Встреча в Тельгте. Головорожденные, или Немцы вымирают. Крик жерлянки. Рассказы. Поэзия. Публицистика

Почему вы хотите мне запретить есть мясо?

Теперь вы приходите с цветами,

готовите мне астры,

как будто привкус осени не навяз на зубах.

Оставьте в саду фиалки.

Разве не горек миндаль,

газометр,

на вашем языке пирог,

вы его нарезаете мне,

пока я не потребую молока.

Вы говорите: овощи —

и продаете мне килограммами розы.

Здоровье, вы говорите, имея в виду тюльпаны.

И я должен эту отраву,

связанную в букеты,

сдабривать солью?

Я должен погибнуть от ландышей?

И лилии на моей могиле —

кто спасет меня от вегетарианцев?

Дайте мне поесть мяса.

Оставьте наедине с костью,

пусть она, стыд потеряв, обнажится.

Лишь когда отодвину тарелку

и громко восславлю волов,

лишь тогда распахните сады,

чтобы мог я купить цветы —

мне приятно видеть, как они вянут.

Когда саранча напала на город,

мы остались без молока, задохлась газета,

отворили темницы и волю дали пророкам.

Они высыпали на улицы, 3800 пророков.

Им дали вслух поговорить и досыта наесться

этой серой скачущей массой,

ставшей для нас напастью.

Как и следовало ожидать —

появилось опять молоко, вздохнула газета,

пророков вернули в темницы.

Моя комната тише воды,

сама кротость, и сигарета

так мистична, что никто не посмеет

здесь повысить квартплату

или спросить меня о жене.

Вчера после смерти мухи

я понял без календаря,

что учитель танцев, октябрь,

склонился, мне предлагая запретные снимки.

Я гостей принимаю за дверью,

письма мне наклеивают на окно,

дождь читает их вместе со мной.

Моя комната тише воды,

не склочны обои,

поцелуи проглочены часами,

здесь не обо что споткнуться,

все здесь податливо, все

сама кротость, и сигарета

придерживается вертикальной веры,

вертикален лот паука,

промеряющий любую бездну, —

никогда мы не сядем на мель.

Кто смеется, что за смех?

Здесь высмеивают всех.

Грех не заподозрить тех,

чей не без причины смех.

Кто здесь плачет, что за плач?

Быть не может неудач.

Здесь не плачь и мысли спрячь,

что не без причины плач.

Кто молчит, кто говорит?

Кто молчит, тот будет бит.

Тот, кто говорит, тот скрыл,

почему он говорил.

Кто играет? В чем игра?

К стенке стать ему пора, от игры не жди добра, причиняет боль игра.

Кто здесь гибнет, кто погиб?

Ненадежен этот тип.

Тот, кто не сменил личины,

гибнет вовсе без причины.

Нес домой

свежую селедку,

завернутую в газету.

День выдался

ясный, морозный.

Дворники рассыпали песок.

Газета размокла

только в подъезде.

Пришлось

соскребать ее с селедок,

прежде чем начать

разделку.

Чешуйки отскакивали

и блестели на солнце,

светившем в кухню.

У семи селедок вынул икру,

у четырех молоку;

газета оказалась вчерашней.

Плохи дела были в мире:

банки не давали кредитов.

А я валял селедки в муке.

Положив их на сковородку,

угрюмый и мрачный, я хотел

сказать над ними пару слов.

Но кому охота

вещать о конце света

селедке?

Мы живем в яйце.

Изнанку скорлупы

мы исцарапали неприличными рисунками

и именами наших врагов.

Нас высиживают.

Кто нас высиживает,

тот высидит и наши карандаши.

Однажды, вылупившись,

мы нарисуем тотчас

портрет нашей наседки.

Мы полагаем, что нас высидят.

Мы представляем себе солидное пернатое

и пишем школьные сочинения

о цвете и расе

нашей наседки.

Когда мы вылупимся?

Наши пророки в яйце

спорят за небольшую мзду

о сроках высиживания.

Они предполагают день Икс.

От скуки и действительной нужды

мы выдумали инкубатор.

Мы очень печемся о нашем потомстве в яйце.

Мы с удовольствием бы рекомендовали наш патент

тем, кто бдит над нами.

У нас есть крыша над головой.

Сенильные цыплята, зародыши со знанием языков

весь день болтают

и обсуждают собственные грезы.

Вдруг нас не высидят?

И не видать дыры нам в этой скорлупе?

Вдруг исцарапанная изнанка —

весь наш кругозор, и так останется навечно?

Надо надеяться, нас все же высидят.

Но если говорить лишь о высиживании,

есть опасение, что кто-то,

вне нашей скорлупы, вдруг проголодается,

выбьет нас на сковородку и посолит.

Как быть тогда, собратья по яйцу?

Не знаю, можно ль стать землевладельцем,

достаточно ли четырех столбов,

мотка колючки, саженцев десятка,

что воткнуты в песок, да слова «сад»?

