Вторая рота

Глава 2

Знакомство с «молодняком» началось на вечерней поверке. День прошёл в суете, переодеваниях, расставлении меток на новеньких хэбэ и сапогах, подшиваниях первого подворотничка и нашивки с группой крови над левым нагрудным карманом. Потом был медосмотр, первый ужин в части, вечерняя прогулка. Молодые вели себя как неучёные телята. Медведев вдруг поймал себя на мысли, что его раздражает вся эта гражданская шелуха. А ведь буквально год назад он был таким же, как эти пацаны, впервые надевшие на себя военную форму. Сейчас больше всего они были похожи на клоунов: слежавшиеся на складе новенькие хэбэ топорщились на их телах, как нелепые балахоны.

— А говорят, армада крышу не срывает, — вслух подумал Медведев и словил на себе удивлённый взгляд Гунько.

— Чё говоришь?

— Так, мысли вслух, — ответил Медведев и раскрыл список вечерней поверки. Сегодня это мероприятие им впервые выпало проводить самостоятельно — Шматко и Зубов отправились домой. — Давай, начинаем.

— Рота-а-а! Сми-и-ирно! — Гунько просто упивался своим командным голосом, который вдруг прорезался у него буквально за считанные часы.

Медведев окинул взглядом строй: вновь прибывшие бойцы выделялись из общей массы тёмным несуразным пятном. Что такое команда «Смирно!», они ещё не прочухали.

— Была команда «Смирно!», — спокойно заговорил Медведев. — Для непонятливых и тормозов поясняю: при отдаче этой команды боец вытягивается в струну, распрямляет плечи, поднимает вверх подбородок, руки по швам, сжаты в кулаки. Пятки вместе, носки врозь под углом сорок градусов. Рядовой Соколов!

— Я!

— Выйти из строя на два шага!

— Есть!

Сокол всегда был воплощением строевой безупречности. В крови у него, что ли, это было? Он, как изваяние, замер перед строем — воплощение уставного порядка, отличный солдат. А ведь был комбайнёр комбайнёром.

— Вот как надо! — сказал Медведев. — Встань в строй, Сокол. А теперь — «Сми-и-ирна!».

Строй напряжённо колыхнулся и замер, но до идеала было, конечно, ещё далеко.

— Выкатывать глаза, надувать щёки и задерживать дыхание совсем необязательно, — заметил Медведев и решил наконец сжалиться над бедолагами: — Всё равно за один вечер вас бойцовской премудрости не выучишь.

Он в который раз раскрыл список вечерней поверки и начал перекличку:

— …Нестеров!

— Я!

— Осипов!

— Тут!

— Так ты в колхозе своём говорить будешь, военный, — скривился Медведев. — Надо отвечать «Я!» Осипов!

— Я!

— Папа… зогло… Папазогло!

— Есть!

— …хотим, — послышался ехидный комментарий. В строю послышались смешки.

— Как фамилия? — спросил Медведев нарушителя порядка.

— Ваша? Я не знаю, — с наглой улыбочкой ответил боец. — Вы же ещё не говорили!

— Так ты у нас клоун? Куклачёв…

— Лавров!

— А я сказал, Куклачёв!

С горем пополам, но поверку закончили как положено — за пятнадцать минут до отбоя. Всех, кроме молодняка, Медведев отпустил на вечернюю оправку. Кабан, Гунько и Сокол устроились на табуретках за спинами «духов». Ходоков тоже расположился рядом, меряя новобранцев гадливым взглядом.

— Упор лёжа принять! — скомандовал Медведев.

Бойцы медленно упали на центряк и упёрли руки в пол.

— Отставить! — И потом снова: — Упор лёжа принять!

Раз на пятый команда была выполнена более или менее сносно.

«Духи» раскраснелись от натуги.

— Р-р-раз! Отжим.

Оставив новобранцев «висеть» над полом на разогнутых руках, Медведев стал медленно прохаживаться вдоль распростёртых на полу пятнистых тел.

— Два! — молодые бухнулись на пол.

Наконец Медведеву надоело ломать эту комедию, тем более он устал с дороги. Он передал бразды правления Гунько, тот ещё немного позанимался с молодыми, а потом дал отбой.

Это была только репетиция.

— Не дай Бог, лычки повесят, — сказал Медведев Гунько. — Попаримся с этими тормозами…

— А всё к тому идёт, что повесят, — заметил Гунько. — Тебе-то точно. Я и не знал, что ты педагог… Макаренко просто…

— На себя посмотри, вон голосяру какую наорал. Небось у штаба было слышно… Ладно, утро вечера мудренее — пошли кемарить.

На том и порешили.

Утром, после развода, у КПП остановился «уазик», из которого, словно птенец из гнезда, «выпал» на свет Божий молодой лейтенант — высокий, худощавый, с немного длинноватой шеей и трогательным растерянным лицом. Вообще, такое лицо больше бы подошло певчему в церковном хоре, пианисту, брякающему всякие классические темы, или, скажем, молодому поэту-идеалисту, но никак не войсковому офицеру.

В руках летёха держал дипломат из пупырчатого «крокодилозама», на плече висела большая дорожная сумка, на кожаном лейбле которой красовалась игривая надпись на иностранном языке, нечто типа: «Уэлком ту накед бич!» Летёха с любопытством огляделся вокруг, глубоко вздохнул, как Жак Ив Кусто перед глубоким заныром, и потянул ручку двери к себе.

И вот он уже в штабе, говорит с дежурным, предъявляет ему какую-то бумагу, что-то объясняет, оставляет сумку в помещении ДЧ, поднимается наверх и, одёрнув новенький мундир с звездистым ромбиком академического значка на груди, осторожно стучится в дверь кабинета командира части.

Оттуда молчат, командира нет, но молодого офицера это не смущает, он поворачивается на сто восемьдесят градусов и подходит к другой двери, табличка на которой гласит: «Заместитель командира по воспитательной работе подполковник Колобков В. Р.».

Лейтенант настойчиво стучит и, на всякий случай, проворачивает ручку замка. Дверь открывается.

— Разрешите, товарищ подполковник?

Лучше бы было: «товарищ пустое место» — кабинет пуст.

Лейтенант осторожно проходит в кабинет и ставит свой дипломат у стола, а сам с любопытством оглядывается.

Президент сурово, но по-отечески смотрит с портрета, да так, что рука сама тянется к фуражке. Графики «восп. работы с ЛС» выполнены аккуратным писарским почерком, все проведённые мероприятия помечены ярко-красным, готовящиеся — синим, а несостоявшиеся — жёлтым, но таких совсем мало, да и те почти незаметны в связи с жидкостью тона.

А вот на столе какие-то бумажки. На них что-то про реформу в армии. Это интересно; любознательный лейтенант вчитывается в убористые строки, пробирающие до самого сердца, но тут за спиной скрипит дверь, и в кабинет врывается невысокий подполковник с холёным лицом кабинетного офицера и солидным животиком представительского класса.

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — вытянулся в струнку молодой офицер. — Лейтенант Смальков. Вас не было, и я решил зайти подождать…

— Любопытствуете? — настороженно спросил Колобков, косясь на бумажки, которые Смальков всё ещё держал в руках.

— Да, интересно! — попытался улыбнуться Смальков. — Хорошая у вас часть!

— Да… Часть у нас хорошая… Скоро будет лучшая в округе!. Вы же из штаба округа?.

— Никак нет! Из училища, по распределению…

Колобков мгновенно изменился в лице — щёки главного воспитателя части раздулись и побагровели, глаза налились кровью.

Это было почти как в фильмах ужасов про вампиров или червей- мутантов, но лейтенант — не солдат: пять лет в военных структурах — отличная школа для знающего человека. У Смалькова были крепкие нервы.

