Выдумки чистой воды

Елена ГРУШКО (Горький) ВЫДУМКИ ЧИСТОЙ ВОДЫ

Ранним утром, когда холодно бледнело небо над Обимуром, какой-то человек в серой куртке стоял на берегу, спиной к Городу, и смотрел на синие глыбы сопок вдали. Рассвет наступал стремительно, и вот уже уполз туман, открыв взору стеклянную чистоту заречных просторов. Розовое солнце растопило редкие облака, воздвигло над рекой голубой купол и осияло обимурские волны подобием тепла, потому что какое же может быть тепло в девятом часу утра при последних вздохах сентября?

Серая вода сонно льнула к подножию утеса. Тяжелой она была, словно свинцовая ткань. И последнее, что испытал человек ранним утром на берегу, было летучее опасение: пробьет ли он эту толщу? И вот его тело преломилось о парапет, медленно вошло в гладкую воду… Волна разверзлась и сомкнулась.

Ледяное солнце размазало по мутному стеклу Обимура свои лучи. Девка-водяница, что просыпалась прежде всех, когда еще только-только расцветала заря небесная, метнулась к поверхности воды, к солнцу потянулась, плеща руками и чешуйчатым хвостом, но тут же спохватилась: надо же посмотреть ночной улов Обимура.

Едва приблизилась она к скользко-брадатым камням утеса, как чуть ли не на белы рученьки ей опустилось нечто: две ноги, торчащие как бы из серого мешка. Оно покойно легло на илистое, грязное прибереговое дно, и тут речная девка поняла, что это одеяние утонувшего вздыбилось, а когда оно сникло, стало видно мутное, нахмуренное лицо. Почудилось, губы шевельнулись — и русалка испуганно завесилась зеленой прядью чудных кудрей своих. Но нет, нечаянный гость не искал воздуха в судорожных захлебах воды, не рвался из тяжких объятий реки. Покорно лежал он, словно ждал чего-то.

Водяница, расширив глаза, с восторгом коснулась пальчиком бледной щеки человека — и сообразила: он пришел сам! Он не хочет уходить!

Не веря удаче, оглянулась, однако в обимурских прибрежных водах ничего не увидишь дальше вытянутой руки. Но, похоже, можно не опасаться завидующего взора: еще спит великий Обимур, спят его жители, никто не отнимет добычу! Подхватив легкого, как вода, человека, зеленокосая вильнула хвостом — и устремилась в глубины.

Увы, напрасно радовалась моргунья-русалка. Неведомо кто узнал, негаданно кто угадал, а что по воздуху, что по воде слухи-сплетни плывут одинаково скоро и споро. И водянице оставалось только досадливо прищелкнуть языком, когда из-за поворота реки выкатился навстречу целый клубок ее подружек и родственниц-шутовок, которые не позволили вкусить славы в одиночку, а так все вместе и ввалились на царское подворье.

Обимурский владыка жил, как водится, в прекрасном дворце, построенном из цветного стекла, злата-серебра и драгоценных каменьев. Их было множество, что в стенках, что в полу, что в многобашенной крыше, однако наидрагоценнейший из всех, камень-самосвет, лежал посреди тронного зала. Он-то и озарял дно речное сиянием немеркнущим. В подводном мире царил вечный день — оттого, видно, и любят так водяные и водяницы ноченьку.

…Темень. Рогоногий месяц качается на небесных качелях, ночь неслышно бродит по берегу. Вот без звука раздвинулась вода-студеница, и острая, блестящая щука высунула из волн голову. Щука?.. Ничуть не бывало! Медленно поднимается над водой сам царь Обимурский — широкоплечий мужик, длиннорукий, а меж пальцев перепонки, а тело да хвост серебряно-чешуйчатые, а борода да кудри зеленые, что речная трава.

Бросит Водовик окрест неуловимый, текучий взор свой — да как шлепнет по темной искристой воде большой ладонью! Раз, другой, третий! Летят звучные удары далеко по плесу. Возопит с перепугу выпь в камышах на дальней заводи, сожмется в сонном страхе браконьер у невода, пограничник от неожиданности вопьется пальцем в курок… А уж снова тишина, уж нет Водяного на прежнем месте. Вороным шелком отливает река. Но вот опять вспенится гладь, выскочит из нее Чуда Обимурский, да в тот же миг сокроется, а чуть ли не в полверсте вновь заклубится вода, и вновь явится он мимолетному взору…

Так описывают русские всеведы повадки Водяного.

Царь Обимуру достался опальный. Когда-то владычествовал он над чистым и светлым озером, где росли огромные розовые цветы. Нет чтобы млеть в покое и довольстве — искал кого крепче себя разумом. «Кто, говаривал, меня мудрее сыщется, перетаскает из рек да морей весь песок — тот разгонит мою тоску». Ну а на такое, понятно, сам Царь-Владыка морской не способен: песок куда ссыпать? Вот то-то и оно.

Мудренее не нашлось, зато хитрее сыскался: явился какой-то пришлый Водяничек, видом тих да смирен, а на деле блядослов[19], каких ни в морях, ни в землях не видывали, ни при полной луне, ни при солнышке. Напел он в уши Владыке Морскому — тот за пустые забавы да лишние мечтания и повелел нашему герою отправиться в Обимур на вечное поселение. Ну а срамословец в вотчину себе получил светлое озерушко.

Житье в Обимуре было не в пример беспокойнее: обживались берега людьми, а где люди, там и тайге разорение, и воде помутнение. От них и прежний царь Обимурский смерть принял: пришлые перегородили протоки тугими сетями (как раз кета на нерест шла), а он возьми да влети в сетку… Не вынес поношения, когда человек грубо лапнул его за серебряное царственное тело. Так, сетью опутанный, и умер средь подданных своих, не вернувшись в собственное обличье. Швырнул рыбарь снулую рыбку в Обимур, унесли волны владыку своего.

Хоть новый властитель Обимурский без охоты в ссылку сплавлялся, однако гордыня его была непомерной, и обиды своей он никому не показал. Правда, уровень в реке поднялся не по-старому, не по-прежнему. Как перебрался Водовик в Обимур, так вода вся из его озера за ним и перехлынула. Остался на мели доноситель поганый! Даже островок малый — любимый, зеленый, ласковый, с берегами каменистыми — увел Водяной с собою. Но пока приживался царь Обимурский на новом месте, пока смотр производил владениям своим, на том островке краесветном люди завелись. Сперва малым числом. Потом поболе. И стал островок — Городом.

Трудно мирился Водяной с этим соседством. Не раз и не два волной паруса рвал. Ни малой провинности не прощал: чуть упомянут рыбаки про зайца или свистнет кто по рассеянности на воду — тут же буря! Штормяга! Деревья в дугу гнутся, камыши шумят! Ночка темная еще темней и страшней кажется! Мало ведь кто старину помнит да траву Петров крест (заячий горошек) при себе имеет, а только ею и можно уберечься от разгневанного Водяника.

Но мало-помалу привыкал наш герой к соседству. И чем далее, тем более брало его любопытство: что же за существа — люди? Зачем живут в дереве и камне, а не селятся в вольных Обимурских водах? Дорого дал бы владыка, чтобы на соседей своих поближе посмотреть, их житухи глотнуть, да вот как?..

Люди же на острове множились. Человечьи жены плодовиты оказались — не то что русалки. Те хоть белотелы, крепкогруды, но — холоднокровны, им бы только позабавиться. Да и то сказать, сам Водяной забавником слыл великим. Мастером он был себе рыбу из других рек переманивать. Однако и шалопут этот промашку давал. Жила когда-то в Обимуре ауха: рыба красоты невиданной, сказочной — разве что речной жар-птицей назвать ее можно. Так нет, наш-то продул, продул ее в камушки какому-то ухарю мимоплавному! Была ауха — да вся в чужую речку и сплыла. Добро бы хоть в свою, российскую, ан нет!

Впрочем, обитатели Обимурские владыке своему не перечили, ям ему не рыли, воду вокруг него не мутили. Может, думали, что от добра добра не ищут. Может, нраву его строптивого опасались. А вообще-то, говорят же знатцы, из какой реки воду пить, той и славу служить!

Вот таков был Обимурский царь, которому стылым сентябрьским утром принесли девки-водяницы гостя — самовольного утопленника.

Обычно спор затевался: определит царь новосела подводного песок перемывать, или воду переливать, или камни с места на место перетаскивать? Но тут о пустоделье и речи быть не может: заложный покойник, самоубийца, достоин лучшего! Может, государь его ко двору определит? Может, над водяницами поставит? Или еще какую службу почетную сыщет?

Словом, ждали девы Обимурские, что царь будет доволен, но такого предвидеть не могли. Крупное лицо Водяного при виде нечаянного гостя побледнело в просинь, напугав зеленоликих дев, и громом ударил приказ:

— Омутницу сюда! Без промедленья!

Взвилась тотчас же легонькая перламутровая коляска, запряженная тройкой резвейших сомов из личных царских рыбален, и, заложив крутой вираж, устремилась в пучины, где было заповедное волхвище: там жила обимурская колдунья Омутница… И вот уже заклубились зеленые водяные вихри, и сомы, ворочая покрасневшими от натуги и быстродвижения глазами, замерли на царском дворе, а из коляски величаво выплыла сама Омутница — белоликая, почти насквозь прозрачная от старости и мудрости, серебряновласая, с позолоченной (в знак непревзойденного всеведовства) чешуей длинного, что у Змея Морского, хвоста.

Русалки ткнулись носиками в песок от суеверного страха, да и сам Водяной отвесил почтительный поклон, произнеся ритуальные слова подводного приветствия:

— Кланяюсь тебе, Омутница, до струи воды, до желта песка! Низко кланяюсь!

Омутница устремила серые глаза на владыку, проникнув в самую глубь его души, угадав журчанье заветных мыслей.

— Ох, царь-батюшка! — вздохнула она. — Предрекала же я, что не доведут тебя до добра сидения на утесах да хождения по темну. Ночных ради мечтаний на лихое, опасное дело решился ты!

Водяной опустил зеленые ресницы, а девки-моргуньи позволили себе выпрямиться и насторожить любопытные свои чистенькие ушки.

— Исполнена есть земля дивности, — робко молвил царь. — Дай мне увидеть ее.

— Аль не видел? — пожала Омутница сквозящим от старости плечом.

— Меж людей бы пройти! Их глазами посмотреть, их руками жизнь потрогать! Понять!..

— Замучаешься! — едва приоткрыв уголок рта, буркнул утопший.

Водяной вздрогнул, а Омутница тотчас же склонилась к гостю:

— Почему от людей уплыл, селезень ты мой сизокрылый?

Но лик пришельца был по-прежнему неприветен, неохотно разомкнулись губы для загадочного ответа:

— Померкло мое солнце, закатилось мое счастье, истекло мое терпение, прежде чем успел я все оплакать и махнуть на все рукой.

— Чего оплакать-то? На что махнуть?! — аж застонал Водяной, и гость-нахмура показал один глаз:

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Мало тебе своей доли — на чужую потянуло? А этот кус сладок только лишь издалека да изглубока. Я вон как отяжелел — виселицу сломал, пока на дно камнем не канул! Замучаешься, рыбка ты моя.

— Истину речешь, — сурово согласилась Омутница, — достремливый человек, слушай его, царь-ба…

— Моя царская воля — на земле побывать! — грозно перебил Водяной. — Слыхала, старая ведьма? И не моги перечить!

— Так ведь я жалеючи! — выговорила Омутница столь скорбно, что у молоденьких шутовок зачесались носы, а из глазок скатным жемчугом посыпались слезинки. Повыплывали тут скрипучие касатки, хранительницы царской сокровищницы, и, шлепая широкими губами, жемчуг тот с песка проворно посбирали да унесли во дворец. И на подворье чистота-порядок, и казна растет!

А Омутница настойчиво продолжала:

— Погляди на себя, царь Обимурский! Не молоденек, чай! Месяц уж полон, на ущерб тянет![20]

— Да и он не вьюноша, — справедливо отметил Водяной, кивая на утопленника.

— Тридцать пять, а что? — обиделся тот. — Поживи с мое — заморишься!

Наконец-то встал. Огляделся, скинул куртку:

— То ли у вас тут теплынь, то ли у меня кровь простыла?

— Вот что, сударыни мои! — повелел Водяной шутовкам. — Угомоните Омутницу в ее строптивости, инако… сам вас всех оберну рыбой-кетой. А у людей ведь сентябрь. Путина! — произнес он грозное слово, и печальная участь бывшего царя Обимурского живо представилась каждой водянице ее собственной явью, и воздели они тугие белые зады, моляще ткнувшись лицами в отборный песок:

— Матушка, Омутница! Уважь цареву прихоть, исполни государеву волю!

— Хоть на денек! — прошлепал губами Водяной, словно малек недоразвитый, и Омутница сдалась:

— Ин быть по-твоему! Но… кто же на царстве вместо тебя останется?

Недолго думая Владыка Обимурский кивнул на гостя:

— А вот с ними жребиями и обменяемся. Не зря ведь я именно заложного покойничка дожидался. С пленником обмена не произведешь, еще сбежит. А согласен ли ты, гость дорогой, поцарствовать?

— Согласен ли он! — высокомерно произнесла Омутница, но человек равнодушно дернул плечом, а златую, с самоцветами, корону, которую ему тут же радостно нахлобучил Водяной, небрежно сдвинул на затылок: не велика, мол, честь, зато хлопот не оберешься!.. И наставительно произнес, протягивая Водяному свою куртку:

— Гляди не потеряй. И чтоб не сперли! Импортная. Такие все сейчас носят.

— Все? — удивился Водяной. — Так кому ж она спонадобится, коль у всякого есть?

— Есть?! — вытаращил глаза гость. — Эх ты, дитя природы! Что б ты понимал! Короче, без куртки не возвращайся, вник?

