Вторая жизнь Арсения Коренева

Глава 9

Неделя пролетела как один миг, вся в трудах и заботах. Что у меня, что у Евдокии на её птицеферме, дел хватало. К ним в понедельник поступила новая партия закупленных в Голландии несушек. Уже здесь выяснилось, что «голландки» не очень хорошо адаптируются к нашим условиям и кормам, десятка полтора за неделю погибли, а из-за стресса ещё живые пока неслись крайне нерегулярно. Так что приходила Евдокия домой поздно, уставшая, и в такие дни, если я возвращался раньше, готовка ужина ложилась на мои плечи.

У меня за эту неделю случились два выезда за пределы Куракино. Первая поездка была в село Долгоруково, где пожилая женщина слегла с гипертоническим кризом. Таблетка «Адельфана» не помогла, вызвали врача, вот мы с Семёнычем и помчались. Больную транспортировали в амбулаторию и положили под капельницу.

А в пятницу, не успел занять место после утренней планёрки в своём кабинете, как пришлось ехать на заимку лесника, расположенную в нескольких километрах от маленького села Александрово-Ростовка. Лесник с вечера загибался с почечной коликой, и под утро его жена пешком отправилась в село, где из сельсовета позвонила в амбулаторию.

Чемоданчик с набором всего необходимого мне достался по наследству от Вяземской. Схватил — и к Семёнычу, который в гараже копался под капотом своей «ласточки».

— К леснику? Это Потапенко который? Бывал я у него на заимке однажды. Пасека у него там хорошая, мёду с собой давал. В этот раз ему, похоже, не до мёда. У меня ведь тоже как-то колики были, ух, врагу не пожелаешь! Ладно… Хотел я было карбюратор почистить, но теперь, похоже, в другой раз. Дай бог, туда-обратно сдюжит.

Ночью прошёл дождь, и грунтовая дорога раскисла, так что дорога заняла минут сорок. Пасека, кстати, о которой упоминал Абрикосов, имелась. Правда, в отдалении, к ней вела небольшая просека, так что количество ульев я с дороги посчитать не смог. Причём довольно приличная, на два десятка ульев. И «ГАЗ-69» я увидел, тот стоял просто под навесом. Выходит, лесник при колёсах, вполне подходящих для сельской местности.

Встречать нас вышла супруга болезного Настасья Кирилловна, вместе с ней на крыльцо выскочила собака, причём породистая, спаниель. Обнюхала нас с Семёнычем и помахала хвостом, вроде как приветствуя.

Сам же Андрей Юрьевич Потапенко — кряжистый мужик под пятьдесят с двухдневной щетиной на лице — лежал на мощной, сколоченной из дуба двуспальной кровати. Приступ у Потапенко, со слов его жены, был серьёзный. От боли бедолага ночью чуть ли не стенку не лез, метался из угла в угол, лишь под утро, обессиленный, провалился в какое-то полубессознательное состояние. При моём появлении лесник открыл глаза, разомкнул пересохшие губы и просипел:

— Ты кто?

— Это доктор, Андрюша, — засуетилась Настасья Кирилловна. — Из Куракино приехал. Сейчас он тебе поможет.

У больного ещё и температура подскочила до 38,8. Впрочем, это обычное явление при приступе мочекаменной болезни.

— Покажите, где болит? — спросил я Андрея Юрьевича.

— Вот тут.

Он приложил ладонь к левой нижней части живота. Понятно, скорее всего, камешек застрял в мочеточнике. Но это моё умозаключение, а по логике вещей нужно делать рентгеноскопию. Дальше проводить медикаментозную камнеизгоняющую терапию с назначением мочегонных, спазмолитиков и обезболивающих препаратов. Если камень большой — оперировать.

Всё это значит, что больного придётся везти в Сердобск. Это до часу времени, да ещё по кочкам, в районной больнице, опять же, пока все предварительные процедуры проведут для установки диагноза. Впрочем, это уже не моя забота, сдам в приёмном покое с рук на руки — и назад в Куракино.

Я вколол в ягодицу болезному но-шпу и анальгин, после чего сказал стоявшей рядом со скорбным видом женщине:

— Придётся везти вашего мужа в Сердобск.

Та со вздохом кивнула:

— Раз надо — везите.

— Бензина хватит, — поддакнул Семёныч. — Если что, перед обратной дорогой в Сердобске заправимся, у меня талоны есть.

— Ну и отлично, — кивнул я, и повернулся к Настасье Кирилловне. — Вы с нами?

— Никуда она не поедет, — неожиданно твёрдо заявил Потапенко. — На кого хозяйство оставим? Кто о пчёлках позаботится? Кто будет подкармливать пыльцой зимний молодняк? Один поеду!

Я переглянулся с супругой лесника, та отвела взгляд.

— Ну что ж, пчёлы — дело серьёзное, — пожал я плечами. — Как вы себя чувствуете?

— Вроде малость отпустило.

— Это обезболивающее действует. До машины сами дойдёте?

— Да уж как-нибудь.

Потапенко с кряхтением сел на кровати, и в этот момент в окно забарабанил дождь. Блин, вот только тебя не хватало! Дорога и так не пойми какая, а сейчас вообще будет сплошное болото. Не факт, что наш вездеход где-нибудь не сядет.

Тем временем Потапенко не без помощи подававшей ему одежду жены облачился в полосатую рубашку с длинным рукавом, и серые ватные штаны. На ноги натянул резиновые сапоги с отворотами, сверху накинул брезентовую плащ-палатку с капюшоном.

Тут вдруг охнул, схватившись за левый бок. Даже псина шарахнулась в сторону. Понятно, от всех этих телодвижений

и камешек сдвинулся. В таких случаях даже инъекция обезболивающего не всегда помогает. Тем более это даже не баралгин, а но-шпа с анальгином — прошлый век. Хотя он и есть прошлый… Вон как кряжистого мужика скрючило.

С моей помощью он всё же добрался до машины, в салоне я велел ему лечь на носилки, но Потапенко воспротивился:

— Я знаю, какая тут дорога, на носилках ещё больше растрясёт. Уж лучше на лавке посижу.

— Ладно, ваше дело, — не стал возражать я.