— Так какого хрена ты у меня тут в кабинете роешься?! — раздражённо заорал Колобков. — А ну марш к командиру части, читатель, понимаешь! Пауло, блин, Хуэлья!

Смальков бросил листки на стол, взял дипломат и быстро отошёл на исходные, лепеча невнятные неуставные извинения. Неуставные, потому что существующими ныне уставами извинения не предусмотрены. Есть надежда, что эту ситуацию изменит армейская реформа.

В канцелярии второй роты выспавшиеся и отдохнувшие после многотрудной поездки Шматко и Зубов обсуждали кандидатов на представление к званию младшего сержанта.

Медведев и Гунько были совершенно правы — именно их кандидатуры стояли на первом месте.

— Ну Медведев, может быть, — задумчиво произнёс Шматко, — а вот насчёт Гунько… я бы ещё покумекал…

— А кто вместо него?

— Ну я вообще-то Соколова думал, ага… А что?

— Не, какой-то он не командный, — ответил Зубов. — Солдат отличный, но вот командирской жилки я в нём не заметил… Мягковат, рассеян бывает… Нет, Николаич, Гунько и Медведев — лучший вариант…

— Тогда Соколову ефрейтора, и ко мне в каптёры! — заявил прапорщик тоном, не терпящим возражений.

— То есть ты его вообще решил прихватизировать, чтобы воин денно и нощно у тебя на учебниках умирал? — ухмыльнулся Зубов. — А лычкой ты его подмаслить хочешь, а, Шматко? Дешёвый трюк…

— При чём здесь это? — обиженно заревел прапор. — Это здесь при чём? Я о роте прежде всего думаю, а из Соколова отличный каптёр получится, он боец аккуратный, бережливый. А сопля не помешает.

Гитлер вон тоже с ефрейторов начинал…

— Не лучший пример, товарищ старший прапорщик, — нахмурился Зубов.

— Согласен, — кивнул Шматко, — однако лычку Соколову повесить надо. Однозначно!

— Ладно, посмотрим, — махнул рукой ротный, и тут на его столе зазвонил телефон.

Ротного срочно вызывал к себе командир части.

На послеобеденном построении Бородин представил личному составу нового лейтенанта. Смальков спокойно стоял возле полковника, уверенно вглядываясь в незнакомые лица своих новых товарищей.

— Лейтенант Смальков будет проходить службу во второй роте!. — раскатисто басил Бородин. — Так что, как говорится, любить и жаловать!. И ещё…

Бородин кивнул Колобкову, и тот «выкатился» вперёд и, важно приосанившись, стал читать по бумажке, чётко вырубая слова из глыбы приказа:

— Приказом командира части За успехи в боевой и политической подготовке! Присвоить звание младшего сержанта следующим рядовым!. Первая рота — Авдеев, Никоненко!. Вторая рота — Медведев, Гунько!. Третья рота — Цвирко и Яраев!.

Кабанов не смог сдержать ехидства, его лицо расплылось в улыбке, и он слегка толкнул счастливых обладателей лычек в бока:

— Дождались-таки… С вас простава…

— Раз-з-зговорчики, — прошипел Шматко, бешено вращая глазами. — Слушайте приказ!

— …А также! За отличную службу! — продолжал тащиться сам от себя Колобок. — Присвоить звание ефрейтора рядовым: Кормильцеву, Егорову, Соколову, Харламову, Щепоткину, Юркову…

— Оп-па, — Кабанов снова не смог сдержать эмоций, — и Соколу сопля прилетела… Сокол, ты у нас что, отличник, что ли? Прорвало начальство, ОРЗ отдыхает…

— Тихо, я сказал, — прошипел прапорщик, но в этот раз голос его звучал несколько умиротворённо. Ему, как и всякому человеку, не могло не нравиться, когда желаемое становилось действительным.

После общего построения Зубов устроил локальный разбор полётов в роте. Прохаживаясь вдоль строя и окидывая проницательным взглядом своих серых глаз шеренгу бойцов, он методично и ясно доводил до их сведения информацию о кадровых перестановках в роте:

— …Тэк! Командиром взвода назначается лейтенант Смальков…

Валерий Геннадьевич… Командирами отделений назначаются младшие сержанты Медведев и Гунько!. И вам, товарищи младшие сержанты, я хочу особо сказать, что лычки — это не награда, не привилегия, это ответственность и дисциплина. Мы, блин, здесь воинов воспитываем, защитников Отечества, а вы, значит, — самые главные педагоги и воспитатели. За то и спрос с вас будет покруче, чем со всех! Вопросы ко мне?

— Товарищ капитан, а ефрейтор Соколов кем командовать будет? — весело спросил Кабан, косясь на хмурого Сокола.

— Ефрейтор Соколов никем командовать не будет… — ответил Зубов, остановившись напротив Кабанова и покачиваясь на каблуках. — Ефрейтор — это такой же солдат, как и все… просто отличный, самый лучший, можно сказать. Жалко, что для таких распи… расписных бойцов, как ты, отличий не придумали, а то бы я тебя, Кабанов, или залепил. Чего ржёшь в строю? Расслабился?

— Никак нет, товарищ капитан! — посерьёзнел Кабанов.

— Вот так намного лучше. Продолжай в том же духе. — Зубов повернулся к Смалькову: — Командуйте, лейтенант!

— Рота! Смирно! — ломаным фальцетом пропетушил Смальков.

Рота усмехнулась. Зубов и прапорщик набычились.

— Ну чё? Не ясно? — рявкнул старшина так, что в окнах задребезжали стёкла. — «Смирно» была команда!

Лейтенант поблагодарил прапорщика изящным кивком, словно тот был его аккомпаниатором, и, подражая тону старшего товарища, скомандовал:

— На плановые занятия разойдись!

В этот раз получилось не очень, но у Смалькова, судя по тому, как быстро он перенимал опыт, были большие перспективы. Правда, об этом ещё никто не подозревал.

— Ты, это, Николаич, — негромко обратился Зубов к старшине, — присмотри за летёхой, введи его в курс, а то наши охламоны затюкают пацана. Ты же их знаешь…

— Ничё, товарищ капитан, я им не дам! Они у меня, блин, как шёлковые будут.

Это прозвучало убедительно, и Зубов спокойно направился в канцелярию — составлять план проведения занятий по прохождению курса молодого бойца для новобранцев.

Лавров, буквально на второй день службы залетевший в наряд по причине своего острого языка, драил толчок. Драил без творческого огонька, подходя к делу формально, без души.

Это не могло остаться незамеченным пронырливым Ходоковым, который сам недавно «умирал» на «очках», не чувствуя к этому никакого призвания. Но это было раньше, можно теперь сказать, что и не было этого вовсе, а в данный момент налицо был вопиющий факт — «душара» забивал болт на службу.

— Эй, возле писсуара протри! — накачивая голос беспредельной жутью, пробасил Ходоков.

— Я там уже протирал, — лениво ответил Лавров.

— Я не спрашиваю, протирал ты или нет, — Ходоков просто упивался зловещими тональностями, — я говорю, протри…

— Зачем протирать два раза в одном месте? — продолжал упорствовать Лавров.

— Ты чё, не понял, «душара»? — Ходоков решил расставить все козырные акценты. — «Дедушка» скажет, будешь десять раз протирать…

— Меня бабушка воспитывала, — нагло стебанулся Лавров.

Лицо Ходокова побагровело от такой вопиющей непочтительности.

— Э! Родной, ты чё там ещё вякаешь? — стал распаляться он. — А ну, иди сюда… Сюда иди, туловище!

— Так я и так здесь, — остановился Лавров и, опершись на швабру, нагло посмотрел на Ходокова. — Бить будешь или как?

