Выбор Пути

Глава 11 В ГОСТЯХ У ДРАКОНА

Кабинет был скромным. Как кабинет главного врача ЦРБ второй руки, коек на шестьдесят. На стене обязательные портреты Ленина и Брежнева, обязательный шкаф с синими томиками, обязательный бронзовый бюстик на столе, а рядом два телефона, красный и синий. По правую руку от стола радиола «Иоланта» на ножках, изделие Сарапульского завода имени Орджоникидзе.

Но и стол, и стулья, и шкаф тоже были самыми обыкновенными, Сомовской мебельной фабрики, что в соседнем районе. Мебель эта с помещением не гармонировала, в этом помещении органичнее бы смотрелся Гамбс или даже Чипендейл: ореховые панели, стрельчатые окна, высокие потолки, расписанные сценами псовой охоты… Но что есть, то есть.

— Что есть, то есть, — повторил мои мысли наш хозяин, Семен Николаевич Кузнецов, директор сахарного завода и один из самых влиятельных людей не только района, а и области. А с виду не скажешь: одет вызывающе просто. Офицерская рубаха, галстук защитного цвета, брюки-галифе и сапоги. Сапоги, правда, хромовые.

И — нет даже орденской планки, а ведь наград у Кузнецова преизрядно, и боевых, и трудовых.

Я невольно посмотрел на собственный знак лауреата.

— Ничего, ребята, ничего. Это правильно. Я, когда первую медаль получил, не снимал её даже ночью. Оно, конечно, и снимать было несподручно, я первую медаль в финскую получил, а в финской спали не раздеваясь, где придётся…

Телепат какой-то.

— Ну, как вам каборановская молодежь? Не отвечайте, сам понимаю, запросто не разглядишь. Но, думаю, лучше не найти. Молодежь такова, какова она есть, и больше никакова, как сказал один умный человек. Она, молодежь, без внимания портится. Ржавеет. А с вниманием — горы свернуть может. Нужно вот только знать, куда эти горы сворачивать.

Мы помолчали. А, действительно, куда?

— В шахматы, значит, ты всех победил наших ребяток, — интонация была не вопросительная, а утвердительная.

— Всех, — сказал я.

— Это правильно, молодец. Я опасался, что поддашься ради политесов, а поддаваться нельзя. Пусть знают: дороги молодежи открыты, но идти придется самим, ножками, по буеракам. Это не экскурсия на всём готовом, а настоящий поход. Зависит от тебя где спать, что есть, а, главное, куда прийти. Но сейчас я вам кое-что дам послушать!

Директор включил радиолу. Пока та прогревалась, он молчал и лишь загадочно улыбался. Потом покрутил ручку настройки.

— …рит радиостанция «Ворон», говорит радиостанция «Ворон». Я снова с вами, каборанчане! Сегодняшняя новость — комсомольский десант из Чернозёмска. Кто был в клубе «Сахарник», всё видели сами, а кто не был, многое потерял. Во-первых, девушки. Нет, и в нашем Каборановске красавиц немало, но эти были высшего разряда. И одеты по последним парижским модам, так мне, по крайней мере, сказала Лариса, а Лариса, как все знают, в модах знаток. Во-вторых, прибыли эти комсомольцы на мечте моего детства, на автомобиле «ЗИМ». Это вам не «Победа», не «Москвич» и даже не «Волга». Это песня! И, по заявкам радиослушателей, я ставлю «Веселых ребят».

Пока «Веселые ребята» пели веселую песню, директор приглушил звук:

— Вот чем занимается наша молодежь.

— У нас тоже водятся радиохулиганы, но в Черноземске с ними борются, — сказал журналист.

— Мы тоже боремся, не сомневайтесь. Осталась парочка, но и тех выловим. Вот радиопеленгаторы милиция получит — и выловит. А пока интересуемся, что она, молодежь, говорит. А говорит она о том, что хочет. Пар выпускает. Можно проследить, куда этот пар относит, какие ветры на этот пар влияют.

Песенка кончилась.

— А потом заезжий чемпион Чижик устроил Каборановское побоище — разгромил наших шахматистов одной левой. Он левой рукой двигает фигуры. Ладный паренёк, с виду из старой комедии — костюмчик шикарный, туфельки лакированные, галстук-бабочка, правда-правда, бабочка, помните, к нам приезжала оперетта, «Летучую мышь показывала», так вот он будто оттуда, из прежнего времени. Но всех наших собрал, как картошку в ведёрко: взял, взял, взял, и так двенадцать раз. Даже не вспотел. Позвал всех в свою шахматную школу, подхватил девиц и уехал в Замок. Теперь, должно быть, коньяк пьют и конфетками закусывают вместе с Драконом. Кстати, вот и песенка про дракона…

Директор выключил радиолу.

