Выдумки чистой воды

Александр Копти (Таллинн) ГОРИ, ЗВЕЗДА

В этот день все было обычно. В десять вечера ОН не спеша вышел из дома. Безлюдные улицы в ночной мгле, тени бездомных дворняг и мерцающие в отдалении факелы стражников, совершающих ночной обход. «Жена и Анна уже поди улеглись, — отрешенно подумал ОН, размеренно шагая по привычным проулкам. — Завтра надо зайти на рынок пораньше. Пеппи обещал оставить вырезку из свежатинки. А потом можно будет посидеть за кружечкой светлого пивка, посплетничать…»

Через час ОН был на своем рабочем месте. Проходя посты охраны, степенно кивал знакомым стражникам, обменивался короткими фразами о здоровье и плоскими шуточками. Перед массивной железной дверью достал из складок серого плаща связку ключей, не глядя, автоматическим движением нащупал нужный и открыл свой «кабинет». Разделся в малюсенькой каморке до исподнего, затем облачился в красный балахон и прошел в помещение побольше, где стояли массивная дубовая скамья и глубокая лохань под ней. В углу, на приземистом трехногом табурете, таз с чистой водой. На небольшой полке над скамьей потертый футляр из кожи «нелюдя». Бережно раскрыв его, взял в руки топор с отполированной от многих прикосновений рукояткой. Провел пальцем по лезвию — не затупился ли? Нащупав зазубринку, недовольно качнул головой. Вернулся в каморку, несколько раз с силой нажал на педаль ножного привода, примерился, легонько провел лезвием по вращающемуся точильному кругу. Проверил лезвие — нормально.

В дверь постучали. Нетвердым шагом вошел начальник исполнителей, как всегда под мухой, красное отечное лицо — огнедышащий горн, под левым глазом синяк.

— Готовы, Мастер? — осведомился он, окидывая хмельным взглядом коренастую, точно вылитую из камня, фигуру в красном.

— Как всегда, капитан, — привычно ответил ОН, разминая на ходу пальцы.

— Сегодня по плану восемь. Управимся до пяти?

— Должны.

— Хлебнуть хочешь? — Капитан вытащил флягу, выхватив зубами пробку, глотнул для пробы первым.

— Нет.

— Тогда начнем…

Два здоровенных охранника втащили, а вернее, внесли, голого лысого человечка. Он нелепо сучил ножками в воздухе. В помещении резко запахло мочой и застоявшимся потом.

Человек в красном холодным, безразличным взглядом скользнул по синюшному, залитому слезами личику, дряблым ручкам и белесому ватному животу.

«Мозгляк-чернокнижник, а может, ученый-червь… Гнилая порода… Сколько таких мокриц перевидал на своем веку, а все равно противно…»

Пока стражники аккуратно, не торопясь, привязывали верещавшего бессвязные слова человечка к скамье сыромятными ремнями, ОН отвернулся к маленькому круглому оконцу, приютившемуся под самым потолком, и там, совершенно неожиданно для себя, впервые в жизни заметил звезду, светившую ровным голубым светом, как драгоценный карбункул на черном бархате.

— Готово, Мастер! — пробасил один из стражников.

— …За что… не хочу… нельзя… как же так… все сказал… обо всех… все подписал… опознал… нельзя же… обеща…

Хрустящий звук лезвия, крошащего позвонки. Две алые струи крови, пульсирующими потоками ниспадающие в лохань.

— Зайдите, когда стечет. Я позову, — бросил ОН, тщательно ополаскивая руки и лицо в тазу.

Один из стражников, что помладше, неожиданно громко икнул; белый мазок лица на фоне темной двери.

«Молокосос! В штаны со страху наложил… Ничего, привыкнет… В жизни пострашнее бывает, и ничего… А работа, так она и в подземелье работа…»

ОН прошел в каморку, присел на деревянный топчан. Теперь можно и отдохнуть…

Следующей оказалась девушка. Белый балахон до пят, черный крест спереди и сзади. Синюшные пальцы на ногах от долгого пребывания в оковах. Сама легла на скамью. Он откинул капюшон, густые каштановые волосы прикрывали шею, будто пытаясь охранить хозяйку от нависшей беды.

«Как у Анны… Такая же белоснежная, с синеватыми прожилками кожа, такие же густые каштановые волосы… Анна… — ОН отвернулся на секунду, машинально глянул вверх, в оконце. — Что за чертовщина?!? Звезда стала намного ярче, как будто увеличилась в размерах. — Чепуха…»

Удар. Кровь. Отдых.