— Запомни, батюшка, — настойчиво касаясь широкого царского плеча худыми перстами, говорила ведьма. — Ничего своего не утрать в странствии. Кто владеет частью, тот владеет целым! С утра и до утра полную чашу человечью выпьешь в обличье гостя нашего. Только… потом не кляни меня. Запомни: ни раньше, ни позже, а завтра в этот же час возвращаться тебе.

Она хлопнула хвостом по песку, и откуда не возьмись — колода карт раскинулась.

— Ох, дальняя дороженька… казенная, поздняя! Доставит тебе неприятные хлопоты благородный король. Его ты бойся, зло-человек это и твой супостатель. Множество пустых хлопот ложится тебе… А в конце дороги встретится тебе трефовая дама, получишь ты от нее марьяжный интерес да сердечную скуку.

Водяной нетерпеливо пожал плечами.

— Будешь ты по кругу кружить! — схватила Омутница его ладонь. — И направо пойдешь, и налево повернешь, и по темному коридору побредешь. В одну дверь войдешь, в другую выйдешь — и на прежнее место вернешься. Словно волна — щепку, будет швырять тебя причуда твоя. А того, что искал, все равно не сыщешь. Только душеньку растревожишь!

При этих словах Чуда Водяной так и вздрогнул. Вот оно! Вот, оказывается, зачем рвется он из родимых, обжитых глубин на высокий берег! Вот зачем пойдет путем людей!

Разогнать бы тоску! Сонное колыханье вечного покоя души прискучило ему. Омутница, наверное, подумала, что испугала его всеведущим прикосновением? Нет, чудное пророчество зажгло ладонь, летучим огоньком сорвалась с нее мечта и замерцала зовуще. Душу растревожить! То ли вихрь подводный тронул его волосы, то ли Судьба тихо усмехнулась за плечом?..

— Что впереди?! Одумайся! У того беда на носу висит, кто не чтит примет да не слушает старых людей! — опять завела было Омутница, но Водяной свел брови — и она махнула рукой: — Тебя, вижу, не своротишь… Ну, слушай далее. Раньше часу урочного тебя Обимур не спознает, позже — обратно не примет. Явись на утес, возопи: «Обимур! Обимур! Человек! Возьми свою долю, верни мою волю!» — и опять в свое царство воротишься.

— Обимур… возьми свою долю… мою волю… — пробормотал, запоминая, владыка подводный.

И начала ведьма ворожить! Как волшвение происходило, никто не видал: волна с волной в реке сошлась, вода с песком сомутилась — где было разобрать! Только слова древние, чудные, заговорные прорывались сквозь шум испуганной реки:

— …тем моим словам губы да зубы замок, язык мой ключ. И брошу я ключ в море, останься, язык, во рту. Бросила я ключ в сине море, щука-белуга подходила, в морскую глубину ушла и ключ унесла. Будь по-моему!..

Едва молвила это Омутница, как в девятом часу утра на исходе сентября стал у подножия утеса человек в серой куртке, сроду словно не топился, тут и стоял всегда.

Как же так? А время, которое миновало, пока Водяной на исполнении своего каприза настаивал? А пока длилось колдовство? Куда девалось это время, спросите вы?..

Время! Что такое время! Оно, как и прочая мера, придумано для нас с вами, а Водяной, да и прочие существа стихийные живут вне понятий меры. Так говорят русские всеведы…

А теперь вернемся к нашему герою, который только что, бросив прощальный и неуверенный взгляд Обимуру, обители своей, вне себя от восторга, что желание его увенчано, ринулся вверх по лестнице, ведущей от набережной в парк. Повелитель реки сделал свои первые шаги в мире людей.

Водяной поначалу путался ногами в ступеньках, но шел да шел, и вот наконец пред ним открылся… Город? Нет, сперва (предглаголание Города!) — открылся перед ним парк.

День был будний, время — довольно раннее, и тихая пустота алеек огорчила нашего героя, который уже держал душу наизготовку для встречи с людьми. Никого!

Хотя нет, вот… Появились!

Да, появились — самое подходящее здесь слово. Они не вошли в каменно-железные ворота. Они не поднялись с набережной. Не свалились с неба. Явление их произошло из-под низкого деревянного помоста старой карусели.

Сначала на свет божий выбрался мужчина. Нагнулся, помог вылезти женщине. Стряхнув друг с друга мусор, они поцеловались, обнялись и медленно потянулись вверх по крутому асфальтированному склону, к выходу из парка.

Водяной зачарованно смотрел им вслед. Люди! Живые! Что-то было в обличье этих двоих… что-то было отличное от обличья знакомого Водяному человека. Тот словно бы носил на себе собственную тень, а эти двое тихо светились обнаженными телами.

Право слово! Может быть, кожа их была усыпана алмазными брызгами? Может быть… и тут Водяной, осененный догадкой, ринулся прямиком к загадочной конуре. Он вспомнил камень-самосвет из своего дворца: прислонишься к нему — сам светиться начинаешь ненадолго. Весело потом озарять ночную тьму взмахом сияющей руки под носом перепуганных рыбарей!.. Неужто и здесь затаен такой камень?

Водяной пал на колени перед помостом и сунулся было в махонькую дверцу, да не тут-то было: страж уединения, толстый ржавый гвоздь, осуждающе схватил его за плечо куртки.

Водяной осторожно высвободился, вспомнив при этом, с каким огорчением расставался гость подводный со своей оболочкой. Повредить ее — огорчить бедного утопленника еще больше. И наш герой аккуратно снял курточку, аккуратно свернул и аккуратно положил ее, а сам, вспомнив, как вплывал, бывало, в самые причудливые гроты, ввинтился на животе под помост.

Широкий, сотканный из танцующих пылинок луч на мгновение ослепил его. Самосвет! Самосвет? Ох, боже ты мой, не то. В подстилку из смятой травы упирался луч солнца, проникающий сквозь щелястый помост карусели. Луч — и больше ничего.

Надо сказать, наш герой был легковерен, а потому захватил сколько мог света в пригоршни, омыл ими лицо, побрызгал на одежду и, прытко развернувшись в тесноте, ринулся к выходу, точнее, к вылазу. Распрямил на воле ноги, разогнул спину, оглядел себя. Пыли, трухи, паутины нацеплял он в достатке, это точно. А сияние осталось там — в конуре, грязном и постыдном убежище Любви Бесприютной.

Водяной уставился вслед тем двоим, мерцание которых еще не истаяло за парковой оградой. Если б он был человеком, он брезгливо сморщился бы. Но он не был человеком, а потому схватился за сердце, которое пронзила жалость. Даже плечи холодком прохватило!

Водяной протянул руку за курткой… потом перевел туда взор… потом пал на колени и обшарил то место. Напрасны старания! Куртка исчезла!

В подводном мире свои порядки, и Водяной, конечно же, не был бы царем Обимурским, не отличайся он проворством мыслей и движений. Он вмиг сообразил, в чем дело, и ринулся ловить вора.

Проскочив сквозь тяжелые ворота парка, он очутился на широкой-преширокой площади. Посередине, на постаменте, стоял какой-то черный человек с ружьем и в тяжеленной чугунной шубе, которая лишь чудом не падала с его плеч.

Хоть был наш герой и ограблен, он все-таки успел бросить неподвижному великану цветок восторженного взора. Водяному даже захотелось взобраться на просторный пьедестал и свести с монументом знакомство покороче: перенять повелительность жеста, величавость осанки — и он положил непременно, непременно вернуться на площадь, едва найдет пропажу.

Но, видно, не судьба ему была скоро настигнуть вора! Пробегая мимо памятника, он ощутил, что нога его за что-то зацепилась, — и с разгону повалился на асфальт.

Это было больно. Наш герой с тоской вспомнил свой гибкий хвост и поднялся, недоумевая, за что же это он мог запнуться доставшимися ему в пользование неуклюжими, слишком длинными подставками. Ничего подозрительного на земле он не обнаружил и попытался продолжить путь, как что-то холодное и серое стиснуло его ноги. Водяной обмер. Это была гигантская рука, вернее, тень руки, сползшая с асфальта, где она только что распластано лежала, как и подобает тени. Однажды, на заре туманной юности, наш герой запутался хвостом в рыбацкой сети. Вот разве что с этим страхом сравним был ужас, охвативший его сейчас.

Между тем сдавление серых пальцев стало нестерпимым, Водяной огляделся в поисках спасения… И взор его померк.

Тень, полонившая его, принадлежала тому самому бородачу в шубе, который возвышался посреди площади. Но самое ужасное… самое непостижимое заключалось в том, что руки… руки, тень которой и впилась в Водяного… этой руки у памятника не было!

Да, да, да! Судя по всему, она когда-то властно тянулась к Городу, распростертому невдалеке, как бы у подножия этого памятника. А теперь рука почти до самого плеча отсутствовала. Неровный серый слом — вот и все, что осталось.

Наш герой в тенях и отражениях разбирался плохо. Как и всякая нежить, он вовсе не отражался в зеркалах, кроме зеркал рек и озер, и не отбрасывал тени. Но тень несуществующего… это уж совсем невероятно!

Между тем серая призрачная удавка вздернула его на воздух и подтянула к самому лику монумента. О-о!.. Вблизи оно отнюдь не вызывало восхищения. В пыли, десятилетиями копившейся меж бровей, свили гнезда мыши.

«Вот он… супостатель… благородный король…» — мелькнула перепуганная мысль.

Губы-булыжники разомкнулись. Казалось, от звука трубного гласа разлетися вдребезги город, но и слабый листок не шевельнулся на полуголом тополе, и воробушек, придремнувший на стволе замшелого ружья, не встрепенулся. Это была лишь тень былого голоса.

— А!.. Попался, мерзавец! — прорычала она. — Сейчас я с тобой расквитаюсь!

— За что? — слабо пискнул Водяной, но тут же устыдился своего голосишка, похожего на жалкий касаткин скрип. — А ну-ка, отпусти меня! Знаешь ли ты, кто я есть? Я — царь!

— Царь?! — изумился монумент. — Чего царь? Природы, что ль? Х-хе! Где она, ваша природа!.. Ах ты ж козявка человечья! Знаешь ли ты, кто есть я?! Да у меня с ковра, понимаешь, народ с инфарктами уносили! Одно мое имя чернеть со страху заставляло! Находились разные… называли волюнтаристом. А я плевал! А знаешь ли ты, что, когда я скончался, эти вахлаки чуть всю работу не завалили? Разом диссиденты головы подняли! Свобода слова им! Свобода голоса! Вообрази, собрали по этому поводу внеочередное собрание-заседание! В этом самом доме, откуда я! столько дней! столько лет! всех их! вот так держал! в том самом кабинете! Ха-ха!

Ну, смех был все-таки значительнее, чем глас: одна пылинка в ноздре чугунной слегка всколебнулась.

— Заседание! Да что они могли высидеть? С их отношением к работе? Я не мог этого так оставить! Мое остановившееся сердце забилось. Я из морга явился председательствовать на их заседании. Я им показал, что такое настоящий руководитель! Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают. Зал в едином порыве поет… А ты говоришь — царь. Царей, понимаешь, когда-а еще в Обимуре потопили. Которые в слаборазвитых странах остались, так и тех скоро сметет волна народного негодования.

От этой галиматьи исчезли последние силы у Водяного. Непонятное — оно пуще всего страшит!

— А, испугался! — плотоядно пророкотал памятник. — Понял, ничтожество, на кого покушался?!

— Я-а?.. — полуобморочно простонал наш герой, задыхаясь от боли и безнадежности. — Когда?!

— Когда-а? — возмутился чугунный образ бывшего руководителя Города. — Да нынче ночью! При луне! Кто на моей длани, простертой повелительно в светлые дни грядущего, вешаться пытался? А??? Скажешь, не ты? Вон и удавка твоя валяется! — И Водяной, мученически скосив глаза, и впрямь увидел у подножия монумента веревку с петлей. — Пристроился, понимаешь! Нашел место! — Пустые очи сверлили Водяного. — Не припомнил, как под твоей поганой тяжестью моя рука сломалась и ты грохнулся у ног моих? Сам-то целехонек, а моя правая, руководящая… — Изморось слез навернулась в каменных глазницах. — Она-то вдребезги! Я тебя сразу признал. Задница обтянута, патлы… Попался бы ты мне в доброе старое время, я б тебя в двадцать четыре часа… без права проживания… Думаешь, телогрейку свою снял, так мимо проскочишь? Наше поколение бдительности не утратило!

И еще что-то, что-то еще провозглашал велеречивый кумир, блестя чугунной лысиной, но в помутившейся голове Водяного вспыхнуло понимание:

«Телогрейка? На том человеке, который сломал его руку, была телогрейка! То есть куртка! И… и мой гость самозванный, утопленник, молвил: „Я так отяжелел, что виселица рухнула“. Вот кто сломал руку этому монументальному кошмару!»

Надежда на торжество справедливости придала сил нашему герою, он встрепенулся было, и тут сомнение еще более скомкало чугунное лицо:

— Не пойму, однако… Это как же так может быть? Ночью ты неподъемный был, а сейчас я тебя запросто одной только тенью сграбастал. Что за чудеса науки и техники? Неужто ты — не ты? Неужто я промашку дал?

— Дал, дал! — возопил наш неразумный, жизни не знающий герой. — Промашку!

Словно бы молния просверкнула в черном взоре.

— Я-то? Я — про-маш-ку? — потрясенно прогудел чугун. — Ты соображаешь, что болтаешь? Обо мне — такие слова! Да смерть тебе!

И тут… и тут раздался раскалывающе-звонкий удар грома.

Гром! Последние силы оставили при этом звуке нашего героя. Водяные, надо заметить, грома вообще боятся, потому что в грозу их видно: беззащитны они в эту пору перед человеческим взором. И стоило представить Водяному, что его истинная природа сейчас станет явной, что будет он, при всех знаках отличия Обимурского владыки, при серебряном хвосте, зеленой бороде и роскошных кудрях, полузадушенно извиваться в плену у монумента, подобно жалкой рыбке-плетешке… как возмутилась вся его сдавленная гордость, он рванулся, намереваясь дорого продать свою жизнь, и… брякнулся на асфальт, потому что тень торопливо разжала пальцы.