— Дракон — это я, — сказал он не без самодовольства. — Сижу в замке высоко, гляжу в поле далеко. Не без этого, признаюсь. А коньяк, это, конечно, можно, — Кузнецов сделал вид, будто спохватился. — Вы как насчет коньяка? Или сначала пообедаем?

— Пообедать, конечно, будет лучше, — рассудительно сказал Антон. — Куда нам коньяк на пустой-то желудок.

— Вот что значит шахматный тренер! Стратег! Тогда — в столовую!

В столовую пришлось ехать, не далеко, но и не совсем уж близко. Заводская столовая.

Кузнецов сел в «ЗИМ», между Ольгой и Надеждой. Ну-ну.

Смена заканчивалась через полчаса, потому в зале было пусто. Хотя в любом случае, уверен, для директора место бы нашлось.

— Что там у нас, Никитишна, — директор взял поднос и, подавая пример, пошел к раздаче.

— Борщ, Семен Николаевич. Макароны по-флотски. Компот. И салат капустный с яблоками.

— Я часто здесь обедаю, — уже за столом рассказывал директор. — Когда командир ест из одного котла с бойцами, это действует лучше всякого контроля. Всегда вкусно, всегда сытно. Голодный боец — наполовину боец, а боец сытый стоит насмерть. Но и контроль, конечно, тоже имеется, санитарные врачи хлеб не зря едят.

И борщ, и макароны по-флотски были вполне доброкачественными. Не хуже, чем на «Седьмом небе». Только порции побольше.

— Что ж, ребята, было интересно с вами поговорить, а теперь извините — работа, — директор встал, и, кивнув на прощание, бодрым шагом пошел к выходу.

— А коньяк? — журналист не сказал вслух, но печальные глаза выдавали тайную боль.

Но тут подошла Никитишна, и протянула два свертка, один журналисту, другой, секунду подумав, мне. Видно, выбирала между мной и Антоном. Антон с виду посолиднее, и старше, и крепче, но я, видно, ей глянулся больше.

— Это от Каборановска, на дорогу, — сказала Никитишна.

Я поблагодарил.

И мы вышли под темнеющее небо.

Пора отправляться назад.

«Москвич» взял резво, и вскоре оторвался от нас. А я вёл неспешно, шестьдесят пять километров в час. Всё-таки не летняя дорога. Да и куда спешить?

— Что это было? — спросила Ольга.

— Это была увлекательная, познавательная и полезная поездка, — ответил я, поймал взгляд Ольги и улыбнулся, мол, подожди, не дорожный это разговор. Антон хоть и свой парень, но лишнего ему слышать не нужно.

— Нет, что тебе дали? В свертке?

— Полагаю, коньяк и конфеты. Антон, будь добр, посмотри, пожалуйста.

Антон зашуршал бумагой.

— Так и есть: бутылка грузинского коньяка и две коробки конфет. Чернослив в шоколаде и зефир в шоколаде, — уточнил он.

— Ой, мальчики, давай делиться: вам коньяк, нам конфеты! — предложила Лиса.

— Я не против, а ты, Антон?

— Да мне вообще…

— Тогда передай, пожалуйста, конфеты дамам, а коньяк возьми себе.

— Всю бутылку?

— Ну, а как иначе? Бутылка пополам не делится.

— А ты?

— Не пью я коньяк. Я боржом пью, спасибо Грузии. И чай.

— Грузинский?

— Номер тридцать шесть. Очень неплохой чай. Впрочем, я не знаток.

— Бедный Чижик, сражался, как орёл, а в итоге будет пить грузинский чай, — поддела Лиса.

— Кстати, о птичках. Радиостанция «Ворон» — не перебор ли? — спросил я.

— Этих радиохулиганов в Чернозёмске развелось — хоть на продажу вези. Шарманку соорудить — дело простенькое, деталей на три рубля. А если на лампе ГУ передатчик собрать, на рогатой, то и на сорок-пятьдесят километров доставать будет. Правда, таких умельцев быстро вычисляют.

— И что тогда?

