Вторая жизнь Арсения Коренева

Глава 5

Мы попрощались с Байбаковым, взревел мотор 469-го, и я остался наедине с Евдокией и с её собачкой. А, нет, вон ещё на подоконнике с той стороны оконного стекла рыжая с белыми пятнами кошачья морда виднеется, лениво жмурится, топорща усы. А ещё слышалось кудахтанье кур, одну из них я увидел вышагивающей из-за угла дома. Она покосилась на меня и продолжила свой путь, время от времени выклёвывая что-то с земли.

— Заходите, — приветливо улыбнулась Евдокия, открывая калитку.

А улыбка симпатичная, с ямочками. Мне такой типаж всегда нравился.

Оказавшись по ту сторону забора, я наклонился, потрепал кудлатую голову пса, тот в ответ попытался преданно лизнуть мою руку.

— Как собачку звать?

— Тимка. Обычно он чужих не жалует, а с вами, гляжу, сразу подружился.

— А вон ту рыжую бестию? — я кивнул в сторону окна.

— Так Рыжиком и зову, — улыбнулась Евдокия, отчего в уголках её глаз появилась парочка чуть заметных морщинок. — Вы ужинать после бани будете или сейчас?

Похоже, посещение бани гостем для неё было делом само собой разумеющимся.

— Наверное, сначала помоюсь… И попарюсь. Знаете что, давайте я вам за питание сразу за месяц вперёд заплачу.

— Что вы, не надо! — даже как-то испуганно отмахнулась она, сразу же мило зарумянившись. — Мне и так колхоз за вас доплачивает. Не надо никаких денег.

Я пожал плечами. Наше дело, как говорится, предложить…

Ещё тут имелся сад, не хуже, чем в доме моего предыдущего проживания. Ветви некоторых яблонь гнулись под тяжестью плодов, а под ними падалицы было не так много, видимо, хозяйка периодически собирала яблоки с земли. И колодец тут имелся, причём с каким-то стоявшим рядом механизмом.

— Это насос, чтобы в баню воду вёдрами не таскать, и для полива тоже, — пояснила Евдокия, заметив мой взгляд. — Бывший мой поставил…

Она осеклась, закусив губу, в глазах её что-то такое печальное промелькнуло. Видимо, не все воспоминания доставляли ей радость.

— А так у нас и газ ещё семь лет назад провели, и водопровод в прошлом году от новой водонапорной башни, — добавила она, выходя из состояния грусти. — Это всё Фёдор Кузьмич постарался. Газ сейчас во всём селе, а водопровод пока в центре и на нескольких прилегающих улицах, моему дому повезло.

В сенях, где у входа стоял мешок комбикорма (видимо, для тех самых кур), я переобулся в свои домашние шлёпанцы, хотя хозяйка и порывалась дать мне свои… Вернее, оставшиеся от бывшего супруга. Я вежливо отклонил предложение.

В доме мне показали мою комнатушку, а сама хозяйка спала в другой небольшой комнате. На довольно просторной кухне обнаружились холодильник «Юрюзань» и стиральная машинка «Riga-55», а в зале между окнами на комоде гордо возвышался чёрно-белый телевизор «Весна», провод от которого шёл под потолок и, похоже, соединялся с той самой самодельной антенной на крыше. У стены в углу стоял здоровенный, окованный железом сундук. Логично предположить, что достался он Евдокии от предков. Ещё тут имелась швейная машинка «Подольск» с ручным приводом', которая, судя по кусочкам ткани и заправленной катушке, без дела не стояла. Отрывной календарь на стене извещал, что сегодня 27 августа, пятница.

Печка, кстати, в отличие от моей сердобской квартиры, располагалась на кухне, и сейчас в ней, если верить заверениям хозяйки, в чугунке томилась картошка на постном масле.

Есть хотелось сильно, при упоминании о картошке, да ещё на постном масле, у меня началось обильное слюновыделение, но сначала следовало посетить баню. Аккуратная бревенчатая банька стояла на заднем дворе, к ней даже вела вымощенная камнем дорожка, по которой прогуливались несколько кур. К будке туалета вела такая же дорожка, как и к покосившемуся сараю, где наверняка хранился какой-нибудь инструмент и прочие полезные в хозяйстве вещи.

— Парились когда-нибудь в деревенской бане? — интересуется она.

— Да было разочек, — уклончиво отвечаю я.

— Всё равно давайте покажу, что к чему.

Мы вместе направились в баню, я захватил с собой чистые трусы с майкой, мочалку, мыло и полотенце. В принципе, как управляться с каменкой, я имел представление, так что особо не напрягался. В предбаннике обнаружилось несколько веников разных видов: дубовый, берёзовый, можжевеловый, полынный и крапивный. Мне было предложено выбрать любой. Немного подумав, я взял берёзовый.

