперся в тупик…　

Тем временем за Лобановым таким же путем последовали постепенно все остальные — все в том же порядке: худощавый человек, Стручков, археолог.　

Внизу последовательность шествия нарушил Стручков. Он не заметил, как огонек, мелькавший впереди него, свернул влево и двинулся по направлению к колбасному заводу.　

Оглянувшись, он вздрогнул и бросился бежать во всю прыть своих длинных ног… Он увидел сразу три огонька! Один — под люком, где Иваницкий от радости, что найден выход из тупика, на время забыл о преследовании; другой огибал разветвление ходов и заворачивал влево; третий маячил в конце разветвления, где студент освещал потолок и стены тупика в надежде найти выход…　

Стручкову положительно не везло. Пытаясь скрыться от людей, находившихся позади него, он лицом к лицу столкнулся с самым настоящим бандитом.　

Как и полагается бандиту, этот человек имел на лице зловеще черную маску. В его обезображенных суставным ревматизмом руках Стручков увидел… оба ларца с кладом!..　

Бандит приблизился к посеревшему от волнения Стручкову и задул его фонарь.　

— Дурак! — прошептал он довольно миролюбиво. — Ведь за нами гонятся! А поймают — обоим каюк!..　

Очевидно, этот разбойник был благодушно настроен оттого, что нашел ящики с кладом.

— Скорей бери один ларец! — продолжал бандит. — Оба я не донесу. А ты— парень здоровый. Еще сейчас чувствую, как ты меня свеклой угостил. Я, брат, времени не терял! Планчик-то я изучил и везде побывал. Вчера, когда я нашел клад и запрятал его подальше, у меня его тут же сперли. Ей-богу! Археологишко плюгавенький стибрил под самым твоим домом! И свеклы твои не помогли. Ты, небось, и не слыхал! Вчера мне не удалось у него ключи достать, а сегодня, как видишь, я и без ключей из рундука спер, пока вы там в верхних коридорах в бирюльки играли!..

Стручков, совсем одуревший от того, что клад его в третий раз настиг, да еще сделал его невольным сообщником преступления, почти не слушал топота разоткровенничавшегося бандита и послушно за ним шагал.

Вскоре бандит остановился:

— Здесь — двери. Я вот этим ходом налево выйду через твой дом. А ты живее беги вот сюда направо. Попадешь, минуя люк, в бондаревскую часовню, где студент живет. Да потарапливайся, пока он к себе не вернулся! Для дележа сойдемся через час в Кобыльем овраге…

С этими словами бандит открыл, одну против другой, две двери в стенах коридора…

Оба вошли. Двери закрылись…

Когда три огонька сошлись, наконец, в тупике — раздались одновременно три радостных возгласа.

— Товарищ Иваницкий! Как хорошо, что вы здесь! — воскликнул студент.

— Хорошо, что вы здесь, товарищ Иваницкий! — произнес худощавый человек.

— И вы здесь, товарищ Лобанов! Отлично! — обрадовался археолог.

Затем, посмотрев на худощавого человека, спросил его:

— А вы откуда?

— Да, скажите, кто вы и куда вы шли? — спросил Лобанов.

— Я шел следом за вами, — сухо ответил худощавый и, повернувшись к Иваницкому, показал ему какое-то удостоверение.

— А, очень рад! — сказал Иваницкий. — Вы нам поможете.

— Кажется, должен быть и четвертый… Я шел за вами, товарищ Иваницкий, принимая вас за бандита, — сказал Лобанов, рассматривая фонарь археолога, — а может быть, я и в самом деле гнался за бандитом? Во всяком случае, я только что слышал, как кто-то убежал вот в этом направлении.

— Совершенно верно! — подтвердил Иваницкий. — Мне тоже показалось, что там мелькнул огонек. Сперва я думал, что иду за вами, товарищ Лобанов, хотя тот малый, пожалуй, был подлиннее вас.

— Не будем терять времени! — нетерпеливо проговорил худощавый. — Раз вы оба кого-то видели — идем по горячим следам!

Про себя он проворчал:

«А по-моему, мы с Иваницким уже нашли того, за кем ходили…»

Пока они шли по коридору, археолог еще раз рассказал о таинственном звуке шагов, о падавших через вентиляционные ходы вещах, о надоедливом стуке подземного сапожника.