Сам уселся рядом с больным. Дождь тем временем не переставал, наоборот, только усилился. Я слышал через раздвижное окошко в перегородке между кабиной и салоном, как Семёныч конкретно так матерится, преодолевая очередную яму, заполненную грязной водой. Если можно было объехать по обочине — объезжал. Одна из таких ям — примерно на полпути между заимкой и Александрово-Ростовка — оказалась неодолимой преградой для нашей «буханки», и мы сели в ней намертво, несмотря на полный привод.

— Твою же мать! — матерился уже во весь голос Семёныч, пытаясь вызволить свою «ласточку» из западни.

Увы, наш полноприводный вездеход не был бароном Мюнхгаузеном, который вытаскивал себя из болота за волосы. Дождь почти закончился, но нам от этого уже было ни жарко, ни холодно. Свою коварную работу он уже сделал.

В конце концов Абрикосову надоело впустую сажать аккумулятор, и он заглушил двигатель. Повернулся ко мне.

— Всё, амба! Пошёл трактор выпрашивать.

Семёныч ещё в гараже переобулся в сапоги, так что спокойно покинул машину, не замочив ног, и потопал в Александрово-Ростовку. А мы с лесником остались дожидаться помощи. Я сидел, слушал редкий стук капель по крыше, перемежаемый тихими стонами Потапенко, и потихоньку задрёмывал, откинувшись спиной на стенку салона. В минувшую ночь Евдокия в плане постельных утех превзошла саму себя, выжала насухо и себя, и меня, потому и выспаться толком не удалось. И вот сижу, клюю носом.

— А-а-а…

Я вздрогнул, возвращаясь в реальность после особенно громкого стона пациента. Тот сидел, раскачиваясь, как Эдуард Слуцкий на скамейке запасных ЦСКА. Хотя к нынешнему времени больше подойдёт пример Лобановского, который тоже любил… тьфу ты, любит раскачиваться во время игры своего киевского «Динамо». Похоже, действие препарата проходит, либо надо было двойную дозу ввести. И это ещё не поздно сделать.

— Щас сдохну, — услышал я приглушённый переборкой Потапенко. — Доктор, сделайте что-нибудь! В глазах темнеет. О-о-о…

Да что ж такое! Я открыл укладку. Достал было шприц и ампулу анальгина, однако, глянув на искажённое страдальческой гримасой лесника, со вздохом убрал всё обратно. Ну не могу я, зная, что за несколько минут могу исцелить человека, смотреть, как он мучается.

— Ложитесь на носилки, — сказал я ему голосом, не терпящим возражений. — Только сначала плащ снимите.

Когда Потапенко послушно снял плащ и улёгся на носилки, я расстегнул рубашку, приподнял застиранную майку-алкоголичку.

— Постарайтесь не двигаться, сейчас вам станет легче.

Едва приступил к работе, как в левом боку начало покалывать. Неприятно, но не будем отвлекаться на такие мелочи. На превращение застрявшего в мочеточнике камешка в песок ушло не более десяти минут. Слабость и головную боль я почувствовал сразу, как только вышел из состояния целительского транса. Но состояние пациента меня волновало куда больше.

— Ну как вы?

Тот открыл глаза, посмотрел куда-то сквозь меня, словно бы прислушиваясь к собственным ощущениям. Потом его взгляд сфокусировался на мне.

— Не пойму чё-то… Вроде как и не болит уже.

— Вот и славно, — я выдавил из себя улыбку. — Теперь вам нужно выпить как можно больше, чтобы песок вышел вместе с мочой. Где-то тут у нашего водителя была пластиковая канистра с водой. Вода чистая, он её в основном для питья и использует.

— Подташнивает меня…

— Ничего-ничего, как-нибудь, через силу, надо, Андрей Юрьевич. Кстати, если более-менее себя неплохо чувствуете, то лучше пересесть на лавку. Лёжа пить воду, согласитесь, не совсем удобно.

В общем, получилось, как в крылатой фразе: «Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус»[1]. А минут через двадцать совсем уже посвежевший Потапенко заявил, что хочет отлить. Я предложил ему открыть дверь и помочиться из машины прямо в лужу. Но тот заявил, что он в сапогах, ему ничего не страшно, и отольёт по-человечески, в кустики.

Когда вернулся, на мой вопрос, как прошёл процесс, слегка смущаясь, сказал, что моча была красноватой и пока отливал — в мочеиспускательном канале испытывал жжение. Да и сейчас оно ещё не окончательно утихло.

— Что ж, поздравляю, это ваш камешек в виде песка с мочой выходит, — сказал я ему. — Пару деньков ещё жечь будет. А красноватая моча оттого, что камешек исцарапал стенки мочеточника. Это тоже пройдёт. В принципе, всё обошлось, но обследоваться будет нужно. Так что полежите пару-тройку деньков в амбулатории.

— Да на кой⁈ — поднял мохнатые брови лесник. — Ежели я здоровый, то чего в больнице-то лежать? У меня и по хозяйству дел по горло, и по работе…

— Тогда вот, возьмите.

Я вытащил из своего «саквояжа» две упаковки таблеток — противовоспалительные и спазмолитики, нацарапал карандашом на упаковках, как их принимать, и протянул леснику.

— Попейте пару дней. А обследоваться всё равно надо. Постарайтесь не затягивать. Приезжайте ко мне, я вам выпишу направление в районную больницу. А сейчас надо трактор дождаться, и отвезём вас обратно на заимку.

— Да чего машину-то гонять? Тут всего пара километров. Спасибо, доктор! Уж не знаю, что вы там сделали, я так толком и не понял, но оно подействовало.

— Это уколы, что я вам сделал, в сочетании с лёгким массажем брюшины, — от балды ляпнул я. — Ладно, ступайте, а я буду дожидаться своего водителя с трактором.

Да уж, думал я, глядя в удалявшуюся спину Потапенко, сколько же мне тут одному теперь куковать придётся? Абрикосов ушёл за подмогой минут уже сорок как. За это время даже по такой хляби можно было добраться до села. Интересно, а в селе-то трактор есть вообще? Оно такое маленькое, что это, скорее, деревня, и не факт, что при ней есть не то что ремонтно-техническая станция, но и вообще какая-то сельскохозяйственная техника. На фоне усталости после проведённого исцеления меня неумолимо клонило в сон, и я так и задремал на переднем пассажирском сиденье под мерный стук капель по крыше машины.