Ходоков чуть было не поперхнулся своим собственным языком, но тут в сортир зашёл дежурный по роте младший сержант Медведев.

На его погонах уже красовались аккуратные стрелки новеньких лычек.

— Проблемы? — спросил Медведев, с одного взгляда определив степень напряжённости представившейся ему картины.

— Это кто у тебя? — панибратски спросил Ходоков. — Что за козырь?

— Дневальный, а что?

— Буреет твой дневальный… Ещё от маминых пирогов не отошёл, а уже буровит чего-то…

— Иди, я сам разберусь, — сказал Медведев и посмотрел на дневального, который всё ещё стоял, оперевшись на швабру, словно средневековый рыцарь. — Ну, Куклачёв, чего замер? Продолжай.

Закончишь здесь, падаешь на центряк. Ферштейн, зольдатен?

— Яволь, херре унтер-официер! — чётко ответил Лавров, звонко щёлкнув каблуками сапог.

Медведев едва сдержал улыбку: этот Лавров очень напоминал ему себя в первые месяцы службы. Но сейчас уступать симпатиям нельзя — это подрывает авторитет командира.

— Что за шум, товарищи солдаты? — На пороге сортира возник лейтенант Смальков. Его явно обуревала жажда деятельности, интерес к происходящему вокруг был искренним, он многое открывал для себя здесь.

— Всё в порядке, товарищ лейтенант… Проводим уборку туалета. — Медведев повернулся к Лаврову: — Продолжай. Руками… И чтобы как зеркало, я проверю…

— Почему руками? — удивился Смальков. — Есть же швабра!

— Мы всегда руками, — нахмурился Медведев. — Так чище!

Лавров с ехидным огоньком в глазах ждал, чем закончится перепалка.

— Но это же негигиенично, — продолжал вещать Смальков. — Не зря же человечество придумало швабру! В этой простой вещи — опыт миллионов, история и борьба! А вы, товарищ младший сержант, говорите, что так чище. Это заблуждение, мракобесие, боязнь нового.

Средневековье какое-то… Ещё древние инки…

— Не получится так чисто шваброй. — Медведев вёл себя как непробиваемый ретроград-мракобес. — Когда швабру выдумывали, писсуаров-то, поди, ещё не было. И у «очков» конфигурация попроще была. А тут сами смотрите, аэродинамика, с палкой не подлезешь…

— Как это, не получится? — завёлся Смальков, не привыкший оставлять поля боя. — Где у вас швабра?.

— Вот она! — Лавров протянул лейтенанту швабру.

— Ну-ка, товарищ рядовой, наденьте тряпку, — решительно распорядился Смальков и, как только команда была выполнена, принялся скоро елозить шваброй по фаянсовым поверхностям сантехники, воодушевлённо цокая языком и приговаривая: — Вот так…

Видите?. Плавно… с небольшим нажимом… Движения широкие, размашистые…

Личный пример — лучший педагогический приём. Смалькову было приятно, что он может продемонстрировать это на практике.

Лейтенант так увлёкся процессом, что не рассчитал усилия, и швабра, соскользнув с покатой поверхности, влепила мощную оплеуху видавшему не один призыв старому надтреснутому писсуару. Ветеран санитарно-технических войск жалобно хрустнул и, с грохотом упав на пол, развалился на несколько бесформенных кусков.

— Он вообще-то треснутый был, — почесал затылок Медведев. — И как назло — в мой наряд…

На звук прибежал Шматко, который сначала истошно заголосил нечто бессвязно-ругательное на своём старшинском «эсперанто» и только потом стал внятно отцифровывать ситуацию:

— Ёпэрэсэтэ! — Прапор склонился над останками писсуара как над павшим другом и, подняв налитые кровью глаза на дежурного по роте, устрашающе прорычал: — Медведев?! Это у кого такая… струя?! Он же, блин, почти новый был, мужа не еб… сидела… почти, б… Кто?!

— Товарищ старший прапорщик, — затараторил виноватым фальцетом Смальков, — это целиком и полностью моя вина! Хотел продемонстрировать бойцам преимущества шваберной влажной уборки и, в общем, задел инструментом, так сказать…

— Да я уже понял, что ты его не пиписькой, — тяжко вздохнул Шматко и смерил Смалькова хмурым взглядом. — Ну пойдём тогда, поговорим о делах наших грешных…

Как только они оказались в каптёрке, Шматко стал метаться из угла в угол, словно голодный и злой тигр в тесном вольере провинциального зверинца.

— Лейтенант, тебе в коллектив вписываться надо, — наконец выдал он, доведя себя до нужной эмоциональной кондиции, — а ты в писсуар вписаться не можешь!. Ты мне так всю казарму разнесёшь…

— Сержант сказал, что он уже треснутый был, — смущённо заметил Смальков.

— «Сержант»! — передразнил Смалькова прапорщик. — Этот сержант ещё в третий класс ходил, когда этот писсуар уже здесь висел и функционировал в полном объёме заданных характеристик. Ему с такой выслугой уже давно подполковник ломился, не меньше. А ты взял его и уху…ал, разбил то есть. А разруха и распи… то есть…гильдяйство, ещё писатель-классик Шариков говорил, начинается с сортира. И ты, лейтенант, на данный текущий момент и есть орудие этой самой разрухи. Люди годами берегли, писали вполнапряга, а тут пришёл лейтенант Смальков и ну давай шваброй вокруг махать…

— Я могу возместить, — нерешительно прервал тираду Шматко лейтенант, которого пробрала до самого нутра искренняя речь старшины. Но Шматко как будто не слышал его, войдя в ораторский раж:

— …При товарище Сталине за такие дела тебя бы быстро оприходовали. Как вредителя. Это же, понимаешь, удар по боеготовности! Поведут бойцов на оправку по тревоге, к примеру, а так одного очко-места не хватает. В итоге бойцы теряют ценные минуты, стоя в очереди на оправку, а враг эти самые минуты получает себе… А в современном бою каждая минута, отданная врагу, — это, понимаешь, не хрен в стакане! У него-то, поди, все писсуары на месте…

— У кого?

— У врага, Смальков, у потенциального противника!

Смальков понуро достал из бумажника деньги и протянул их прапорщику.

— Убери, — жёстко сказал Шматко. — Если командир части ко мне в туалет зайдёт, я ему что?. Деньги твои покажу?

— Ну тогда я сам. Завтра же куплю. — Смальков спрятал деньги под пристальным взглядом прапорщика и собрался уходить, но Шматко остановил его.

— Подожди, — сказал он и протянул Смалькову ладонь: — Давай сюда… Я сам куплю… А то ты купишь!. Ты же не знаешь, какие по уставу положены!.

Смальков с облегчением передал ему деньги, которые старшина сразу же пересчитал и спрятал в карман.

— Ещё сотню надо, — строго посмотрел он на провинившегося лейтенанта, — на всякий случай… Вдруг подорожали…

На этом досадный инцидент был исчерпан. Смалькову вдруг подумалось, что когда-нибудь, лет через двадцать, сидя в шикарном кожаном кресле где-нибудь в Генштабе, генерал-майор, а может, даже и генерал-лейтенант Смальков будет с отеческой улыбкой вспоминать этот трагикомический случай из своей жизни. В мемуарах ему даже можно посвятить главу. Или нет, глава слишком жирно, хватит и пары абзацев. Такие вещи читатель любит — они оживляют сухой текст воспоминаний, делают его более доходчивым и поучительным.

«А всё-таки шваброй мыть можно! — между прочих мелькнула мысль в голове Смалькова. — Эти средневековые пережитки надо выжигать калёным железом, иначе нельзя!»