Не знаю, что подумали скворцы,

взлетев, как горстка зернышек, над полднем

и сделав вид, что испугались пугал,

и ружей за гардинами, и кошку,

рассаду превратившую в засаду.

Не знаю, что разведали про нас

пиджачные и брючные карманы,

не знаю, что за мысль нашла приют

под шляпой, чтобы высидеть потомство,

которое ничем не отпугнешь,

хоть пугала надежно стерегут.

Похоже, пугала — живые существа,

способные ночами размножаться

посредством перекрестного обмена

поношенными шляпами; в саду

теперь их стало трое, и они

приветливо мне машут издалёка,

приятельски подмигивают солнцу

и треплются без устали с салатом.

Не знаю, что замыслил мой забор,

вон выставить ли, запереть ли здесь,

не знаю, тля несет какую весть,

чего бурьян и лебеда хотят.

Не знаю, для чего в свои жестянки

бьют рукавов дырявые останки,

к обедне ли, к вечерне ли звонят,

или в моем саду гремит набат

и пугала восстанием грозят.

Бункеры на побережье

не отделаются от своего бетона.

Порой приходит полуживой генерал

и поглаживает амбразуру.

Или набиваются туристы

на пять мучительных минут —

ветер, песок, бумага, моча:

вечно длится вторжение.

Американский авианосец

и готический собор

напротив друг друга

затонули

посреди Тихого океана.

До самого погружения

играл на органе юный викарий.

Повисли в воздухе ангелы и самолеты —

негде им приземлиться.

Этажом ниже

каждые полчаса

женщина

бьет ребенка.

Поэтому

я продал часы,

целиком полагаясь

на карающую руку

внизу

и счет сигарет

из пачки рядом;

со временем —

полный порядок.

Кошка говорит.

Что кошка говорит?

Ты должен серым цветом

растушевать невест и снег,

ты должен краски серые любить

и жить всегда под хмурым небом.

Кошка говорит.

Что кошка говорит?

Читай свою вечернюю газету

и наряжайся в мешковину, как картошка,

будь вечно верен этому наряду

и нового себе не заводи.

Кошка говорит.

Что кошка говорит?

Ты должен вычеркнуть моря,

и вишни, маки, даже кровь из носа,

и должен те знамена зачеркнуть

и пеплом посыпать герани.

Ты должен, дальше кошка говорит,

жить только почками, печенкой, селезенкой,

прокисшими пустыми легкими,

мочой из почек, обезвоженной,

печенкой высохшей и старой селезенкой

из серого горшка: так должен жить.

И на стене, где раньше неустанно

сквозь зелень снова пробивалась зелень,

ты должен серым цветом

аскезу написать, пиши: аскеза.

Так кошка говорит: Пиши аскезу.

Геральдический лебедь

и геральдическая крыса

образуют — лебедь вверху,

крыса внизу —

герб господина Расина.

Расин часто думает

о символике герба и улыбается,

будто ему есть что сказать,

когда приятели спрашивают о лебеде,

чтобы разузнать о крысе.

Однажды Расин

загляделся на озеро

в предвкушении строф,

расчетливых и хладнокровных,

которые он собирался создать

из водной глади и лунного света.

Лебеди спали

на мелководье,

и Расину стала понятною та часть герба,

что была белой

и служила символом прекрасного.

В это время крыса,

которая была водяной,

по своему обыкновению,

принялась под водою

кусать спящего лебедя.

Лебедь закричал,

вспенил воду,

лунный свет померк, и Расин решил

вернуться домой,

чтобы исправить герб.

Он вытравил геральдическую крысу.

Однако на гербе ее теперь недостает.

Белый, немой, обескрысенный

лебедь проспал свой выход.

Расин бросил театр.

Когда Диана правою рукой

к колчану тянется чрез правое плечо,

то левая нога идет вперед.

Когда она в меня попала,

ее предмет попал мне в душу,

поскольку для нее душа предметна.

А вообще покоятся предметы,

об них я часто

колени разбиваю по утрам.

Но она с лицензией своей

среди собак и только на бегу

себя сфотографировать дает.

Когда она, мишени выбирая, попадает,

то это все природные предметы,

хотя порою просто чучела.

Я вечно уклоняюсь, чтобы

не имеющая тени идея не ранила мое

роняющее тень тело.

Но ты, Диана, для меня

с луком твоим вполне предметна

и отвечать должна за действия свои.

Когда похолодало,

остался смех за окнами —

и лишь в письме или в пакете

два раза в день являлся в дом,

когда похолодало,

вся съежилась вода.

Кто что-нибудь хотел утопить,

поэт, например, молоток,

убийца — три средних баула,

луна — фунт белого сыра,

кто что-нибудь хотел утопить,

стоял над замкнутым прудом.

Лот больше не даст ответа,

не канет камень на дно,

бутылки впаяны в лед, зеленеют,

бессмысленно перекатывается ведро,

лот больше не даст ответа,

все забыли, как глубоко.