Проснулся я от звука мотора. Открыв глаза, увидел возле огромной лужи, в которой засела наша «буханка», тентованный «ГАЗ-69», из которого выбирался мой недавний пациент. Тот улыбался во весь рот и держал в каждой руке по сетке-авоське, и в каждой из авосек находилась 3-литровая банка с какой-то золотисто-коричневой субстанцией.

— Хорошо, что вы ещё тут, — радостно заявил он. — Вот, медку вам в благодарность привёз.

Вручил — и с чувством выполненного долга снова уселся за руль «газона». А буквально спустя несколько минут послышался звук тракторного двигателя, и вскоре на дороге, чадя дизельным выхлопом, появился гусеничный ДТ-54. В кабине рядом с худым, как вобла, трактористом, сидел Семёныч.

— А куда больной делся? — недоумённо поинтересовался Абрикосов.

Я вкратце рассказал ему про внезапно раскрошившийся камень, и кивнул на банки с мёдом, мол, презент от счастливого лесника.

— О, мёд у него знатный, пробовал, — довольно осклабился водитель.

Вытащить «буханку» из лужи получилось довольно легко. Когда закончили, я отозвал Абрикосова в сторонку:

— Сколько?

— Да пятёрку я ему дал, на бутылку с закусью как раз, — отмахнулся тот.

Я молча достал из кармана бумажник и протянул Семёнычу трояк, типа почти поровну. Тот чиниться не стал, взял и так же молча сунул в карман. После чего мы тронулись в сторону Александрово-Ростовки, которую никак не удастся миновать по пути в Куракино. Трактор держался сзади и только возле села приотстал. По прибытии в амбулаторию отчитался перед Ряжской, мол, пока лесника везли — камень в мочеточнике раскрошился, и в виде песка вышел с мочой, когда болезный побежал отлить в кусты. Ну и про то, что застряли, добавил, что именно пока Семёныч за трактором бегал — всё и произошло.

— Хорошо, что так всё вышло, и не пришлось везти этого лесника в Сердобск, — сказала она, снимая очки и устало потирая глаза.

Про подаренный мёд мы с Абрикосовым договорились молчать.

— А то ещё завидовать начнут, станут просить отлить в баночку, — вещал водитель, пока ехали. — Нечего! Я в этой поездке год жизни потерял.

Про то, сколько своей жизненной энергии потерял врач, я распространяться не стал. Так что банки мы оставили в машине, и вечером я её оттуда забрал, благо Семёныч ещё возился в гараже. Мёд торжественно вручил Евдокии, рассказав, что это благодарность от лесника Потапенко. И тут же оприходовал пару кружек чайного гриба, который каким-то чудесным образом путь и немного, но наполнял меня той самой энергией, что я тратил на исцеление.

Хор профсоюзов во главе с самим Гришиным прибыл в Куракино воскресным утром на собственном «ПАЗике». На воскресенье у меня выпал выходной, а дежурить мне предстояло в следующую среду, тогда как Евдокия по графику отдыхала накануне, в субботу. Но вечер у неё был свободен, и я заранее похлопотал, чтобы Кузькин выделил нам с ней пару билетов на наши места. На этот раз, правда, за деньги.

— А давай как-нибудь на танцы сходим? — предложил я Евдокии, отдавая билеты, которые она тут же положила в выдвижной ящик трюмо. — У вас тут, говорят, целый вокально-инструментальный ансамбль вживую песни исполняет по вечерам пятницы и субботы.

— Да это наши, куракинские, самоучки, — сказала Евдокия. — А Фёдор Кузьмич инструменты и оборудование им купил… Не сам, конечно колхоз приобрёл. И числится всё это вроде как на балансе Дома культуры, а Кузькин музыкантам попользоваться разрешает. Они, правда, второй год только как в ансамбль собрались, а до того под магнитофон танцевали.

Концерт по случаю Всесоюзного дня работников сельского хозяйства начинался в 17 часов, а я чуть ли не с утра заявился в Дом культуры, который как раз осматривал Гришин в сопровождении Байбакова и Кузькина. Поначалу я держался поодаль, не привлекая внимания, разглядывал Октября Васильевича. С густой, тёмной шевелюрой, высокий лоб, сам тонкокостный, а рядом с ним суетился приземистый Кузькин, и они чем-то напоминали всё ещё популярный в эти годы комический дуэт Штепселя и Тарапуньки. В какой-то момент Кузькин заметил меня, расплылся в улыбке.

— А это наш молодой врач из амбулатории Арсений Ильич Коренев, — представил он меня гостю. — Проходит практику после института.

— Интернатуру, — на автомате поправил я его.

— Интернатуру, — покладисто согласился Кузькин. — Ещё и лекции у нас читает о здоровом образе жизни.

— Очень приятно! — рукопожатие Гришина оказалось на удивление крепким. — И как вам здесь, в глубинке?

— Прекрасно, — не кривя душой, ответил я. — Чистейший воздух, потрясающая природа, люди добрые, открытые…

— Согласен, — кивнул он. — Именно в сельской глубинке бьётся сердце России, здесь берёт истоки русская душа. Вот мы и стараемся в наших песнях отобразить всю красоту и русской природы, и русской души. Придёте сегодня на концерт?

Ответить я не успел, так как услышал голос невесть откуда появившегося Байбакова:

— А-а, вот вы где! А я только с соседнего села вернулся, у них там авария ночью была, трансформатор сгорел, пришлось лично контролировать наладку нового. Потому и не смог лично встретить, Октябрь Васильевич, попросил вот директора клуба.

— Да-да, Николай Фомич нас встретил и разместил при клубе, а пока вот водит меня, показывает своё хозяйство.

Я едва не прыснул, услышав про «своё хозяйство», и представив это немного извращённым умом человека будущего, когда с лёту можно было опошлить любую безобидную фразу. Но сумел сдержаться.

— А вы вот что, Октябрь Васильевич, — взял того под локоток Байбаков. — Давайте после концерта в баньку, а? У нас баня возле пруда знаете какая… Парилка шикарная, вода в пруду проточная, холодненькая, но чистая, что слеза! Нырять после парилки — сплошная благодать! Есть комната для отдыха с бильярдом, стол накроем, посидим, я вам под гармонь, глядишь, спою что-нибудь.