После обеда старший прапорщик Шматко собрал вторую роту на спортплощадке. Солидно покашливая, он медленно изучал бойцов своим тяжёлым взглядом. Потом настало время монолога:

— Мне доложили, что сегодня во время приёма пищи кое-кто из вас отказался от обеда рядового Российской армии!. Стыдно!. Вас кормит государство!. То есть народ!. А вы отказываетесь! Сегодня — от обеда, а завтра откажетесь и от народа, который призваны защищать!.

Прапорщик остановился напротив Лаврова, который и был причиной разбора, — именно он выразил недовольство предложенным выбором блюд и их вкусовыми качествами.

— Вот ты! — сказал Шматко Лаврову. — Не слышу?

— Что? — затупил боец.

— Представься, «чта»!

— Рядовой Лавров!

— Почему не ел, рядовой Лавров?! По маминым пирожкам скучаешь?

— Товарищ старший прапорщик, такой едой в деревне свиней кормят, — ответил Лавров. — Крупинка за крупинкой гонится с дубинкой, и хлеб сырой…

— Это ты на что намекаешь?! — грозно заговорил Шматко. — Это ты чего, типа стишки здесь мне сочиняешь? А это, ты знаешь, стишки свои для дембельского альбома прибереги, если вообще дотянешь до дембеля с таким отношением. И хлеб ты, Лавров, не трожь! Может, он и сырой, но наш, родной!

— Ага, свиней им кормят, — как попугай повторил неугомонный Лавров.

— Это ты на что намекаешь? — встрял в беседу Медведев, но Шматко осадил его.

— Подожди, Медведев. Свиней, говоришь? — Прапорщик прошёл вдоль строя и остановился рядом с Соколом. — А ну, ефрейтор, давай-ка на перекладину. Давай, давай… Покажи парочку… фирменных…

Соколов подошёл к перекладине и, шутя, стал наворачивать на ней гимнастические кульбиты. Закончив комплекс упражнений, он соскочил на землю и встал в строй. Его дыхалка работала так, будто он только что проснулся.

— Видали, гурманы, вашу так? — грозно спросил прапорщик. — Что, Лавров, свиньи в деревне так могут?

— Не могут!

— А в армии — могут! Ты понял меня, Лавров? — Глаза прапорщика сыпали искрами, как неисправные высоковольтные трансформаторы. — Потому что армейская пища — это грамотно сбалансированные белки, витамины… тушёнка, картофель и так далее… Теперь ты, Лавров! Ну-ка покажи, чем на гражданке кормят. Давай, не стесняйся, Гарган, б… тюа…

Лавров нехотя подошёл к перекладине, с пяток раз вяло подтянулся, еле-еле сделал переворот и попытался воспроизвести некое подобие выхода с силой, но на этом энергетические запасы «маминых пирожков» исчерпали себя. Тяжело дыша, боец вернулся в строй.

— Ну, поняли? Видать, на гражданке не очень жирно кормят… — начал Шматко. — Вот ефрейтор Соколов. Все видели демонстрацию — таким и должен быть российский солдат. И такой солдат в хлебе не сырость вынюхивает, он его кушает, когда дают. Другое дело — Лавров.

И прочие, которые жрать не любят… Эта причуда природы — уже не гражданский, ещё не солдат. Феномен, зольдатен-обезьянен. И не надо обид, это не я придумал, а учёный, как говорится, по фамилии Дарвин.

И чтобы обезьянен превратился в зольдатен, ну, как, б…, бабочка превращается в жука или там стрекозу, ему надо кушать не что хочется, а что дают, и делать то, что велят командиры! Так что, воины, мотайте себе на ус!

— А в армии усы носить нельзя, — громко сказал Папазогло, сверля прапорщика невинными глазами.

— Кто это сказал?.

— В военкомате сказали…

— Я спрашиваю, кто сейчас сказал?

— Сейчас не говорили, — продолжал искренне тупить Папазогло, — а когда я был в военкомате, офицер говорил, что усы в армии нельзя…

— Я спрашиваю, фамилия как твоя? — не сдержавшись, заорал Шматко.

— Рядовой Папазогло!

— Как?!

— Папазогло!

— А-а… Тогда понятно, — пробормотал прапор. — Понимаешь, Па-па-зо-гло… Намотать на ус — это такое выражение… метафора такая, типа, сравнение…

— Идиома! — выкрикнул из строя рядовой Нестеров, невысокий крепыш с высоким лбом и задумчивым умным взглядом.

— Что? — снова взвился Шматко. — Кого ты там назвал?

— Идиома, товарищ старший прапорщик, — чётко и громко заговорил Нестеров, — идиома — это фразеологическое сращение… некое лексически неделимое словосочетание, значение которого не определяется значением входящих в него слов. Толковый словарь русского языка Ожегова, Шведовой, страница двести тридцать шесть по изданию одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Дополнено и переработано…

— Отставить «переработано»! — скомандовал прапорщик, с интересом разглядывая образованного бойца. — Как фамилия?

— Рядовой Нестеров, товарищ старший прапорщик.

— Ты что, Нестеров, этот словарь наизусть знаешь? — спросил Шматко. — Или так, куражишься?

— Знаю, — уверенно ответил Нестеров, — и не только его…

— М-м-м, — призадумался Шматко. — Ну ладно, бойцы, раз такое дело, занимайтесь дальше. Медведев, командуй. Давай щас пару кругов вокруг спортгородка для проформы, а потом на плац, пусть на ногах ходить учатся. Бойцы, б…

«Духи» шли «умирать» на плац как приговорённые к смерти, противно шкрябая непривычно тяжёлыми сапогами по пыльному асфальту. После познавательной беседы с прапорщиком они наконец окончательно осознали своё место в этом странном, загадочном и парадоксальном сообществе под названием «Вооружённые силы Российской Федерации».

Коллектив второй роты, в который влились новые бойцы, вошёл, как говорят дипломированные психологи, в стадию конфликтов.

Противоречия между послужившими солдатами и новообращёнными рекрутами накалялись, подобно дуговой спирали в чреве пустого электрочайника.

Но, пожалуй, даже самый крутой психолог и самый хитрый особист не смогли бы объективно дать оценку сложившейся в роте ситуации. Байка классиков про нетерпеливые низы и бессильные верхи здесь тоже не подходила ни с какого боку, так как ни верхов, ни низов в армии нет — это чисто горизонтальная структура: есть командиры, есть подчинённые.

А где должен быть командир? Там, где ему определено уставом и положением. А где должен быть подчинённый? Там, где определил ему быть командир… Короче, не знаю, при чём здесь птица, которая в тёмной казарме ютится, которая в тесной каптёрке коптится, — в месте, где рулит прапор Шматко…

Прапорщик, получив свою дозу ощущений от общения с молодёжью, сидел на скамеечке у края плаца в тени раскидистых кустов. Кусты действительно были слишком раскидистыми: тень, отбрасываемая ими, едва доставала прапорщику до коленок. Но солнце прапорщика не беспокоила — после пяти лет службы в песках Туркестана со светилом средней полосы он был на «ты». Прапорщик думал. Думал не о бушлатах и подменках, как может подумать какой- нибудь читатель, склонный к скоропалительным выводам…

Шматко размышлял о писсуарах.

Минувшей ночью ему приснился странный сон, как будто он заходит в ротный сортир, а там… Там стоит Смальков в полной выкладке, в бронежилете, разгрузке, на голове — стальной шлем. У Смалькова — погоны генерал-полковника, новенькие, гладенькие, на каждом по три аккуратных пупырышка вышитых золотом звёзд. У Шматко вообще-то такие же, только звёзды поменьше размером. Раз в пять.

— Товарищ генерал-полковник… — начинает докладывать Шматко, но Смальков обрывает его на полуслове.