Евдокия щёлкнула выключателем, находящимся сбоку от массивной, состоявшей из плотно подогнанных друг к другу струганых досок двери, после чего вошла внутрь, а я следом.

Прищурился, привыкая к тусклому освещению забранной в толстый стеклянный колпак лампочки и одновременно вдыхая ароматный дух. Интересно, что входило в тот настой, которым Евдокия брызгала на раскалённые камни до моего тут появления?

— Вот кадушка, сюда в воду уже травки добавлены, — между тем объясняла она, — из неё нужно плескать на камни. Вон в той кадушке подогретая вода, вон в той — холодная. Я сама люблю после парилки холодной водой на себя побрызгать. Ладно, я пошла, а вы тут парьтесь… А то могу веничком помахать, ежели не стесняетесь.

Хм, а что, я разве против? Нет, конечно!

— Можно и веничком, — расплылся я в улыбке.

— Договорились, — тоже улыбнулась женщина. — Ступайте раздевайтесь в предбанник, нагоняйте пару, а я пока пойду курам дам.

Десять минут спустя, когда я уже лежал на полке́, пришла она, предварительно постучав в дверь.

— Заходите, Евдокия, — громко сказал я, гадая про себя, голая она придёт или всё же на ней что-нибудь будет надето.

Волновался напрасно. На ней была длинная белая рубаха, напоминавшая ночнушку.

А дальше начался райский ад. Или адский рай, без разницы. Потому что Евдокия знала толк в банном деле, и хлестала меня так, что я едва сдерживался, чтобы не заорать, и в то же время испытывал настоящую эйфорию. В общем, я будто бы заново родился!

Так она ещё холодного хлебного кваску в настоящем глиняном кувшине прихватила, из погреба, прохладного… Я в предбаннике две кружки выпил, и достиг, как мне казалось, уже самых вершин блаженства.

Потом она под негромкое бормотание телевизора кормила меня ужином. Молодая варёная картошка, помидоры и огурцы, квашеная капустка, маринованные опята из соседнего леса, нежнейшее сало, нарезанное тонкими ломтиками, пахучий, ноздреватый хлеб и даже поджаренная курочка с канцерогенной, как я люблю, корочкой… Всё это съесть оказалось выше моих сил. Евдокия призналась, что уже успела перекусить, а со мной ужинает из вежливости, так что я на неё в плане помощницы по уничтожению съестных припасов могу особо не рассчитывать. Ну хотя бы уговорил её по рюмочке самогонки от неизвестной мне Степановны за знакомство принять в качестве аперитива.

— Имя у вас редкое по нынешним временам, — сказал я, накалывая на вилку грибочек.

— В честь бабушки назвали, она тоже была Евдокия, — улыбнулась женщина.

— Надо же, а меня в честь деда, тот тоже был Арсением.

— Ничего себе, — негромко рассмеялась она, — какое совпадение.

— Да уж… А это кто, родители?

Я кивнул на стену, где на прямоугольном фото в рамке под стеклом были запечатлены молодые мужчина и женщина.

— Да, мама с папой, — грустно вздохнула Евдокия. — Их не стало, когда мне было двенадцать, погибли в аварии на трассе. Папа был за рулём мотоцикла, а мама в коляске сидела. Ехали в Сердобск, а тут на их полосу грузовик выскочил…

Я даже жевать прекратил. Надо же, у меня отец тоже в ДТП погиб. Я уж хотел было сказать об этом, но всё же в последний момент почему-то сдержался. А Евдокия, глядя в окно на багровеющий закат, продолжала свой неторопливый рассказ:

— Дед в войну погиб, а бабушка умерла, когда я была ещё совсем маленькой. Это со стороны мамы. А родители отца на Дальнем Востоке живут. Про опеку они ничего не говорили, хотя на похороны бабушка прилетала. На меня тётя Лида опеку оформила, она мне как вторая мама была и раньше, а после смерти родителей стала совсем родной. Живёт на соседней улице, у неё муж и дочь Лена. Она меня на два года младше, Ленка-то, мы с ней как сёстры были — старшая и младшая. Закончила пединститут, в Пензе в школе преподаёт, замуж вышла, родить уже успела… А тётя Лида за домом моим всё это время приглядывала, да и я заглядывала, надо же было Мухтара подкармливать. Это у нас раньше собака была, потом умерла, и я уже Тимку завела. После школы три года отучилась в совхозе-техникуме, получила профессию животновода, вернулась в Куракино, в отчий дом, а работать в колхоз пошла на птицеферму. Куры, гуси… Такая вот у меня пернатая семья ещё одна теперь.

— А продолжать учиться не думали? Высшее образование получить?