— Так ведь мы же после концерта в Пензу уезжаем.

— Пусть ваш хор уезжает, мы его участникам ещё и подарки каждому дадим. А вас утром я лично в Пензу доставлю, мне всё равно туда ехать на планёрку к председателю Управления сельского хозяйства облисполкома. Ну что, попаримся?

— Тем более посещение бани — это прекрасная тренировка для сердечно-сосудистой системы, ведь во время парения улучшается микроциркуляция крови. Под воздействием высоких температур расширяются сосуды, усиливается кровоток, и улучшается кровообращение, — добавил я, намекая, что за сердце можно не волноваться.

— А, была не была, — махнул рукой после некоторого раздумья Гришин. — Уговорили.

— И ты с нами давай, Арсений Ильич, — неожиданно пригласил меня Фёдор Кузьмич и пояснил гостю. — Это вчерашний студент, но перспективный… Будущий академик! Глядишь, мы с вами у него ещё и лечиться будем. Ты как, Арсений… хм-м… Ильич, не против попариться?

Вот он, шанс, сам в руки плывёт… Ну спасибо, Фёдор Кузьмич! С трудом сдерживаюсь, чтобы не расплыться в улыбке.

— Почему бы и нет? Баню я люблю, и бильярд, кстати, тоже.

На том и порешили, что в 7 вечера я подхожу к бане у колхозного пруда на окраине Куракино. А четыре часа спустя я снова оказался под сводами Дома культуры, на этот раз с Евдокией. В отличие от прошлых визитов в это учреждения сегодня я перед началом концерта провёл свою женщину в буфет, где мы употребили по пирожному и бутылке охлаждённого «Дюшеса» на двоих. Хотя и не были голодны, но в этот раз я сдела такой джентельменский жест.

Про баню я Евдокии сказал сразу, и она не имела ничего против, лишь выразила опасение, что Байбаков меня напоит вусмерть. Однако я пообещал, что напиваться до скотского состояния в мои планы не входит.

Всё-таки русские народные песни — это не то, ради чего я готов заложить душу. Вот «Deep Purple» или «Led Zeppelin»… Что поделаешь, вырос я на них. Можно было бы и «битлов» сюда приписать, но они казались мне слишком уж наивными, что ли… «Пурпурные» и «Цеппелины», да и «Квины», пожалуй — это уже совсем другой уровень.

Тем не менее я бы не сказал, что концерт мне не понравился. Зажигательно спел Байбаков под гармошку, а уж выступление хора профсоюзов под управлением Гришина — это отдельная песня. В буквальном смысле тоже. «18 лет» и «Милая роща» были встречены овациями заполненного до отказа зала. А в финале вообще аплодировали стоя. Ну и мы с Евдокией тоже. Ей очень понравилось выступление заезжих артистов.

Ну а затем мы вернулись домой, где я прихватил свежие трусы (всё ж таки после мытья привык менять нижнее бельё), и отправился искать гостевую баню, как её назвал Байбаков. Я примерно представлял, где это, и в своих предположениях не ошибся.

Бревенчатая баня стояла на берегу живописного пруда, спуск с берега был посыпан песочком, имелась и лесенка с перильцами, уходящая в воду. Правда, в середине октября купаться — то ещё удовольствие, даже для меня, любившего всякого рода контрастные души. Ну да может после парной и впрямь захочется окунуться.

Здесь уже были не только Байбаков и Гришин, но и Кузькин, и ещё какой-то мужик лет за пятьдесят. Как оказалось, парторг колхоза Степан Андреевич Олейник. Судя по всему, опередили они меня ненамного. Баней заведовал юркий, молчаливый мужичонка по имени Гриня (во всяком случае, так его звал Байбаков), уже приготовивший её к использованию. По словам Грини, в парную можно было нырять хоть сейчас. Приготовил он для нас и простыни, в которые можно будет закутаться после парилки и водных процедур.

И расположенный возле окна стол оказался уже накрыт. Отварная картошка, посыпанная укропом и политая постным маслом, маринованные грибы и помидоры, малосольные огурчики, перья зелёного лука, сало с нежными розовыми прожилками, квашеная капуста… В плетёной корзиночке — ломти ноздреватого хлеба. Спиртное было представлено парой бутылок без опознавательных знаков (не иначе местная самогонка). Тут же стояли два стеклянных кувшина с квасом и ещё такой же с клюквенным морсом. Судя по запотевшим бокам кувшинов, только что из холодильника «Юрюзань», стоявшего в углу комнаты отдыха. А посередине стоял обтянутый зелёным сукном бильярдный стол. Шары уже были собраны в пирамиду, а два кия лежали на специальный крепежах по бокам стола. Да-а, давно не брал я в руки кий…

Попарились знатно, Гриня оказался банщиком выше всяких похвал. Свою работу он знал туго, и уж на что хороша была банька у Евдокии, но тут был просто космический уровень. Парились в два захода. Сначала мы с Байбаковым и Гришиным, а во вторую очередь шли Кузькин и Олейник. Мы лежали на полка́х, а Гриня нас поочерёдно охаживал с двух рук, разгоняя над нами ароматный, насыщенный хвоей пар. Честно говоря, я опасался за изношенное сердце композитора, но парную Гришин с честью выдержал. А вот в воду за нами с Байбаковым благоразумно не полез.

— Опасаюсь я, — сказал он, в сумраке в своей простыне напоминая привидение, и глядя, как мы по деревянной лесенке выбираемся на берег. — Недавно помогал рояль передвигать, и что-то в пояснице то ли повредил, то ли потянул… Как бы от холодной воды хуже не стало. Да и сердечко пошаливают.

— Тогда снова в парную, — тоном, не терпящим возражений, заявил Фёдор Кузьмич. — Пар — он всё лечит, и спину в том числе.

— А ещё массаж, — добавил я, не желая упускать инициативу. — Сейчас попаримся — и я вами займусь.

— Этот может, — одобрительно кивнул в мою сторону председатель. — Я его не успел в село привезти, так он уже одного нашего с того света вытащил… Ну что, второй заход?