Кто стекло разобьет,

тот не узнает сидящую деву,

кто позади зеркала ставит яйцо

и перед зеркалом наседку,

кто стекло разобьет,

никогда не узнает, что скрыто за стужей.

Кто хочет всю эту гниль,

что таится за пастой зубной,

выжать, выдохнуть, —

тот должен разинуть рот.

Нам время настало разинуть рот, —

дрянные золотые зубы,

вырванные нами у трупов,

сдать властям.

И чтобы пухлых папаш —

хотя мы сами уже папаши и пухнем, —

выплюнуть, удалить,

надо разинуть рот;

ибо и наши дети со временем

разинут рот: и старую гниль,

дрянные золотые зубы, пухлых папаш

выплюнут и удалят.

Я подбираю палую вишню,

падшую Аннабел Ли.

Как ты лежала в листьях прогнивших,

в мухах-синюхах,

скотиной занюхана,

лишняя Аннабел Ли!

Лирика сдохла в пыли.

Не понимаю, как мы могли

пять поколений искать на коленях,

не понимая, что околели

вишни и Аннабел Ли?!

Утром найду, вскрыв петуший желудок,

личико Аннабел Ли.

Как ты лежала чутко и жутко

вместе с личинками, насекомыми,

с просом, заглотанным медальоном,

непереваренная мадонна,

падшая Аннабел Ли!

Шутка ли это? В глазах моих жухлых

от анальгина нули.

Мне надоели круглые сутки —

жизни прошли! —

в книгах искать, в каннибальских желудках

личико Аннабел Ли.

Живя в этом доме —

между подвальными крысами,

которым ведомы стоки,

и чердачными голубями, которым

ничего не ведомо, —

я догадываюсь о многом.

Вернувшись ночью домой,

я открыл ключом

входную дверь

и, пока искал ключ,

понял, что даже к самому себе

не попасть без ключа.

Я был голоден

и съел цыпленка,

разрывая его руками,

а пока ел, понял,

что ем холодное тельце

мертвого цыпленка.

Потом я нагнулся,

снял ботинки

и, пока снимал их,

понял, что надо

наклониться, чтобы

снять обувь.

Я лежал в темноте,

курил сигарету

и был твердо уверен,

что стряхиваю пепел

в подставленную кем-то

ладонь.

Ночью приходит Сатурн

и подставляет ладони.

Моим пеплом

он чистит зубы.

Когда-нибудь все мы исчезнем

в глотке Сатурна.

Когда летом восточный ветер

взметает сентябрьскую пыль и в запоздалых газетах

комментарии мистикой пахнут,

когда державы хотят переместиться

и для контроля новые приборы

официально разрешено производить,

когда отпускники палатки разбивают на футбольном поле

и наций отсутствующий взгляд

серьезные отражает перемены,

когда колонны цифр ко сну склоняют

и в сновидения укрытый враг

крадется по-пластунски, дышит,

когда в речах одно и то же слово

всегда приберегается к концу

и спичка делается поводом к испугу,

когда плывешь по морю на спине

и над собою видишь только небо,

в тревоге ищешь снова, где же берег, —

тогда внезапный страх разлит вокруг.

Когда лидирующую группу　

обогнала лимонница,　

многие гонщики решили,　

что продолжать борьбу　

бесполезно.

Сколько внимания,

заботы, нежности

к царапине на капоте

и потускневшему бамперу.

— Берегитесь! — говорю. — Берегитесь!

Перемена погоды опасна

для остатков здравого смысла.

Недаром нас беспокоит

какое-то смутное чувство.

Привычные понятия вывернулись наизнанку.

Пробил час перелома.

Появились пророки.

Говорят, в небе были знаки —

не то руны, не то кириллица!

Фломастер (возможно, их много)

возвещает со стен лозунги новой веры.

Кто-то (возможно, их много)

осуществляет свой план, казавшийся прежде бредовым.

Одни его слишком боятся, а страх — благодатная почва.

Другие, хоть поумнее,

тоже ведут себя тихо.

Эдакая эпидемия податливости.

Люди сбиваются в группки,

ища друг у друга поддержки.

Да, происходит сдвиг

под воздействием некой силы,

для которой пока нет названья,

ибо прежние не годятся.

И все уверяют, будто предчувствовали

этот «подъем»: несомненно, это подъем!

И только ребенок (возможно, их много)

хнычет: не хочу, не надо.

Но его увещевают: ничего не поделаешь.

Будь благоразумен.

Прогресс? Это старая песня.

Давайте двинемся вспять,

прямо сейчас. И пусть каждый

возьмет что-нибудь в дорогу.

Итак, мы регрессируем,

поглядываем по сторонам.

Кое-кто уже приотстал.

Валленштайн собирает войска.

Восторженных поклонников средневековой моды

(о, брабантские сукна!) прихватила чума.

Одна из групп откололась с готами

при великом переселении народов.