— Тётя Лида тоже предлагала мне в сельхозинститут пойти, а мне и трёх лет в совхозе-техникуме хватило. Да зачем мне высшее образование, я же не собираюсь академиком становиться, и так вот бригадир на птицеферме, чего ещё желать-то?

Да уж, привык человек довольствоваться малым, что ж теперь… Кто-то и правда в академики стремится, или продвинуться по партийной линии, а кому-то хватает должности бригадира на птицеферме.

— А я не жалуюсь, — словно прочитав мои мысли, продолжила Евдокия. — У меня и телевизор вон есть, и холодильник, и машинка стиральная, куры… Свиней не держу и корову тоже, возни с ними много. Я мясо и молоко у соседей по хорошей цене беру, да вон и тётка подкидывает. Мне-то одной много и не надо…

— Теперь вот меня ещё кормить придётся.

— Ничего страшного, колхоз на вас средства выделил, — улыбнулась она и тут же сменила тему. — А вы что заканчивали?

— Саратовский медицинский институт.

— Это вы вместо Анны Петровны, значит… Хорошая женщина, и специалист неплохой, жаль, что она уезжает, — сказала она и тут же торопливо добавила. — Но вы, как наш председатель говорит, тоже врач хоть и молодой, но талантливый.

— Ну, это он слегка преувеличивает, — скромно улыбнулся я.

И в этот момент раздаётся дежурный, какой-то беззлобный лай Тимки, а Рыжик тут же запрыгивает на подоконник.

— Евдокия! Ты дома? — слышится снаружи почему-то знакомый голос.

Оказывается, пришла едва не овдовевшая Алевтина, которая с порога вывалила на хозяйку дома новость о том, как я спас её благоверного от неминуемой смерти. И в качестве благодарности принесла здоровый шмат домашнего сала, завёрнутого в плотную крафтовую бумагу, в которую продавщицы в магазинах обычно заворачивают не только продукты, но и, к примеру, одежду.

Сало тут же было развёрнуто, чтобы продемонстрировать, какое оно чудесное, нежное, с мясными прослойками и прожилками. Тот факт, что недавно куском этого сала подавился её муж, меня нисколько не смутил и, поскольку шмат был предназначен мне, а не Евдокии, и мне же и предстояло решать, брать или отказываться — я кобениться не стал, принял подношение.

— У меня и своего много, — немного ревниво заявила Евдокия, когда гостья ушла с чувством выполненного долга. — В морозильнике килограмма полтора лежит, и в холодильнике ещё кусок.

— И причём очень вкусного, — добавил я. — Ничего, и это не спеша съедим. Не зря же я спасал её мужа.

— Ой, а как это было-то? — запоздало поинтересовалась женщина. — А то Алевтина толком так ничего и не объяснила.

Ну я и рассказал в красках, Евдокия только охала, распахнув свои зелёные глазищи, и приложив ладони к щекам. От такой её непосредственности мне стало даже чуточку смешно, но я сумел сдержать улыбку.

В этот момент снова послышался лай, вернее, радостное тявканье, а следом женский голос от калитки:

— Что, Тимка, соскучился? На вот, мосолик тебе принесла, свеженький, погрызи…

На этот раз пришла Лидия Васильевна — тётка Евдокии. Вроде как проведать племянницу, а на самом деле, как я понял, за чашкой чая, который хозяйке снова пришлось наводить, поглядеть на постояльца. Мне показалось, что я произвёл на женщину приятное впечатление. Засиживаться она не стала, объяснив, что ей ещё холодец варить.

Спать я отправился почти в одиннадцать вечера. Евдокия сказала, что посидит немного за машинкой, дошьёт себе платье, а потом тоже на боковую — в 6 утра ей нужно быть на птицеферме. И меня разбудит, как пойдёт, чтобы я свою работу не проспал.

Вырубился я моментально, всё-таки день выдался достаточно напряжённым, даже вон человека от смерти спасать пришлось. А проснулся от светившего сквозь закрытые веки солнца. А ещё что-то несильно давило мне на живот. Открыв глаза, я увидел свернувшегося калачиком Рыжика, который сладко посапывал поверх простыни, которое в тёплом ещё августе я предпочёл предложенному накануне вечером шерстяному одеялу с пододеяльником. Как он пробрался-то, вроде дверь закрыта, а на форточке москитная сетка… Хотя я же дверь не запирал, а открывается она вовнутрь, так что котяра вполне мог прошмыгнуть, приложил небольшое усилие.

Не успел сообразить, что делать с наглым котом, как раздался деликатный стук в дверь.

— Да-да, — оживился я, всё-таки сбрасывая с живота недовольно мяукнувшего Рыжика.

