Выдержал, или Попривык и вынес

ГЛАВА XXXII

Намъ казалось, что мы ступаемъ по дорогѣ, но это еще никѣмъ не было доказано. Мы ходили взадъ и впередъ по разнымъ направленіямъ; вездѣ видѣли правильные снѣговые бугры и правильныя аллеи между ними, которыя только путали насъ, потому что каждый полагалъ стоять на настоящей дорогѣ, а что другой ошибался. Однимъ словомъ, положеніе было отчаянное. Намъ было холодно и мы коченѣли, а лошади сильно утомлены. Рѣшено было зажечь костеръ изъ шалфейныхъ кустовъ и просидѣть до утра. Это было умно придумано, потому что верхами мы удалялись въ сторону отъ прямой дороги и при такой мятели, длись она еще одинъ день, положеніе могло сдѣлаться безвыходнымъ.

Всѣ согласны были зажечь костеръ, у котораго могли бы погрѣться, и вотъ стали мы его устраивать, но, чтобы зажечь, ни у кого не оказалось спичекъ, тогда рѣшили попробовать воспламенить хворостъ пистолетными выстрѣлами. Никто изъ насъ никогда этого не дѣлалъ прежде, но никто и не сомнѣвался, что оно возможно и безъ особыхъ хлопотъ, потому что каждый читалъ объ этомъ въ книгахъ и, понятно, вѣрилъ слѣпо, какъ многое другое, напримѣръ, что заблудившійся охотникъ добылъ огонь посредствомъ тренія другъ о друга двухъ гнилыхъ деревяшекъ.

Мы встали на колѣни въ глубокій снѣгъ, тѣснясь одинъ къ другому, а лошади, собравшись вмѣстѣ, нагнули свои добрыя морды надъ нами; пока мы продолжали заниматься нашей важной работой, снѣгъ неслышно падалъ и превращалъ насъ въ группу бѣлыхъ статуй. Мы наломали прутьевъ съ кустовъ, положили ихъ въ кучу на маленькомъ мѣстѣ, расчищенномъ нами, и минутъ черезъ десять все было готово; бросивъ разговаривать, едва переводя дыханіе, мы тревожно ожидали успѣха отъ этого опыта; Олендорфъ взялъ револьверъ, выстрѣлилъ и сдулъ прочь всю кучу! Худшей неудачи трудно было ожидать.

Это было горе; но оно блѣднѣло передъ другимъ ужасомъ, — лошади наши исчезли! Мнѣ было поручено держать ихъ за поводья, но, вѣроятно, поглощенный пистолетнымъ опытомъ, я безсознательно упустилъ поводья, и освобожденныя животныя ушли. Разыскивать ихъ было невозможно, такъ какъ топотъ копытъ пропадалъ на мягкомъ снѣгу, а мятель мѣшала увидѣть лошадей и въ двухъ ярдахъ разстоянія. Мы бросили думать ихъ искать и проклинали книги, лживо говорящія, что лошадь въ бѣдственую минуту будетъ стоять смирно около хозяина, чуя найти покровительство и защиту у него.

И прежде положеніе наше было довольно плачевное, но теперь мы чувствовали себя совсѣмъ одинокими. Терпѣливо и съ сомнительною надеждою наломали мы снова хворосту и собрали его въ кучу. Пруссакъ опять выстрѣлилъ и этотъ разъ окончательно все уничтожилъ. Однимъ словомъ, добыть огонь черезъ пистолетный выстрѣлъ, вѣроятно, было искусство, требующее продолжительной практики и опыта, а глухая степь, полночь и мятель не способствовали развитію этого познанія. Рѣшено было бросить этотъ способъ и испробовать другой. Каждый взялъ по двѣ деревяшки и сталъ ихъ тереть другъ о друга, терли въ продолженіе полчаса и кончилось тѣмъ, что мы сами охолодѣли и деревяшки тоже. Мы глубоко ненавидѣли всѣхъ охотниковъ и всѣ книги, которыя вводили насъ въ такія заблужденія, и печально недоумѣвали, что намъ предпринять. Въ такую критическую минуту мистеръ Баллу совсѣмъ неожиданно выудилъ у себя изъ кармана, между прочимъ соромъ, четыре спички. Если бы найдено было четыре золотые прутика, то они показались бы ничтожными въ сравненіи со спичками. Никто не можетъ понять, какъ пріятно смотрѣть на спичку при такихъ обстоятельствахъ, какъ мила и прелестна кажется она. Этотъ разъ мы набрали сучья, полные надежды, и когда мистеръ Баллу собрался зажечь первую спичку, то все наше вниманіе сосредоточилось на немъ, такъ что нѣсколько страницъ было бы мало, чтобы описать наше настроеніе.

Спичка зажглась надежнымъ огнемъ, погорѣла и потухла. Огорченіе наше равнялось чувству потери близкаго существа. Вторая спичка зажглась и тутъ же потухла. Третью потушилъ вѣтеръ въ тотъ самый моментъ, когда успѣхъ былъ надеженъ. Мы тѣснѣе прижались другъ къ другу и почувствовали особую болѣзненную заботливость, когда мистеръ Баллу сталъ чиркать о колѣно послѣднюю нашу надежду. Она зажглась синеватымъ огнемъ, горѣла сначала плохо, потомъ разгорѣлась въ яркое пламя. Заслоняя огонь обѣими руками, старый джентльмэнъ постепенно нагибался, и сердце у каждаго изъ насъ забилось сильнѣе, а кровь и дыханіе застыли.