Тот, кто будет запоздалым марксистом, —

стал ранним христианином или греком

до и после дорийской чистки.

И вот — никаких исторических дат!

Никаких династий.

Голый каменный век.

Правда, у меня с собой пишущая машинка,

я в нее заправляю лопух.

Технология изготовления рубил, мифы огнепоклонников,

способы решения конфликтов в орде (первой коммуне),

неписаные законы матриархата —

все это надо срочно записать,

хотя время еще не считают.

Я печатаю: каменный век прекрасен!

Как уютно сидеть у костра.

Женщина, добыв на небе огонь,

правит вполне терпимо.

Расхожая утопия — вот, пожалуй, единственное,

чего нам не хватает.

Сегодня (правда, такого понятия еще нет)

один мужчина сделал топор из бронзы.

Теперь (такого понятия тоже нет)

орда обсуждает вопрос,

является ли бронза «прогрессом».

Некий фотолюбитель,

также прибывший из настоящего,

документально запечатлел

широкоугольным объективом

начало истории — черно-белым и

в цвете.

Мужчины, привыкшие непременно

все и всегда продумывать до конца;

мужчины, которым не важны отдельные,

пусть вполне достижимые цели,

ибо поверх братских могил они видят на горизонте

конечную цель — очищенье страны от сора;

мужчины, считающие, что в итоге

датированные поражения сложатся в окончательную победу,

опаленную черным дымом планеты;

мужчины, которые на очередном совещании,

убедившись, что технические моменты ясны,

по-мужски деловито

примут окончательное решение;

мужчины, одержимые

своей великой идеей,

которых не остановит ничто,

тем более теплые шлепанцы;

мужчины, у коих за словом

послушно следует дело… —

неужели же наконец

им и впрямь наступит конец?

Или застывший восторг,

собираемый для созерцанья.

Хрусталь и стекло попроще

любят, чтоб свет падал сбоку.

Пара штук ежедневно вдребезги.

Сколько ж должно быть счастья.

Привозные уцелевшие вздохи.

Безымянные пережитки.

Воздух плюс прибавочная стоимость.

Стеклодувы живут недолго.

Рождественской ночью,

когда гомон почти умолк,

я открыл роман Оруэлла «1984»,

который читал впервые в 1949 году

совсем иными глазами.

Рядом со щипцами для орехов и табаком

лежит статистический сборник

об обеспечении населения Земли

продовольствием до 2000-го года.

Когда я курю или ем орехи

в промежутках между чтением

справочника и романа,

то мне в голову лезут проблемы,

которые хоть и ничтожны

в сравненьи с Большим братом

или глобальной нехваткой белковых продуктов,

но ужасно

меня донимают.

Читаю о пытках

в недалеком будущем,

о нынешней детской смертности

в Южной Азии

и чувствую: нервы мои растрепались,

как кончики лент, которыми

обвязаны лучшие средства от семейных

ссор — подарки для Ильзебиль.

Вон сколько в пепельнице скорлупы!

Нет, это уже чересчур.

Чем-то надо пожертвовать: Индией,

олигархическим коллективизмом

или Рождеством в семейном кругу.

Я-то думал, что, умерев,

уже ничего не увижу,

и распахнул окна

на все стороны света.

А увидел равнину,

опрятные домики

и напротив — открытые окна,

и в них пожилых соседей,

увидел «переменную облачность»,

скворцов на груше,

школьный автобус с детворой,

новое зданье сберкассы,

кирху с часами,

на них — половина второго.

На жалобу мне объяснили:

обычное послежитие.

Скоро пройдет.

Соседи меня приветствуют.

Значит, они и впрямь

видят меня из окон.

Ильзебиль с тяжелой сумкой

возвращается из магазина.

Завтра воскресенье.

С некоторых пор никто никого　

не обгоняет. Зачем спешить!　

Заторы теперь только сзади,　

но где это «сзади»?

Как бы невзначай,

но довольно настойчиво

слышатся разговоры: да, где-то

многие голодают,

но наше ли это дело

лезть туда со своим участьем?

Недаром же объясняют в учебной телепрограмме,

что природа сама сумеет решить все проблемы.

Поэтому давайте поменьше эмоций!

Что у нас — мало своих забот?

Например, рост разводов.

Или неудовлетворительное положение

государственных служащих.

А вечером мы возмущаемся тем,

что и прогноз погоды опять ошибся.

Он ее называет хозяйкой.

Хозяйка против.

Сперва спрошусь у хозяйки.

Страх давит горло, как галстук.

Страшно идти домой.

Страшно в этом себе признаться.

Страшно быть хозяином другого.

Супружеские права.

Машинальные ласки.

Злопамятность.

Главное — кто кого переспорит.

Дети за дверью думают:

У нас все будет иначе.

Он говорит: без нее я бы столько не нажил.

Она: он так старается для семьи.

Любовь стала проклятьем,

проклятье — под сенью закона,

а законы у нас все гуманней.