Дверь открылась, и моим глазам предстала Евдокию. Чистое, сияющее без всякой косметики лицо. Оно и вчера было без косметики, но сейчас, может быть, и оттого сияло, что на него из незанавешенного шторкой окна падал луч рассветного солнца, и лицо это казалось мне каким-то ангельским.

— Доброе утро, Евдокия! — улыбнулся я, сладко потягиваясь. — Вы прекрасны, как это августовское утро!

— Спасибо за комплимент, только от августа-то осталось всего ничего. В среду уже 1 сентября, детишки в школу пойдут.

Тут она почему-то резко погрустнела. Хотя ясно, почему — детей-то она в браке не нажила, и теперь уже и не наживёт. Не повезло Евдокии…

— Я вам глазунью с салом пожарила, — сказала она, встрепенувшись. — Вы утром чай или молоко пьёте? Если молоко, то найдёте в холодильнике, оно в трёхлитровой банке. Там же, в холодильнике, колбаса и масло. Хлеб в хлебнице. А обедать домой придёте?

— Да вроде врачей в амбулатории в обед кормят.

— Ну если что, то в холодильнике картошка вчерашняя, можете на сковороде обжарить по-быстрому и яйцом залить — я так часто делаю. Котлеты в кастрюльке… Ну всё, я побежала.

— А ключ? Замок? Запирать как дом?

— Ой, да что вы, — отмахнулась она, — у нас в селе никто двери не запирает, все друг друга знают. Я уж и не помню, когда кто-то у кого-нибудь что-то украл. А если кто-то и позарится, то у Фёдора Кузьмича разговор с такими короткий. Он, может, в милицию его и не сдаст, но так приголубит — что воровать больше никогда уже не захочется.

Вспомнив габариты Байбакова, я охотно поверил в сказанное. Однако не унимался:

— А если залётные? Ну, проезжие какие-нибудь?

— Не, у нас тут чужих сразу видно. За ними всё село приглядывать будет. Так что не переживайте, никто ничего у нас не украдёт.

Она исчезла, а я не спеша начал заниматься утренними делами. Сбегал на двор в будку, по пути потрепав за загривок Тимку, выползшего на утреннее солнышко уже из своей будки, подлил молока Рыжику в миску… Пятнадцать минут на утреннюю зарядку на свежем, слегка ещё зябком в это ранее время воздухе, умывание, завтрак под районную газету «Ленинский путь».

Поскольку яичница была с салом, решил не рисковать, попить на десерт крепкого чайку, хотя от стакана холодного молока никогда не отказывался. Случалось у меня в той жизни, что молоко и сало входили, скажем так, в противоречие друг с другом.

Дальше обязательная чистка зубов, и вот с портфелем я вышагиваю в сторону амбулатории, до которой пешим ходом от силы двадцать минут, а встречные сельчане со мной здороваются, и даже — спиной чувствую — глядят мне вслед. Вон бабка из-за ограды беззубо улыбается, я ей тоже улыбаюсь, чуть кивая на ходу:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, сынок! Это ты, штоль, врач новый вместо Петровны?

— Выходит, я.

— А звать-то тебя как?

— Арсений Ильич.

— А я Авдотья Акимовна. Так я приду можа сёдня на приём-то? А то чивой-то радикулит замучал, спина второй день не разгибатси. Мне дочка уж и хреновым раствором мазала спину — толку нету.

— Каким раствором?

— Хреновым… Ну это сок хрена с водой смешивается когда.

Я покачал головой. Да уж, народная медицина… Хотя, конечно, и официальная медицина вышла из народной, многие травы с настойками действительно помогают. Но это, конечно не идёт ни в какое сравнение с тем, что началось после развала СССР, когда разного рода представители нетрадиционной медицины полезли изо всех щелей. И ладно бы безобидные травники! А то ведь сколько народу в могилу отправили все эти целители, успев обобрать пациентов как липку.

— Конечно, приходите, у меня сегодня как раз первый рабочий день, — говорю я бабке. — Вместо хрена я вам выпишу что-нибудь более действенное.

Вяземская уже на месте. Объясняет мне в деталях, что к чему, после чего врачебная конференция (хотя это кромко сказано) у Ряжской, где меня снова представляют коллективу. Затем следует врачебный обход. Двое пациентов моих — старик и женщина средних лет. Мне их Вяземская передаёт «по наследству» вместе с историями болезней. Ещё стопка историй ожидает меня в кабинете — будет чем заняться на досуге.

А в коридоре на скамеечке уже сидит давешняя бабулька, которая при моём появлении резво вскакивает, опираясь на клюку, правда, при этом остаётся в полусогнутом состоянии. Я в выданном мне сестрой-хозяйкой халате, под которым белоснежная рубашка, с фонендоскопом на шее, выгляжу, несмотря на молодость, солидно — успел поглядеться на себя в зеркале.