«Не забыть бы сегодня на рынке присмотреть сережки жене. У Бабука в загашнике всегда найдется что-нибудь подходящее… А то все уши прожужжала, окаянная… Зануда… Баба… Все зло от них… Анна у меня не такая, а впрочем…»

Когда осталась последняя «разделка», снова заглянул капитан. Брезгливо сморщил нос:

— Ну и воняет у тебя! Хуже чем на скотобойне. Мои ребятки уже еле дышат. Хлебнуть, случаем, не хочешь?..

— Ты же знаешь — на работе не пью!..

— Неужели так и не смогу тебя искусить? — рассмеялся капитан, прикладываясь к фляге.

— Попробуй, кто его знает, может, и уговоришь, — свистящий смешок Мастера, напоминающий заунывный посвист ветра в вербном осеннем лесу.

— Страшный ты человек, — капитан натужно ухмыльнулся, отвел осоловевший взгляд в сторону, поднялся, подхватив полы плаща…

— Работа такая… Уборщикам напомни, чтобы не тянули, я долго ждать не могу…

— Напомню…

Здоровенный парень лет двадцати. Вместо пальцев на руках кровавые обрубки. Лицо — сплошной кровоподтек. Под ребрами следы от крючьев. Куски кожи, рваными полосами свисающие со спины, сплошь покрытой коростой и гноем.

— Сколько раз вам говорить, ублюдки недоношенные! — ОН злобно рявкнул на стражников, привязывающих смертника к скамье. — Прежде чем сюда вести — обмыть надо. Здесь вам, между прочим, не нужник и не свинарник. Больше предупреждать не буду. Доложу куда следует — получите по двадцать горячих, небо с овчинку покажется…

— Так мы же, как лучше, быстрее хотели, — начал оправдываться тот, что постарше, обиженно сопя в усы. — Скоро светать начнет, а ночка нелегкая была…

— Хватит…

ОН, сам того не желая, вновь глянул вверх. Звезда заслоняла уже половину оконца, слепила глаза…

Рука Мастера едва заметно дрогнула. Жуткий, надрывный хрип из уст отлетевшей головы… Молодого стражника стошнило на каменный пол…

— Убирайтесь! Вам бы скатерти да юбки вязать… Бабы!..

ОН скинул балахон здесь же, заботливо протер полой лезвие, попробовал на палец — не затупилось. Бережно уложил инструмент в футляр, закрыл его и аккуратно водворил на место. Прошел в свою каморку, присел на скамью…

«Нервишки шалят… Может, заболел… Пошлю-ка сегодня жену за лекарем… Пусть посмотрит глаза, чего-нибудь успокоительного даст… Руки дрожат… Старею…»

Пока по камере шныряли уборщики, выносили и промывали лохань, меняли воду, оттирали скамью, каменные стены и пол, ОН сидел в каморке, прикрыл глаза в каком-то странном неземном забытьи.

Ровно в шесть ОН, как всегда, плотно закрыл за собой железную дверь, поднялся на цокольный этаж. Рабочая ночь осталась позади. Кивком простился с полусонными охранниками у ворот башни и неторопливо зашагал в сторону рынка. «Купить вырезку, посмотреть сережки…»

Грубый стол из неплотно пригнанных еловых досок. Кружки с пивом, кувшин вина, куски сыра и сочащейся соком ветчины в глиняной щербатой тарелке. Четверо раскрасневшихся заматеревших мужчин, распустив пояса, развалились на колченогих стульях в самых причудливых позах.

— …Вливаю в нее один кувшин, второй, третий, и все хмель не берет. Наконец, смотрю, готова… Валю на скамью, одну юбку на голову, а там еще… другую, опять юбка… Пока все задрал, аж вспотел… Целых пять умудрилась на себя напялить, крольчиха этакая… Ну и порезвился…

— …А я этому паскуде, значит, и говорю, что ты хлебало свое разеваешь?! Вмиг отпишу, куда следует! Тоже мне, значит, купец нашелся… Сидел бы себе в своей Нормандии вшивой и молчал бы в тряпочку, и в мир бы не высовывался… Так нет же, пытается, значит, гниль, свою никудышную подсунуть, вампир недоделанный, и все, значит, лепечет: лучшего качества, высшего… божится, гнида…

— Слушай, у тебя знакомый звездочет или астролог какой завалящий на примете имеется?