— Вот я вам сейчас покажу вещи, которые прилетели в мою вентиляционную отдушину; они — в рундуке.

Иваницкий с худощавым ушли вперед, а Лобанов нагнулся, рассматривая что-то на полу.

— Украли! — закричал Иваницкий, подбежав к открытому рундуку. — Клад украли!..

Сухощавый выслушал Иваницкого, осмотрел рундук, то-и-дело оглядываясь на догонявшего их Лобанова.

— Где у вас вещи, что сыпались в отдушину? В этой коробочке? Давайте, они нам скоро пригодятся, — сказал он.

— Идите скорей назад! — крикнул Лобанов. — Я след нашел!

Все трое побежали назад. Лобанов остановился, освещая пол. На полу они увидели узенькую дорожку рассыпанного кем-то цемента.

— Есть! — радостно воскликнул худощавый, нащупав кольцо в стене.

Открыли дверь и пошли узким извивилистым коридором, поднимавшимся несколько в гору.

— Кто здесь мог итти с мешком цемента? — рассуждал Иваницкий. — Если это — вор, хотевший замуровать клад, то он должен быть необычайно сильным, чтобы тащить и оба ящика и цемент одновременно.

— Не обязательно одновременно, — сказал худощавый.

В конце коридора, открыв дверь, вышли к лестнице. Наверху лестницы лежал тюфяк, на котором валялся драный мешочек с цементом, почти пустой.

Очевидно, Стручков только здесь вспомнил про цемент и сбросил мешочек с пояса.

Лобанов, смущенный, остановился.

— Что за чорт! — сказал он. — Ведь я здесь живу…

Лобанов широким жестом радушного хозяина пригласил обоих гостей присесть на свой чурбачок.

Оба отказались.

— Ну, если мой диван не нравится, — как хотите!

Он уселся на чурбак:

— Уф! Устал я все-таки!..

Иваницкий был, видимо, удручен и, облокотившись о камень, уныло осматривал «комнату» Лобанова.

Худощавый, наоборот, был очень доволен. Прежде всего он у окна осмотрел содержимое коробочки, взятой у Иваницкого. Потом стал обходить все углы, все рассматривал и щупал. Снял с полки старинную славянскую книгу без первой страницы. Осмотрел «лампу». Затем подошел к Лобанову и, вынув из коробки Иваницкого свернутую в трубку оловянную тарелку, спросил:

— Сможете развернуть ее и опять свернуть?

— Попробую, — улыбнулся студент. Без труда он развернул трубку и снова скатал.

— Получайте в том же виде обратно.

— А эту? — спросил худощавый, протягивая Лобанову серебряную тарелку.

— Ого! Если так дальше пойдет, то вы скоро вслед за этой вытащите из своей чудодейственной коробочки золотую тарелку трубочкой! — засмеялся Лобанов. — Только к чему вы это? Силу мою, что ли, хотите испытать? — спросил он, раскатывая серебряную тарелку. Как следует свернуть ее он не смог.

Вместо ответа худощавый вынул из «чудодейственной коробочки» развернутый окурок козьей ножки и, приложив его к остаткам оторванной страницы книги, взятой с полки Лобанова, положил книгу на стол.

— Вы курили в этой бумаге свою махорку? — спросил он.

— Не свою махорку, а чужой английский трубочный табак, — поправил его Лобанов.

— Меня не интересует сейчас, как вы достаете табак, — возразил худощавый и вынул из той же удивительной коробочки что-то блестящее.

— Послушайте, дорогой мой, — заявил Лобанов, выведенный из терпения, — меня очень интересует, зачем вы дурака валяете? Я не понимаю, что вам надо.

— А это — не отсюда? — так же спокойно спросил худощавый и вставил в глазницу черепа блестящий предмет, оказавшийся вторым жестяным рефлектором, утерянным Лобановым в первый же вечер.

— Что за оказия! — пробормотал Лобанов.