— Заходите, — приглашаю её, открывая перед посетительницей дверь.

Присутствует соблазн применить браслет и излечить Авдотью Акимовну за один присест, но здраво рассуждаю, что заболевание у старушки не смертельное, возрастное, может, она завтра помрёт во сне, и все мои усилия окажутся напрасными. А меня, если буду каждого пытаться исцелить таким способом, надолго не хватит. Радикулит — это не ушиб, тут день-два придётся в себя приходить. Я же должен быть готов в любой момент сорваться, к примеру, на выезд в район, где реально человеку может быть плохо.

Так что выписал бабушке «Диклофенак», пусть ей дочка мажет. Узнавал уже, мазь имеется в аптечном пункте.

Не успел спровадить Авдотью Акимовну, как появляется Ряжская.

— Арсений Ильич, придётся вам срочно наведаться в Софьино. Оттуда позвонили, там девочке плохо.

— А что с ней?

— Третий день высокая температура, сегодня ночью была под сорок. Кашель постоянный, дышит с хрипом. Как бы не пневмония.

— Возраст?

— Девять лет. Отправили бы педиатра, да сами знаете, у нас в штате педиатр не предусмотрен. Повезет вас Виктор Семёнович. Если что-то серьёзное — отправляйте сразу в Сердобск. А мы уж тут вас как-нибудь подменим. В крайнем случае вызовем Анну Петровну.

Что ж, надо так надо, я предполагал, что придётся и по сёлам колесить, а не целыми днями в амбулатории штаны просиживать. Когда я с «дежурным» чемоданчиком, доставшимся мне по наследству от Вяземской, вышел на внутренний двор, Абрикосов уже сидел в кабине своего «УАЗ-452», дымя «беломориной».

— Ну что, Ильич, погнали?

— Погнали, Василий Семёнович. Долго ехать-то?

— Минут двадцать-двадцать пять. Там до самого Софьино асфальт, хоть и разбитый местами. Кузьмич в этом плане молодец, старается, знает, что дороги — это первое дело. Раньше-то как посевная или страда — транспорт то и дело из строя выходил, как раз по причине хреновых дорог. А сейчас поломок куда меньше стало. Ну ладно, с Богом!

Погода сегодня шептала, солнце светило, травка зеленела, хотя на деревьях местами листва уже пожухла. Я опустил стекло со своей стороны, и едва выехали на трассу, как в салон влетел здоровый шершень. К счастью, никого ужалить не успел, вылетел через окно Семёныча. А как набрали ход, в лобовое стекло тут же стали врезаться крылатые насекомые, моментально превращавшиеся в мокрые пятна.

— Машине семь лет, а сколько я на ней уже наездил, — говорил Семёныч, закуривая очередную папиросу. — Наверное, Землю-матушку мог бы объехать, если все километры сложить. А уж в какие только переделки не попадали… Помню, как-то в марте с Ряжской в Репьёвку поехали. Там старику одному трактором ноги отдавило, так что это по её травматологической части было, Валентины Ивановны. Подъехали к реке, а мост размыло. И там с берега на берег ольха упала, сверху — купол снега. Так она чемодан свой взяла и прямо по бревну пошла. И почти аккурат посередине как рухнет в воду! Хорошо хоть там глубина по пояс была. А мороз градусов двадцать. Я ей кричу, мол, беги скорее, замерзнешь! Ну она выскочила на тот берег и припустила что есть сил. Я тем временем минут сорок в объезд ехал. Подъезжаю к нужному дому, она ещё там. Одежда на печке сушится, ей жена этого старика какие-то тряпки дала срамоту прикрыть, а сам страдалец лежит на кровати и стонет. Никуда, грит, не поеду, ни в какую больницу, дома помирать буду. Срок, мол, пришёл, видать мой. И на икону в углу крестится. Ивановна ему первую помощь к тому времени оказала, да там нужно было, конечно, в Сердобск везти. Но упёрся старик — ни в какую, готов был отказную написать. Так я его в охапку хвать, благо что щуплый был — и в машину. Пока в Сердобск его везли, всю дорогу нас с Ивановной костерил. Бабка его с нами поехала, всё никак успокоить его не могла. Ну ничего, привезли, сдали на руки, подлатали его врачи тамошние, через месяц на костылях домой вернулся. Ещё после этого лет семь, кажись, протянул, хотя с палочкой хромать пришлось остаток жизни.

— Да, весело у вас тут, — замечаю я, чтобы поддержать разговор.