— Ну, твое счастье! Опять ты от меня уходишь! — еле слышно раздалось в вышине. — Но уж на третий раз не уйдешь!

А гром ударил еще раз, и еще, и повторился, и приблизился, и заполонил собою площадь, и еле живой царь Обимурский понял, что нет никакого грома, нет никакой грозы (какая же это может быть гроза в конце сентября!), — а есть медный грохот литавр и рокот барабанов. Громоподобный марш бил в дома, в асфальт, в облака!

На площади уже печатал шаг оркестр, а за ним тянулась нестройная колонна молодых людей. То есть колонна эта изо всех сил пыталась быть нестройной, она рассыпалась бы, кабы не шли обочь старики и не поддерживали равнение, не понужали молодых держать строй.

Водяной кинулся было прочь, подальше от памятника, но невольно взор его приковался к лицам идущих. А посмотреть было на что!

Так, в колонне двигались лица самые что ни на есть разноцветные. Розовые, белые, голубые, желтые, зеленые! Даже серо-буро-малиновые. Встречались лица в полосочку или в клеточку. У тех же, кто направляли колонну к стройности, лица были прозрачно-восковыми, однако все как одно пламенели кумачовым румянцем, придававшим старикам вид неувядаемой бодрости, негаснущего задора и вечного стремления вперед. Однако… однако и молодежь, как заметил Водяной, была не столь проста. Если задние ряды щеголяли противоречивостью окраски, то идущие впереди тоже горели румянцем.

Водяной и сам не заметил, как ноги его пошли за музыкой и людьми. По счастью, тело от ног не отставало, да и глаза тоже двигались туда, приметив при этом прелюбопытнейшую деталь: густой румянец у некоторых молодых людей был… накладной!

Насладившись игрой красок, наш герой вспомнил наконец-то, кто он вообще и чем занят, и решил пойти своей дорогой познавать людей и искать пропажу, тем более, что слух его уже пресытился боевитой музыкой, однако решение решением, а остановиться он не мог.

Что за дела? Ну что за дела? Напущено на него, что ли?

Отчеканив против воли несколько шагов, Водяной с ужасом понял: так оно и есть. Права, права была Омутница, наставляя: «Ничего своего не утрать в странствии. Кто владеет частью, тот владеет и целым». Да, не только на ветер, на след, на землю, на лягушку, на голубиное сердце, на кладь и оговор чаруют злые кудесники. Захватив какую-то вещь, они могли сделать ее хозяина верным своим рабом. Горе, горе Водяному! Едва избавился от хватки черного монумента, как снова попал в полон. Видно, тот ворожбит, который скрал его одежду, шел сейчас среди цветноликих или обочь их. А кто — поди угадай. К вящей печали нашего героя, куртки, схожие с утраченной, носили действительно многие и многие.

Страх вполз в душу Водяного и свернулся там, подобно зловещему угрю-рыбе…

Тем временем колонна, понукаемая румяными стариками, образовала каре у подножия памятника. В центре встал грузовик, перегруженный лопатами, ломами, граблями и строительными носилками. «Может быть, это подарки молодым?» — подумал Водяной, однако особой радости в разноцветье лиц не увидел. Среди сопровождающих возникла заминка, в рядах колобродили. Старики словно не знали, что теперь делать.

Колонна разошлась! Позванивала тихая струна, заглушая однообразие барабана, молодцы и девицы душевно пели. Несколько человек серьезно, истово дрались. Одни были увешаны цепями разной толщины, другие — утыканы многочисленными булавками. Если побеждали первые, они тут же опутывали противника цепями, ну а вторые, соответственно, ущемляли его одежды булавками. Водяной увлекся и начал сочувствовать то одной, то другой группе, только удивился, почему это люди так-таки хотят видеть вокруг только себе подобных, ведь куда интереснее разнообразие…

Его обоняние встревожил горьковатый дымок: юнцы разложили костерок, и уже что-то бурлило над ним в котелке, а рядом достраивали шалашик из сорванных здесь же, на клумбе, кроваво-красных цветов, примороженных сентябрьскими утренниками. Двое жарко обнимались, упав в клумбу, и снова почудился нашему герою чистый алмазный блеск, и взор его затуманился, потому что теперь он был как бы человек, а всякий человек мечтает о любви…

И вдруг раздался вой сирены. Бодрость вновь взыграла на старческих щеках, расшалившуюся молодежь мигом сгуртовали, а на площадь выскочила белая с красным крестом машина, и два молодца из самого-самого первого ряда извлекли из той машины древнего старика. Неземное синее играло на бортах его пиджака, озаряя лицо и придавая чертам вид возвышенный и вдохновенный. Да что там говорить — хорошее, доброе, светлое лицо было у старика, и даже румянец вроде бы не так уж на нем буйствовал, но чувствовалось что-то такое в этом лице… странность какая-то…

Ничего себе какая-то! Да явно спал старик!

Спал, спал он непробудным сном и не шевельнулся, когда два молодца несли его почтительно к грузовику, водружали меж лопат и носилок, да так и стали позади, бережно поддерживая, чтобы Спящий, не дай Бог, не рухнул с высоты.

Тем временем люди в белых халатах («Ну истинные волшебники!» — подумал восторженный Водяной) опутали голову Спящего проводами, а концы тех проводов подключили к огромному белому экрану, загодя установленному на площади. Что-то вспыхнуло на экране, по нему побежали цветные пятна, затем поползли расплывчатые тени, и наконец замелькали с невероятной быстротой картины, картины!

Сначала загорелось вдали светлое зарево, и понеслись к нему лихие всадники, и сердце Водяного защемило при воспоминании о доброй старине, когда, лишь только вскрывалась река, люди приносили ему, владыке, в жертву немалую лошадку да крепенького гусака… Но тут же наш герой встряхнулся, напомнил себе, что теперь он — человек, и вновь устремил взгляд на неистовствующий экран. А творились на нем подлинные чудеса!

Так, всадники свое уже отскакали, и пошли все к тому же зареву уже другие люди. Иные из них праздно чеканили шаг, а большинство непрестанно мостило дорогу. Но вот в чем диво: те, чеканные, шли себе впереди, работники — позади, а просторная, гладкая дорога почему-то возникала именно перед праздноидущими! Те же, кто ее строил, вынуждены были опять и опять править колдобины, заравнивать ямы, засыпать лужи. Да еще незадача: эти строители то одного, то другого собрата своего выхватывали из своих же рядов и сердито, даже злобно отшвыривали на обочину. Надо сказать, многих они так пошвыряли, будто мусор, однако порой вдруг кидались к вышвырнутым, заботливо подбирали их, стряхивали пыль и возвращали в строй, но в прежнем ритме мостить дорогу могли не все ранее отвергнутые, потому что из них кого покалечили на обочине, а кого и насмерть прибили.

Водяной глаз не мог отвести от необычайного зрелища. При всей странности происходящего, была в нем какая-то притягивающая, великая сила. Душу его словно бы судорогой сводило, когда видел он гибель, настигающую многих и многих в этом устремленном вперед потоке, когда видел сонмища врагов, пытавшихся уничтожить и самих строителей, и дело их рук. И слезы исторгло его сердце, и ожгла тоска, что беззаботно наслаждался он обимурским привольем, ужалила зависть, что изначально не родился он человеком…

Чувствуя, что боль в сердце не дает спокойно смотреть на экран, Водяной окинул взором колонну и то же выражение тоски и гордости уловил на некоторых молодых лицах.

Правда, чем далее менялись картины на экране, тем более меркли лица. Высокое чело Спящего подернулось печалью. Нервно сжались сонные пальцы, и человек в белом халате озабоченно взял его за запястье. А на экране люди все строили да строили свою дорогу, светлые дали все также манили, а идущие впереди, толстея на ходу, все отбивали да отбивали шаг…

Немыслимо лохматый юнец, что стоял неподалеку от Водяного, вдруг рванулся из рядов, добежал до деревьев, окаймляющих площадь, взлетел на самое высокое — да ка-а-ак свистнет!

Сорвалась с тополиных веток стая листвы, взвилась в поднебесье. Влипла в землю привядшая трава, осыпались остатки цветов на клумбах, а с плеч памятника едва не сорвало шубу — чудом успел он подхватить чугунный мех обломком руки да принять прежнюю величавую стойку. И Водяной различил ненависть в его на миг ожившем взгляде…

А на свист прилетели Четыре Брата-Ветры, заметались над площадью, снимая окаменелость плакатов и транспарантов, шалым порывом сорвало провода с головы Спящего — и экран погас.

Спящего бережно впихнули в машину и стремительно умчали куда-то, где, наверное, многие старики спят вечным сном памяти, не ведая и не желая ведать, что происходит наяву. Колонну развернули и куда-то вновь повлекли, причем впереди, под гром оркестра, шествовал грузовик с лопатами, и Водяной догадался, что та дорога продолжает строиться и по сей день…

Он посмотрел вокруг. Парня на дереве уже не было. Может быть, слез под шумок — да и был таков. А может, Ветры-хулиганы подхватили его, унесли на крыльях.

Однако негоже было мешкать и царю Обимурскому. Памятник вновь устремил на него свой черный, ужасный взор, и наш герой, ощутивший свободу, когда люди разошлись, пустился с опасной площади во всю прыть, радуясь, что достались ему такие длинные и проворные ноги, и отметив, справедливости ради, что хвост, конечно, хорошее дело и величавость придает, однако на суше все это без надобности. Ну что же, всем нам рано или поздно свойственно открывать для себя то, что называется прописными истинами!

Между тем наш герой миновал уже два квартала главной улицы, названной именем того самого великана в вечной шубе, который караулил с ружьем Город. Имя его было… да Бог с ним! Оно не имеет для нас значения. Главное, что по этой улице Водяной достиг старинного, еще прошлого века, двухэтажного здания с изваяниями на крыше. Это был главный городской гастроном.

Чудилось, внутри его происходит нечто необычное. Мужчины и женщины, обгоняя друг друга, взбирались по сточенным временем ступенькам, на миг застревали в дверях, толкались, норовя обойти соперников, — и исчезали в магазинных недрах. Это напоминало движение ручейков, питающих могучую реку.

Входили все. Не выходил никто. Возможно, там происходило великое событие? Возможно, похититель там? А что если в толкотне удастся вернуть куртку?.. И, подумав так, царь Обимурский (инкогнито) ввинтился в дверь, получая при этом тычки во все места, куда только мог получить.

Внутри Водяного пнул густой дух раздраженных людей. Осмотревшись, наш герой увидел, что по всему первому этажу гастронома струились три человеческих потока. Люди в них сбились плотно, как бы готовясь к осаде, а тот, кто пытался этот монолит разбить, натыкался на обороняющий крик: «Вы здесь не стояли!» — и отпадал к хвостам этих трех змей, потому что очередь — это и есть змея, которая берет людей в полон и выгрызает из них человеческое достоинство.

— Что дают? — жалобно кричали при входе.

— Мясо привезли! Говядину разгружают! — огрызалась очередь, а в ответ ширилось и росло:

— Кто крайний?!

Померк свет в высоких окнах. Гам разламывал потолок, вспучивал стены. Водяной схватился за горло…

— А н-ну! Ти-ха! — раскатился женский голос и накрыл толпу, словно колпаком. Над прилавком вздыбилась грязнобелая фигура с круто замешанным лицом и ворохом черных пружинок на голове. — А н-н-ну!.. Не шуметь в торговом зале! Продажи еще нет! Соблюдать порядок! Сейчас всех на улицу! Там и шумите! Н-ну! Ти-ха!

— Ти-ха, ти-ха… — Словно листодер прошумел над очередью, сорвал азарт с лиц, пустил по ним умильную истовость. — Тиха, ти-ха…

В покорной тишине послышался скрежет отворяемых дверей, и к прилавку медленно прошествовала… корова.

Буренка была, по всему, яловая, но мощномясая. Лоснились тугие бока, однако, похоже, собственное дородство красавушку не радовало, потому что томные очи ее хранили скорбное выражение, даже жвачку свою она не пережевывала, а лишь меланхолически роняла слюну, издавая невнятные, непохожие на мычание звуки. Видно, не нравилось чернопестрой рогатой скотинке в гастрономе, крепко не нравилось!

Однако вид ее настолько зачаровал истомившихся по мясу людей, что никто не обращал внимания на странные серебристые костюмы «пастухов» — ну, тех, кто корову в зал ввел, — на их запечатанные в полупрозрачный пластик головы, на непрерывное теньканье, сопровождавшее каждое их движение.

Вдруг что-то упало у самых ног Водяного, и он подобрал некий предметик: небольшой, узенький, вроде аккуратной палочки. Так ведь это он жужжит и попискивает! И переблескивает на нем красный огонечек. Чем ближе корова — тем громче писк. Чем дальше — тем он тише.

— Что это? — спросил Водяной, показывая находку ближнему своему соседу.

Тот бросил мимолетный взор — и словно ослеп, и лицо его разом приобрело монолитную схожесть с другими лицами, растворилось в них и потерялось.

Все в очереди знали о том, что это была за «штучка» и почему она стрекотала рядом с роскошной коровой. Но так велика была боль от знания, что знание от себя гнали. Бывают в нашей жизни вопросы, ответы на которые давать не положено. Кем не положено? Это никому неведомо. Нельзя. И точка.

А знание-то состояло в том, что в тех краях, где эта коровка еще недавно паслась в лугах, случился взрыв огромной машины. По предсказаниям, она должна была в избытке обеспечить светом и теплом великие пространства древней и щедрой земли, прокормить множество людей. Но нечаянный взрыв подорвал великие планы и отравил всех тех, кто лелеял надежды на помощь многоглавого и многотелого чуда техники. Нет, сразу же взрыв погубил немногих — близстоящих. А другие вдохнули запах медленного ужаса… Вдохнули его и животные. И птицы. И травы, и листья, и плоды, и злаки. Вобрала его в себя и земля, осужденная вновь и вновь наделять этим наследством детей своих.