— Нужно ли мне теперь отвечать на ваш вопрос, гражданин Лобанов? Отпираться как будто не приходится. Ясно, что все попавшее по вентиляционному ходу к гражданину Иваницкому брошено вами. Что вы бросили окурок и жестянку — вполне понятно. Но зачем вам понадобилось скатывать и бросать тарелки, это мы еще успеем выяснить. Ясно, что клад также унесен вами или вашим сообщником. Уже одного следа, ведущего к вашему жилищу, без этой «чудодейственной коробочки», полной улик против вас, было бы достаточно, чтобы в этом не сомневаться. Сознайтесь, где вы спрятали клад? Имейте в виду, что я за вами следил давно!

Лобанов был ошеломлен и не сразу нашелся, что сказать. Он перестал постукивать ногой о стенку, вскочил с чурбака и сказал с раздражением.

— Что вы мудрствуете! Если окурок и жестянка действительно мои, разве из этого следует, что остальное не брошено кем-нибудь другим, или что через мою комнату не мог пройти еще кто-нибудь? Мало ли здесь ходов! Вы же вот пришли сейчас!

— Я вас искал и нашел. Не будем спорить. Вы скажете: «совпадение» и так далее. Эти возражения мне знакомы. Вы часто так стучите ногой об стенку? — внезапно оборвав себя, спросил худощавый.

— Всегда, когда сижу здесь и занимаюсь.

— Не это ли вы, товарищ Иваницкий, принимали за стук молотка сапожника?

— Пожалуй, что это, — печальным тоном подтвердил Иваницкий.

— Вот вам еще доказательство! Говорить больше не о чем. Улики — неопровержимые, смею думать! Нет, нет! Возражать будете уже следователю. Вы арестованы.

И, обращаясь к Иваницкому, он весело добавил:

— Я был уверен, что это дело распутаю!

На другой день в газетах в отделе происшествий появилось следующее сообщение:

«Полуразрушенный дом, занимаемый гражданином Стручковым, обвалился. Из-под развалин извлечен обезображенный труп хозяина, принимавшего участие в похищении клада, найденного накануне археологом при раскопках. В окоченевших руках трупа крепко зажат один из похищенных ларцов, набитый ценностями. В кармане— похищенный у археолога план, в котором было указано местонахождение клада. Ларец тут же был опечатан. Другой похищенный ларец еще не найден. Труп отправлен для вскрытия в анатомический зал университета».

Одновременно сообщалось, что арестован подозреваемый в соучастии в похищении студент Лобанов, который долгое время жил в катакомбах. Против него имеются неопровержимые улики. Производится следствие.

Следующее сообщение гласило:

«Кассир мыловаренного завода Хлопов скрылся. Обнаружена значительная растрата. Хлопов вел крупную картежную игру. При обыске на квартире у него найдена записка к жене такого содержания: «Если я исчезну и растрата не будет пополнена, значит, надежда на клад меня обманула и я покончил с собой». Очевидно, эта записка оставлена со специальной целью замести следы и выиграть время, чтобы успеть подальше уехать. Интересно отметить, что один из наших дальновидных рабкоров давно указывал, что у Хлопова не все благополучно, но при ревизии благодаря ловкости Хлопова обнаружить в свое время растрату не удалось».

На другой день в камере следователя Лобанов безнадежно пытался разорвать сеть захлестнувших его улик и все более раздражался.

— Все, что я знаю, я рассказал! — воскликнул он. — Мне надо готовиться к зачету, а у меня отнимают время всякими расспросами! Ни в чем я не повинен! Никакой шкатулки не видал! В жизнь свою не видал никакого Стручкова! Вот и все! Баста!

Когда вывели Лобанова, в комнату вошел Кондов.

— Товарищ следователь! У вас все о Стручкове разговоры — даже в ожидальне слышно. Стручкова хоронить сегодня повезут, а я вам привел его живого!

Следователь рассердился:

— Что вы мне, товарищ, чепуху рассказываете! У меня спешные… — Слова замерли у него на губах: в раскрытую дверь входил живой Стручков. Правда, он больше был похож на мертвеца — бледный, еще более худой, чем раньше, и весь в лохмотьях…

— Как вы его нашли? — спросил следователь Кондова.

— А я с козами заместо собак пошел. С его козами. Отвязал, а они меня и привели в Кобылий овраг, прямехонько под кусточек, где он лежал да размышлял, что ему делать. Он даже обрадовался, меня спросил, что ему делать.

Показания Стручкова были еще более нелепы, чем его появление.