— А то! В другой раз, помню, волки охотника по зиме задрали. Причём звонок поступил днём 31 декабря из Новоборисовки, а это вёрст сорок. Мало того, раненый не в самой деревне, а лесу с товарищем, ещё один как раз в деревню побежал на лыжах звонить, там у них на всю Новоборисовку один телефон в сельсовете. Опять мы с Ряжской подорвались. До Новоборисовки доехали, а дальше в сторону леса трактор из соседнего села приезжал дня за три до того, немного расчистил, и всё. Машина уже не пройдёт, даже моя «таблетка». Снегопад накануне сильный был, сугробы по пояс, эти охотники сами-то на лыжах ушли охотиться. Ну и что делать? Дают нам лыжи, встаём мы с Ивановной на них — и вперёд! Охотник, тот, который звонил… Вернее, звонил-то местный председатель сельсовета… Так вот, охотник нам дорогу показывает, а мы за ним. Дошли — уже вечереть начало. Да ещё снова снег повалил. Эти-то, хорошо, додумались костерок развести, а то бы мы их и не нашли. Ряжская, короче, прямо там и заштопала бедолаге рваные раны. И там же мы у костерка Новый год и встретили. А наутро уже соорудили волокуши и на них дотащили раненого до машины. Выжил! А если бы не Ивановна — точно кранты ему бы настали.

— Да она у вас просто-таки героическая женщина, — без доли иронии заметил я.

— Не то слово!

— А у меня анекдот как раз в тему про охотника и больницу. Медсестра врачу шепотом сообщает: «Доктор, у меня больной, который новенький, постоянно в какую-то пищалку крякает. Может, психиатра позвать?» «Нет, не надо. Он же охотник, он так, наверное, утку просит».

До Семёныча доходит только через несколько секунд, после чего он разражается гоготом:

— Ага-га-га… Утку просит… Ага-га-га… Надо запомнить, расскажу нашим врачам.

Тут я вспоминаю о цели нашей поездки, и мне становится как-то не до смеха. Дело-то, судя по поступившей информации, серьёзное, можем вообще не успеть, если вдруг в Сердобск понадобится везти.

На самом подъезде к Софьино небо потемнело, над дальними полями угадывался косой дождь, или косохлёст, как его назвал Семёныч, пояснив, что так ещё дед его говорил, а до того, видимо, и прадед, и прапрадед. А когда мы въехали в село, по крыше кабины застучали первые капли дождя. Покрутив ручки стеклоподъёмников, мы отгородились от внешнего мира с его мокротой, но мрачные предчувствия никуда не делись. Ещё несколько минут спустя, покрутившись по узким сельским улочкам, Василий Семёнович остановил машину возле некрашеного забора, за которым виднелся невзрачный, такой же серый дом.

— Вроде здесь, — сказал Семёныч, выключая двигатель.

Я выбрался наружу, поёживаясь от прохладных капель, тут же начавших заползать за воротник рубашки, и постучал кулаком в калитку.

— Хозяева!

Лежавшая на невысоком крыльце под навесом лохматая псина подняла голову и лениво гавкнула в мою сторону. Потом ещё раз гавкнула с таким видом, будто бы выполняла нелюбимую работу. Ещё несколько секунд спустя дверь со скрипом отворилась, и на пороге появилась худая женщина, кутавшаяся в серую шаль. Такое обилие серого цвета начало у меня уже вызывать что-то вроде аллергии. Женщина, сгорбившись, просеменила по посыпанной гравием дорожке к калитке. Под её глазами пролегали тёмные круги.

— Здравствуйте, вы из амбулатории?

— Оттуда. Впустите?

— Да-да, конечно…

Она открыла калитку.

— Как девочка себя чувствует? — спросил я по пути к дому.

— Совсем плохая, — шмыгнула носом женщина. — Даже меня, мать родную, уже не узнаёт. В бреду лежит.

Псина на крыльце обнюхивает мои ноги и возвращается в прежнюю позу, положив большую кудлатую голову на передние лапы. Я даже немного позавидовал животине, для которой пределом мечтаний было поесть досыта и совокупиться с какой-нибудь безотказной сучкой. Всё же намного проще жить не умом, а инстинктами, не захламляя свою голову разными проблемами.

В сенях сбрасываю обувь и переобуваюсь в предложенные шлёпанцы. В зале вижу мальчонку лет пяти, тот что-то рисует в тетрадке, высунув от напряжения кончик языка. На нас он почти не обращает внимания.

Девочка лежит в дальней комнате, рядом с ней на краешке постели сидит ещё крепкая на вид немолодая женщина. Она вытирает потный лоб девочки, к которому прилипли русые волосы, и что-то тихо бормочет. Наше появление заставляет её обернуться.

— Умирает наша Машенька, — как о чём-то само собой разумеющимся, говорит ровным голосом бабуля. — Не доживёт до завтра. И вы ей уже не поможете.