Ну и что? На месте взрыва воздвигли Гору Памяти. И горькая горечь пошла гулять по стране. Заразную беду поделили на всех. Велики владения царя Обимурского, а Русь того шире, того просторнее. Не пропадать же добру! Вот и до острова краесветного добралась говядинка, от которой пищит-заливается приборчик, названный по имени ученого, его придумавшего…

Ничего этого Водяной не знал и знать не мог, а потому кинул стрекотливую палочку в угол и вновь начал наблюдать за людьми.

Очередь меж тем сплоченно сглотнула: над толпой пронесся бодрый шепоток:

— Вон на ней сколько квадратиков. Нынче должно всем хватить! Можно стоять!

Недоумевая, о чем речь, Водяной пригляделся — и с великим изумлением узрел, что вся корова была аккуратно расчерчена на множество квадратиков. Что бы это значило?.. Представление в гастрономе обещало быть интересным, и хоть душно, тесно было Водяному, он не двинулся с места. Даже про куртку позабыл, бедолага.

Та, грязно-белая, с волосами-пружинками, зычно провозгласила:

— Начинаем аукцион по продаже говядины населению! Изначальная цена за кило — один рупь девяносто коп. Кто больше?

Очередь взволнованно молчала, многие зажимали рты соседям, норовившим что-то выкрикнуть.

— Рупь девяносто копов — раз, рупь девяносто — два, рупь…

И тут из дальнего угла некто невидимый Водяному бросил:

— Три рупя и пятьдесят копов!

Очередь дрогнула.

Грязно-белая, пружинистоволосая, завела глаза к потолку и ощутимо напряглась, бормоча:

— Так… задачка… в корове 400 порций, сдать надо 760 рулей. А поделена корова из расчета по рупю девяносто копов за часть. А ежели брать за порцию по три рупя с полтиной, стало быть, надо уже не на 400 частей делить, а на… — она еще сильнее напряглась: — на 217 целых, 14 сотых. Ну, сотые пойдут на премирование работников прилавка, значит, делим на 217! — И, выдернув откуда-то ведро с водой и большую тряпку, она споро обмыла корову, будто покойницу, и с нечеловеческой скоростью испещрила ее значительно меньшим числом квадратов.

В очереди раздались стоны, и Водяной заметил, как множество старичков и старушек, видом куда менее бодрые, чем те, давешние, с площади, понуро зашаркали к выходу. Чудилось, ветер выметает из углов опавшие, иссохшие листья.

— Котлетки… котлеточки… — шамкала согбенная старушка, подбирая слезы из морщин. — Ничо-о! Картохи намну — и то ладно.

После ухода стариков в торговом зале стало значительно посвободнее. Водяной расправил плечи и перевел дыхание. Однако удивило его, что никто особо не радовался наступившему простору. Напротив! Лица вокруг еще более посмурнели.

— Три рупя пятьдесят копов — раз, три пятьдесят — два… — выкликала Пружинистоволосая, когда ее перебил тот же голос:

— Шесть рупей!

Громкий детский плач пронесся по очереди. Теперь зал освобождали поблекшие женщины, за подолы которых цеплялись малыши. Ребятишки размазывали по бледным щекам слезы, а мамы всхлипывали, утешая:

— Не плачьте, детки, я вам кашки сварю. Кашки-малашки! А мясо — кака, мясо пускай бяки едят!

В зале еще больше поредело. Померкло все в зале без детских лиц!

Действо меж тем ускорилось. Невидимый голос из угла так и сыпал рулями и копами, все набавляя цифры. Пружинистоволосая малость сбросила в теле, умаявшись мыть коровушку, напрягаться для счета, линовать бессловесную животину на все меньшее и меньшее количество квадратов и вновь выкликать: «…раз… два… кто больше?», а из зала уходили, уходили, уходили люди, и со всех сторон доносились до Водяного печальные реплики:

— Опять в столовке пельмени из хека жрать!

— Ну ты гляди! У нас же теперь в точности как за бугром!

— Что ж, на макароны сесть?! Как же с такой диеты конкурентоспособной остаться?!

— Как же я, бедная, ночку нынешнюю продержусь? Одна надежда, что и клиент без белка теперь ослабнет!

— Говорил я тебе, что фантастика — та же прогностика. Мясо из нефти… чую, чую его приближающийся запах!

— Ну, теперь пускай кто другой вздымает выше наш тяжкий молот!..

Богатырь, произнесший это, вышел последним, так громыхнув дверью, что пустой зал содрогнулся. И тогда из укромного уголка выскочил неприметный человечек с блуждающим взором и, подбежав к прилавку, проворно начал выгребать из многочисленных карманов заклепанной рубахи, из линялых штанов, тряпичных башмаков, из узелков на носовом платке смятые рупи и потертые копы, торопя при этом Пружинистоволосую:

— Считай скорее, дорогуша, тайм из мани, мне еще к поставщику подскочить, задумал на корню пшеничное поле взять, то-то пирожков напечем — мясо да рис — рупь за штучку!..

Тут Пружинистоволосая бросила считать, уткнула руки в крутые бока и завопила не своим голосом:

— Коопцы проклятые! Развелись, городские миллионеры, на нашу голову! Нету на вас продразверстки!

Крик ее был изнурительно-пронзителен, и Водяной зажал уши. Теперь чудилось, что Пружинистоволосая раздирает рот в зевоте. Рефлекторно начал зевать и Водяной. Более того! Корова, от непрерывного мытья сверкающая, словно огромный черно-пестрый брильянт, вдруг завела очи и тоже широко зевнула.

Это оказалась удивительная корова. У нее не было языка!

От изумления Водяной опустил руки, и слух его был взрезан воплем покупателя:

— А язык-то где ж? Уже вырезала деликатес, торгашка несчастная?! А может, у коровки и ливер уже тю-тю?! Знаем мы вас!..

Он схватил с прилавка вострый нож и замахнулся им на корову, словно тут же, не сходя с места, намеревался проверить комплектность покупки. Пружинистоволосая взвыла, и тут Водяной услышал странные звуки…

Похоже было, что неведомое существо обиженно, с подвывом, выкрикивает: «Уй-ю-ууу! Уй-ю-ууу!» Синий призрачный свет замелькал в потоке автомобилей, и хоть наш герой ведать не ведал, что значат эти пронзительные вопли и это мигание, он счел за благо пойти прочь…

Однако легко сказать! А где это самое прочь находится? Эх, ничего-то здесь не знал и не понимал Водяной. И он почувствовал себя таким вдруг покинутым и никому не нужным, что с надеждой поглядел на солнце.

Где там! Оно едва доползло до полудня, а это значило, что до возвращения в родимый Обимур еще много, много времени, и неизвестно, куда забросит его волна чудодейства Омутницы. Хоть бы злодей-ворожбит вновь объявился — все ж не так одиноко будет!

«Как это все они мимо бегут? — с досадой подумал наш герой, поглядывая на людей. — Неужто я им вовсе неинтересен? Небось если б знали, если б ведали, кто пред ними… — Он представил, что случилось бы, окажи он свое естественное обличье, но тут же снова поникнул головой: — Да, для них это диковинка. А ведь и у них, у каждого, наверное, своя диковина есть. Да только кому это надо? Чего люди так ненавидяще друг на друга глядят, словно тошно им от вида ближнего своего?»

Простим нашему герою его наивность!

Да, а между тем словно бы некто всеведущий учуял его грустные думы и послал ему собеседника. Тихий вежливый голос спросил:

— Гражданин, разрешите обратиться?

Водяной радостно улыбнулся, оборачиваясь. Перед ним… перед ним стоял высокий и худой человек, настолько худой, что Водяной с ужасом вспомнил скелеты утопленников, которые иногда приносило течением в его царство. Точно так же, как, бывало, на тех, моталась одежда и на этом незнакомом человеке. Ветры свободно гуляли в рукавах, брючинах, под полами.

— Спросить хочу, — повторил Скелет. — Стар стал. Забываю многое. Вот взялся писать… — В его пальцах была зажата ручка. — Сообщить, говорю, взялся, а слово забыл.

— Какое слово? — полюбопытствовал Водяной, но Скелет досадливо прищелкнул языком:

— Так ведь вот! Знал бы — не спрашивал бы вас. А ведь знал, знал, сколько раз им подписывал!

— Что? — спросил наш герой.

— Письма, — понизил голос Скелет.

— Кому?

Скелет значительно прижмурил один глаз:

— Члену правительства. Лично. Секретно!

— Он вас просил?

— Кто? Он? Меня?! Да он меня сроду в глаза не видел. Он даже имени моего не знает.

— А что потом? — допытывался Водяной.

— Ну что… меры принимают, очевидно, — туманно ответил Скелет. — Мое дело — дать сигнал, а там, наверху, знают, как реагировать. Это уж меня не касается.

— Так зачем же писать?

— Не могу молчать! — страстно заявил Скелет. — Как где что не так, пальцы судорогой сводит, пока не вскрою нарыв на теле общества, не напишу, не сообщу, не доложу.

— Так, выходит, вы свое имя забыли?

— С чего бы мне его забыть? Оно у меня овеяно почетом и уважением. Персональная пенсия мне на него идет. И еще зарплату на это имя получаю. С чего бы мне его забывать, сами посудите?

— А как же вы свои письма подписывали тогда? Что-то я ничего не пойму!

Скелет покачал головой:

— Вы что, гражданин, с луны свалились? Кто ж такие письма настоящим именем подписывает? Что я, контуженный, свои честные инициалы под всякое дерьмо лепить? Знали бы вы, про что излагать приходится! Какие на свете хышники бывают! — Он завел глаза. — А сколько еще недостатков не искоренено?! Рассказал бы вам, да боюсь, дорогу перебежите, сами куда надо сообщите. Сейчас знаете какой народ пошел? Хлесткий факт из зубов вырвут. Каждому охота этим… как его… прослыть.

— Да кем же? — недоумевал Обимурский царь.

— Так вот! — Аж пот прошиб Скелета от натуги воспоминаний. — Это-то я и забыл! Подскажите, как тот называется, кто все видит и слышит…

— Шпион? — предположил Водяной.

— Эй, поосторожнее. Кто непримирим к слабостям других…

— Фарисей? — предложил Водяной вариант.

— Ну, вы у меня нарветесь на неприятности! Кто чужих тайн не таит от общественности…

— Сплетник! — обрадовался Водяной.

— Да как вы смеете!.. Кто недостатки других выковыривает и предает гласности…

— Доноситель! — наконец-то догадался Водяной.

— Милицию позову, что оскорбляешь активного члена общества!

Тощее лицо Скелета побагровело.

Водяной еще не знал, что такое милиция, но почему-то, как давеча, при звуке «Уй-ю-ууу!», невольная дрожь прошла по его телу, он инстинктивно попытался привести себя в порядок: оправил рубашку, проверил, на месте ли носовой платок… В кармане рука его наткнулась на гребешок, и он машинально причесался.

Ох, не стоило бы! Все-таки не смог Водяной абсолютно перевоплотиться в человека! С волос его, лишь коснулся их гребень, полилась вода, как и полагалось у водяного обитателя.

Глаза Скелета алчно блеснули. Он вырвал из кармана черные потертые перчатки, вздел в них руки, метнулся к стене, прислонив к ней листок бумаги, занес ручку — и по листку тотчас поползли, как змейки, корявые буквы, выведенные почему-то левой рукой.

И вдруг Скелет радостно, на всю улицу, заорал:

— Вспомнил слово! Вспомнил! Доброжелатель!..

О родной мой язык. Сколь богат, велик и могуч ты, бедный ты мой…

Скелет поскакал к почтовому ящику, а Водяной — в противоположную сторону. Нет, не доноса он испугался! Он вдруг ощутил неодолимое желание самому схватить левой рукой перышко и быстренько про кого-нибудь написать. «А что я, хуже других? — мелькнуло в голове. — Написали про тебя — и как бы дали право на существование. А когда ты не пишешь и про тебя не пишут, это какая-то ущербность получается». Этой мысли Водяной и испугался так, что бросился бегом.

Он пролетел по улице, потом кинулся вниз, потом, задохнувшись на крутом подъеме, вверх, куда-то повернул, заскочил в какой-то дворик…

Здесь было тихо. Солнце дремало на пятачке земли. Ветерок качался на качелях. Большой белый петух задумчиво скреб лапой песок… На задворках у широкоплечей каменной громады притаился домик в четыре окошка, огражденный невысоким, темным от старости забором. Да и сам дом был побит ветрами и дождями. Ставни его покосились, но маленькие окна смотрели светло. Гортензии пышно синели на подоконнике. Палисадник порос предзимней, яркой травушкой. Доцветали высокие георгины — белые, как бы заснеженные, спело чернел паслен.

Водяной завороженно притворил калитку, с которой свисали лохмушки хмеля. Дорожка к крыльцу была выложена дощечками. Они подгнили и растрескались, они устало бормотали под ногами, но ни одного шагу не сделал еще наш герой с такой легкостью в Городе, как по этому старенькому пути.

Когда видишь такой дом, кажется, что ты здесь уже был. Ты — или твои воспоминания. Так же почудилось и нашему герою.

Его словно бы кто-то приглашал за собой. Он взошел на невысокое и тоже изрядно утомленное крылечко и через беленую кухню прошел в комнату, немного пахнущую пылью, немного — сыростью, дровами, сложенными у печки, старой мебелью, пожелтевшими цветами, вышитыми на небольшой подушке…

Подушка лежала на диване, а рядом — тяжелый альбом, глянув в который, Водяной увидел множество лиц: детей, женщин, мужчин, стариков, старух. Он начал переворачивать страницы, беспорядочно листать их, открывать наугад, но незнакомые лица не утрачивали своего гостеприимного выражения, словно бы не только они были интересны Водяному, но и он им — тоже. Он все безвозвратнее уходил в мир чужих улыбок и взглядов, и пожатий рук, и чуточку напряженных поз, и его не покидало непостижимое ощущение, что он глядит на старые фотографии через плечо какого-то почти знакомого ему человека.