— Ты что же это, Шматко, так тебя растак, — громогласно орёт генерал, — все писсуары разбил? Говорил тебе, чтобы их швабрами не мыли, а то они разбиться могут! Под трибунал пойдёшь! Сталина на тебя нет, но я-то здесь!

— Так вы же сами, товарищ генерал-полковник, — стал оправдываться Шматко, — вы же сами приказ отдали. Вот и документ письменный имеется.

Он разворачивает сложенный вдвое листик приказа, а там крупными буквами написано: «ИДИОТИЗМ — 1. Обиходное название врождённого слабоумия. 2. Глупость, бессмыслица (разг.) II прил. идиотический, — ая, — ое».

На этом месте Шматко хотел потребовать к себе Нестерова вместе с Ожеговым и Шведовой, но неожиданно проснулся. Маша сидела рядом и тревожно смотрела на него.

— Ты чего, Олежек? — испуганно спросила она. — Сон страшный приснился?

— Да уж куда страшнее…

Прапорщик огляделся вокруг и увидел бодро вышагивающего по аллее вдоль плаца ефрейтора Соколова.

— Товарищ ефрейтор! Соколов!

Боец наконец-то понял, что зовут именно его, и подошёл.

— Зрав жав, тврщ стши прапщк! (Ну чем не лучший солдат?!)

— Здорово, коль не шутишь! Ты чего на ефрейтора не отзываешься?

— Не привык ещё…

— Что-то ты, Соколов, как стал ефрейтором, портиться начал, — широко зевнув, укоризненно заметил прапорщик, — благодетелю своему даже «спасибо» не сказал…

— Какому «благодетелю»? — удивился Сокол.

— А ты думал, ефрейтор тебе с неба прилетел? — с видом человека, причастного к движениям высокого порядка, усмехнулся прапорщик. — Есть люди, Соколов… которые, так сказать… поспособствовали…

— Масоны, что ли? — прикололся Сокол.

— Каво? Какие масоны, Соколов? — нахмурился прапор. — Ты чё мне здесь, под Кабанова косишь или под этого, притрушенного, как его?

А! Лаврова… Я, Шматко, для тебя старался, а ты меня — масоном! Эх, поспешили…

— Да ладно, товарищ старший прапорщик, — стал извиняться Сокол, — извините, если чем обидел… Только, это… Может, как-нибудь обратно меня в рядовые, а?

— На хрена? — набычился Шматко. — Тебе что, ефрейтор не нравится?

— Да так… Просто… Смеются все, — понуро ответил Сокол. — То ли сержант недоделанный, то ли солдат переделанный… Ни рыба ни мясо…

Гитлер опять же…

— Не лучший пример, товарищ ефрейтор, — нахмурился Шматко. — Забей ты на этого фюрера, один низкий гад высокого звания испохабить не может. Ты ж вроде умный мужик, Соколов, а слушаешь всякую… шушеру… Завидуют они тебе… Ефрейтор есть кто?. Отличный солдат… Ещё в древнем, это, мире, то есть этом… Риме, б…, были ефрейторы. Нашли лычки в раскопках, бронзовые, по полкило весом каждая, в «Вокруг света» показывали… А прапора, прикинь, сколько там на себе таскали, ва-апще вешалка… На боевых ишаках, наверное, звёздочки возили… Ага… Так вот, слушай сюда, Сокол: ты ефрейтор — лучший солдат. Я — старший прапорщик, а значит, лучший прапорщик.

Самый… А вместе мы — отличные мужики. Так, Соколов?

— Вроде логично, — понуро кивнул Сокол.

— Вот и отлично, — улыбнулся Шматко. — Ты это… в город хочешь?.

— Так точно!. А когда?.

— Например, сегодня… После обеда…

— А ротный отпустит?

— Был бы рядовым, не отпустил бы, — сказал прапорщик, — а ефрейтора отпустит… Я увольнительную сам у него возьму. Только так — ты лычки-то себе на погоны приделай, а то увал я буду на ефрейтора выписывать. Попадёшь патрулю — не отвертишься: нарушение формы одежды, и всё такое. Пару суток на «губе», а потом в нарядах сгниёшь.

А ты мне живой нужен, не сегодня-завтра каптёрку у меня будешь принимать. Пора тебе уже осваиваться…

— Разрешите идти подшивать лычки? — бодро спросил Сокол, предвкушая нежданную встречу с Варей, а потом добавил: — И спасибо за увольнительную, товарищ прапорщик.

— Э, Соколов, — усмехнулся старшина, — не знаешь ты, видеть, ещё прапорщика Шматко… А надо бы уже, почитай, целый год бок о бок, так сказать, в едином строю. А из «спасибы» твоей бушлата не сошьёшь, будет у меня к тебе небольшое задание, там надо купить кое-что, по мелочи.

— Есть, понял, всё будет в лучшем виде.

— Ну всё, свободен…

Соколов бежал в казарму чуть не вприпрыжку.

— Эх, был и я когда-то юным, триста лет тому назад… — вздохнул Шматко, вспоминая свою срочную службу.

Да, было время, любо-дорого вспоминать, город Приозёрск в Северном Казахстане, сержант Лаврович, вот уж кто действительно был автор-затейник. А чего только одни его словечки и выражения стоили:

«Конь педальный», «Можно Машку — за ляжку, и козу — на возу, а у нас — разрешите!», и самое незабываемое и поражающее точностью формулировки и лаконизмом образа, словно короткий японский стих-танкетка, есть у них такие: «Дурак-военный!»

Шматко вспомнил, как в сорокаградусную жару их учебная рота быстрым маршем следовала на полигон. Лаврович приказал надеть ОЗК и противогазы. И снова бегом. «Вешайтесь, „духи“!» — орал он в экстазе всесильной власти, а они, обёрнутые в непроницаемую для вражеских газов резиновую кожуру, бежали, бряцая оружием, надсаживаясь под тяжестью полных подсумков, задыхаясь, матерясь, таща на себе товарищей со стёртыми в кровь ногами. А сержант то отставал, то убегал далеко вперёд, то забегал сбоку и подкреплял свои приказы ударами кованых сапог.

Как они материли его тогда — смачно, с надрывом, вспоминая все грязные слова, изученные за свою недлинную жизнь. А потом, на полигоне, Лаврович, довольный собой, сидел на камешке, надвинув на лоб выцветшую панаму с огромной ромбовидной вмятиной на макушке.

Эта вмятина с неприличным названием «п…да» — признак дембеля.

Но своего дембельского альбома Лаврович так и не прочитал: за две недели до увольнения в запас он повёл молодняк на занятия по метанию боевых гранат. Один тормозной чудила вырвал кольцо и выронил эргэдэшку прямо себе под ноги, в окоп. Лаврович стоял рядом.

Он, кажется, вообще не думал — времени на это у его не было — оттолкнул «духа» в сторону и лёг на гранату.

— «Да, были люди в наше время», — ностальгически вздохнул Шматко. В его поле зрения попал спешивший к «чепку» «разрушитель писсуаров» лейтенант Смальков. Старшина смачно сплюнул на асфальт: — «Не то что нынешнее племя…»

А за два часа до этого Медведев устроил погребально-воспитательное шоу с назидательным смыслом с целью воспитания молодых бойцов.

Началось всё с того, что Лавров, выкурив сигарету, выбросил «бычок» не в урну, как полагается шарящему солдату, а на асфальт. Уж сколько раз твердили миру: «Не надо, б…, мусорить!» А всё не впрок.