Мы снова завалились в парную, которую как раз освободила вторая смена. Попивший в паузе между заходами кваску Гриня со свежими силами кинулся нас оприходовать, а мы стонали от наслаждения под его фирменными, какой-то особой просушки вениками.

Ну а дальше пробил мой час! Помимо комнаты отдыха была ещё маленькая комнатушка типа подсобки, куда я затащил лавку и на которую уложил Гришина. Под живот тот положил выданное Груней шерстяное одеяло, чтобы не так жёстко лежать было.

Что ж, приступим! Для начала делаю общий массаж спины, во время которого Октябрь Васильевич покряхтывает и постанывает.

— А теперь, — говорю, — будет щадящий массаж, по акупунктурным точкам.

Чем больше непонятных терминов — тем больше доверия специалисту. И так, под шумок, я активирую браслет и, не спеша двигая правой ладонью по нижней части спины, диагностирую состояние поясничного отдела. «Паутинки» тянутся за ладонью, и я закрытыми глазами вижу небольшое пульсирующее пятно на месте растяжения связки. Тут понятно, по идее пациенту нужен покой и применение лекарственных препаратов. Но я почему-то был уверен, что покой — это не про Гришина. Так что попытаемся устранить проблему прямо сейчас.

Я перестал водить ладонью по пояснице, просто чуть надавил, сказав, вернее, прошептав:

— Не шевелитесь.

Наверное, на возвращение связки в нормальное состояние у меня ушло минут пять, я даже не успел окунуться в облачное безвременье. А так если вспомнить, как начинал, то и когда маме пальцы лечил, и тёте Зине, то течение времени я переставал ощущать почти сразу. Расту, не иначе, преодолевая очередной уровень сложности, как герой компьютерной игры.

— Тепло, — прокомментировал негромко Гришин.

— Это нормально, — ответил я. — Сейчас я промассирую следующую точку, под левой лопаткой. Тоже будет тепло, не обращайте на это внимания, лежите смирно.

Ух ты, а сердечко-то какое изношенное… Я про себя цокнул языком, обозревая печальную картину и невольно морщась от проникнувшей в мою грудную клетку потягивающей боли. Как он с этим живёт⁈

Существует два вида сердечной недостаточности: с систолической и диастолической дисфункцией миокарда. В первом случае стенки сердца растягиваются, и сердечная мышца не способна вытолкнуть в сосуды достаточное количество крови. Во втором — стенки сердца становятся жесткими и не могут растянуться, чтобы в сердце вошло достаточное количество крови. В данном случае благодаря своим «паутинкам» я увидел как раз второй вариант.

Неудивительно, что обладателю этого потрёпанного жизнью и вредными привычками в виде сигарет и кофе органу осталось так недолго. По пятилетней выживаемости сердечная недостаточностью сопоставима с онкологией. Да он в любой момент может склеить ласты — прошу прощения за мой французский.

Впрочем, а что я ещё ожидал увидеть, зная, какой образ жизни ведёт Октябрь Васильевич? То-то и оно! Тут ещё и сосуды надо бы омолодить, иначе от омоложения одной только сердечной мышцы толку особого не будет.

Да-а, работа предстоит нелёгкая, но, надеюсь, всё же не такая энергозатратная, как полное омоложение, что я проделал на матушке и после чего пару дней лежал ничком. Кстати, может, кажется или в самом деле, но в последнее время такое чувство, что чем больше я исцеляю — тем меньше после этого восстанавливаюсь. Как это связано?

Вот тут я всё же потерял счёт времени. Да ещё отвлекала неудобная поза — приходилось стоять в полупоклоне и стараться не потерять равновесие. Но дело шло, сначала я прокачал сердечную мышцу, а затем и до сосудов добрался. Омоложение шло автоматом, я в данный момент представлял собой лишь аккумулятор, из которого кто-то (кто?) перекачивал энергию в чужой организм. Но я сам этого захотел, теперь уж поздно, как говорится, пить «Боржоми».

И вот наконец тренькнул долгожданный звоночек! Я буквально рухнул на услужливо подставленный Гриней стул — ка кон только успел подсуетиться… Пот по мне стекал градом, впору было заново устраивать водные процедуры. Но пока мне было не до того. Ещё и мутило, почему-то при виде бутылки со спиртным желудок скрутило спазмом. Ничего не объясняя, я рванул к выходу и, добежав до угла бани, как следует проблевался.

На довольно свежем воздухе мне слегка похорошело. Тут как раз и остальные, включая Гришина, подтянулись, узнать, что это со мной, нужна ли помощь… Я вяло отмахнулся:

— Всё нормально, это я чем-то траванулся, видать.

— Когда уж успел-то, Арсений Ильич? — удивился Фёдор Кузьмич. — Вроде ещё и за стол не садились.

— Да я перед баней дома перекусил бутербродом с салом, и сдуру молоком запил. Вот, видно, одно на другое и наложилось. Впредь умнее буду.

— Да, это ты дал маху, — посочувствовал председатель. — Ну сейчас-то полегчало? Посидишь с нами за столом или ты на еду смотреть не можешь?

— Не знаю, давайте попробую.

На еду я смотреть мог, хотя слабость всё ещё испытывал, и думаю, денёк точно надо будет полежать, отпроситься на завтра у Ряжской. Но меня прежде всего интересовало самочувствие Гришина. Тот не уставал восхищаться, насколько ему стало легче после то ли бани, то ли моего удивительного массажа.

— Такое ощущение, что сбросил лет… Лет двадцать точно. Скажу по секрету, в последние годы сердечко пошаливало, постоянно какое-то давление в груди испытывал, а тут — не поверите — прямо вот отпустило! Как так может быть?

— Это всё баня, — гнул свою линию Байбаков, наливая по первой себе, Гришину и мне, тогда как Гриня куда-то исчез. — Как правильно заметил Арсений Ильич, она весь организм оздоравливает.

Я скромно помалкивал. Пусть расхваливает баню, но я-то знаю, кто вылечил не только растяжение в поясничном отделе, но и — самое главное — восстановление эластичности сердечной мышцы, которой без моего вмешательства оставалось трудиться всего-то 5 лет. Ну и сосуды тоже, уж мне ли не знать, как важна их эластичность.