Наконец он поднял голову. Комната смотрела на него. Солнце вошло сквозь белые тюлевые занавески, коснулось стен, тоже прилегло на диван. Котенок, крошечным клубком приткнувшийся к вышитой подушке, замурлыкал сквозь сон и перевернулся на спину, открыв тепленькое розоватое брюшко.

Водяной прикрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унести с собою как можно больше этого тихого запаха. Огляделся, прощаясь… и заметил дверь. Не ту, в которую вошел, а другую, прикрытую неплотно, словно бы второпях. Ему захотелось увидеть тех, кто живет в этом доме. И он отворил дверь.

Водяной попал в какую-то каморку, и глаза сперва растерялись в полумраке. Однако уши освоились быстро и различили шепот:

— Ну тащи, тащи!.. А то скоро звонок, не успеем посмотреть!

— Я не могу, попробуй теперь сам.

— Ну что же такое?.. Вчера запросто выдергивался. Может, его кто-то забил?

— Ой, ведь вчера приходил Соловей-разбойник. Я ему сказала, что мы опять смотрели, а он говорит, что это все равно никому не нужно, так зачем душу травить?

— Соловей так сказал? Да ведь он сам нам это показал!

Наконец-то Водяной рассмотрел тех, кто шептал. В самом темном углу стояли на коленях двое детей и что-то пытались вытащить из стены. Их плечи, спины, головы выражали такое отчаянное старание, что Водяной ощутил неодолимое желание помочь им.

— Давайте-ка я попробую, — предложил он… и словно бы кто-то отбросил его к противоположной стене, так резко обернулись дети, так перепугано уставились на него, так всполошенно забились в угол, силясь что-то загородить собою.

Водяному перехватила горло обида — и жалость. Он стоял неподвижно, и дети стояли в своем углу. В каморке словно бы сгустился мрак.

Шли минуты. И вдруг Водяной увидел, что тихий, тихий, тише предрассветного, свет начал медленно струиться от детей — к нему. Вслед за светом отошла от стены девочка и, приблизившись к Водяному, внимательно заглянула снизу в его огорченные глаза.

Ее волосы были заплетены, но распушились и раскудрявились. Девочка задумчиво подергала себя за косичку, словно решаясь на что-то, и, обернувшись к мальчику, все еще вжатому в стенку, кивнула:

— Кажется, ему можно. Ты видишь?..

Теперь уже и мальчик стоял возле и разглядывал Водяного, закинув голову и слегка хмурясь.

Полутьма совсем рассеялась. Светлые глаза девочки будто гладили Водяного по лицу.

— Пойдем, — сказала она наконец, и впрямь погладив его руку своей ладошкой. — Помоги, а? Ты можешь вытащить вот этот гвоздь?

И Водяной увидал в углу, где недавно возились дети, вбитый прямо в стену большой гвоздь. Наверное, раньше на нем висели вещи, которые теперь кучей лежали на полу.

Водяной взялся пальцами за гвоздь, потянул, но шляпка слишком плотно прилегала к стене, пальцы сорвались.

Дети разом тихо вздохнули за спиной.

Водяной опять коснулся гвоздя… Ему вдруг показалось, что там, за стенкой, стоит некое живое существо. И оно тоже, как эти дети, прониклось к нему сейчас доверием, а потому перестало удерживать гвоздь и даже наоборот — подтолкнуло его.

Гвоздь вышел, и в узком отверстии мелькнула темнота. Дети упали на колени, прижались лицами к стене, Водяной сделал то же, и отверстие, только что казавшееся крохотным, широко распахнулось перед его глазами.

Темно там было, темно! Никакому воображению не постигнуть этой тьмы, которая студила щеки и прерывала дыхание! Мгновение страха — и вдруг Водяной ощутил, что он вместе с притихшими детьми несется куда-то с невероятной скоростью, а может быть, это тьма надвигается, теряя от быстроты силы и постепенно рассеиваясь.

Сначала свет угадывался, а не светил на самом деле. Но вот Водяной увидел мириады светляков… да это же звезды! Сколько раз смотрел он на ночное небо, сколько раз читал его сверкающие письмена! Но здесь узоры созвездий постоянно менялись, танцевали, играли, шалили. Немыслимая радость зажгла сердце, и Водяной расслышал тихий и счастливый смех то ли звезд вдали, то ли детей рядом.

— Что это, что? — крикнул Водяной, чувствуя, как его раскачивает и несет волна восторга.

— Смотри! — Мальчик схватил его за руку. — Вот он, смотри!

Меж звезд возникло словно бы туманное облачко. Оно приблизилось, обретая четкие очертания, и Водяной увидел пляшущего человека. Был он одет чудно, на плечи накинута шкура, в руках прыгал бубен, и Водяной узнал шамана. Да уж, немало таких повидал он на своем веку! Сколько раз заглядывали они в темные воды Обимура, словно бы искали там ответов на неведомые Водяному вопросы! При этом царь реки чувствовал великий страх, который испытывали эти люди, касаясь воды и даже просто отражаясь в ней. А странно! Ведь их-то царь Водяной не чуждался, как других людей, а, всматриваясь сквозь толщу воды в их глаза, он думал, что шаманы — из той же породы, что деревья, камни, травы, вода и, может быть, они даже не шли бы на дно Обимура, а растекались, растворялись в его волнах, возвращаясь к живой, изначальной силе. Об этой силе пели их бубны. Может быть, сами шаманы и не ведали о ней, а если ведали, то боялись и ее и себя…

Шаман вновь промелькнул перед Водяным, на миг заслонив звезды.

Дальние голоса, певшие слаженным хором, обратились группой людей в длинных, странных одеяниях. Это были все мужчины, строголикие, печальновзорые, но туманили их, чувствовалось, не простые тревоги или тяготы, а некие мысли, слагавшиеся в бремя мудрости. Они стройно стояли в полете, прижавшись друг к другу, словно всегда должны быть вместе, неразрывно, все двенадцать, как некий символ всепонимания, и, распевая что-то протяжное, светлое, пронеслись вдаль, туда, где серебряно светилось темноглазое усталое лицо, при виде которого Водяной зажмурился, сердце его заколотилось… А когда, слегка успокоившись, он открыл глаза, чудный хоровод кружился пред ним! И русалки, и драконы, и атласные кони, и вреднючие лешие, и белокрылые дети, и венки из диковинных цветов, и светлые девы со скромно потупленными взорами, и озера чистой, чистой воды, и березы махали зелеными крыльями, и пылало яблоко на ладони лукавоокой белоплечей женщины, и жар-птица мелькала, роняя перья! И все это пело, реяло, дурманило голову, и пела темнота между звезд! И свет ярче звездного возник вдруг, и Водяной, счастливый, опять увидел тех двоих, сверкающих, что, обнявшись, тихо шли и шли.

— О, смотри! — воскликнула девочка. — Это ты!

И впрямь! Себя, себя увидел Водяной на крутом Обимурском гребне, при всех знаках величия своего и сана, в короне и волнистой бороде, и улыбнулся он себе самому, и устремил взор в свои глаза, и махнул себе рукой.

А на голос девочки обернулись алмазно-чистые двое, и Водяной узнал повзрослевшие черты тех двух сероглазых детей, которые стояли сейчас рядом с ним, открывая забытые тайны.

— Гляньте! — удивился он. — А ведь…

Безумный крик прервал его! В этом крике не разобрать было ни слова, но внезапностью и бесповоротностью своей он ужасал. Чудные фигуры рассеялись без следа, и звезды исчезли, будто внезапно обернулись своими темными сторонами. Одна, запоздалая, прокатилась по небосклону, да вскоре и погасла.

А неожиданный крик оказался далеким звоном.

— Ну вот, пора в школу, — невесело сказал мальчик, осторожно вставляя гвоздь в стенку и навьючивая на него охапку старых вещей.

— Пошли скорее! — испуганно вскочила девочка.

— В школу?! Что же вы там делаете? — как во сне спросил Водяной, не постигая, во имя чего можно отказаться от сказочного зрелища.

— Ну, нас учат, что дважды два — четыре. Что после дня бывает ночь, а после лета — зима. И что Волга впадает в Каспийское море, — важно ответила девочка.

— А главное, что «Я» — последняя буква в алфавите, — ответил и мальчик. — Самая-самая последняя! И самая никудышная. А это… — он коснулся стенки, — говорят, что это уже никому не нужно.

— Кроме нас, — уточнила девочка, глядя на Водяного.

— А слушай, — сказал мальчик, когда все трое уже вышли на улицу, — ведь сегодня, наверное, опять уроки отменят.

— Морковку убирать, да? — вздохнула девочка. — Или на стройку пойдем?

— По радио утром передавали: опять горит план, — произнес мальчик, и с каждым словом голос его взрослел. — До конца квартала остались считанные дни, а расхлябанность строительных подразделений вынуждает отрывать от работы трудовые коллективы Города и снимать школьников с занятий…

Водяной споткнулся. Он стоял один посреди улицы. В конце ее слышался грохот, звон, музыка, громкие голоса; а над всем этим весело клубилась пыль.

Да уж, пыль была так пыль! Стеной стояла, валом валила, даже с водой глубокой сравнимая, вот только плыть в ней оказалось невозможно. Водяной попробовал, конечно, — да тут же, в размашке, и натолкнулся на кого-то. Человек вскрикнул, что-то упало… Водяной и неизвестный повалились на колени, принялись шарить по земле.

— Чего ищем-то? — виновато спросил наш герой, которому под руку попадались то обломки кирпича, то мраморная крошка, то осколки стекла, то еще что-то острое и режущее, но, пожалуй, недостойное столь тщательных поисков.

— Очки, — буркнул незнакомец. — Я без очков ничего не вижу.

Пыль временами расходилась, и наш герой помаленьку рассмотрел того, на кого налетел.

Был незнакомец слаб, прост, русоволос, глаз не подымал. Много таких вот лиц, обращенных как бы внутрь самих себя, встречал Водяной нынче. Что они там, в себе, видели? Было ли это важно и нужно кому-нибудь, кроме них самих? Водяной не знал, не думал, да и не шибко заботило его все это. А вот сейчас озаботило. Почему? Да потому, что это лицо напомнило ему облик его нечаянного гостя… а теперь, значит, и его самого!

Он смотрел на бледные, несильные руки, беспорядочно хлопавшие по земле.

— Неужели вы совсем ничего не видите? — с жалостью спросил Водяной.

— Абсолютно, — последовал мрачный ответ. — Вы загляните мне в глаза, — обратил человек к Водяному свое лицо. — Они незрячи.

Водяной глянул…

— Что? — изумленно выкрикнул он. — Да ведь глаза ваши закрыты!

Что-то влажное проблеснуло меж крепко сжатых век, но человек не вымолвил ни слова, продолжая шарить в пыли. То же самое машинально делал и Водяной.

Из обступившей их пылищи вдруг вывалился кто-то с лопатой и едва не упал на Водяного и того, другого.

— Чего мешаетесь! — с досадой выкрикнул он, опять растворяясь в сером плотном облаке. — Расселись тут без пользы!

Слепой согнулся еще ниже.

— Взор мой обожжен, — тихо произнес он. — Правда, врач сказал, что у меня близорукость усталости глаз, но я-то знаю…

Он поднял запыленные пальцы к лицу и попытался раздвинуть веки.

— Нет, не могу. И слава Богу, и слава Богу! Зато теперь мне спокойно. Вот только бы найти очки… Открою вам секрет, — сказал он, усаживаясь поудобнее среди битого камня. — Я всю жизнь притягивал к себе неприятности. Как одинокое дерево среди поля — молнию. За что бы я ни брался! За что бы ни брался… Должен вам сообщить, — произнес он с оттенком важности, — что некоторое время я трудился в Отделе Распределения Благ, в секторе агитации за светлое будущее. Мечтая об этом светлом, я смотрел на людей и думал: почему они живут как живется? Почему утрачено стремление стать лучше, чище, благороднее? Наверное, решил я, все дело в неправильной работе моего отдела. И решил начать с малого. Однажды я велел сорвать все лозунги и плакаты в Городе, все эти выполним-перевыполним, догоним-перегоним, все эти проценты, тонно-километры… а вместо них появились призывы: «Люби ближнего своего!», «Все мы: люди, животные, растения — дети одной матери-Природы!», «Родители! Уважайте души детей своих!», «Любящие — это армия двоих. Не предавайте любимых!» Ну и все такое. С вечера мои плакаты были развешаны на центральных улицах города. К восьми утра поехал на работу Первый Руководитель Отдела Распределения благ. К половине девятого старые плакаты висели на прежних местах, а своих… своих я больше не видел.

— Вас выгнали? — понимающе спросил Водяной, вспомнив свои поиски мудрости и последовавшую расплату. Кроме того, «армия двоих» крепко засела у него в голове.

— Нет, — усмехнулся Слепой. — Тех, кто хоть немного поработал в Отделе, не выгоняют, а переводят. Меня перевели Главным Выпускающим Радиопередач. И я подумал: «Зачем с утра и до вечера рассказывать людям про неотремонтированные теплосети, грубых продавцов, нерадивых начальников и проклятых империалистов? Они это и так знают и видят. А вот если бы с утра и до ночи передавать прекрасную музыку… читать чудесные стихи… рассказывать древние легенды… неторопливо беседовать о душе… Моя идея прожила день. „Вы что, гражданин? — сказали мне. — От вашей музыки и поэзии человек очень быстро станет человеком. Зачем тогда будет нужна наша мощная государственная машина обучения, воспитания, образования, пресекания, наказания? А там ведь тоже люди работают, им на что-то жить надо, семьи кормить! Сократить их всех, что ли?!“».