Ладно с ним, с бычком, — что упало, то пропало, но это только так кажется, ибо свидетелем этой неприглядной сцены стал сержант Медведев, пребывавший с утра в нервическом настроении духа. В армии так бывает: ходит человек, смеётся, мечтает, тянет службу, и вдруг «бах» — депрессуха. Всё вокруг кажется серым, неуместным, дебильным и, что самое отвратительное, незыблемым и вечным, то есть таким, какое оно всё и есть на самом деле. А до дембеля ещё далеко… Жизнь идёт день за днём, но здесь она проходит мимо, ибо принадлежит не тебе, а командиру, Министерству обороны и Верховному главнокомандующему.

И бывает, что так накатит эта ботва, что выть хочется, как последнему шакалу. Вот и с Медведевым вышла такая история. А тут Лавров со своим «бычком». Кинул в сторону, как будто так и нужно, и двинул по своим «душарским» делам.

— Лавров, стоять! — неожиданно зло заорал Медведев.

Боец почувствовал, что сейчас лучше повременить со своими приколами, и замер на месте.

Медведев подошёл к нему и, наклонившись к самому лицу, злобно прошипел:

— Ты что, баклан, мусорки не видишь?! А ну поднял!

Лавров молча вернулся к выброшенному «бычку», поднял его и выбросил в пепельницу — жестяную банку из-под солдатского гуталина, наполовину врытую в землю посреди курилки. Мусор из неё обычно не выгребают, а просто сжигают. Воняет просто ужасно.

— Лавров, разве я сказал выкинуть? — Голос Медведева звучал всё злее и злее. — Я тебе сказал: поднять!

Видя, что боец мешкает, Медведев заорал во всю недюжинную глотку:

— Достань!

Лавров поспешно выудил свой «бычок» из зловонной груды окурков и растерянно встал по стойке «смирно», кокетливо сжимая окурок двумя пальцами правой руки.

— Ну достал, — мрачно сказал он, не глядя на сержанта.

— Хера ли «ну»? Хрен гну! Неси лопату, махом!

Услышав крики, из окна канцелярии выглянул капитан Зубов, но, бегло оценив расклад и не увидев в нём ничего предосудительного, скрылся из поля зрения.

Лавров вернулся с малой пехотной лопатой, держа её на плече штыком вверх. «Бычок» он всё так же продолжал держать двумя пальцами.

— Пошли за мной, — скомандовал Медведев и, не оборачиваясь, пошёл вперёд.

Лавров, как загипнотизированный, поплёлся за ним следом.

Медведев остановился возле забора части.

— Так: очерчиваешь лопатой квадрат метр на метр и копаешь на глубину полутора метров, чтобы только башка твоя оттуда торчала.

Понятно? Бычок сюда положи, на траву, как-никак это для него могила будет…

Лавров понял, что спорить бесполезно, и стал неумело отковыривать с земли дёрн.

— Ты чего делаешь? — спросил Медведев. — Я же сказал тебе: очерти квадрат. Метр на метр. Убери дёрн в сторону и копай. Чего не понятно?

— Так это, рулетки нет, как мерить? — затупил Лавров. — У меня глазомер плохой.

— Хорошо, тогда рассуждай логически, — успокоился Медведев, вновь превращаясь в мудрого наставника. — Подумай, б…, чем можно отмерить один метр. Минуту тебе, боец.

Лавров стал лихорадочно думать, перетрясая свои карманы.

Наконец он нашёл коробок спичек и сразу успокоился.

— Ну что? — спросил Медведев.

— Коробком можно замерить, — сказал Лавров, — у него длинная грань — пять сантиметров.

— Ну давай меряй, — кивнул Медведев и, расположившись на траве, достал сигарету и закурил.

Лавров ползал по земле с коробком, что-то тщательно вымеряя.

У него, похоже, ни хрена не получалось.

— Долго ты? — спросил Медведев.

— Ага, уже почти всё, — ответил Лавров. — Сейчас начну копать…

— Не прошло и года, — с этими словами Медведев откинулся на спину и стал смотреть в безоблачное синее небо. Бирюзовая бесконечность словно высасывала из него все печали, надуманную тоску, злость. Он вдруг почувствовал себя сильным и свободным, будто обстоятельства были больше не властны над ним.

Медведев резко сел и посмотрел в сторону Лаврова. Тот продвинулся совсем ненамного: кое-как снял с земли дёрн, а теперь вгрызался в чернозём, выбрасывая наверх пласты жирной, пахучей земли, в которой копошились красные, откормленные черви — мечта любого рыбака.

— Товарищ сержант, — послышался голос из ямки. — Может быть, уже хватит?

— Ты не парься, я тебе скажу, когда хватит! — ответил Медведев и разразился многослойной тирадой: — Вот ты, Лавров, только о себе думаешь!. А каково «бычку» будет здесь лежать?. Придут к нему родственники… пачками… да что там — блоками!. прольют никотиновые слёзы и скажут… Что за солдат такой Лавров?! Даже похоронить по-человечески не смог! Так что давай напрягись, уже немного осталось. А тебя ещё впереди уборка территории ждёт. Так что не парь булки, воин. И запомни, Куклачёв, заруби себе на носу! Не ты один в армии шутить умеешь…

Через час все «духи» второй роты были собраны у свежевырытой могилы на прощание с «бычком» Лаврова. Накосячивший боец, скорчив скорбное лицо, держал покойного на вытянутой руке, готовый по приказу сержанта опустить его в развёрстую бездну сырой могилы.

Медведев откашлялся и приказал всем построиться. Трое «духов» были назначены сержантом в салютную команду, они должны были изображать прощальный залп в момент опускания «бычка» в могилу.

— Этот окурок пал жертвой в борьбе за здоровье рядового Лаврова!. Сегодня мы провожаем его в последний путь и надеемся, что он станет последним, кого постигла эта печальная участь! — Медведев знаком показал Лаврову, что покойного пора опускать в место его последнего упокоения. — Покойся с миром, «бычок»!. И пусть земля тебе будет фильтром!

Сержант стянул с головы кепку и печально склонил голову.

«Духи» недоумённо смотрели на своего командира, пока тот не велел им скорбеть. Всё выглядело очень натурально, прощание с «бычком» прошло на высоком уровне.

Над могилой прозвучал троекратный «пуф» прощального салюта.

— Первыми прощаются родственники, — объявил Медведев и подтолкнул Лаврова к могиле. — Давай, родной.

Боец взял горсть земли и бросил её в яму. Его примеру последовали остальные «духи».

— Ещё, Лавров, тебе такая инструкция, — наставлял сержант непутёвого бойца. — Яму зароешь, дёрн положишь сверху, примнёшь.

Потом поставишь камень и, пока в молодой разряд не перейдёшь, будешь сюда цветы носить. А потом, может быть, если ты станешь грамотным бойцом, будешь сюда своих «духов» на экскурсии водить и объяснять, что мусорить нехорошо. Есть вопросы?

— Никак нет!

— Так. Сейчас все в казарму, — объявил Медведев. — Если что, мы с Гунько пошли в «чепок».

«Духи», завидуя сержантам, которые пошли хавать гражданские вкусности, скорбной и сутулой толпой потянулись к казарме. «Духам» не положено расслабляться и ходить по чайным — эту привилегию даёт только срок службы.

В казарме бойцы сразу попали под активный пресс лейтенанта Смалькова, которого, казалось, ничему не научила история с писсуаром.

Он ворвался в спальное помещение и, остановившись на центряке, откашлялся, привлекая к себе внимание. Он добился своего и сразу заговорил, стараясь придать своему голосу как можно больше внушительности и солидности:

— Солдаты! Ребята! А чего вы в казарме сидите?

Кабан оторвался от книжки и подозрительно посмотрел на улыбающегося летёху.

— А что?. Построение?. — спросил он.