— Штрафуют обычно, пятьдесят рублей по первому разу. И аппаратуру конфискуют. Радиолу, магнитофон…

— Ты, чувствуется, знаком с вопросом.

— В школе было дело… У нас в классе этим Валерка Трибурт увлекался, а я так, с краешку.

— И что, конфисковали?

— Нет, я больше слушал. А, мура все это. «В Москве ночные улицы в неоновых распятиях…»

— Мдя…

И дальше мы ехали молча. Молодая луна висела над горизонтом, звёзды потихоньку проявлялись на темнеющем небе, а снежок всё-таки шёл. Не из туч, туч не было. Прямо из воздуха.

Я боялся увидеть в кювете «Москвич», но, видно, младокоммунарцы решили дотерпеть до города. Или шоферу не наливали. Или рискнули, но обошлось. Последнее самое верное — ну, мне так казалось. Вечер субботы, дорога пустая, да мы осторожненько…

В Чернозёмск въехали мы с востока, чиркнули по краешку, высадив Антона у остановки трамвая, и поехали дальше на север, в Сосновку.

У отца Ольги, Андрея Николаевича Стельбова, в Сосновке дача. Полагается по должности, он — первый секретарь нашего обкома. Однако Андрей Николаевич там показывается редко, преимущественно летом. Очень занятой человек, ему даже двадцать минут на дорогу жалко. В оба-то конца целых сорок минут, а день расписан по секундам. Мать у Ольги давно умерла, отец весь в работе, вот Ольга и пользуется дачей. Взрослой девочке нужно личное пространство. То пространство, где она чувствует себя свободной от присмотра. Хозяйкой. Хотя присмотр, конечно, есть: обслуга, случись что, тут же доложит Андрею Николаевичу. Обслуги два человека, Павел и Пелагея. У Павла и пистолет есть. На всякий случай. Хотя вряд ли: доступ на территорию дач ограничен: забор, милицейский пост и милицейские наряды патрулируют. То есть свои, знакомые люди хотят беспрепятственно, да вот хоть бы и всеобщий работник Андрюха, а лицо незнакомое непременно остановят, спросят к кому и по какой надобности, а то и позвонят, мол, тут к вам Семен Семенович Горбунков рвётся, говорит, друг. Пропустить?

С Надеждой же немножко иное. Жилищный вопрос у Надежды. Живёт с родителями, братом старшим и братом младшим. Брат средний, правда, уехал по распределению в Хабаровск и обратно не спешит, зато брат старший, Юрий, женился, и скоро их будет не шесть человек, а семь — ну, тесно же. Брат Юра в кооператив вступил, предвкушает отдельную, наконец-то, квартиру, но скоро только сказка сказывается. Вот и живёт Надя у подруги. Семейству Бочаровых какое-никакое, а облегчение, а уж какое облегчение Надежде! Есть своя комната. Ну, не то, чтобы своя, но почти. Можно раздеться, не опасаясь, что кто-то зайдет. Можно просто лечь на диван и читать в тишине, без криков и воплей родных и близких. Можно… да много чего можно в большом малолюдном доме.

Ну, и я рядом. Мне дом в наследство от дедушки достался. Народного художника СССР, лауреата Сталинских, Ленинских и Государственных премий. Хороший дом. Чем отличается дом от дачи? Да ничем, кроме функционала. Дача — строение, предназначенное для отдыха. А в доме просто — живут. Иногда отдыхая, иногда работая. Вот как я.

И девочки ко мне частенько заходят. У меня во-первых, нет казенной обслуги. Есть Вера Борисовна, но она обыкновенно к четырем часам — вечера, понятно, — уходит к себе домой, живет она в той же Сосновке. Ну, и Вера Борисовна — человек свой, я её с пеленок знаю. Своих пеленок. Так что можно петь, плясать, веселиться и предаваться излишествам всяким, не опасаясь, что доложат по инстанции. Во-вторых, у меня есть спортивная комната, а девочки спортом увлекаются не на шутку. Есть где побросать друг друга и через бедро, и прогибом, и подсечки всякие отработать. В-третьих, есть швейная комната на две машинки, девушки шить навострились не в шутку. В-четвёртых, у меня есть сауна — шикарная, нужно сказать, вещь. И, последнее в очереди, но, надеюсь, не по значимости, у меня есть я.

Приехали.