Короче, сократили меня, вернее, опять перевели: заведовать Домом Создания Книг. Вот тут, подумал я, как раз место бранить несовершенства общества, давая работу той самой машине. Поразительнее всего, что нашлись книгосоздатели, которые поддержали меня и тотчас начали писать всю правду, как она есть. «Что?! — сказали мне. — Кто вам позволил заниматься очернительством нашей действительности?» — «Господи, — сказал я, — да вы газеты читаете?» — «Газеты в столице издают, — сказали мне, — мало ли какие у них там могут быть новации, а наш островок — краесветный…»

В этот миг на них упали носилки, по счастью, пустые, а за ними возник тот же некто с могучими руками.

— Все сидите? — хмыкнул он. — Беседуете? Ин-тел-ли-ген-ция!

Он поднял Слепого, перекинул его с руки на руку, пошлепал по заду — и швырнул на прежнее место.

— Ты что?!.. — пролепетал Водяной, потеряв от возмущения голос. — Да как ты?..

— Дурака если не учить, он дураком и помрет. Спасаем человека! — был уверенный ответ, и великан с натруженными руками исчез в клубах пыли.

Водяной кинулся было за ним, но где там… Слепой остался понуро сидеть.

— Пусть его, — тихо сказал он. — В конце-концов этот парень по имени Человеко-Час хорошо делает свое дело. Он куда более полезен обществу, чем я со своим отягченным воображением. Впрочем, я стараюсь это побороть. Но как совместить желание приносить пользу с бесполезностью всяких усилий?

Водяной не знал.

Слепой снова обратил на него веки.

— В конце концов я понял, что моя беда — в глазах. Я слишком внимательно смотрел, что ли… Смотрел — и видел яд, который таится во всех взорах. Мог разглядеть распадающиеся души… И ресницы не скрывали моего отвращения к таким людям. «Что ты выискиваешь несовершенства у других? — сказали мне. — На себя посмотри!» Я посмотрел. И решил: зачем осложнять свою судьбу? Сменю-ка я выражение глаз. Увы, я не знал тогда, что в жизни только так: пойдешь на одну уступку — и конца этой ведущей вниз лестнице уже не будет. Когда глаза мои смотрели весело — мне завидовали, потому что люди не любят видеть других счастливыми, от этого тяжелей переносить собственные беды. Я смотрел печально — от меня отворачивались, потому что люди не любят чужого горя, которому не могут помочь. Я смотрел злобно — меня избегали, потому что люди только за собой признают право на злость и обиду. К тому же, злых боятся, а я не могу переносить зрелища чужого унижения. И вот устали глаза мои, и я закрыл их и начал носить очки. В них и вижу прекрасно, и ко мне никто не цепляется. Да вот же они!

Слепой что-то поднял, старательно протер носовым платком и надел, повернув к Водяному уже зрячее лицо.

Стекла его очков оказались белыми, непрозрачными. В оправе были нарисованы глаза: тоже белые. И зрачки были белыми, пустыми…

Бросив на Водяного прощальный взор никаких глаз, Слепой растворился в пыли.

«Да чем они так пылят? Что они там делают? — чуть не закричал Водяной, чувствуя, что вот-вот умрет в этом непроницаемом одиночестве. — Веревки вьют из песка? Тучи перегоняют из одной земли в другую? Срывают горы? Засыпают моря? Или дразнят слонов, на которых держится Земля?!»

Внезапно где-то рядом ударил оркестр. Музыка реяла, словно весенний ветер. Она разметала по задворкам грязь и мусор, и открылась площадь — светлая, просторная, нарядная. В центре ее вздымалось беломраморное здание — до того огромное и глазастое, что наш герой вообразил его неведомым чудовищем и едва не ударился в бегство. Однако люди, которые толпились кругом, взирали на здание с некоторой надеждой, во всяком случае, без страха.

Из облаков, тоже чистых, снежно-белых, вырвался самолетик, сверкнул серебряно на фоне голубого неба — и красиво сел на крышу мраморного дворца. Из самолета вышел невысокий человек — и толпа вокруг Водяного замахала руками, зашумела, приветствуя его.

Человек покачал над головой сцепленными руками — и люди ответили еще более радостными криками. Неведомая сила витала над площадью, как бы отрывая всех от земли. Этого человека слушали так, будто вот сейчас, немедленно, ждали от него провозглашения чего-то жизненно важного.

— Друзья! — крикнул человек со своей недосягаемой высоты, и Водяной подивился, как его голос сразу установил полную тишину. — Друзья! Сегодня у нас радостный день: закончено переоборудование Отдела Распределения Благ в вашем Городе. Как вы знаете, прежнее здание имело множество обширных кабинетов для непомерно раздутого штата сотрудников, а сам отдел размещался в каморке. Теперь здание переоборудовано. Сотрудники Отдела, оставшиеся после сокращения штатов, будут сидеть все вместе в маленьком кабинете, а остальное место займет огромный зал, где и будут распределяться Блага.

Воздух пронзили счастливые крики.

Водяной стоял тихо, украдкой оглядывался. Даже накануне, когда ему было одиноко и тревожно, не проклинал он себя так за нелепую затею. Ох, до чего же прав был горемычный утопленник, говоря, замучаешься, мол, от жизни людской. Замучился, замучился Водяной. Замучился от своею непонимания. То, что виделось ему лишь разрозненными, странными кусочками жизни, на самом деле, как смутно догадывался он, держалось одно за другое, словно звенья некоей цепи, и именно в сцеплении, бесконечности ее, наверное, и крылась та сила, которая помогала людям день за днем перебирать все новые и новые звенья, опять и опять сцепляя их своими жизнями. Что-то же значат для них слова человека на крыше, а для Водяного это все — просто знаки без значения, обличье без содержания, потому что не понимает он, откуда эти слова родились, куда канут, зачем произнесены именно сейчас, а ни раньше, ни позже. Надо быть человеком, чтобы знать это, понимать и бесконечно надеяться и верить.

— Памятник тому, кто довел ваш Город до теперешнего состояния, кто поощрял застой в распределении Благ, мы свергнем! — провозгласили с крыши.

Вдали послышался грохот, словно что-то тяжелое уронили на землю, и Водяной при этом закричал едва ли не громче и радостнее других, потому что догадался: свергнут его утренний супостат, «благородный король», можно теперь не опасаться хватки его ужасной тени.

Наконец овации, повинуясь жестам человека в вышине, несколько поутихли.

— Надо признать, что у нас еще много недостатков! — донеслось сверху. — И вот я решил придти к вам и так прямо и сказать: у нас еще много недостатков! И никто не знает, когда мы их искореним.

Люди вновь обрадовались. Водяной озирался да озирался, силясь хоть что-то постичь, когда заметил, что по стене мраморного дворца вьется неприметная узкая лестничка, а по ней медленно, одышливо карабкается на крышу какой-то немолодой лысый человек.

— Волею народа, властью, данной мне вами, я лишаю должности и привилегий прежнего руководителя Отдела Распределения Благ! — провозгласил оратор и простер руку к лестнице. — Ему здесь не место, вы согласны?

Народ одобрительно загудел. Оратор вновь заговорил о том, что не все недостатки еще изжиты. А Одышливый, который, как наконец догадался Водяной, всю жизнь шел в прикос с совестью, покорно двинулся обратно к лестнице и нетвердо начал спускаться. Чуть ли не на каждой ступеньке он останавливался, снимал со своего пиджака разноцветные ленточки, во множестве украшавшие его, и цеплял их к перилам. Братья-Ветры оказались тут как тут и затеяли игру с этими лентами. Цветные тряпочки порхали над площадью, словно легкокрылые птицы.

Кто-то засвистел призывно, и Водяной увидел рядом того самого буйноволосого парня, что еще утром помешал выступлению Спящего, выпустив на волю братьев, которых он теперь не мог утихомирить, так они разошлись-разгулялись.

Одышливый, который не спустился и до половины длинной-предлинной лестницы, повернулся, услышав свист Соловья-Разбойника, помедлил, хватаясь за перила, и, прощально махнув рукой, вдруг рухнул вниз!

Нет, он не рухнул, он долго падал, долго и медленно, и в глазах потрясенного Водяного все менее и менее переставал быть собою — Человеком.

Вот так диковина! Чудилось, облик его складывался из множества предметов! Полетели в разные стороны две машины — одна черная, надменно сверкающая, другая грязнобелая, обшарпанная. Багажник ее распахнулся, оттуда выпали старые колеса, какие-то железки, вывалилась, истошно визжа, собака… Блеснули золотые горлышки темных бутылок, из которых выплескивались пенистые струи, летели коробки с обувью и почему-то женское белье, дробились паркетные дощечки, реяли радужными бабочками денежные бумаги, парили, словно птицы, книги, книги в ярких обложках, клацали дверцами шкафы и буфеты, воздушными червями кружили колбасы… И много, много там было всякого, и среди всего этого неописуемого ералаша испуганно метался обшарпанный, когда-то белый голубь. Чудовищное изобилие вещей лопалось, подобно мыльным пузырям, и голубь тоже лопнул, не успев взмыть к облакам, и до земли долетел почему-то только один толстый рулон желтого, в коричневых разводах, линолеума.

Рулон рухнул на площадь с тяжелым, погребальным гулом — и застыл, словно мертвое тело.

Набежали какие-то люди, нацепили на линолеум черные одежды, впихнули в неведомо откуда взявшийся гроб — и так же стремительно скрылись, унося его.

Толпа оживленно шумела, но тихий плач послышался Водяному, плач веселого свистуна, Соловья-Разбойника.

Не разбирая дороги кинулся наш герой за ним, чтобы хоть у него спросить, понять… и в это время… и в это время его настигло очередное «вдруг».

Несомненно, другие люди ходили, глядя себе под ноги, да и все ямы-колдобины на своем пути они, конечно же, знали наизусть, а Водяной…

В шуме и толчее не обращал он внимания, куда ступает, вот и потеряли ноги опору, поехали по какому-то склону, и… рухнул наш герой куда-то вниз, в овраг! И такой это овраг оказался, что не за что было на склонах уцепиться: не щетинились они травами да кустами, а жгли и кололи испуганные ладони, и, лишь съехав на самое дно, рассмотрел потрясенный Водяной, что овраг-то весь заснежен! Да, именно заснежен, хотя до зимы еще жить да жить, хотя наверху являет свою усталую щедрость осеннее солнце, и трава еще не пожухла, и лист еще трепещет, и Обимур не трогали забереги. И все-таки — снег!

Белые сугробы, ледянки среди них. В толстом куржаке дерево, что принагнулось над ленточкой светлой водицы, тихо струящейся из подножия оледенелого, слюдяного склона. Заиндевелая жердочка над пузырчатым студенцом. Глиняная кружка в снегу — подходи, зачерпни воды…

Озноб пробрал Водяного — не от зимней нежданной-негаданной стужи, не от того, что легко одет. Родимая, душа его и жизнь, вот она! Соскучился он по воде за этот тяжкий день, словно дитятко малое по родительнице своей! Пал на колени в чистый снег, потянулся всем телом к запаху свежести… И услышал, как за спиной тихо скрипнули шаги.

Водяной вскочил, оглянулся. Кто это?.. Как он сразу не приметил?

Рядом с ним в белой глубине потайного овражка стояла женщина. Не молодая, не старая — на исходе бабьего веку. Ростом не мала и не велика, но статная, сильная. Румяная, сероглазая, с тонкой дорожкой пробора в русых, с сединками, волосах. Приметив взгляд Водяного, она надвинула на лоб белый сбившийся было платочек, а сверху принакрылась большой черной шалью, перекрестив ее концы на груди. Одета женщина была в потертый тулупчик, на ногах — валенки. Рядом в снегу лежал клетчатый узелок, к стенке оврага прислонился посох-помощник. За пояс заткнуты варежки пушистые. И весь вид у нее такой, будто забрела она сюда на своем далеко лежащем пути, да и задержалась невольно. В руках странница держала баклажечку, бока которой темно сверкали брызгами.

— Матушка, — сказал Водяной, и настороженные брови незнакомой женщины разошлись. — Скажи пожалуйста, что здесь такое?

— Спасибо тебе на добром слове, — вместо ответа поклонилась женщина.

— За что? — удивился наш герой.

— Что матушкой назвал, — чуть улыбнулась она суровыми, обветренными губами. — Старухой, бывает, кличут. Темной да безграмотной, лапотницей. Вечно голодной, безжалостной к детям своим. Иной, плачучи, наречет вековечной горемыкой. А чтоб матушкой… Разве что пред смертию. Когда для красы такое молвится — я не верю. Истинных сынов все менее. Кого чужеземцы выбили, кого свои же враждолюбцы изломали. А кто и сам отворотился от меня.

Голос ее взял Водяного за самое сердце. Словно бы всю жизнь слушал он его в плеске волн, поступи ветра, шелесте звезд.

— Матушка, — вскричал он, — кто ты! Откройся!

— Где ж моему сыну меня признать! — не то усмехнулась, не то всхлипнула она, и Водяной снова подивился: в глазах ее не было обиды, а усмешка не таила зла. Словно пожалела… — Все вы нынче вон той кралей любуетесь!

Она подняла взор, и увидел Водяной наверху, на краю оврага, чудо-красавицу с пшеничной косой, эмалированными глазами и свекольными щеками, одетую в алый сарафан. Девица привычно гнула в радушных поклонах налитое тело, распускала приветные улыбки, до земли роняла спелую косу, уже порядком запыленную, напрягла шею лебединую, чтоб не свалился с головы пряничный кокошник. Перед собой раскрасавица держала пышный каравай, а на нем — расписную солонку.

— Тот каравай давно мыши проели, а в солонке не соль, а горькие слезы, — вздохнула Странница. — Тяжко ей, младешенькой! А велят, куда денешься! Вот и являет миру вечную улыбку да простоту свою.

— Кто ей велит? — спросил Водяной.

— А погляди-ка! — молвила Странница и указала ему на противоположный край оврага, где на золоченых стульях восседали наряженные, очень спокойные люди. При всей сонливости своих глаз они были велеречивы и говорили, говорили наперебой, иной раз — нестройным хором, не слушая ни себя, ни соседей.