— Нет… Просто на улице такая погода хорошая! — рассыпался в восторгах Смальков. — Солнце!. Светило жизни! А вы в помещении…

Между прочим, яркое солнце — это витамин D, который мог бы сейчас у вас вырабатываться, если бы вы не кисли здесь, как овощи… Коже нужен ультрафиолет, телу нужны витамину! Я вполне серьёзно!. Чаще всего в армии чем болеют?. Авитаминозом!.

Восторги лейтенанта были встречены без особого энтузиазма.

«Духи», зашкерившись по углам, молчали, подозревая, что эта лекция про витамины и всё такое — только лишний повод загрузить их какой-нибудь работой на свежем воздухе.

И только Кабанов вяло отреагировал на слова лейтенанта. Он вообще был настроен скептически:

— Ну не знаю даже, — сказал он, — завсегда в казарме сидели, и ничего. Живы пока, слава Богу.

— Ну вы бы хоть к окну сели! — Смальков подсел на свободные уши, и это были уши Кабана. — И то полезнее! Кстати, у вас и кровати неправильно стоят!. Надо их переставить, ближе к окнам!.

— Это приказ? — нахмурился Кабанов.

— Ну да… приказ, — осенило Смалькова. — Так, ну-ка взяли!.

«Духи» поняли, что отмазаться не удастся и в этот раз, — точный и безжалостный армейский механизм вновь сработал безупречно. Солдат не должен сидеть без дела, тем более если он ещё и не совсем солдат, а так, призрак, дух солдата.

За дело взялись без особого энтузиазма. Смальков понял, что его организаторских способностей здесь явно недостаёт.

— Дежурный, а где сержанты? — закричал он через всю казарму.

— Ушли в «чепок», — ответил дежурный.

— Так, понятно, — строго сказал Смальков и повернулся к солдатам, которые пыхтели, перетаскивая койки: — Вы тут занимайтесь, а я пойду сержантов позову.

Гунько и Медведев только сели за стол, чтобы выпить чаю с пирожками, когда в «чепок», словно свежий ветер, ворвался лейтенант Смальков. Его вдохновенное лицо дышало решимостью, и, увидев буфетчицу Эвелину, симпатичную женщину лет тридцати, которая наградила его оценивающим взглядом, лейтенант приосанился и напустил на себя важности.

— Так вот вы где?! Сметану едите?! — с ходу наехал на сержантов Смальков. — А скажите мне, чем сейчас занимается ваш личный состав?

— По распорядку сейчас свободное время, — ответил Гунько, неторопливо размешивая сахар в чашке. — Подшиваются, наверное, письма пишут. А что ещё?

— Ваш личный состав сейчас двигает кровати. — Смальков говорил загробным голосом, так, словно бы движение кроватей было вопросом жизни и смерти. — А ну-ка быстро в казарму!

— Товарищ лейтенант!. Мы сейчас доедим, — попытался свести дело к ничьёй Медведев, — пять минут, и мы там…

— Потом доедите! — настырно долдонил Смальков. — Сержанты должны руководить личным составом!. Так что шагом марш в казарму!

— Так мы доедим и поруководим, — согласно кивнул Медведев. — Товарищ лейтенант, давайте найдём разумный компромисс…

— Товарищи сержанты… Вы слышали, что я сказал?! — Смальков начинал закипать. В таком состоянии его ещё никто не видел. — Встать, смирно!

— Товарищ лейтенант, в столовой команда «смирно» не подаётся! — сказал Гунько, но было уже понятно, что чай с пирожками пропал.

— Встать! Я что, должен… вас бегать-искать?! Ушли, никому не сказали! Без разрешения! Шагом марш в казарму!

Смальков раскраснелся, даже как-то увеличился в объёмах. Чем это могло закончиться, сержанты решили не проверять и, медленно поднявшись со своих мест, двинулись к выходу.

— Эй, а заплатить! — закричала им вслед Эвелина, краем глаза наблюдая за настойчивым лейтенантом.

— Да мы тут почти ничего и не съели! — ответил Медведев. — Вы же сами всё видели…

— Зато расковыряли! — возмутилась Эвелина наглости грубиянов. — Куда я это теперь всё дену?!

— Медведев, кто платить будет? — спросил Смальков.

— Кто будет есть, тот и будет платить! Давайте мы доедим, тогда и заплатим! Мы не против…

— Никаких «доедим»! — упёрся лейтенант, а потом, повернувшись к Эвелине, спросил: — Сколько они должны денег?.

— Двадцать два рубля, — сказала буфетчица.

— Вы ещё здесь? — Смальков обернулся к сержантам. — Я сказал, в казарму… бегом идти!

Эвелина взяла у Смалькова деньги, медленно отсчитала сдачу.

— Что-то я вас раньше здесь не видела, лейтенант… — томным голосом сказала она.

— Лейтенант Смальков, — выпалил взводный, — Валерий… Просто — Валера. Только что из училища прибыл. Так сказать, для прохождения, и всё такое…

— Для прохождения? — кокетливо улыбнулась Эвелина. — Ну тогда не проходите мимо, «лейтенант Смальков… Просто — Валера»…

— Извините, мне надо идти — служба, — смущаясь засуетился лейтенант. — А то сейчас эти деятели там наворотят. Не разгребёшь…

В дверях Смальков резко остановился и обернулся назад. Эвелина улыбнулась ему.

— И-и-извините, — сказал Смальков, — а как же зовут вас?

— Эвелина, — ответила буфетчица нежным голосом, — просто — Эвелина.

— А-а-а, — вконец смутился Смальков, — очень красивое имя. С греческого оно переводится как всемогущая. Такие имена в древности носили весталки храмов, невесты богов, жрицы, хранительницы тайных знаний и бесценных артефактов эллинской цивилизации…

Эвелина слушала Смалькова, затаив дыхание.

— Откуда вы всё это знаете, Валера? — спросила наконец она. — Это так интересно…

— Я всё-таки академию закончил, — приосанился Смальков, — а там нам давали многоплановое образование, сами понимаете, это не училище… Ну, Эвелина, извините, мне пора… До свидания.

Смальков скрылся за дверью, но тут же вернулся.

— Я просто хотел сказать, — твёрдым и чётким голосом заявил он, — что никогда не встречал женщины, которая при первой же встрече произвела на меня столь сильное впечатление. Если вы позволите, любезная Эвелина, я буду заходить к вам…

Ошарашенная таким романтическим напором девушка только и смогла вымолвить тихое: «Да». Смалькову этого было вполне достаточно.

Когда Смальков вышел, Эвелина не глядя достала из-под прилавка пакет кефира и залпом выпила его. Её взгляд блуждал где-то очень далеко…

Прапорщик ждал возвращения Соколова с нетерпением. Вопрос требовал решения: пустое место на месте старого писсуара было для Шматко словно открытая рана на его горячем старшинском сердце.

И вот Соколов прибыл. Такой немой сцене позавидовал бы не только Гоголь, но, возможно, даже и Моголь, будь он жив и здоров.

Открыв рот, прапорщик сидел за столом, неподвижно глядя на сооружение из белого фаянса, разукрашенное игривыми, с армейских позиций, картинками: бабочками, рыбками и даже русалками с обнажённой грудью.

— Э-э-это что за херня?! — мрачно выдавил из себя прапорщик, не спуская глаз с писсуара. — Что ты за порнографию в казарму притащил, Соколов?

— А чё? — удивился ефрейтор, который всю увольнительную бродил по городу под ручку с Варей с одной стороны и с писсуаром — с другой. Их даже не пустили в кино, сказав, что вид санчаши отобьёт у зрителей желание кушать попкорн. — Это ж финский — лучшая сантехника в мире…

— Какой мир, ефрейтор? — закричал Шматко. — Ты чё, человеческий не мог купить? Это что, б…, за рыбы, что это за бабы? Ты понимаешь, что у меня здесь рота солдат?! Что мне Колобков скажет за такую пропаганду? Бромом вас будем отпаивать?