Между мебелью,

оплаченной в рассрочку,

угнездилась ненависть.

Уже совсем чужих

их сближает друг с другом

только кино.

Аукаемся в лесу.

Нас находят

грибы и сказки.

Гриб пугает юную поросль.

Сам еще под шляпкой,

а вокруг него

полно страху.

Все уже собрано подчистую.

Опять меня опередили.

Или это мои следы?

Грибы бывают вкусные,

несъедобные и ядовитые.

Порой грибники умирают рано,

но остаются их «записки».

Рыжик, сморчок, лисичка…

Мы с Софией ходили по грибы

еще до того, как император

затеял войну с Россией.

Я терял очки и шарил руками.

Она брала гриб за грибом.

Первый месяц прошел в сомнениях,

и лишь яйцевод уже точно знал, как обстоят дела.

На втором месяце начались

взаимные обвинения и упреки.

На третьем — проявились

физические перемены, но тем не менее

ссоры продолжались.

На четвертый месяц пришелся Новый год,

впрочем, все осталось по-старому.

Уставшие от препирательств, но неколебимые,

мы не заметили ни пятого, ни шестого.

На седьмом — просторные хламиды

стали как бы новым упреком

за упущенный третий месяц.

И лишь когда прыжок через яму

закончился падением

(— Не прыгай, тебе говорят! — Нет, прыгну!),

начались опасенья и разговоры шепотом.

Восьмой месяц был тягостен тем,

что за себя мстили слова,

сказанные на втором и на третьем.

Когда ж на девятом месяце родился

вполне нормальный ребенок,

слов уже не осталось.

Поздравляли нас по телефону.

По вине людей

гибнет лес

и сказки разбежались,

куда глаза глядят:

некого уколоть теперь веретенцу;

нету деревца для Безручки,

чтоб обнять отрубленными руками;

незагаданным пропадает

третье сказочное желанье.

Дроздобород лишился своих владений.

Детям совсем негде заблудиться.

А семерка — лишь цифра, и только.

Лес погиб по вине людей,

а сказки ушли в город

и кончились плохо.

На исходе переговоров политикам не оставалось

уже ничего иного, как лишь улыбаться друг другу.

Безо всяких причин для веселья

на губах появились улыбки.

Но обычно суровые лица

оживились не столько смущенной усмешкой,

сколько гримасой финала.

Впрочем, в ней поспешили узреть ободряющий признак,

и репортеры запечатлели единодушье улыбок.

Фотографии последней встречи в верхах

заражали своим оптимизмом.

Значит, кризис не так уж серьезен, говорили люди.

А поскольку переговоры шли практически до конца,

до конца сохранялся

и юмор.

Вот оно — ничто!

От слов остались

Одни послесловья.

Так и не удалось

завершить давний спор

о воспитании молодежи.

За заключительным

коммюнике

тут же последовало опровержение.

Напоследок отдельные особи

рода человеческого

пытались начать все сначала.

Так сказать, на исходе сезона

благодаря уценке

надежды стали доступней.

Под занавес заговорили,

что добро и зло

лишь химеры.

Увы, Господь опять

от диспута

уклонился.

Уцелело

решение

отсрочить переговоры.

Мы думали:

вот так хохмы!

А было уже не до смеха.

Зато проблема голода

разрешилась сама собою,

причем в глобальном масштабе.

Под конец

многим хотелось

еще раз послушать Моцарта.

Что-то с нами творится не то.

Может, выбран неверный путь?

Или где-то вкралась ошибка,

но где и какая?

А ведь все идет как по маслу,

хотя дорожные знаки

ясно говорят,

что мы движемся не туда.

Когда лихорадочный поиск

не вскрыл причину ошибки,

неожиданно встал вопрос:

а не в нас ли самих причина?

Например, в тебе или в нем.

Нет, мы никого не хотели обидеть.

Все начали уступать друг другу.

А жизнь идет как по маслу,

хотя не туда, куда надо,

но, по общему мнению,

таков единственный выход.

При встречах же только и слышно:

Привет! Это я виноват. — Как, ты тоже?

Редкое единодушие.

Потом перестали искать,

где ошибка

и в чем она состоит.

Отпала проблема вины

и виновных.

Ибо ясно — все виноваты.

Как никогда спокойно

идем не туда, надеясь,

что ошиблись дорожные знаки

и все опять обойдется.

Ультемош!

Не оплачено столько счетов.

А сколько не сыграно свадеб,

не состоялось разводов

с разделом имущества.

Пропали все отпуска.

Не успели подать десерт

после съеденного жаркого

(это был воскресный обед).

Оборвались на полуслове

уверенья, мольбы, проклятья.

Анекдоты остались без соли.

О чем бишь речь, а?..

Столько плотских утех пресеклось

перед самым «еще! еще!..»

Прилегший вздремнуть на часок

уснул, так сказать, навеки.

Не сбудутся никогда

отложенные на потом

встречи старых друзей

и повышенья окладов.