Девчушка и впрямь выглядит неважно, дышит с хрипотцой, глаза закрыты, такое ощущение, что находится в бессознательном состоянии.

— Мама, ну что ты говоришь⁈ — восклицает приведшая меня женщина, а у самой на глазах выступают слёзы.

— То и говорю, Катерина, — продолжает бурчать бабка. — У меня брат в 43-м от воспаления лёгких так же умер. То, что на роду написано — не изменить. А у тебя сын ещё, есть ради кого жить.

— Так, ну-ка прекращайте панику разводить, — строго заявляю я, облачаясь в белый халат. — Нечего хоронить девочку раньше времени. Температуру когда последний раз измеряли?

— С час назад, — всхлипывает Катерина. — Тридцать девять и восемь.

— Ясно… Давно заболела?

— Третий день. С улицы прибежала вся мокрая после дождя, а на следующее утро уже температура и кашель. Мы ей аспирин давали, парацетамол — ничего не помогало, становилось только хуже…

— Ясно, — повторяю я.

Измеряю девочке температуру, хотя лоб такой горячий, что и так понятно — температура высокая. Так и есть — тридцать девять и семь. Кровь, что называется, кипит в венах.

По ходу дела со слов матери собираю анамнез, интересуюсь, был ли контакт с больными детьми, провожу осмотр, аускультацию, перкуссию. Обнаруживаю притупление перкуторного звука в нижних отделах.

М-да, судя по всему — крупозная пневмония. Девочка реально при смерти, сердце может остановиться в любую секунду. Довезём ли до Сердобска, вот в чём вопрос… И смогут ли там спасти девчушку? Впрочем, решение я для себя уже принял, а потому не собираюсь откладывать дело в долгий ящик в тот момент, когда на счету каждая минута, приближающая ребёнка к черте, из-за которой возврата нет.

Хотя, если честно, в каком-то смысле можно вернуться, так сказать, испытано на себе. Но всё равно свой диагноз озвучивать не спешу.

— Почему раньше врача не вызвали? — хмуро спрашиваю мать.

— Так думали, таблетками вылечим, — растерянно моргает она.

— И что, вылечили?

Я строго смотрю то на неё, то на сжавшую губы в ниточку бабку.

— Так, ладно, попрошу посторонних удалиться, когда понадобитесь — я вас позову. Нужно сделать кое-какие процедуры.

Мой голос магнетически действует на обеих женщин, хотя старшая покидает комнату с явной неохотой, продолжая бормотать себе что-то под нос. Когда дверь за ними закрывается, переводу взгляд на хрипло дышавшую девочку.

— Что же, милая приступим к операции по твоему спасению, — шепчу я, доставая ампулу со снотворным.

По идее, колоть надо антибиотик, но я сам сейчас буду вместо него, а вот поспать девочке будет не лишним. Колю в бедро, на ввод иглы под кожу пациентка никак не реагирует. Оно и понятно, она сейчас пребывает в бреду, и что там видит — можно только догадываться. Наверное, её можно без наркоза резать, и она не очнётся.

Я приподнимаю сорочку в васильках, обнажая только начавшую формироваться грудь, активирую браслет, кладу правую ладонь на грудную клетку, сосредоточенно смотрю на неё и закрываю глаза. Диагностика уже не нужна, и я мысленным взором наблюдаю, как привычные уже «паутинки» сразу же тянутся от ладони и пальцев к поражённым лёгким и под шум бьющих по отливу окна капель дождя начинают свою работу. В моих лёгких тут же появляется боль, становится тяжело дышать, и вроде бы повышается температура, но я знаю, что это нормально, всего лишь издержки производства, и что моей маленькой пациентке намного хуже. Моя энергия перекачивается, будто насосом, в тело девочки, и как обычно, время превращается в некую тягучую субстанцию. И только когда лёгкие с бронхами полностью очищены, «паутинки» исчезают, а я бессильно откидываюсь на спинку стула.

Открываю глаза не сразу, с минуту или две прислушиваюсь к собственным ощущениям. Симптомы пневмонии исчезли, но слабость невероятная, и традиционная тошнота, с которой я успешно справляюсь. Завтрак давно переварен и усвоен организмом, так что блевать получится если только желчью. Но я и этого себе не позволяю, а просто ровно дышу, и не делаю ни единого движения.

Наконец открываю глаза. Мария спит, хрипов уже не слышно, и я снова измеряю температур. Тридцать шесть и восемь. Практически норма.

Встаю со стула немного неуверенно, пол и потолок покачиваются, пытаясь поменяться местами. Ой, как же мне хреново-то… Ничего, ничего, зато девчонке жизнь спас, и это меня очень так хорошо утешает. Кто знает, может быть, в прежней истории она так и умерла, а в этой, глядишь, станет известным учёным или знаменитой на весь мир балериной.