— Рехнулся ты совсем, Петер, на старости лет. Сколько раз ведь говорил, предупреждал — не доведет ночная работенка до добра! И сам замараешься, и вся семья безвинная ни за так под нож пойдет! Или думаешь: подмогнут? Зря надеешься! Какие-такие уж в наши времена астрологи, тем паче звездочеты. Тише! Сам не бери грех на душу и меня за собой в ад не тяни, шесть голов по лавкам сидят, трое под столом ползают! Ведь сам же прекрасно знаешь, по указу Ее Величества всю эту нечисть по стране на корню изводят. Или — если я писарь Канцелярии, так я враг себе, что ли? Уймись, друже! Я со святыми отцами в церкви предпочитаю общаться, а не в священном суде или вашем «богоугодном заведении». И тебе, дурья голова, советую, не искушай бога, а дьявола тем паче. Да и зачем тебе эти мозгляки дались? Такой соврет — недорого возьмет. А потом — на самого папу порчу навели… Без них и чертовых их книжонок точно не обошлось… Так что ты это, не очень… Да, смотри, дома не ляпни. Бабы — они дуры. Язык без костей. Разнесут по свету, жалеть будешь, да поздно…

— Ну, а тут появляется этот ее жеребец. В дверях встал, да и застыл, как столб соляной… И вдруг ротик раскрыл и зачирикал, и зашелся, как дворняга под плеткой. Я аж онемел и портупею с мечом от удивления со скамьи наземь спихнул. Ну, думаю, пропой свою песенку заупокойную, последнюю, самую сладкую… Встал, пояс нацепил, сапоги подтянул, взглянул… И, видно, чего-то его душонка смрадная учуяла. В ноги мне бух. Сапоги целует, слюной брызжет, за руки хватает: не хотел… не разобрал… Смилуйся… Двинул его по зубам легонечко пару раз, сапоги потом час пришлось отмывать от слюней поганых да кровянки… Я до дверей дошел, обернулся, а он к ней с кнутом подкрадывается, точь-в-точь как хорь к курятнику… А дура лежит на скамье, растопырилась, словно утка разомлевшая… Хотел вернуться, поддать ему еще разочек, да лень…

— …Посмотрел я, значит, на него, посмотрел. Сел и написал все, как оно есть. Взяли сразу же, пикнуть не успел. Прямо с торжища и повели «родненького». И товары его говенные за ним. Доказательства, значит. Ну, он сначала крылья распускал, я да я, да ложь все это… А как гвоздиком под ноготочками поковыряли маленько, сразу в себя пришел, очнулся, значит, мил человек… И ну в ногах ползать, значит, приноровился. И все в мою сторону своими глазенками гадючьими зырк да зырк… Присудили пятнадцать горячих, с полной конфискацией всего барахлишка, и из столицы чтоб до ночи упростался… А с судейским я свой парень — с детства нос к носу росли, — потом, значит, барахлишко-то его поделили… Да там и глазу на что упасть не было, так, труха одна… Зря только время потерял…

ОН вернулся домой около полудня.

— Опять где-то полдня шлялся! — Визгливый голос жены, словно ржавой пилой по бруску.

— Заткнись! Сколько раз тебе повторять, дура набитая! Не смей беспокоить меня после работы. Знаешь, что не терплю, и все равно долдонишь одно и то же, как недоношенная индюшка! Куда это Анна запропастилась?

— В лавку пошла. Обед стынет. Уж и в башню сбегала. Говорят: отработал и ушел. А я тут, как дура, дома сиди — голову ломай: может, какой вражина подкараулил да башку проломил… И ведь седина в висках уже у кобеля старого, а все к своим друзьям тянешься, как щенок к титьке… Никакого сладу с тобой нет…

— Обедать не буду… Лекаря позови… С глазами что-то… Да и вообще неймется… Пойду прилягу…

Сна не было. Уставился в засиженный мухами потолок, по которому медленно передвигался солнечный блик. «Старею… Выходит, придется работенку менять, уже не по плечу… Звезды… Откуда они, зачем они, кому нужны и для чего светят? Прости, Господи, мои мысли грешные! Все, что ты сотворил — благо!.. А может, это испытание свыше? Может, десница Господа упала на раба грешного, малого, на слепого земного червя недостойного? И все же зачем они светят?..»