Виновным в похищении клада он себя не признавал, хотя сказал, что половина клада у него.

— Ну, так отдайте, коли вы не похитили, — сказал следователь, — или скажите, где ящик.

— Этого я не скажу. Шкатулку я спрятал. Я так ее запрятал, проклятую, что никто больше не найдет! Ко мне уж больше не вернется!

— Чем же она вам так досадила?

Стручков рассказал удивительную историю о том, как безуспешно спасался от настойчивых преследований клада, пока тот через посредство неизвестного бандита не свалился к нему прямо в руки. Тогда он счел дальнейшее сопротивление бесполезным и принял клад, тем более, что бандит не пришел на назначенное место, чтобы избавить его от тяжелой обузы. Узнав, что дом обрушился, а самого его считают мертвым, Стручков хотел было воспользоваться благоприятным случаем и скрыться подальше с кладом, но не смог себя пересилить: «Не лежало мое сердце к этому беспокойству»…

Следователь, начавший сперва записывать показания Стручкова, скоро бросил это бесплодное занятие.

— Мы вас, гражданин, поместим в больницу; там определят, действительно ли вы так больны или вам это кажется, — сказал он, бросая ручку на стол.

— Я не говорил, что я болен, — ответил Стручков, проводя худым пальцем по острому кончику носа.

— Ну, да это и так видно. Там вы оправитесь, отдохнете, а после поговорим.

— Нет! Там — опять мучиться! Я сколько времени мучился! Особенно под кустом этим! Целых два дня! Спасибо, вот Кондов меня надоумил, сюда привел. Избавьте меня от этого проклятого клада, чтобы он ко мне больше никогда не возвращался! Вот что! — сказал он вдохновенно, — Я вам покажу свой план.

— Какой план? — недовольно спросил следователь:

— Я сделал план места, где спрятан клад.

— Да зачем же план?

— А чтобы мне его больше не видать и о нем не говорить.

И Стручков бросил на стол бумажку.

Его увезли в больницу.

Хотя план был составлен витиевато, с иносказательными надписями, однако, следователь с Кондовым сразу догадались, что оплетенное замысловатыми линиями, по-детски нарисованное деревце изображает пресловутый куст в Кобыльем овраге, под которым размышлял Стручков, а наклеенная под изображением куста аптекарская этикетка с черепом и костями и надписью «яд» означает зарытый клад…

Через полчаса комиссия, выехавшая на место, убедилась в точности составленного Стручковым плана.

Вырытая шкатулка тут же была опечатана.

Когда комиссия, в состав которой входил и археолог, вернулась в камеру следователя, последнему сообщили, что его ожидает гражданин, требующий, чтобы с него немедленно сняли показания по делу Лобанова и Стручкова.

— Какие там еще показания! Дело Лобанова прекращается, а дело Стручкова, очевидно, — лечиться, — проворчал следователь.

— Не придется, товарищ следователь! Надеюсь, больше заявлений по этому делу не будет, — добродушно прошамкал старый актер Залетаев, с плутоватой улыбкой входя в комнату.

— Товарищ следователь, не отсылайте остальных, а особливо товарища Иваницкого. Мое заявление такого рода, что чем больше свидетелей, тем лучше, — сказал он, усевшись поудобнее и приготовившись к повествованию.

— Я буду краток. Шум, поднятый вокруг клада, сперва меня забавлял, а потом начал внушать опасения, когда столько людей оказались запутанными в это дело. Я чувствую, что главный преступник— это я.

— Вы, кажется хотели быть кратким? — намекнул следователь.

— Да, да, голубчик… To-есть, виноват, товарищ следователь! Итак, было бы вам известно, что три года назад, когда Собес еще не наделил меня жилплощадью, я как человек, не утративший еще былой предприимчивости, поселился там на кладбище, где вы обнаружили жилище студента Лобанова. Да-с. Может быть, вы обратили внимание на сложенную там кирпичную печечку, которой, без сомнения, пользовался и студент? Так вот она сложена этими самыми руками. Теперь насчет клада. Этот клад, собственно говоря, принадлежит мне…

— Что-о? — протянул следователь. — Вы хотите оспаривать клад у государства?