Так, теперь, пока силы ещё есть думать, надо решить, что делать с ребёнком дальше. Логично вроде бы оставить тут, девочке уже практически ничего не угрожает, но всё же лучше хотя бы несколько дней за ней понаблюдать. Остаться тут я не могу, значит, придётся забирать с собой. Да и у Ряжской могут возникнуть вопросы. Как так, девочка вроде бы при смерти была, если верить её матери, а ты возвращаешься, Арсений Ильич, и заявляешь, что ребёнок абсолютно здоров. Кто врёт?

Ладно, придётся везти… Открываю дверь, вижу обращённые ко мне лица. Суровое бабкино, с надеждой во взгляде Катерины и любопытное пацанёнка.

— Думаю, это всего лишь бронхит. Ввёл девочке антибиотик, вроде бы ей стало получше. Мы её транспортируем в амбулаторию, пусть там полежит, подлечится.

В этот момент я покачиваюсь, опираясь рукой о дверной косяк, в глазах мелькают чёрные мушки. Трясу головой, возвращаясь в реальность.

— Вам плохо? — с тревогой в голосе спрашивает Катерина.

— Да есть немного… Не обращайте внимания.

А сам думаю, хватит ли у меня сил вместе с Семёнычем донести пациентку на носилках до машины. Не женщин же просить, неудобно как-то. Если только они соседа какого привлекут, так и то не факт, день-то рабочий, все в поле или ещё где, это всё больше старики по домам сидят, а на них рассчитывать вряд ли приходится. Так что через не могу, но помогаю своему водителю загрузить девочку в кузов «буханки», хоть и самого впору на носилки укладывать.

Дождь уже закончился и небо прояснилось, будто бы природа радуется вместе со мной удачному исходу дела. Катерина решает ехать с нами, я отказать не могу, это её право. Она садится на тянувшуюся вдоль салона скамью рядом с носилками, я же забираюсь на своё пассажирское место спереди и, как только УАЗ выезжает на трассу, сразу же отрубаюсь.

Это, скорее, не сон, а дремота, из которой я периодически выныриваю в реальность, чтобы обернуться и поглядеть, как там юная пациентка. Та спит, Катерина смотрит на неё, поглаживает кончиками пальцев то руку дочери, то голову, и я вырубаюсь снова. В итоге, когда добираемся до амбулатории, голова гудит, словно колокол, но самочувствие в целом немного получше. Оформляю девочку в палату на свободную койку, прошу дежурную сестру поставить капельницу с физраствором, от которого хуже точно не будет, а сам иду с докладом Ряжской, которая заканчивает накладывать швы на лоб мальчонке, грохнувшемуся с велосипеда.

— Я, честно говоря, думала, что это пневмония, — говорит она, делая последние стежки под местной анестезией. — Ну и хорошо, что всё не так страшно.

На часах уже седьмой час. Катерине с позволения Ряжской я разрешаю переночевать с дочерью, благо что имеется как раз ещё одна свободная кровать. Правда, прошу женщину переодеться в халат и переобуться в тапочки, которые я ей догадался предложить захватить с собой ещё в Софьино. Как и еду, так что будет женщине чем поужинать. А девочка у нас уже на довольствии, к утру, надеюсь, будет в полном порядке, и от больничного завтрака не откажется.

Ну а сам с разрешения Ряжской двигаю домой. Она замечает, что я выгляжу далеко не лучшим образом. Голова уже не так болит, но слабость просто неимоверная. Так что заведующая амбулаторией отправляет меня восвояси, когда я спрашиваю, нужен ли ещё в больнице.

— Ступайте, Арсений Ильич, отдыхайте, а то на вас что-то лица нет. А за девочкой вашей дежурный врач присмотрит. Завтра воскресенье, выходной, но…

Она замолкает, однако я понимаю её с полуслова.

— Конечно, приду, — говорю я, — это моя пациентка, и я обязан контролировать её состояние. Тем более сразу после госпитализации. Прямо с утречка и заскочу.

Ряжская улыбается, кивает и отправляет меня отдыхать. Видно, что у неё с души если не валун, то камешек точно упал. Неужели она во мне сомневалась⁈

Евдокия только, кажется, и ждала моего прихода. Тут же накрывает на стол, но есть пока не очень хочется, уже знаю, что жор с утра нападёт. Объясняю, что день был тяжёлый, с выездом в Софьино, потому и аппетита нет, несмотря на вкусно пахнувшие блины, да ещё и голова болит. Евдокия понимающе кивает, в глазах её мелькает сочувствие, особенно когда я говорю, что утром пойду в амбулаторию. А я выпиваю две таблетки анальгина, чищу зубы и отправляюсь на боковую, моментально проваливаясь в глубокий сон.