— Вы, главное, бросайте курить и поменьше кофе употребляйте, — сказал я Гришину. — А то эффект долго не продлится.

— Арсений Ильич, вы от меня требуете невозможного… Хотя не вы первый мне об этом говорите. И в самом деле, надо что-то с этим делать.

Самогонка была знатной, первый тост был за знакомство с Октябрём Васильевичем и долгую дружбу с ним и его хором. Правда, я самогонку чуть пригубил. Зато с удовольствием закусил маленьким хрустящим огурчиком, а потом ещё и маринованную помидорку употребил. Подумал — и потянулся вилкой за грибочком. Меня уже практически не мутило, а аппетит понемногу возвращался.

Закусив, мои собутыльники закурили. Фёдор Кузьмич достал из кармана пиджака пачку «Беломора», извлёк папиросу, дунул в гильзу, смял её гармошкой и сунул в зубы. Чиркнув спичкой, закурил. Олейник тоже закурил, но «Приму», а Кузькин, как и я, оказался некурящим. Глядя на Байбакова и парторга, Гришин тоже потянулся к пиджаку, достал початую пачку «Opal». Дыма от этой троицы было изрядно, хорошо хоть он уходил в открытую форточку.

Между тем Байбаков рассказывал о своём колхозе, а Гришин — о своём хоре. Вспоминал, как с песней «18 лет» выступали к Кремле перед Хрущёвым.

— 61-й год, нас приглашают выступить на сцене Кремлевского дворца съездов. Выступали на том концерте Хор Пятницкого, ансамбль песни и пляски Моисеева, ансамбль Александрова, солисты Большого театра… В правительственной ложе Никита Хрущев, Фурцева, члены Политбюро. А Пензу представлял нах русский народный хор. Изначально мы должны были петь песню о Ленине, но режиссер Игорь Туманов рискнул включить в программу в последний момент композицию «18 лет» на мою музыку и слова Застрожного. И вот совсем молоденькая Вера Аношина вместе с хором исполнила песню — и в зале гробовая тишина! Режиссер хватается за голову, я сам за кулисами чуть сознание не потерял, у Застрожного волосы дыбом. Ну, думаем, такой провал! Уже на сцену выдвинулся ансамбль танцоров лезгинки, и тут… Просто шквал аплодисментов. Более того, зал аплодировал стоя, что на концертах такого уровня было немыслимо. Такое случалось только на финальной песне, славящей Ленина и партию. Встал Хрущев, встала Фурцева со слезами на глазах. Зал требовал исполнить песню на бис. Лезгин остановили, наш хор Гришина вернули на сцену, и Аношина вновь запела: «За рекой, за лесом солнышко садится, что-то мне, подружки, дома не сидится…» А после концерта Веру, меня и Застрожного пригласили в правительственную ложу. Заходим, а там для первых лиц государства стол накрыт, и выходит уже такой раскрасневшийся Никита Сергеевич с Фурцевой. Мы вперед подтолкнули Аношину. Хрущёв её спрашивает: «Откуда ты, такая красавица?». «Из Пензы». «А работаешь ты там где?» «На маяке». Пауза… Никита Сергеевич почесал лысину и говорит: «А что, Пенза у нас разве на море находится?» Ему помощники наперебой подсказывают: «Нет там моря». И он спрашивает: «А на каком же ты маяке работаешь?» «Так на фабрике 'Маяк революции», — простодушно отвечает Аношина.

Байбаков и Олейник заржал аки кони, я тоже не смог сдержать смеха. Кузькин захихикал, а Гришин просто улыбался своему рассказу. Эту историю я не слышал, и тем ценнее она, что рассказана из первых уст. А после второй стопки Байбаков затянул:

— На ре-е-чке, на ре-е-чке, та то-ом бережо-о-чке, мыла Марусенька белые ножки…

Мы с Гришиным присоединились, получилось душевно. И когда закончили исполнение, как-то под настроение я негромко запел:

— Позови меня тихо по имени, ключевой водой напои меня…

Голос у меня, конечно, не такой мощный, как у Кузьмича, но если тихо — то могу исполнить очень душевно. Да и песня хорошая. В целом к «Любэ» я отношусь ровно, однако некоторые вещи, такие вот грустно-лирические, заставляют что-то сжиматься внутри, там, где, наверное, у человека должна находиться душа. И, судя по лицам сидящих за столом, их тоже проняло. Когда я закончил петь, Октябрь Васильевич после некоторой паузы спросил:

— А что это за песня? Я её никогда раньше не слышал.

Вот же засада… Понятно, не скажешь, что эта песня будет написана через двадцать с лишним лет. Ну то есть альбом выйдет, кажется, в 2000-м году, а песня, может, была написана намного раньше[2].

Мелькнула мысль заявить, что это народное творчество, что слышал где-то и запомнил… Но тут словно чёрт меня за язык дёрнул, и я, скромно потупясь, выдал:

— Да вот, как-то нашло вдохновение, и само собой сочинилось.

— Однако… Вещь-то, скажу вам честно, талантливая. И много у вас таких песен?

— Ну, есть ещё пара-тройка в том же роде. Меня больше на лирику тянет.

— А можете их тоже спеть?

— Ну, почему бы и нет…

И я спел. Сначала «Отчего так в России берёзы шумят», затем «Выйду ночью в поле с конём», а напоследок «Ты неси меня, река…». Последняя вообще мне больше всего нравилась из песен в исполнении Расторгуева. В любом случае, эти композиции зашли слушателям так же здорово, как и первая.

— Арсений Ильич, у вас несомненный талант, — всплеснул руками Гришин. — Вы раньше кому-нибудь эти песни показывали? Нет? Фёдор Кузьмич, вы видели?

Байбаков согласно кивнул, бросив в рот щепоть квашеной капусты.

— Надо было мне показать, или Кузькину, глядишь, уже с нами сегодня выступал бы. Ну ничего, если задержишься в наших краях, то мы тебе устроим, Арсений… хм-м, Ильич, концерт по заявкам. Звездой района станешь!

— Какого района, — горячился подогретый спиртным Гришин. — Это же всесоюзная известность!

— Да не нужна мне эта известность, — напрягся я.

— Вы что же, хотите спрятать, скрыть эти песни от широкой общественности⁈ Это же преступление против русской культуры!