— О чем они? — силился разобрать хоть одно слово Водяной, и та, которую называл он матушкой, покачала головой:

— Ох и долгий спор у них, никак не возодолеет один бахарь другого блазня. Но об одном пекутся, вражеугодники. Стерегут они мой чистый источник, никому из него испить не велят. Ты не чаял, как сюда попал, верно? А сколько народу бьется… Не пускают эти-то, бояре, не ведаю, как по-нынешнему их назвать. Ишь, вылгали себе мирские почести!

— Но они поди думают, что охраняют источник от загрязнения, — предположил наш герой, однако Странница снова покачала головой:

— Да уж конечно, грязных бы рук тут не мыть. Сердцем путь сюда должно выстонать… Но погляди на их лица, сынок! Вкус этой живой воды они давно позабыли, а другим испить ее не дают. Лучше ли детям моим к иноземным истокам припадать? Слаще ли вода в чужих родниках? Ох, бездушники! Вон ту чучелу, набеленную, навапленную, в безверстве своем они народу кажут. Не дадим, мол, из чистого родника пить, не то замутится он. Ох, погляжу на них — так и трясет меня, словно ворогуша бьет. Лихоимцы бесчеловечные! Да ведь ежели тропу не торить, ее трава возьмет, виялица заметет. Коль из родника не пить, его тина затянет, муть засосет.

— Ты скажи им свое слово, матушка! — вскричал Водяной.

— Где им расслышать мое горькое вытие! Новое себе сыскали заделье!

И увидел Водяной: то один, то другой из верхних бояр со своих золоченых стульев соскакивает, крепко в грудь себя бьет, истово рвет волосы (у кого их еще не слизнула лысина)… Иные, разойдясь, не только себя уничижали, но и норовили, в ретивости своей, соседа слюной обрызгать и грязью облить. Кто охотно клонил голову, кто обороняться норовил, но толку с того мало было, грязью оказались заляпаны все, один более, другие — менее.

— Что это они, болезные, с собою делают? В каких грехах каются? — возопил Водяной жалеючи.

— Да уж, согрешили они… — нахмурилась Странница. — Да ведь равно страшно от души грешить — и не от сердца каяться. Эти спесивцы норовят и в моем горестном похмелье славу себе стяжать… О! — тяжко застонала она вдруг, будто раненая. — Ты погляди, что деют, звери лютые!

Меж тем особенно ретивые истязатели выбрались из свалки, деловито очищая комья грязи и приглаживая то, что у кого еще осталось на голове, и прытко помчались к румяной девахе в кокошнике. Она, горемыка, все кланялась и цвела улыбкою, а бояре, хихикая и подталкивая друг друга, начали вдруг задирать ей подол шелкового сарафана, да все выше, все бесстыднее…

— Смилуйтесь, детушки! — возопила Странница, падая коленопреклоненно в снег. — Хоть и в грязи рожала я, но ведь вас, вас родила! Смилуйтесь же над моими муками!

От ее горючих слез таяли сугробы, от стенаний дрожали склоны овражные, но по-прежнему вершилось дьявольское действо… Забился Водяной, не в силах видеть этого, зарылся в снег, но вот твердая, теплая ладонь коснулась его плеча, заставила подняться, отерла слезы с его щек.

— Не горюй, сынок, отольются им мои слезы горькие. Как жестоко лук натянешь, так струна скоро порвется.

Поглядел Водяной в сухие очи Странницы — и от блеска их пробрала его дрожь дрожкая.

— О… а я думал, ты добра.

— Добра! — горько молвила Странница. — Что ж, по-твоему, добро, соколик мой? Терпение? Жалость? Снисхождение? Признай ближнего слабым, убогим, пожалей его за это — вот что добром называют? Да? Признай, стало быть, его плоше, ниже себя? Снизойди до него? Нет, сыночек, не то, не по мне такое добро, чтоб гноище лелеять. Подыми упавшего, отмой грязного, не боясь грязи и заразы, но при этом не в выспредальной покажи ему блистаницу, а зажги ее, светлую, в его душе. Это — добро, истинное человечество! Однако что же делать, если дети мои назад умны…

— Что же делать, матушка? — застонал не знающий ответа Водяной. И, повинуясь ее руке, он опустился в снег и с неведомым чувством коснулся губами студеного истока. Словно истины души своей коснулся. Новая сила забродила в нем.

Перед тем как уйти, он замешкался, не зная, какое слово сказать напоследок. «Прощай»? Но как прощаться с самим собой?..

Поклонился земно — и Странница тоже склонилась перед ним.

— Прости, — сказала она, и наш герой легко поднялся наверх, полный тоски по вечно заснеженному овражку с вечной струей чистой воды.

Едва ступил Водяной на площадь и увидел отвернутые людские лица, как захотелось ему опять скатиться по склону, но, оглянувшись, не увидел он оврага, зато опять ощутил неодолимый зов своей нынешней судьбы. Сердце его рвалось к Страннице, а ноги — ноги бежали вперед. После бесплодных попыток обуздать их Водяной догадался: где-то близко ворожбит, похититель куртки, а значит, царь Обимурский снова в его власти!

Задыхаясь, наш герой проскочил через площадь, потом свернул в крутую и горбатенькую улочку, и вот увидел он внизу, на просторном бульваре, темную толпу. Вдали, над Обимуром, косилось к закату солнце.

— Ты заря моя, зоренька, ты заря моя вечерняя! — воззвал Чуда Водяной. — Ты поспеши, моя ласковая! Приведи ночь, а за ней примани утро долгожданное!

Зов куртки стал нестерпимо влекущим, и Водяной с разбегу приклеился к толпе.

Однако неразбериха здесь была кажущаяся, и наш герой вспомнил виденных утром змей. Правда, здешняя очередь в основном состояла из мужчин. Были они замкнуты, объединенные при этом какой-то общей мечтой, но Водяной с изумлением почуял, что мечта у них — та же, что у него: разогнать бы тоску! Но почему для этого нужно так долго и молча стоять в затылок друг другу? Так нелюдимо молчать? Так ревниво коситься на тех, кто выходил из узкой двери, прижимая к груди заветную сумку или просто держа трепетную руку за пазухой? Нет, гнет нестерпимый давил Водяного, а уйти он не мог: куртка не отпускала. И завел он глаза, и покорился судьбе, и отдался на волю поддерживающих его плеч.

В голове медленно плавали мысли. Как странно — только что испытал он причащение к тайнам светлой воды, а теперь бездумно топчется во власти неизвестного злодея. Нет, слишком уж суровым узлом стянула Омутница его земной путь! Сколько бед города испытал сегодня, сколько нанес глубоких царапин душе своей! Ох, если бы отрешиться от непрерывности пути, отогреться сердцем!..

Между тем очередь, будто волна, несла да несла его, и наконец вынырнул Водяной из своего забытья.

Солнце ушло, высь наливалась синевой, и в зенит восходил до жути прозрачный диск луны. Под этим немигающим взглядом с высоты такое несказанное одиночество стиснуло горло Водяного, что только сдавленный всхлип вырвался, хотя на свободу рвался вой.

Стоящие перед ним трое (между прочим, все в одинаковых, точь-в-точь похищенная, серых куртках), обернулись сочувственно:

— Потерпи, мужик! Уже близка цель заветная!

— Да что за цель! — раздраженно бросил мрачный и темноволосый. — Два часа стоять за одной!

— Скажи спасибо, что два часа! — радостно провещал другой соочередник, кучерявый, с веселым взором за очками. — Вчера в «стекляшке» мужики четыре часа толклись, а ничего не достали, весь лимит выбрали.

— Лимит?! — заволновался третий, изморщиненный и дрожащий. — А ну как и здесь выйдет?!

— Говорил я, надо было справку взять. Пока ведь дают на похороны, этот крантик еще не перекрыт, — гудел мрачный.

— Ну что там дают! — отмахнулся второй. — Что слону дробина.

— Говорят, в Приморье с двух часов и почти без очереди, — оживленно сообщил морщинистый.

От него отмахнулись:

— Не трави душу!

Дверь, даром что узкая, исправно засасывала людей, и вот уже втянула в свое чрево тех троих, а следом и Водяного, и через несколько минут толкотни, выложив на прилавок, по примеру других, красную бумажку, оказавшуюся, на счастье, в кармане брюк, наш герой стал обладателем узкогорлого желтоголового сосуда, в котором холодно переливалась прозрачная жидкость.

Выйдя на крыльцо, Водяной разом застыл в этой атмосфере нетерпеливых, завидущих взглядов, и замер, прижав к груди добычу, не зная, куда с ней податься, готовый вновь вернуться в тесноту магазинчика, где было тепло, где лица расцветали довольными улыбками, но, обернувшись, понял, что это невозможно, дверь стерег какой-то сине-серый.

— Эй, друг, — окликнул приветливый голос, и Водяной опять увидел тех троих. — Ты что, без коллектива??

Водяной, поняв значение незнакомого слова, кивнул, чуть удерживая слезу.

— Я так и понял! — Морщинистый доверчиво заглянул в его лицо. — Пошли с нами, а? Твоя выпивка — наша закуска. Ты, я вижу, не шибкий питок, да?

— Не шибкий, — с готовностью кивнул Водяной.

— Тем лучше. Понимаешь, сегодня его родич навернулся, — он кивнул на мрачнолицего, — похороны, правда, завтра, но ведь надо помянуть, а что наши три бутылки, верно?

Водяной опять кивнул, счастливый, что кончилось его одиночество, и они все вместе быстро пошли куда-то по быстро темнеющим улицам, а зов куртки не утихал, из чего наш герой заключил, что один из троих новых знакомцев и есть его властелин, но до того он был измучен сегодняшним днем, что думы эти от себя прогнал. Властелин так властелин, что же поделаешь. Зато не в одиночестве ночку коротать!

Душа его медленно согревалась, и, вспомнив своего утопленника, Водяной подумал осуждающе: «Экий же ты нетерпеливый оказался! Человек-то, получается, ко всему привыкает!»

Наступила ночь — ранняя, осенняя. В бытность обимурскую, подводную наш герой эту пору крепко любил и без страха взирал поэтому на меркнущее небо. А вот на блеклые улицы, по которым Водяной и его новые знакомцы быстро шли меж фонарных столбов, обращать взоры не хотелось. Опасность чудилась за каждым углом, но, как ощущал Водяной, опасность не столь грозная, сколь гнусная: похоже было, что плывет он путем незнаемым меж затонувших кораблей, иллюминаторы которых почему-то светятся, а пассажиры еще не ведают о своей свершившейся судьбе.

Порыв сквозняка хлестнул Водяного по лицу и прогнал ненужные мысли. Сквозняк хозяйничал во дворе и всех входящих подвергал обыску и допросу. Едва отбившись от его назойливости, вошли в дом.

Подъезд еще более напомнил владыке Обимурскому подводный каньон, только вот вода… то есть воздух в нем был мутен и слоист. Кое-где на площадках слабо мерцали лампочки, и в их свете Водяной с любопытством разбирал на стенах загадочные письмена и имена. Вдруг он увидел начертанное большими буквами: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ», словно бы ни к кому не обращенное, и сердце его дрогнуло. Он вспомнил «армию двоих»…

На пятом этаже путь им преградила дверь. Печальный голос встретил Водяного и его новых знакомцев. Сначала Водяной подумал, что Голос одинок, но вскоре в полумраке разглядел женщину с мягким, словно бы разбавленным слезами лицом и грустными губами. Водяной вспомнил слова о смерти, увидел завешенное черным платком зеркало — и низко поклонился хозяйке…

Все вместе они пошли сначала на кухню, где начали что-то есть, то и дело произнося: «Ну, давайте!» — и сдвигая рюмки. Потом появились какие-то женщины, и Водяной понял, что встретившая была здесь вовсе не хозяйкой, потому что вновь пришедшие мигом вытащили гору посуды и кучу еды и начали варить, жарить, печь, стучать, резать, лить, мешать, толочь, рубить, кромсать, сыпать, мыть, греметь, бранить, бросать, ворчать, и в конце концов мужики забрали свои тарелки и рюмки и большую кастрюлю с какой-то едой и пошли искать другого пристанища.

Люди в квартире словно бы возникали из стен. В каждой комнате курили, ругались, плакали, недоумевали, опасливо оглядывались, умолкали. В коридорном закутке Водяной вновь увидел печальную женщину, которая, сама плача, пыталась утешить сгорбленного юнца — его уже явно встречал где-то Водяной… Но новые друзья вели его дальше, и наконец они вошли в полутемную комнату, где было тихо, но посредине стоял длинный черный ящик.

Гроб!

— Ничего, — успокоил других веселоглазый. — Ничего, мужики… Мы тихонько.

— Да, пусть он нас простит, — усмехнулся мрачнолицый. — За него, в конце концов, выпиваем.

Изморщиненный испуганно кивнул.

Они опять ели и пили, лица плавали в дыму и полусвете, их становилось все больше, словно люди со всей квартиры собрались сюда, и каждый нес сосуд, как будто посвятил вечер толкучке очередей. Водяной с изумлением разглядел на полу маленькую беленькую девочку, которая что-то строила из спичечных и папиросных коробков. Люди толклись туда-сюда, ее строение распадалось, девочка тихо вздыхала, убирала за ушки неровные светлые прядки и снова, снова ставила коробочку на коробочку.

Водяной приткнулся в углу диванчика, опасливо поглядывая на гроб. Впрочем, похоже, это соседство никому не мешало. Уже какой-то постноликий, с прилипшими ко лбу волосами, с вывертом щипал гитару. Его прокуренный хрип на какое-то мгновение заставил всех умолкнуть, но тут же о нем забыли, и певец горько пожаловался сидящему рядом Водяному:

— Вот так всегда! Позовут, а потом себя слушают. И опять, и опять зовут. Я на части рвусь, а надо это им? Кони пр-ри-вер-ред-ливыя… Нет мне покоя, знаешь ли, и в вечном покое!