…Летний прохладный вечер. За тонкой деревянной стеной шумно вздыхает корова. В широкую щель виден ее чуть влажный, темный бок. Треск неутомимых сверчков за печью… Наружная дверь скрипнула, распахнулась… Рука отца — большая и теплая, как печь в зимнюю стужу… Пойдешь со мной за лошадью, сынок?.. Пойду, папа… Тропинка петляет по старой буковой роще… Темно-бархатный ковер неба выткан яркими переливающимися блестками. Луна круглая-круглая, как пышный пасхальный кулич. Папа, а что там, наверху? Там царство Божье, сынок… А зачем так много на небе светлячков?.. Это маленькие факелы, которым ангелы освещают путь земной и небесный, сынок… Теплые губы коня, аромат клевера кружит голову, плеснула в реке рыбина… Протяжное уханье донеслось из леса… Папа, а что это?.. Это души заблудших и грешных людей одиноко бродят во тьме, сынок, ищут дорогу на небо и не могут найти… Оттого и плачут…

ОН очнулся от того, что хлопнула входная дверь внизу. Скрип шагов по шаткой узкой лестнице. Гладкий лоснящийся подбородок вошедшего, пухлые ручки с розовыми ноготочками… Жирный, скользкий угорь…

— На что жалуемся, сын мой?

— Глаза… болят… И нутро горит, будто огонь развели… Плохо… Руки не слушаются…

— Не волнуйся. Господь милостив! Молись, почаще обращайся к Богу, все мы в руках его… Этой мазью натрешь руки. Завернув в чистую тряпицу, ее же к глазам прикладывать надобно… А вот это от внутреннего жара, примешь с водой утром и вечером… Воды чистой, колодезной пей побольше… Завтра к вечеру зайду еще раз…

К ужину ЕМУ полегчало. Жена и дочь сидели в углу непривычно притихшие. Подошел — коснулся щеки дочери, нежно поправил густую шелковистую прядь, упавшую на глаза… Анна… Анна… Девочка моя…

— Отец, может не пойдешь сегодня? — В карих глазах девушки тревога. — Я могу сбегать, предупредить, собаку возьму, тут недалеко… Скажу начальству — неможется, заболел, пусть заменят… И так уже каждую ночь Божью… и сколько лет?!.. Страшно…

— Не надо… Я пойду. — ОН тяжелой походкой подошел к окну. Глянул на небо, сплошь затянутое тучами. — Все будет хорошо, дочь… Все будет хорошо, жена… Лекарь, молодец, помог… Да и звезд сегодня не видно… Пойду я…

ОН не спеша вышел из дома. Безлюдные улицы в ночной мгле, тени бездомных дворняг и мерцающие в отдалении факелы стражников, совершающих ночной обход. «Жена и Анна уже поди улеглись, — отрешенно подумал ОН, размеренно шагая по привычным проулкам. — Завтра надо будет зайти на рынок пораньше. Пеппи обещал оставить вырезку из свежатинки. А потом можно будет посидеть за кружкой светлого пивка, посплетничать…»

ОН резко остановился, будто наткнулся на странную незримую преграду.

«Но ведь эти мысли уже были, — пронеслось яркой вспышкой в его мозгу. — Вот так же шел, такой же был вечер, те же собаки и те же стражники, те же мысли…»

У входа в башню остановился. Глянул на небо. Звезд не было. Удовлетворенно кивнул каким-то своим потаенным мыслям и начал спускаться…

— Готовы, Мастер? — осведомился начальник исполнителей, как всегда под мухой, красное лицо — огнедышащий горн, под левым глазом фингал, под правым — свежий синяк.

— Как всегда, капитан, — привычно ответил ОН, разминая пальцы.

— Сегодня по плану пять. Закончим пораньше? — прозвучал стандартный вопрос.

— Должны.

— Хлебнуть хочешь? — Капитан вытащил флягу, выхватив зубами пробку, глотнул для пробы первым.

— Нет.

— Тогда начнем…

Юноша с золотистыми кудрями. Едва заметный пушок над губой. Голубые глаза — два дерзких, непокоренных горных озера. Странным неуловимым, скользящим движением вывернулся из рук матерых стражников.

«Эти пол не обгадят… Бывалые ребята… Приятно работать с такими…»

Юноша сам лег на скамью. Спокойная, расслабленная поза. Будто устроился на ложе в ожидании возлюбленной. Но здесь к нему могла прилечь только одна возлюбленная — Смерть…

— Что же ты медлишь, палач? — тихим ровным голосом спросил юноша, слегка повернув голову в ЕГО сторону.