— Нет, ну если хотите — забирайте, — пожал я плечами.

— А почему бы и нет? В нашем хоре есть и достойные мужские голоса, не только женские. Хотя, конечно, женским отдаётся приоритет, большинство песен подбираются под них, но теперь благодаря вам мы сможем немного уравновесить ситуацию. И — с вашего согласия, естественно — я хотел бы сделать обработку в более народной манере, и возможно, с участием хора. Я уже слышу, как на песне «Ты неси меня, река» вступают балалайки, а дальше баян.

— Честно говоря, слабо представляю…

— Экий вы упрямец, Арсений Ильич! — всплеснул руками Октябрь Васильевич. — Давайте договоримся так… Я делаю обработку, после чего вы приезжаете на репетицию и слушаете окончательный вариант ваших песен. Устраивает?

Я помедлил несколько секунд, затем со вздохом кивнул:

— Ладно, может, и правда что-то толковое получится.

— Обязательно получится, — расплылся в улыбке Гришин, подтягивая вверх сползшую на бёдра простыню. — Текст и ноты напишете?

— Хм… Текст напишу, а нотную грамоту, извините, так и не освоил.

Гришин на секунду задумался.

— Так! Нужна ручка и бумага. Впрочем, сгодится и карандаш. Найдётся, Фёдор Кузьмич?

— Сейчас организуем… Гриня!

Через минуту передо мной лежали обычная ученическая тетрадь в линейку и шариковая ручка. Я записал текст всех четырёх песен, а Октябрь Васильевич, даже не попросив меня напеть, начеркал ноты. Всё-таки феноменальная память у человека! Или это только к музыке относится?

Заодно он написал и свой домашний телефон, вырвал лист с номером и отдал мне:

— Вот, держите, позвоните примерно через… Через, пожалуй, пару недель. Я так понимаю, что такое авторские права — вы и понятия не имеете?

— Что-то слышал краем уха, — немного приврал я.

— Есть такое Всесоюзное агентство по защите авторских прав, сокращённо ВААП. Эта организация следит за всеми фактами использования в стране и за рубежом произведений советских авторов. Но сначала нужно туда приехать и зарегистрировать авторские права на песню, книгу или сценарий… Ничего страшного, я всё устрою. В Пензе есть уполномоченный от ВААП, я его знаю, вам нужно будет только приехать и поставить подпись в нужном месте. Уверен, эти песни будут звучать и по радио, а возможно, что и по телевидению. Ну и, соответственно, будете получать гонорар.

— Большой? — не удержался я от вопроса.

Какие гонорары получали ведущие советские писатели и композиторы, я читал в сетях в той, прошлой жизни. Тот же Юрий Антонов жаловался, что деньги в мешках лежали под кроватью, и он не мог их потратить. Приврал, наверное, но доля правды в этом была.

— Это будет зависеть от того, насколько часто ваши песни будут звучать. И не только по радио и телевидению. С каждого исполнения на любом концерте вам будет начисляться определённая сумма. Большие деньги в этом плане дают рестораны, не исключаю, что эти песни уже в эстрадной обработке там тоже будут звучать. Даже несмотря на то, что бо́льшую часть доходов с исполнения присваивает государство, автору тоже кое-что перепадает. А некоторым очень даже ничего перепадает, хватит и на машины, и на кооперативные квартиры.

Я прикрыл глаза. В этот момент я сам себе напоминал Кису Воробьянинова из фильма Гайдая «Двенадцать стульев» в эпизоде, где во время аукциона «отец русской демократии» представляет себя в Париже, в собственном особняке, из окна которого видна Эйфелева башня, и в окружении играющих на арфах одалисок.

На мгновение мелькнула шальная мысль, не заняться ли сочинительством уже написанных песен на поточной основе, но тут же я её от себя отогнал. И эти три — уже перебор. Меня вообще сюда забросили не песни заимствовать, а людей исцелять. Хотя, если вспомнить точную формулировку, то этот ДАР — всего лишь бонус, компенсация за то, что небесная канцелярия не уследила за мной и я ушел из жизни раньше запланированного срока.

Но ведь и намёк это был, мол, есть возможность — исцеляй. Что будет, если я не стану лечить людей — можно только догадываться. Возможно, ничего не будет, а возможно — последует расплата. В каким именно виде? А кто его знает, у этих небожителей должна быть масса возможностей покарать непослушного смертного.

С другой стороны, я и сам не смогу остаться равнодушным, если смогу облегчить страдания человеку, но ничего для этого не сделаю. И клятва советского врача, которую мне пришлось давать и в прошлой, и в этой жизни, здесь ни при чём. Есть такое понятие — совесть. Когда ты честен с самим собой, без оглядки на мнение окружающих или даже высших сил.

— В Пензе, правда, таких миллионеров нет, а вот в Москве, Ленинграде… О чём задумались, Арсений Ильич? — вернул меня в реальность голос Гришина.

— Да так, философия какая-то в голову лезет.

— Например?

— Например, лучше быть эгоистом и жить в своё удовольствие, или альтруистом, и руководствоваться моральными принципами, думая не столько о себе, сколько об окружающих?

Гришин усмехнулся, закурил новую сигарету, посмотрел на меня чуть искоса.

— А ведь я в ещё более юном возрасте задавал себе похожие вопросы. И потом не раз на протяжении жизни. А она — штука сложная, и человек слаб. Это только в книгах и фильмах главные герои — сплошь положительные персонажи, этакие Данко или Прометеи, готовые пожертвовать собой ради счастья всего человечества.

— Или Иисусы, — добавил я.

— Или Иисусы, — согласился Октябрь Васильевич. — А в жизни всё намного сложнее, чем в книгах и фильмах. Иногда чёрное оказывается белым и наоборот, а искушения такими сильными — что даже самый положительный во всех смыслах человек не может устоять.