— Да ну, — ухмыльнулся Соколов, — тут же и не видать ничего. Всё схематично…

— Кому надо — всё увидят, — выпучил глаза Шматко. — Это у тебя здесь подруга под боком… А эти…

Но дальше развивать тему Шматко не стал. В конце концов, вариантов у него больше не было: писсуар был нужен, и он вернётся на своё законное место, пусть даже и в таком неуставном виде.

— Ладно, ефрейтор, — шумно вздохнул Шматко, приняв окончательное решение, — давай сдачу…

Сокол замялся.

— Что? — рявкнул прапорщик, почуяв неладное.

— Это же финский, товарищ старшина. Фирма… Вы мне ещё семьдесят рублей должны…

Шматко чуть не потерял дар речи, но быстро взял себя в руки и негодующе прошипел:

— Вот знаешь, Соколов… солдат ты был отличный… а ефрейтор — хреновый!!

— Так и я о том же…

— Всё, уйди с глаз моих, пока я тебя не прибил этой хернёй. И дежурного по роте ко мне, пусть устанавливает немедленно эту ё… хрень, пока я её сам не установил!

Соколов вышел, а расстроенный Шматко упёрся ладонями в свой высокий лоб и остановил свой взгляд на фаянсовом боку финского писсуара. Маленькая финская рыбка показывала прапорщику красный язычок. Шматко хотел выругаться, но потом он вспомнил обещание, которое дал Маше, — употреблять резкие слова только в случае крайней служебной надобности. Перебранка с нарисованной рыбой в этот разряд, разумеется, не попадала.

Бородин делал плановый обход части и, конечно же, заглянул в казарму второй роты. На тумбочке неподвижно стоял рядовой Папазогло, который, увидев начальника со множеством огромных звёзд на погонах, сначала растерялся, а потом, собрав воедино все свои скудные запасы армейских знаний и навыков, громогласно крикнул:

— Рота, смирна! Дежурный по роте — на выход!

— Вольно! — скомандовал Бородин и заметил подошедшему Зубову: — Голос у бойца хороший. Из новеньких?

— Так точно!

— И как вообще пополнение?

— Ну нормально, товарищ полковник, работаем… Стараются ребята, понемногу втягиваются в ритм…

— Ну а лейтенант как?

— Молодой… Инициативный! — ответил Зубов. — Подвижный, как э…

— Как сперматозоид? — подсказал Бородин. — Похоже. Я его видел, носится туда-сюда. Деятель… Но ты ему много воли-то не давай, а то, сам знаешь, такие деятели бывают… хотя этот вроде бы ничего… И Колобков о нём неплохо отзывается…

Бородин затих и осмотрелся вокруг.

— А чего у вас с казармой?

— В смысле, товарищ полковник? — Зубов стал настороженно осматриваться вокруг, но ничего криминального не увидел. — Всё вроде в порядке, как всегда…

— Да? — спросил Бородин с сомнением и прошёлся по центряку. — Ну, такое ощущение у меня, что она больше как-то стала… Не замечаешь, Зубов?

— Ну да… есть такой момент, — согласился ротный и предложил свою версию: — Может, из-за того, что солнечно сегодня… Света много!.

А свет, он, так сказать, способствует…

— Ну-ну… Может быть, и так…

Оборачиваясь по сторонам, Бородин дошёл до туалета и зашёл внутрь. Зубов последовал следом за командиром.

— А я вот чего зашёл, капитан, — начал Бородин, но тут его взгляд упёрся в расписной писсуар, висящий на стене туалета в одном ряду со своими российскими собратьями военного образца. — Не понял… Это что?

— Шматко! — во весь голос закричал Зубов. — Живо сюда!

Прапорщик прибежал очень быстро. Увидел командира, он смутился:

— Здрав жав…

— Шматко, что это? — строго спросил командир, тыча пальцем в новый писсуар.

— Ну… Просто… Фуф-э-э… старый, он же разбился, — зачастил прапорщик. — Пришлось в городе, значится… а там только такие!

— Откуда эта «хохлома»? — нахмурился Бородин.

— Ф-ф-финский, — упавшим голосом ответил Шматко, — с-с-свои доплачивал…

— А ну-ка, старший прапорщик, выйди, — приказал полковник, и прапорщик исчез из поля зрения почти мгновенно.

— Товарищ полковник, — заговорил Зубов, — я вам сейчас всё объясню… Дело в том, что…

— Значит, так, капитан, — грозно оборвал лепечущего Зубова полковник, — чтоб сегодня же вечером это произведение искусства висело в штабе. Понятно?

— Так точно! А?

— А себе из штаба возьмёте!

Зубова вполне устраивал этот компромисс: в туалете, рядом с этим писсуаром, он чувствовал себя как-то неуютно. Может быть, из-за русалок, показывающих языки?

Теперь пусть штабные и парятся над этим вопросом — у них времени на философию больше…

После того как вопрос с писсуаром был решён, Зубов решил разобраться с другим вопросом — почему казарма стала казаться больше?

Он подошёл к сидящему возле тумбочки рядовому Нестерову, который подшивал воротничок. Нестеров вскочил, но Зубов жестом велел ему вернуться на место.

— Слушай, рядовой, — спросил Зубов, — вы сегодня здесь ничего не делали?

— Делали, товарищ капитан, — ответил Нестеров, — подшивались, и всё такое…

— Я не про вас, солдат, я про казарму…

— А… Ну убирали, проветривали. Кровати передвигали!

— Точно! — До Зубова наконец дошло. Кровати сдвинулись ближе к окнам, поэтому в казарме и стало просторнее. — Ну и зачем вы их двигали?

— Ну это… чтобы витамин D вырабатывался… Когда лежишь у окна, больше солнца на кожу попадает…

— И кто это придумал, чтоб солдат лежал у окна?

— Лейтенант Смальков, — ответил Нестеров.

— Дежурный! — заорал Зубов. — Значит, так, воины! Через двадцать минут я вернусь… Чтоб был полный порядок, и кровати — на родину!

Всем подъём, быстро!

Бойцы живо засуетились. Ротный быстро вышел из казармы и ушёл по направлению к штабу…

«Духи» сосредоточенно, но без особого энтузиазма двигали кровати на свои прежние места. Это напоминало игру в огромные шахматы, где вместо фигур были стальные остовы уставных солдатских коек.

Руководил работой Ходоков, который возглавил перемещение кроватей по собственной инициативе и по праву старослужащего.

Особенно Ходоков донимал Папазогло, который часто останавливался, чтобы передохнуть.

— Чё сел, туловище? — заорал на него Ходоков. — Работай давай!

— Сейчас… пять минут, — тяжело дыша, ответил Папазогло.

— Какие пять минут?! Работать! Солнце в зените!

Папазогло поднялся, но продолжал саботировать перестановку.

Он взялся за спинку кровати и стал отдыхать стоя.

— Слышь, ты, гоблин! — взбесился Ходоков. — Строить и тяжести таскать у тебя в крови должно быть! Вы ж от муравьёв произошли!! Тебе чё, мама с папой не объяснили?

Папазогло заметно напрягся, но промолчал. Ходоков, упиваясь своей вседозволенностью, продолжал оскорблять молодого бойца:

— Молчишь? Не объяснили, значит… А-а-а, понял теперь, как же они объяснят… у насекомых же языка нет!.

А вот этого Папазогло уже не стерпел. Он отпустил на кровать и двинулся на Ходокова, который попытался что-то ещё сказать ему, но получил мощнейший удар в челюсть, позорно заверещал и скрылся в умывальнике.

Стадия конфликта достигла своего пика, молодые бойцы с ужасом ожидали возможных последствий.