ОН взмахнул топором, но, когда руки были еще на подъеме, непроизвольно глянул в сторону оконца и замер в нелепой позе. Там, над головой, совсем близко, вновь ослепительно ярким светом сияла звезда…

С глухим звериным воплем ОН нанес удар. Стражники удивленно переглянулись, переминаясь с ноги на ногу.

— Что-то с ним сегодня не того, — шепнул один другому. — Посмотри, какой неверный удар! Да и не орал ОН раньше никогда, как бык, которого кончают на бойне. Всегда степенный, солидный, спокойный… Профессионал!

В наступившей тишине подземелья глухо и зловеще прозвучал ЕГО голос, словно зов раненого вепря в пору гона:

— Что там за окном, скажите мне? Что видите?

Стражники еще раз переглянулись, поспешно задрали головы вверх:

— За окном? — они ответили почти хором. — Но там… ничего нет… Ночь… Темно… Тучи…

— Уходите… Следующего через час…

«Завтра же переговорю со святым отцом… Надо уходить… Сколько лет без продыху… Свое отработал… Смена готова… У Криса хороший удар, хоть и чересчур сильный… Молодость, ничего не попишешь, сил девать некуда… Ничего, приноровится… Ян — будто с топором в руке родился… Сердцем чует железо… Нервишки иногда подводят… Но это не большая беда… Молодой, пооботрется, душа мхом подзарастет, привыкнет, никуда не денется… Старею…»

Следующей оказалась черная, мерзкая, высохшая старуха с дряблыми мешочками грудей и запавшим ртом. Она шипела, как скорпион на огне, корчилась в крепко державших ее руках. Проклятия бурным потоком срывались с потрескавшихся лилово-синих губ:

— Што ше ты м-медлишь палач?..

Ее тело, отделенное от головы, дергалось в конвульсиях и тогда, когда камера уже опустела.

«Мегера… ведьма проклятая… Не рубить ее, сжечь как полено… Святые отцы тоже куда смотрят?… Завтра же обязательно подам рапорт… Непорядок…»

ОН сидел в свое каморке совершенно обессиленный. Перед глазами мелькали красные круги. Никак не унималась дрожь в ослабевших руках. На этот раз ЕМУ удалось заставить себя не смотреть в проклятое окно. Однако теперь ОН ощущал жаркое дыхание ненавистной голубой звезды и не оборачиваясь. Ее огненные жала раскалили голову, где, извиваясь в безумном танце, корчилась боль. Мысли спеклись в бурый клубок. Даже прикосновение к ледяной стене не смогло полностью остудить нестерпимый жар, бушующий внутри. ОН приложился к кувшину с ключевой водой. Нестерпимо заломило зубы, однако опустошил сосуд до дна. Немного полегчало.

Медленно направился к двери:

— Заберите тело… — пронесся ЕГО глухой голос по мрачным лабиринтам подземелья. — Заберите тело…

Следующего смертника уже привели. ОН отчетливо слышал как нетерпеливо переминались за дверью стражники, изредка отпускал забористое словцо. ОН приподнял капюшон, еще раз ополоснул лицо:

— Введите! Следующего!

Третьим оказался человек среднего возраста, небольшого роста, с мелкими, почти невзрачными чертами лица. Было бы в нем что-то от мелкого стряпчего или писаря, если бы не глаза. Грозный и в то же время насмешливый, пронзительный, всепроникающий взгляд. И этот, уже второй за ночь, умудрился освободиться из рук стражников и сам направился к скамье. Увидев сгустки почерневшей крови на ней, брезгливо поморщился и тихо произнес:

— Мог бы и подчистить скамейку, палач… Все-таки в последний путь отправляешь… Или совсем уже совесть потерял?

ОН хотел грязно выругаться, отдать приказ стражникам, бестолково топчущимся у дверей, самому заткнуть рот этой нахальной твари, которая так скоро превратится в безобразный обрубок, а затем и вовсе в ничто… И не мог. Взгляд завораживал и отталкивал одновременно. ЕГО руки и ноги превратились в стопудовые кувалды — не поднять, не оторвать от земли.

Тем временем смертник медленно опустился на скамью, откинул глубокий капюшон, обнажая шею. