Мистер Хэтч, возможно, и солгал насчет дыры в заборе, но он не солгал насчет тюрьмы. Как только Мириэль наложили гипс, ее увезли в маленькое бетонное здание на дальнем краю колонии. Ее камера была оборудована самым скромным образом – кровать, стол и стул с соломенной спинкой – все это скрипело и шаталось. Единственное окно комнаты – щель высоко в стене, пропускающая скудный свет и никакого ветерка. Ее единственными спутниками были мышь, которая жила в углу, в полуразрушенной части стены, и сторож Дойл. Из этих двоих Мириэль предпочитала мышь.
Единственным послаблением было разрешение каждый день, в течение двадцати минут бродить по огороженному тюремному двору для физических упражнений. Мириэль наслаждалась этими короткими глотками свежего воздуха и настаивала на том, чтобы выйти на улицу, даже если шел дождь. Почти каждый день появлялась Айрин. Она приходила прямо со смены в аптеке, пахнущая пятидесятицентовыми духами и рыбой недельной давности. Они болтали несколько минут через сетчатый забор, львиную долю разговоров вела Айрин. Затем, когда сторож не смотрел, она подсовывала Мириэль шоколадку или журнал, и весело прощалась.
Все остальное время Мириэль была зациклена на побеге. Не из тюрьмы, а из этой жалкой колонии. Конечно, ей придется подождать, пока заживет сломанная рука. И на этот раз она возьмет только одну сумку… максимум две. Вместо того чтобы нести их вручную, она перекинет их через плечо, чтобы обе руки были свободны, и перелезть через забор станет проще. Если она обернет свой кожаный пыльник вокруг верхних нитей колючей проволоки – на этот раз заранее, – она сможет перелезть без единой царапины. Оттуда добраться домой будет проще простого. Никто не заподозрит молодую, элегантно одетую женщину в том, что она прокаженная. Она в мгновение ока поймает попутку и будет на вокзале в Новом Орлеане, прежде чем кто-нибудь в Карвилле поймет, что она сбежала.
Лежа на комковатом матрасе в своей камере, она представила себя дома: французские двери в большой комнате широко распахнуты, морской бриз развевает тонкие занавески, в руке шипит ледяной джин. На граммофоне крутится ее любимая пластинка. Из детской, где играют девочки, доносится смех. Из кухни слышен солоноватый запах устриц «Рокфеллер». Родстер Чарли грохочет по подъездной дорожке. Дом. Ей просто нужно сбежать и добраться туда.
Однажды днем, спустя несколько недель заключения, вместо обычного помятого журнала или полурасплавленного батончика «О Генри!»[19], Айрин передала через забор письмо.
– Я попросила Фрэнка откладывать твою почту. Это пришло вчера.
Мириэль схватила конверт, даже не обернувшись на сторожа Дойла. Обратного адреса не было, но ее дурацкий псевдоним – миссис Полин Марвин – и почтовый адрес колонии были написаны рукой Чарли. Она проследила взглядом аккуратные буквы, прежде чем поднести конверт к носу. Она надеялась вдохнуть пряный аромат лосьона после бритья, которым пользуется муж, но пахло только бумагой.
– От твоего муженька? – уточнила Айрин.
Мириэль кивнула.
– Когда мой старик воевал на Филиппинах, я была влюблена так же, как ты. Боже, как я скучала по нему! – Она теребила яркое золотое кольцо с рубином на указательном пальце. – Я когда-нибудь рассказывала тебе историю о том, как он в Далласе выиграл в покер это кольцо… для меня…
Мириэль негромко кашлянула.
– О, черт! Что это я треплюсь, когда тебе, должно быть, хочется побыть наедине со своим письмом. – Она подмигнула Мириэль. – Я зайду завтра, детка, на случай, если ты напишешь ответ, который мне нужно будет тайком забрать.
Мириэль поблагодарила ее, затем села в тени ближайшего дерева спиной к тюрьме и разорвала письмо.
14 марта 1926 года
После твоего отъезда, сидя в тишине, я часто думаю о том времени, когда мы были вместе. Уверен, ты знаешь, что те первые годы были одними из самых счастливых в моей жизни. Наши послеобеденные прогулки на море с детьми. Костюмированные балы, чаепития и шумные вечеринки в Хиллз. Как ты тогда сияла! Даже Дуглас не мог похвастаться более очаровательной женой. И какой замечательной матерью ты была. Все любили тебя тогда, и я больше всех.
Но после смерти Феликса все так быстро развалилось. С тех пор никто из нас не чувствует себя счастливым. Я думал, что рождение Хелен может стать для нас шансом начать новую жизнь. Но то, что с тобой произошло сразу после, лишило нас этой возможности. Мой фильм, на который ты даже не потрудилась прийти, и в студии стали шептаться, чтобы ты меня бросила. А ты, ты не могла ничего понять, потому что никогда ни к чему в своей жизни не стремилась. Никогда ни за что не боролась.
Я ушел с головой в свою работу на студии. Теперь я понимаю, что это была тщетная попытка компенсировать внутреннюю пустоту. Ты ушла в себя и была всего лишь оболочкой женщины, переходящей от дивана к бару и обратно, нисколько не заботясь о том, как твоя депрессия убивает нас. Даже когда ты была на ногах – играла в маджонг с другими студийными женами или дрейфовала среди толпы на вечеринке – ты оставалась призраком. Даже плач Хелен или смех Эви не могли тебя расшевелить. Дошло до того, что я предпочитал повсюду ходить один и оправдываться за твое отсутствие или надолго задерживаться на съемочной площадке после того, как все остальные разошлись по домам. Одиночество было лучше, чем твоя безрадостная компания. Любой, кто видел дальше бойких презентаций, которые мы делали о себе, мог бы догадаться о моей браваде и твоей непреодолимой меланхолии.
Я не упрекаю тебя за твою печаль. Как я могу, когда чувствую ее также глубоко? Но твое безразличие, твоя нетерпимость, твой эгоизм – все это чуть не погубило нас. И я беспокоюсь, что это все еще может произойти. Я знаю, что ты сетуешь на свое нынешнее положение, но ты должна следовать совету врача и оставаться в Карвилле до тех пор, пока тебе не станет лучше и ты полностью выздоровеешь. Подумай, что новость о твоей болезни сделает с нашей семьей. Моя карьера будет уничтожена. Девочек станут ненавидеть и жестоко дразнить. У нас ничего не останется, ведь ты уже лишила нас многого.
Надеюсь, ты не возненавидишь меня за то, что я сейчас скажу, но я воспринимаю твою болезнь как дар. И я умоляю тебя не растрачивать его впустую. Женщина, которую я встретил много лет назад, сияла изнутри так же сильно, как и снаружи. В ней были страсть и мужество. Она заботилась о людях и вещах, выходящих за рамки ее собственных страданий. Вот, наконец, трудность, которую ты не сможешь заглушить выпивкой. И, возможно, в этой борьбе тебе удастся снова найти ту женщину.
Твой муж,
Мириэль ошеломленно уставилась на письмо. Бумага была из канцелярских принадлежностей Чарли, почерк безошибочно принадлежал ему, но слова… Конечно, он не мог такое написать. Эгоистичная, равнодушная – какой мужчина скажет подобное своей жене, несправедливо запертой и страдающей от ужасного недуга? И что он имел в виду, говоря: ты была замечательной матерью? Что она больше ею не была?!
Она начала комкать письмо, прежде чем поняла, что в нем есть и вторая страница. Разгладила листочек и обнаружила, что это рисунок. Несколько фигурок из палочек, стоящих под раскрашенным карандашом голубым небом и продолговатым желтым солнцем. Мириэль расправила загнувшиеся края и провела пальцем по нарисованным фигурам. Легко узнала Чарли по квадратной шляпе и галстуку-бабочке в горошек. И саму Эви. Дочь нарисовала себя с длинными косами и в плиссированной юбке. Рядом стояла Мириэль, держа на руках малышку Хелен. У всех четверых были широкие U-образные улыбки.
Мириэль не удержалась от улыбки. С ветвей наверху раздалась птичья трель. Белая бабочка порхала неподалеку над цветами клевера. Чарли ошибался. Последние полтора года после смерти Феликса она не была такой ужасной, какой он описал ее в своем письме. Может быть, не идеальная жена, но, безусловно, все еще хорошая мать.
Ее взгляд переместился с бабочки обратно на рисунок Эви. Пятая фигура стояла на некотором расстоянии от остальных. Женщина. Горничная? Кухарка? Мириэль присмотрелась к ней повнимательнее. Та держала что-то похожее на бокал для коктейля. Ее короткая прическа гораздо больше соответствовала осветленному перекисью бобу Мириэль, чем длинным темным волосам женщины, державшей Хелен. Улыбка сползла с ее лица, и она нахмурилась.
Мириэль перепутала себя с няней. На рисунке именно она оказалась обособленной фигурой.
Сторож Дойл крикнул со ступенек тюрьмы, что прогулка закончилась. Мириэль проигнорировала его. Птичье пение, которое всего несколько мгновений назад звучало так мило, теперь царапало ей уши. С глазами полными слез она сунула письмо обратно в конверт, затем аккуратно сложила рисунок и убрала все это в карман.