От его темного стылого взора застыл и Водяной. Хриплогласый взял гитару под мышку и ушел.

Водяной посмотрел на пыльную лампочку и увидел в ее серединке дрожащую, белую от усталости спираль. Зарябило в глазах, он зажмурился, слушая сумятицу слов:

— …мировой… а вы… илы! Свой кар… вый дирек… рак! Все ду… Кроме нас… изм!.. соны прокля… Что, где, ког… А он ему: товаришч!.. илы… ильство… Пам… Но вчера!.. Продались, су… Народ?!.. изм!.. ство…

Водяной уснул.

Сон его был быстр и страшен, словно наш герой нечаянно вбежал в чужую жизнь и тут же, ужаснувшись, из нее выскочил.

Ему снилось, что он — медведь, превращенный в человека, но превращенный не каким-нибудь чародейством, а как бы во врачебном кабинете, где с него была содрана шкура, его кости подпрямлены, осанка выравнена, лицо облагорожено. При этом Водяной знал, что где-то рядом превращают в человека другого медведя. Наконец он был одет в человеческое платье и отпущен на свободное житье. Житья во сне он не помнил. Он только ощущал, как в этом житье постепенно каменеет его гибкое лицо, деревенеет стройное тело, и вот, на непослушных ногах, он вернулся к врачам и, еле двигая костенеющими губами, взмолился вернуть ему прежний, звериный облик, ощущая, как неподвижность все крепче сковывает его. Странно, услышал он ответ, тот, другой, только что пришел в больницу с такой же просьбой!..

Водяной пробудился. Он сидел скорчившись, уткнувшись в жесткую спинку дивана, и с трудом мог разогнуть замлевшую шею. Губы и наяву еще какое-то время продолжали быть одеревеневшими.

Он осмотрелся. Людей в комнате сделалось еще больше! Беленькая девочка все строила свой теремок, сосредоточенно шевеля губами. Рядом с ней сидела Печальная и тихонько смахивала слезы.

Слова и дым оплели комнату сквозным прядевом, а рядом с собой, на диване, увидел Водяной тоненькую, чернобровую, с длинными, к вискам, черными глазами и косой черной челкой. Черноглазая отгоняла дым, звеня браслетами, и разговаривала с каким-то разомлевшим, и из этого разговора Водяной наконец-то понял, что в гробу лежит тот самый человек, который сегодня в его глазах свалился с мраморного саркофага на площади. Узнав, что лишается всех почестей, несчастный предпочел сам сойти со своего жизненного пути, чтобы спасти карьеру сына, а главное — уйти от укоров внука.

— Что же они теперь будут делать? — спросил Водяной Черноглазку.

Она закурила.

— И вы тоже задаете вопросы? — усмехнулась краешком губ.

— Что?

— Вот именно. Что? Что делать? Кем стать? Послушайте только!

Водяной послушал. Из мутных глаз, из влажных ртов и впрямь лилось одно и то же:

— Кто виноват?.. общество… илы… исты… Па!.. Куда идти?.. вперед!.. назад!.. Когда же придет настоящий день?..

— О, не могу, не могу! — сдавленно выкрикнула вдруг Черноглазка, уткнув растрепавшуюся голову в тонкие руки. — Не могу больше это слушать! Вселенский треп! Двадцать, двадцать пять лет друг друга спрашиваем, где выход!

Водяной посмотрел, где выход. Дверь была близко. Ему захотелось взять Черноглазку за серебряный звон браслетов и вывести в эту дверь, и найти овраг с источником…

А она опять мерцала на него глазами и тихо выпускала дымок слов:

— Мы свое время проговорили. Зато души сберегли. Нет, не все. Некоторые продались желудку. Теперь они заядлые срамословцы куда ветер дует. А мы самосохранились. А что дальше? Мы так тихо говорим, себе под нос. Страшно далеки мы от народа! Свои голоса пропели, прокурили…

И она негромко, хрипловато, но в то же время мягко, мягко — так, что у Водяного задрожало в горле! — вдруг пропела:

Беленькая девочка подняла лицо.

— взревел в углу изморщиненный человек, и ему тоненько подвыли:

Печальная всхлипнула:

— и схватилась за сердце:

— Жалко, Господи! Как всех жалко!..

— Чего за-вы-ли! — крикнул мрачноликий. Он еще больше стемнился. — Зовите Соловья! Пусть он споет! Они, молодые, знаете, как? Молотом тяжелым!..

В комнату втолкнули насупленного юношу, и Водяной узнал Соловья-Разбойника. На его послушный посвист, толкаясь, задевая всех крылами, ввалились Четыре Брата-Ветры.

Сперва они стеснялись, забились по углам, но изморщиненный щедро налил им из огромной, в половину его роста, бутыли, где сладко пенилась какая-то гнилая ягода, и Ветры разом ошалели, пошли бушевать, толкаться, рвать друг у друга перья из крыл… Один толкнул другого так, что тот ввалился в книжный шкаф. Звон! Брызги осколков! Ветер жалобно завыл, вздымая окровавленное крыло. Соловей засвистал, закрыв глаза, не утирая слез.

— За такое полагается в три места, — укоризненно провозгласил кто-то в гуще шабашного сборища. — В харю, в спину и в двери.

— Да ладно, мужики. Хрен с ним, стеклом. Было бы здоровье, остальное за деньги купим, — гудел мрачноликий. — Тесно же, ступить негде, а тут этот ящик! — Он злобно стукнул кулаком по гробу: — А ну, несите его вон! Разлегся тут. На балкон, что ли? Чтоб не мешался. А ну, раз-два, взяли!..

Гроб с натугой подняли, потащили. Взвизгнул Соловей-Разбойник, заголосила Печальная. Черноглазка прижала ладонь к щеке… Водяной схватил ее за звенящее запястье и, не зная зачем, повлек за собой из комнаты. Беленькая девочка нагнулась над своими домами, прикрывая их.

Сквозь людей Водяной и Черноглазка куда-то побежали, где было пусто, и она прихлопнула дверь.

— Ой, не могу! Надоели, трепачи! Душно.

Она расстегнула пуговку на груди, и Водяного словно ударило по глазам. Чистый, чистый блеск алмазный, вот он, рядом!

Не зная, что делать теперь, протянул куда-то руки, и пальцы легли ей на плечи.

Черные глаза так сияли, что слезы прошибли Водяного.

— Ну что ты, — сказала она. — Ну что ты!

Он всхлипнул, не зная, что говорить, не помня себя, чувствуя, что сейчас разольется морем нежности.

Она опустила голову, закрыла руками лицо, а показалось — всю себя.

Тянул, тянул ее к себе, а она упруго гнулась, противилась, и вдруг как-то сразу сникла, сдалась, заблистала в его руках.

— Я тебя люблю! — вспомнил Водяной заветные, недавно подсказанные кем-то неведомым слова, и взмолился, утыкаясь губами в ее струной натянувшуюся шею: — Я тебя люблю!

Она что-то слабо прошелестела. Его сердце вылилось в слезах, струилось меж ее грудей! А она то сторожилась, то оплетала его своим алмазно-чистым телом.

Водяной бился, бился, словно рыба на берегу. Задохнулся совсем, но вот кончился колючий песок, вот она, вода!

— Я люблю тебя! — вновь выкрикнул он, а она, с закрытыми глазами, измученным ртом простонала:

— Ох… Господи! Милый, уйди! Не смотри! Ми-лый…

Водяной, холодея, поднял глаза.

Никого. Никого нет. Кого молит, кого гонит она, все еще вздрагивая?!.. Тело ее погасло. Осталась только темная тень меж простыней.

Повинуясь человечьему навыку, оставшемуся в наследство, Водяной оделся и вышел, оставив… кого? чью?

Вышел и пошел, горло пересохло. На кухне было грязно, но безлюдно. Глухая ночь. И спорщики утихли. Ощупью нашел Водяной кран. Тот злобно фыркнул, выпуская на волю струю.

Водяной захлебнулся.

— Водица! Родненькая! — завыл он. — Спаси! Нет сил!.. — Он с трудом выталкивал слова меж глотков. — Родимая! — Он бил руками по холодной железяке, но кран никак не пускал его к воде, а та, которая попадала в рот, была уже давно мертвой, задохшейся среди ржавых труб.

Оттолкнув кран, Водяной выскочил в коридор. Дотлевала под потолком лампа, и в свете ее он увидел среди вороха одежды на вешалке серую куртку, с левой полы которой… тихо-тихо, незаметно… капала вода.

Да как же он мог забыть?! Вот ведь еще примета, по которой знатцы могут признать Водяного, принявшего человеческий облик! Его куртка, она!..

Схватил ее, оболокся, словно влажной чешуей, — и сразу стало легче дышать. Вцепился в замок, наконец одолел — и бросился вон, оставив на двери красные вмятины от своих пальцев.

Беленькая девочка выглянула в коридор и помахала Водяному, но тот ее уже не видел.

Старый Ветер, сокрушитель деревьев, мчался по улице. Листодер посвистывал вслед.

— Деревья! Травы! Птицы! Это правда, что в прошлой жизни вы были людьми? Скажите о них хоть слово доброты!

Газоны стали дыбом, деревья рухнули в аллеях. Дятел в отчаянии заколотил по фонарному столбу:

— Нет, нет. Нет!

Водяной закинул голову, рванулся к звездам:

— На вас смотрят люди. На вас и в небо! Что же воздвигли они свой Город, словно кривое зеркало Вселенной?

Водяной бросился дальше, не дождавшись ответа. Он бежал, и ему все время хотелось вывернуть карманы, потому что туда, казалось, набился весь его сегодняшний день.

— Ветер! Вымети мои глаза или дай мне слез, облегчи!

Но Ветер сгинул уже где-то в темной ночи, а хмельные братья спали меж людей.

— донеслось как будто из-под земли, и закричал Водяной:

— Да как же можно так каждый-то день?!

Никто не ответил, только земля прослезилась.

И, словно бы все тяготы позабыв, возжелал наш герой пасть на колени и осушить эти слезы, но сердце подсказало: только поддайся жалости… только оглянись назад… и уже не уйдешь отсюда, вечно будешь утешать землю… И он рванулся вперед.

Скользя и чуть не падая, Водяной все же одолел луной затопленную площадь, ввалился в парк. И вот уже одна аллея осталась, а там лестница… утес…

И тут кто-то схватил его мертвой хваткой.

— А, попался! — сладострастно прорычала черная фигура, заткнутая в густой бересклет.

— Ты?! — разом обессилел Водяной. — Да ведь тебя же…

— Свергли? Спихнули? — захихикало чудовище. — Эти штучки ненадолго! Нашлись верные люди… подняли! Прах отрясли! Стерегут мой покой! — И он тяжелым кивком указал на сторожко дремлющего у его ног человека.

Глянул Водяной — это же Скелет, любитель писем! Да, от него помощи не дождешься!..

Забился, задергался наш герой, но все теснее сжимается ледяная удавка. Отставив ружье, уже не тенью, а всей своей чугунной лапой стиснул его монумент. Выше и выше тащит, труднее и труднее дышать… И вдруг…

Вдруг что-то тихо треснуло — потом громко хрустнуло — и рука, державшая Водяного, отломилась у самого плеча. Раскололась на части!

И под крик статуи: «Отяжелел-то как!.. Не удержать!..» — наш герой рванулся — и кубарем по склону, по лестнице, по ступеням — и облегченно рухнул у подножия утеса. У воды!

Обимур! Родной! Близехонько, вот. Бежит меж берегов, словно верный конь вороной.

Не веря себе, погладил Водяной шелковую волну. Господи, как хорошо. Как спокойно!

— Да, мне хорошо, мне спокойно, — ответила ему глубина голосом гостя незванного, утопшего вчера утром. — Затем я сюда и явился.

— А, это ты! — вскричал Водяной и с холодком счастья увидел, что дали за Обимуром просветлели: значит, уже начала разводить свои костры заря. — Я прошел твоим путем. Ноги сбил! И знаешь, среди людей я не встретил никого, кто признал бы тебя. Или они все уже тебя забыли?

— Вот и хорошо, — вздохнула пучина. — Вот и чудесно. Я и не пойду отсюда. Я тут останусь. Тобой.

— Что-о?!

В ответ тихо всхлипнула волна и ушла, оставив на камне мокрый след.

— Ты пожалел о прошлом? Так уходи, пусти меня! — взмолился Водяной.

— Нет, я жалею тебя, — был ответ.

— Пус-с-ти! — пнул Водяной волну, и она рассыпалась пеною.

Тишина. Молчание воды.

А ночь блекла, блекла, и вот наконец-то рассвет рванулся в небо. И, воздев руки, заголосил Водяной в стеклянную стынь:

— Обимур! Обимур! Человечище! Возьми свою долю, верни мою волю!

— А-а! — взревела глубина. — А! Не хочешь там? Не можешь? И я не могу!

И пошла вода!.. Всколебалась река, сшиблась волна с волной, и вышли они на берег, и рванулись к Городу. Ну а ведь известное дело: заберет силу вода, так ее и Белый царь-Огонь не уймет.

И скоро не стало островка краесветного, не стало Города и его обитателей — под хрустальным куполом сентябрьских небес расплескалась одна только чистая гладь, и внимательный взор мог прочесть в причудливых ее переливах эту сказку.

Нет. И я не могу так! Если бы мир, который окружает меня, был ледяным, я протаяла бы его ладонями. Будь он каменным, я бы разбила его. Ну а с живым-то что делать? Ведь есть еще дети… И можно разглядеть в ночи игры Вселенной. И чистый родник бьется, бьется из-под тяжелого снега…

— Обимур! Верни мою волю! — воззвал Водяной — и камнем рухнул с берега. Расступились гладкие волны, приняли его и вновь сомкнулись. Солнце воздвигло над рекой и Городом чистый голубой купол.

А в Обимуре с тех пор повелись два Чуды Водяных.

сентябрь-октябрь 1987, Хабаровск