Не бывать именинам,

первым зубкам, погоде на завтра.

Тщетно писем ждать и наследства,

и уже не страшно, что покажут анализы.

Ах, мои посулы жене

пойти с ней по магазинам!..

А мы затевали ремонт.

Собирались, совсем как прежде,

вместе сходить в театр,

потом посидеть в ресторане.

Пожалуй, мы бы смогли

кое-что попытать сначала…

Обещали детям лошадку,

а друг другу — чуточку больше вниманья.

Не стоило копить на второе авто,

на словарь братьев Гримм и дачную мебель.

Мечтали отдохнуть наконец,

а то все суета, суета.

И еще нам хотелось…

Правда, не стало ни голода, ни малых войн.

С капитализмом исчез социализм,

со злом — добро, с любовью — ненависть.

Не додуманы новые мысли.

Сорвана школьная реформа.

Без ответа остался вопрос, есть ли Бог и т. д.

И у тех, кто жил в мире с собою,

тоже были мечты и надежды, но увы.

Цена на злато упала, чтоб никогда уже не…

Потому что.

В воскресенье.

Ультемош!

Итак, финал нам известен.

Кто не видел расхожей картинки:

мы кукожимся в последнем экстазе.

Что ж, нас, умеющих предсказать

суховей или стужу, это не удивляет. Только

кому нужно предвидение, когда нечего больше предвидеть.

Смешно слышать о группах

в Новой Зеландии, Канаде, Швейцарии,

где надеются на выживание.

Не щадя в тренировках ни себя, ни других,

выживалы и выживалки пекутся

о продолжении рода людского.

По взаимной договоренности начало концу

положит Европа. Тут ведь многое начиналось,

а уж потом перекидывалось на всю планету.

Словом, мы опять впереди прогресса.

Но, устав от этой исторической ответственности,

на сей раз поставим на всемирной истории точку.

А потом, что было потом?

Денежная реформа.

А дальше?

Дальше зажили побогаче,

правда, лезли в долги.

А потом, когда все купили?

Тогда уж пошли и дети.

Ну, а дети, что делали дети?

Расспросами донимали,

что, мол, было прежде да после.

И вы им все рассказали?

Да. Вот, помнится, в 39-м

очень жаркое выдалось лето…

Что еще?

Дальше — скверные времена.

А потом, что было потом?

Денежная реформа.

Все страшнее жить нашим детям.

Они маскируют ужас

ядовитой расцветкой причесок,

меловым и зеленым гримом.

Отбившиеся от рук,

они кричат — мы не слышим.

Что им до библейских заветов?

Никому не охота ждать у одра

отцовского благословенья

или брать на себя родительские долги.

Да и наше наследство мельчает

и умиляет лишь нас самих.

Они считают — так жить не стоит.

Для них наш путь слишком долог,

им недосуг.

То, что мы вынесли на своих плечах,

кажется им, видите ли, невыносимым.

Им даже лень заявить

свое гневное «нет»

нашему усердному «да».

Просто фьють! — и ищи-свищи.

Ах, дружище! За что нам

эти поздние сомненья?

Когда мы так устремленно двинулись к ложной цели?

Чем оправдать бессмысленность прожитой жизни?

Как страшно за сыновей и за себя,

раз даже мать, которая все понимает,

и та понять ничего не может.

Нет, этого мы не хотели! —

говорят потрясенные люди

друг другу.

Примечательно и небывалое

количество телезрителей.

Мы просто потрясены! —

уверяют многоголосые хоры.

Согласно подсчетам, демократическое большинство

действительно взволновано и потрясено.

Но послышались и разговоры,

что, мол, нужно больше твердости,

несмотря ни на какие жертвы.

Отстаивающее это мнение большинство

не сдаст позиций без боя.

Что, однако, не означает, как сказал телекомментатор,

будто вечерние новости не вызывают у нас

душевных волнений.

Аминь! Все предрешено.

Недаром в кино и в романах

катастрофа уже свершилась

и стала легендой, вроде

той сказки о Гаммельне, где

все также было предрешено.

Там ребят с их крысами

замуровали в пещере

Лысой горы.

Время тянулось долго,

ребята шептали друг другу:

Нас обязательно найдут.

Родители между тем

делали вид, будто ищут детей,

которых сами же замуровали.

Окрест разносились вопли:

Мы их найдем!

Найдем

обязательно!

Лишь один мальчуган тихонько сказал своей крысе:

Никто нас тут не найдет, потому что никто и не ищет.

Все заранее предрешено.

Самым главным отличьем

человека от зверя

любят считать любовь.

Нет, не любовь ко ближним —

она у животных сильнее.

Речь идет о парах

вроде Тристана с Изольдой,

равных которым нету

даже у лебедей.

Хотя о китах и китихах

не все еще нам известно,

представить себе меж них

историю Фауста с Гретхен

кажется просто диким —

Песнь песней Соломона мощней, чем олений зарев.

Далеко обезьянам по страсти до двоих погибших веронцев.