Девочки побежали за сменой одежды и — в сауну. Любят сауну, как кошки валериану. Меня хотели тоже затащить, но я отвертелся, отговорился усталостью. Мол, за рулем был, сеанс давал, и подумать нужно. А сауна — не место для раздумий. Жарко в ней, в сауне. Втроём-то.

Пока девушки парились, я быстренько принял душ, надел свежее, шелковую рубашку, выглаженные брюки, жилет, смокинг, лакированные туфли и вечернюю, тёмно-малиновую до черноты бабочку. Потому что предвидел гостей. Включил радиоприемник, но поймал не «Ворона», а «Би-би-си». Из новостей узнал, что умер Бен-Гурион. Уходит поколение. У нас Семен Михайлович недавно умер, у них вот Давид Викторович. Давид Викторович даже помоложе Буденного, на три года. Хотя почему у них? До двадцати лет Бен-Гурион был подданным российской империи, и, пойди история иначе, его бы тоже хоронили на Красной площади у Кремлёвской стены. Матерый человечище.

Время шло неспешно, и когда раздался стук в дверь, я даже удивился — уже? Пошел открывать. Девочки, когда приходят, двери за собой запирают — на случай непредвиденных гостей.

— Заходите, Андрей Николаевич, заходите. Морозец-то крепчает.

Стельбов потоптался в коридорчике, отряхивая снег, и мы прошли в гостиную.

— А девочки где? — оглянулся он.

— В сауне.

Он хмыкнул.

— Сауну завёл?

— А то вы не знаете.

— Знаю, конечно. Я много чего знаю.

Я встал, хотел выключить радиоприемник.

— Оставь, пусть говорит. Ты вот так понимаешь, на слух?

— Понимаю.

— И сам говорить можешь?

— Говорю, когда есть с кем. Англичан у нас не сказать, чтобы много.

— А негры?

— Негры, они разные. Иные говорят по-английски, как таджики по-русски. Нет, я лучше природных англичан послушаю, да поговорю. В университете есть настоящие англичане, с ними в КИДе порой встречаемся.

— В КИДе?

— Клубе Интернациональной Дружбы.

— Нужное дело. О чем говорите?

— О борьбе за мир. Агитируем по мере сил. Ну, и так… О водке. Вы водку будете, Андрей Петрович?

— Не сегодня, — он усмехнулся. Я тоже — но про себя. Андрей Петрович, судя по всему, пить бросил совершенно. На дистанции водку не пьют. Только витаминные напитки. А он на дистанции. Член ЦК — хорошо, а член Политбюро лучше. Ну, для начала — кандидат в члены Политбюро. Местные газетчики в неформальных разговорах прозрачно намекают, что ждёт, ждёт нашего Андрея Петровича повышение.

— Тогда чай?

— Индийский?

— Обижаете, Андрей Петрович. Наш, грузинский, тридцать шестой номер!

— Ну, давай чай.

Самовар, электрический, уже кипел, осталось только заварить чай. Дело на четыре минуты.

И все четыре минуты мы вели пустой разговор о погоде, о дорогах, о культурных событиях, о «Калине Красной».

Наконец, чай разлит и выпит.

Пора переходить к делу.

— Не знаю, что именно вас интересует в Кузнецове…

— Меня твое мнение интересует, вот что.

— Сейчас возгоржусь… — с первым секретарем обкома у нас сложились отношения странные. С одной стороны — кто он, а кто я? Слон и моська. А с другой — эта моська не лает, не кусает, но обладает чутьем не только на трюфели, но и на мины. И пару раз тявканьем своим предупредила слона: ты сюда не ходи, ты туда ходи. И потому с этой моськой нужно быть поласковее, а то в третий раз вдруг да не предупредит?

— И все-таки?

— Я с ним разговаривал. В глаза ему смотрел, — я сделал паузу.

— И что высмотрел?

— Ему к врачу нужно срочно. К хорошему врачу. Зрачки у него разные, у Семена Николаевича. И двигается он… если не думать, то и не заметишь, но если смотреть пристально… И речь начинает выдавать. Сейчас заметно только мне, а через три-четыре месяца начнут замечать все. Болеет он. Серьезно болеет. Может, и спасут его, если сейчас начать действовать. В Германии, слышал, такое лечат. Не всегда успешно, но лечат. Ну, и у нас есть нейрохирурги, но вот с техникой…

— То есть он болен?

— Серьёзно болен. Настолько серьезно, что всё остальное несущественно. Так что вы по партийной линии, нажмите на него. Направьте на обследование в Москву, что ли…

— А ты?