— Это точно, — подал голос Байбаков, о котором мы уже успели забыть. — Вот у меня был случай… Вернее, не у меня, но в моём хозяйстве. Не буду имён и фамилий называть, в общем, работал у нас лет десять назад завскладом ГСМ некто Иван Васильевич. Никогда ни в чём таком замечен не был, мало того, коммунист. На его месте другой давно бы проворовался, а он даже повода не давал косо на себя посмотреть. И вот однажды не выдержал, поддался. В соседнем хозяйстве с ГСМ беда была в ту посевную, а у нас — завались. Ну вот ихние и подкатили к нему с предложением несколько тонн горючки продать. Причём в обход меня, так как знали, что я не соглашусь. Нет, так-то сосед соседа всегда выручить обязан, но ихний председатель о прошлом годе пакость мне одну сделал, а я не мог ему простить. Потому и пошли напрямую к Васильичу. Ну а тот мало что им три тонны соляры продал, так ещё все деньги себе в карман положил. Думал, прокатит… Ан нет, нашлись добрые люди, доложили мне. Пришли мы с проверкой на склад — так и есть, три тонны как корова языком. Иван Васильевич каялся, чуть ил не в ногах ползал, обещал все деньги вернуть. Деньги-то он отдал, а из колхоза я его турнул. Дом он продал, и укатил куда-то на Украину к родственникам. Вот — сюжет!

Олейник крякнул:

— Да, до сих пор стыдно вспоминать… и ведь на каком хорошем счету у меня был! А что касается эгоизма и альтруизма… Я вам так скажу, что эгоист — это раб собственных желаний и вожделений. В то время как альтруист — это человек, который, видя социальные страдания вокруг, не может иметь нормального самочувствия и полного удовлетворения своей жизнью, от этого у него почти отсутствуют собственные желания и стремления в текущем моменте времени, и он довольствуется только самым необходимым, жертвуя своим благополучием в пользу угнетённым, обманутым, немощным. То есть альтруист — это сознательный и настоящий коммунист, который старается взять от жизни лишь самое необходимое для своей борьбы со злом, в том числе и со злом капитализма, и стремится отдать свою жизнь для достижения поставленной цели — борьбе за счастье и благополучие всего народа, а не только власть и богатство имущих!

Мы согласно закивали, и ведь не поспоришь. А Байбаков потянулся к бутылке:

— Так, народ, что-то нас не у ту степь понесло. Давайте ещё по одной.

Домой я пришёл в одиннадцатом часу вечера. Евдокия не спала, встретила меня на крыльце.

— Пил чисто символически, — отчитался я, целуя её в губы и спросил, чуть отстраняясь. — А ты почему не спишь?

— Тебя ждала. Хочешь чаю?

— А что, давай почаёвничаем… Но сначала стаканчик гриба выпью.

— Я через марлю слила в банку, в холодильнике стоит.

Спиртного я выпил несколько стопок в общей сложности, но алкоголь на меня подействовал совсем слабо, не знаю уж почему. Да и закусывал я под конец уже неплохо. Сейчас меня не тошнило, но слабость всё ещё ощущалась, и подозреваю, денёк-то она точно ещё продержится. Так что в постели я нынешней ночью буду представлять, скорее всего, бревно, о чём честно предупредил Евдокию. Якобы банные посиделки отняли у меня слишком много сил, включая интенсивный массаж пензенскому композитору. Ещё и песни петь пришлось, за которые Гришин уцепился.

— Что за песни? — поинтересовалась Евдокия.

— Спеть?

— А давай!

Когда я закончил последнюю, четвёртую песню, моя возлюбленная заявила, что я талант, и Гришин правильно сделал, что выпросил у меня эти песни. После чего подлила в мою эмалированную и уже полюбившуюся мне кружку кипятку с заваркой.

— Сама-то чего не пьёшь? — спросил я, облизывая чайную ложку от остатков варенья. — Вон чай у тебя в чашке стынет.

— А не хочу, — продолжала улыбаться она. — Я уже до тебя три чашки выпила, того и гляди лопну. Хочешь выпей и мой.

— Вот и выпью, — тоже улыбнулся я, подтягивая к себе её чашку. — Выпью — и пойдём спать. Ты не представляешь, как я спать хочу. Жалко, что завтра на работу, весь день провалялся бы в постели.

— А давай я забегу в амбулаторию, скажу, что ты неважно себя чувствуешь. Чай не звери, войдут в положение.

— Нет, Евдокия, это не дело, — вздохнул я. — Мне моя совесть этого не позволит, она мой главный судья… Ну всё, чай выпит, теперь почистить зубы — и на боковую.

Отопление в доме было печное, угольки ещё давали жар, но постель, в которую мы нырнули, оказалась холодной. Тут же прижались друг к другу, пытаясь согреться, и как-т о незаметно перешли к поцелуям. Сначала чисто символическим, а затем уже начали целоваться по-взрослому. И так я вдруг завёлся от этих поцелуев, что моё естество само встало в стойку. А уж когда Евдокия стащила с себя ночнушку, и её тугие, белые груди нависли над моим лицом… Эх, и куда только делать моя слабость⁈

Когда я утром проснулся под будильник, Евдокии уже не было. За окном светило не по-осеннему яркое солнышко. Ещё лёжа, прислушался к собственным ощущениям. В общем-то терпимо, нет повода отказываться от выхода на работу. Если выдастся свободная минутка, то можно будет покемарить на рабочем месте. Единственное — съездить на велике (а может, лучше пешком, не так далеко) по адресу, проведать больную девчушку, которой вчера поставил диагноз ветрянка. И детей лечу, и взрослых, педиатр и терапевт в одном лице.

На кухонном столике увидел записку: «Всё найдёшь в холодильнике. Люблю!» И я тебя тоже, про себя подумал я с улыбкой. Как следует, до хруста в суставах потянулся… Зарядка? Пожалуй, нет, такая лень одолела, да и слабость всё же, до сих пор глаза толком продрать не получается.

Плотно позавтракал, и отправился на работу. В кабинете в течение дня удалось подремать с часочек, а ближе к вечеру на улице вдруг началась какая-то суета, раздались громкие голоса. Заинтригованный, я вышел из кабинета и практически нос к носу столкнулся с Ряжской.

— Что случилось, Валентина Ивановна? Что за шум, а драки нет?

— Случилось, Арсений Ильич, — хмуро выдала она. — Филимонов повесился.

[1] Выражение родилось из притчи про мышей, которые хотели стать ежами

[2] У автора слов Виктора Пеленягрэ идёт отсылка к стихотворению Есенина «Несказанное, синее, нежное…». Несколько строк из Есенина он заимствовал для своего произведения