Даже соловьям не дано так влюбляться

внесезонно, самозабвенно,

до смерти, тем более загробно.

Говорят, влюбленным хочется слопать друг друга.

Это правда, я тоже съел бы тебя с потрохами.

Только прежде — под нежные звуки лютни —

давай-ка лучше зажарим

сочный бифштекс на двоих.

Я поверил, что есть надежда

(пусть лишь кроха в пустой тарелке),

и что-то, даже не идея,

а какое-то доброе поветрие

стало распространяться,

не признавая границ,

целительной заразой.

Есть надежда дождаться новой

земляники и новых яблок,

лысин у сыновей, сединок у дочерей,

а от внуков — открыток с приветом.

Есть надежда дождаться авансов

и процентов со вклада.

Неужто людям вновь открыт

бессрочный кредит?

Поверив, что есть надежда,

я начал искать аргументы

для подкрепления веры.

Я называл надежду

благой, острожной, нежданной.

Я взывал к ее милосердию.

А она была ненадежной

и какой-то тщедушной.

Я поверил, что есть надежда —

противники снимут пальцы с кнопок,

распахнутся двери настежь,

и мы перестанем бояться друг друга.

Кое в чем надежда сбылась,

и хлеб никто не жует в одиночку…

Но крысы над нами смеются,

ибо мы упустили свой шанс,

последнюю нашу надежду.

Страна, в чьих песнях красота, точно в проспекте

рекламном — к северным полям с холмов зовет, —

заселена до самых крыш уже. А тот —

укромный сгинул закуток теперь, где дети

от строгих взрослых прежде прятались; здесь нет,

нет больше тайны. Мы раскрыты. На весь свет

распахнуты; своим несчастней сосед

сочтет удачу нашу, глядя нам вослед.

Здесь, где мы в мире есть, тяжелой боли груз

с плеч свалим, раздобрев. Страдания надрыв

нам лечит рыночной свободы твердый курс,

даже с расплаты нашей цену сбив.

И горький труд клянет Ноябрь-страна.

Но есть еще и Страшный Суд. И страшная цена.

Я снова здесь, где все путем, и все — как надо,

в ботинках — задом наперед, сам выстроив преграды,

готов бежать отсюда, где считаюсь

дерьмом, да в общем, — этим и являюсь.

Все по-другому здесь. Да вот же, как на грех,

пусть мода и заменит джинсы — кожей,

все возвращается, и вновь похоже

на фото то, где вечен Третий рейх.

Уймитесь, мертвецы ноябрьские! Забот

у нас, живых, — своих невпроворот!

Но эти — нет, — не те! А те опять проснулись.

Словно преступники, личинами махнулись.

Я здесь, где не прощен и не учтен еще

моей вины, долгов извечный счет.

В центр, в черное ноябрь бьет на свету

еще цветы, чей цвет смешно-убог.

Встают и никнут под дождем подобья,

и рифмы: «Бог» и сразу же — «надгробья».

Цветы мне истину оставят, — ту,

что, вырезанные из небосвода, —

где серый колер в вырезе разлит, —

они несли нам весть, и текст гласит:

как муж с женой, живущие к разводу,

так люди и Земля брак кончат ссорой.

Был жалким урожай, добыча — скорой.

Чужим владев, придем без ничего.

Кто и цветы со зла казнил, того —

никем не зримая загонит свора.

Я мчался в Польшу, взяв ноябрь с собой.

Что если б польский мне до боли и до колик

был внятен, как приказ, уланов славший в бой?

(И я курил в затяг, всерьез, будто католик).

Но, немцу, мне немецкий слог милей,

хоть льстила эта мысль, — сладка, будто елей,

а все бы — сквозь таможню да цензуру —

на рынок свой тащил я собственную шкуру.

Где по-соседски вместе вымокнув, до гроба

так в песне слиты мы, так сплавлены страданьем,

так влюблены тайком, при том — глухи на оба,

мы рядом, делая одним преданьем —

как в шрамах бьется боль надежды той, убитой.

Кругом — гробы! Гробы в День памяти раскрыты.

Вновь ураган. Прав метеопрогноз.

Жертв минимум, ущерб же материальный,

увы, значителен. Этот обвальный

шквал ширится, растет, будто психоз.

Вот рухнет марка! — обратится в горсть

медяшек жалких и бумажек мятых!

Тогда — прощай, ты, общество богатых!

Если, наглее, чем незванный гость,

укоренятся непогоды и приливы

здесь, словно СПИД, не знающий прививок, —

кровь разлагая, растворясь у нас в крови,

чтобы мы их, а не себя во всем кляли!

Нет, это чересчур: вновь ураган! К нам в дом

врывается через любой кордон!

Что будет дорожать: бензин, вся жизнь, кредит!

Шиповник в сквере ледяном один горит, —

на сером фоне — брызги красных клякс:

припомнишь летний секс, дни милых ссор и ласк.

Лишь час жила она восторгом и любовью —

ноябрьская страна. Все ложь, все стыд. И вот, —

не пенис, — бритое встает многоголовье

терзать, насиловать, — и крепнет, и растет.

А тот хитрит, тот разбирается в проценте

участия чужого в нашей ренте, —

им бы работать счетною машиной, —

но ухмыляются в молчанье за гардиной.

Снаружи Меяьн — наш городишко славный

встречает праздник — как всегда нежданный.

Газетку старую несет ноябрь по саду,

бьет ее грубостью дождя и правдой града.

Всю борзопись о поисках эстетик

с газетой вместе ветер рвет. На этих

юнцов — правописак — взгляни ты только:

вновь с вожделением ждут «часа ноль», поскольку

ни самиздат и ни госбезопасность

в их жизнь уже не вносят смысл и ясность.

Понуро тащатся к чужому вернисажу,

и все надеются на новую премьеру,

и за грошовым пойлом балаболят в раже,

и вот та болтовня уже ползет по скверу,

рычит на площадях знакомый нам жаргон.

Тогда (внепланово) родится фельетон.

Страх неотвязен. И ноябрь — вечен.

Зачахли дни под мертвою листвой.

Мир в оторопи. Неподвижный вечер

собой заполнил времени бистро.

Домовладельцы — эти сплошь в испуге,

вчерашний зная брак и недоделки;

за ренту молодежь трясется. Слуги

народа в страхе множат посиделки

парламентских застолий. Ждет наград

шпана в цветастых галстуках. И рад

нахваливать всеобщих благ базар —

кто дух эпохи верно распознал,

где — с большинством в две трети — в страхе рабском

дурак рыдает под дождем ноябрьским.

Страна — кормушка для вороньих стай.

И ночь оглашена кошачьим ором.

Собачьи свадьбы под любым забором.

А мы опять — за всех плати давай!

Богатый наш кусочек многим лаком!

И входит в дом спланированный страх:

ноябрьская страна, стань неприступным замком,

и пусть трепещут — негр, еврей, феллах!

Границей Польша стать должна с Востока, —

так нам велит история. Постройка

стен и фортов — любезная затея!

Лишь Гельдерлин среди валов и рвов

перепоясан, словно портупеей,

простой котомкой с томиком стихов.

Пустой орех, ореха дерево пустое.

Полны корзины: мне чернильной чернотой

невинность скорченную пачкать. Из настоя

отвара горького здесь вечный причет мой.

Вот-вот заварится по-новой эта каша.

Зальет асфальт бодягой социума. Или

неужто вечен островок — автостоянка наша, —

останется? когда — вновь в ногу, как учили,

протопают безликие, опять пустым законом

пренебрегая, — экая помеха!

И руки вскинутся в приветствии знакомом.

И рев, влюбленный в собственное эхо,

заглушит — трах-тах-тах — смешной далекий звук.

О! Слышишь, вновь упал орешек: стук!

Страна — вся в насморке. Грипп входит в ноябре

во двор, приют себе находит в детворе.

И нам возвратной эпидемией грозят

микробы, мнившиеся мертвыми. Наш взгляд

тогда туманится, глаза слезятся, крови

боясь, бросаемся искать платки, салфетки;

старинный крик и плач, увы, нам вечно внове,

и вот, хрипя, считаем капли из пипетки.

Проходит приступ. Кашель делается тише.

На этот раз, похоже — с потом вышел

злосчастный вирус, канул в мир легенд.

И в теледиспутах нашел свой happy end.

Там за студийными, сортирными закрытыми дверьми

дебаты: как людьё порой становится зверьми?

Спустись, туман! Нас спрячь, укрой навечно!

Тут нас застукали (хоть преступленья нет).

Наш пересоленный, прокисший винегрет

гостям предложен был, и так чистосердечно,

как лишь бывал министр Блюм в речах когда-то.

Но жили мы в кредит. Оплачен счет не нами.

И кто-то (Сам ли — Тот?) уже узрел в тумане

грядущих выборов расклад и результаты.

Все разнаряжено, усреднено, вновь, — разом

всю классовую рознь забыв, — мы вместе.

Ни запашка, — (о нет!) — совсем не пахнет газом.

И третья лишь строфа звучит (чуть слышно) в песне.

Нам в стане победителей покойно и отрадно

жилось. Но бьет единство нас нещадно.

На светлой сини — ноября графит.

Подсолнух черный, как модель, один стоит.

Уже потухли и шиповника кусты.

Пустой орех — внутри пустой же высоты.

Безлиствен лес посереди земли.

Слышна — пока учебных стрельб — пальба вдали.

Туман от глаз упрятал рознь и срам.

Ах, так бы выключить грядущий ор и гам!

Сюда идущий, множится, идя?

Запрогнозированный ураган

себя растратил каплями дождя.

В порядке скарб. Не подтекает кран.

Уже известно, чем одаривать кого.

И над Страной-Ноябрь нависло Рождество.