— Я студент, второкурсник, для него — забавный щенок, и не более. Человек во власти начинает думать, что для него законы не писаны. Не только человеческие, но и законы природы. Если за рулём — мчит на ста пятидесяти, словно физика — это для других, а деревья обязательно расступятся. И за здоровьем многие не следят, считают, что силой воли любой недуг преодолеют. Если профессор скажет, лучше московский — ещё послушают, а студент… Ну, и вообще, многие таятся из соображений карьеры, я думаю. Если серьезно болен — на карьере крест, не так ли?

— Не знаю. Я здоров. В целом. Или ты и у меня что-то видишь?

— Нет, не вижу. Но курить бросайте.

— А вообще… Откуда ты знаешь, студент-второкурсник? Знаешь то, что остальные не видят в упор?

— Мы уже говорили на эту тему, Андрей Николаевич. Особенности мыслительного процесса. Да и потом… Почему не видят? Может, и видят — те же каборановские врачи. Видят, только боятся сказать.

— Ох уж и боятся. Сейчас не пятьдесят третий…

— То-то и оно, — но развивать тему я не стал. Предложил ещё чая, Андрей Николаевич отказался и, поняв намёк, откланялся. Хотя я вовсе и не намекал ни на что.

Какие у него отношения с Кузнецовым, чем тот ему не угодил, не знаю. По пути во ферзи порой мешают далекие фигуры, скрытые до поры, а потом раз — и выскакивают из-за засады. Может, такой фигурой и является Кузнецов?

Темна вода во облацех…

Тут пришли Лиса с Пантерой. В домашних кимоно.

— Кто тут был? — спросила Лиса.

— Отец, — догадалась Пантера. Может, по запаху. В гостиной Андрей Петрович не курил, но запах сигарет пропитал его одежду, и уже оттуда просочился в воздух.

— Ну да, Андрей Петрович. Зашел по-соседски, поинтересовался, как съездили, что видели. А потом уехал обратно в город.

— Тогда что мы видели? Что за странный прием устроил нам этот Кузнецов?

— И вовсе не странный. Просто… Просто в омут заплыли рыбешки. Окуньки, красноперки всякие… Бойкие, но маленькие. А в том омуте живет сом. Долго живет. Не сом уже, а сомище. Вот сом и показал, кто есть кто. Это мы для института нашего — величины. Звезды, если сказать скромно. А для людей масштаба Кузнецова — не более, чем детишки, выучившие стишок, и читающие его со всех табуреток. Он нам и дал знать, что мы покамест детишки. Конфетами угостил.

— Коньяком, — заметила Ольга.

— Взрослыми, но детишками. Впрочем, это он по-доброму. Хлеб преломил с нами, за одним столом ел. Просто намекнул: расти нужно. Не останавливаться на достигнутом. Потому что впереди дистанция огромного размера. А то станем, как младокоммунарцы…

— А чем плохи младокоммунарцы?

— А ничем. Радиостанция «Ворон». Но мы-то способны на большее, нежели работа в областной молодёжной газете.

— А я думаю, что дядька просто больной, — сказала Лиса.

— Больной в смысле…

— В медицинском. Уж очень он усталым выглядит. Ему бы обследоваться…

Потомственный медик — это не просто слова.

— Ладно, девочки. Я думаю, что неплохо бы нам троим подтянуть немецкий язык. Читаем немецкую прессу, слушаем немецкое радио, общаемся с немецкими студентами.

— Почему с немецкими?

— На днях я получил предложение спорткомитета — поучаствовать в Венском шахматном конгрессе. Говоря проще, в шахматном турнире. С двадцать третьего февраля по четырнадцатое марта. Поедем втроём. Ольга — мой тренер по физподготовке, Надежда — специалист-психолог. Так я вас представлю в заявке.

— Но ведь Вена заграница, капстрана…

— Это решаемо.

— Думаешь? Там ведь валюта нужна.

— Это основное препятствие, да. Но мы сделаем так: то, что нам мешает, то нам и поможет. Валюта будет.

— Выделят?

— Заработаю. За валютой я поеду в Хельсинки.

— Когда?

— Через три недели. Рождественский матч с Паулем Кересом. А теперь… — я оглядел девушек. — Что будем делать теперь?

Ольга и Надежда переглянулись.

— Народ для разврата собрался!

И я подсел к роялю. Для разогрева.