Наконецъ, пламя коснулось сучьевъ, обхватило ихъ, потомъ какъ будто потухло, снова сильно разгорѣлось, опять потухло и, наконецъ, какъ живое существо, сдержавъ секундъ на пять дыханіе, вздохнуло и окончательно потухло.

Мы безмолвствовали; это было какое-то торжественное молчаніе; даже вѣтеръ притихъ и его слыхать было не болѣе, какъ падающіе хлопья снѣга. Немного погодя, мы стали разговаривать уныло, грустно и вскорѣ оказалось, что у каждаго изъ насъ лежало на душѣ скорбное убѣжденіе, что мы проводимъ послѣднюю ночь на землѣ. Я такъ сильно надѣялся, что я одинъ чувствовалъ это, что, когда остальные спокойно сознались въ томъ же, оно прозвучало для меня, какъ бы призывомъ съ того свѣта. Олендорфъ сказалъ:

— Братья, умремъ вмѣстѣ и разстанемся безъ всякихъ дурныхъ чувствъ другъ къ другу. Забудемъ прошлое. Я знаю, вы на меня сердились, когда я опрокинулъ челнокъ, когда я хотѣлъ показать свое знаніе и велъ васъ, все кружась, по снѣгу, но, вѣрьте, мое намѣреніе было хорошее; простите меня. Я прямо сознаю, что питалъ скверныя чувства къ мистеру Баллу, когда онъ ругалъ меня и назвалъ логариѳмой, я не знаю, что оно значитъ, но, безъ сомнѣнія, что-нибудь весьма позорное и непристойное въ Америкѣ, и оно почти все время не выходило у меня изъ головы и обидѣло меня до глубины души… но забудемъ; я прощаю мистеру Баллу отъ всего сердца, и…

Бѣдный Олендорфъ не могъ продолжать и заплакалъ, плакалъ онъ не одинъ, такъ какъ я и мистеръ Баллу присоединились къ его слезамъ. Наконецъ, Олендорфъ совладалъ съ собою и сталъ снова говорить и прощать меня, въ чемъ я былъ виноватъ передъ нимъ. Затѣмъ онъ вытащилъ бутылку виски и сказалъ, что будетъ ли онъ живъ или мертвъ, но больше никогда не прикоснется до вина. Онъ говорилъ, что потерялъ всякую надежду на сохраненіе жизни и хотя чувствовалъ себя плохо подготовленнымъ къ смерти, но подчинялся смиренно своей участи; если онъ и желалъ бы продлить свое существованіе, то не для эгоистическихъ цѣлей, а единственно для того, чтобы совсѣмъ преобразиться и предаться добрымъ дѣламъ, помогать нищимъ, ухаживать за больными и предостерегать каждаго отъ дурныхъ послѣдствій невоздержанія, жизнь его была бы полезнымъ примѣромъ для юношества, и тогда подъ конецъ умереть съ пріятнымъ сознаніемъ, что прожилъ не даромъ. Онъ кончилъ тѣмъ, что сказалъ, что тутъ же, въ присутствіи смерти, начинаетъ свое преобразованіе, такъ какъ нельзя было надѣяться на продленіе времени, чтобы съ пользою посвятить свою жизнь — и съ этимъ онъ швырнулъ далеко отъ себя бутылку виски.

Мистеръ Баллу дѣлалъ замѣчанія подобнаго же свойства и началъ съ того, что выбросилъ старую колоду картъ, съ которой не разставался и которая услаждала наше заключеніе во время наводненія и сдѣлало его отчасти сноснымъ. Онъ сказалъ, что хотя никогда не былъ игрокомъ, но всетаки доволенъ, такъ какъ игра въ карты. во всякомъ случаѣ занятіе безнравственное и вредное, и ни одинъ человѣкъ не могъ вполнѣ быть чистымъ и непорочнымъ, если не избѣгалъ ихъ. «И потому, — продолжалъ онъ, — совершая это дѣйствіе, я уже теперь начинаю чувствовать симпатію къ духовной сатурналіи, необходимой для полнаго и окончательнаго преобразованія». Этотъ наборъ словъ тронулъ его, какъ никогда не могла осмысленная рѣчь, и старикъ зарыдалъ заунывно, но не безъ примѣси довольства. Моя собственная исповѣдь была такого же характера, какъ и моихъ товарищей, и я знаю, что чувства, внушаемыя ею, были чистосердечны и искренни. Мы все были искренни и всѣ глубоко тронуты и проникнуты присутствіемъ смерти и сознаніемъ лишенія всякой надежды. Я бросилъ свою трубку и, сдѣлавъ это, почувствовалъ себя свободнымъ отъ ненавистнаго порока, который угнеталъ меня постоянно, какъ тиранъ. И пока я еще говорилъ, то размышлялъ о томъ добрѣ, которое могъ бы сдѣлать на этомъ свѣтѣ, и о большемъ еще теперь, съ помощью новыхъ побужденій и высшихъ и лучшихъ стремленій, если только продлить жизнь на нѣсколько лѣтъ болѣе; мысль эта меня терзала и слезы снова потекли ручьями. Мы всѣ трое обнялись и въ такомъ положеніи, сидя, ожидали появленія сонливости, которая всегда предшествуетъ смерти отъ замерзанія.

Понемногу оно стало нами овладѣвать, мы сказали другъ другу послѣднее прости. Пріятное ощущеніе сонливости захватывало пропадающее сознаніе, а снѣгъ хлопьями укутывалъ бѣлымъ саваномъ мое побѣжденное тѣло. Пришелъ часъ забвенія. Борьба съ жизнью прекращалась.