— Оспаривать не собираюсь, да и не придется. Оба ящика здесь? Так вот я могу вам перечислить все вещи, в них находящиеся. Все это я спрятал там в подземелье.

— Предположим, что это и так, — сказал следователь, — но в таком случае возникает три вопроса: во-первых, как вы могли подделать план так искусно, что ввели в заблуждение даже археолога, исчислявшего его возраст тремя столетиями, во-вторых, считаете ли вы, что можно признать вашей собственностью такое большое количество драгоценных и музейно-ценных вещей, и, в-третьих, откуда вы могли достать такие ценности?

— Извольте, отвечу. Плана я не составлял, зато рассматривал, когда его извлекли из камина. Он, очевидно, подлинный. Я согласен с товарищем Иваницким, что там о кладе и не упоминается. Только я не согласен с вами, — обратился он к Иваницкому, — в толковании окончания слова «клад»… Скорее всего это было слово «кладбище», а вовсе не «кладка». Документ этот — просто план подземелья под кладбищем… Так я понимаю. На второй и третий вопросы, товарищ следователь, я отвечу, когда вы в присутствии экспертов, — а таковые тут налицо, — вскроете и проверите по моей описи содержимое ларцов.

— В самом деле, не мешало бы это сделать, — заметил Иваницкий.

После вскрытия ларцов составили акт и передали их вместе с вещами Залетаеву…

В обоих ларцах находились бутафорские предметы: посуда из стекла, жести и дерева, и камни для тяжести…

В тот же день в трупе, извлеченном из развалин стручковского дома, по ревматическим узлам на руках опознали кассира Хлопова…

Когда Лобанову сообщили, что дело прекращено, и предложили оставить тюрьму, он отказался уходить.

— Здесь мне никто не мешает заниматься. Сравнительную анатомию я приготовил сидя здесь, но у меня остались еще зачеты.

Узнав, что с разрешения Иваницкого он может снова временно занять свой мавзолей, студент забрал книжки и помчался «домой».

Теперь уже открыто, без страха и упрека, он поселился в прежнем помещении, обязавшись охранять кладбищенские входы от искателей кладов и жилплощади, которая была для многих желаннее клада.

Охрана была безусловно необходима. Сотни бесплощадных претендентов на занятие стручковских развалин и кладбищенских катакомб, подгоняемые не остывшей еще надеждой найти настоящий клад, расположились лагерем между развалинами и кладбищем.

Через несколько дней после возвращения Лобанова в его «аппартаменты» вбежал с грозным видом упарившийся участковый надзиратель.

— Выезжайте! — крикнул он по привычке.

Лобанов облегченно вздохнул и с видом радушного хозяин пригласил гостя сесть на чурбак.

— Испугали вы меня, товарищ! — сказал он. — Я уже думал, что меня снова арестовывают. Хотя в тюрьме и хорошо жить, спора нет, а дома — лучше. Вам не известно, что я живу здесь на законном основании?

— Коли так, — сказал участковый, — вы все равно, что домовладелец, обязаны в трехдневный срок завести дворника, чтобы он содержал дорожки в порядке и мне был помощником. А вас налогом обложат.

— Бросьте, товарищ! — улыбнулся Лобанов, — Я сам служу вроде дворника. С завтрашнего дня я зачисляюсь на службу в качестве ночного сторожа четырех мавзолеев. А вам я помогу. Ручаюсь, что скоро уберу отсюда всех «кочевников».

И Лобанов сдержал свое слово.

Забросив на месяц университетские занятия, Лобанов с утра до ночи носился по учреждениям и разговаривал, с «кочевниками».

И когда выпал первый снег, на пустошь рядом со стрючковскими развалинами начали свозить строительный материал для возведения первого дома вновь организованного жилищно-строительного кооператива.

Большинство прежних искателей клада были безработные и теперь получили работу на постройке. Работали с остервенением, потому что строили собственный, кооперативный дом.

Стручков, быстро оправившийся от пережитого потрясения, уехал в деревню, получил там надел земли и в настоящее время усердно занимается огородничеством и пчеловодством. Больших успехов он достиг в селекционных работах. Ему удалось вывести замечательный сорт гигантской кормовой свеклы. Характер его нисколько не изменился, но у него навсегда осталось сильнейшее отвращение к слову «клад»…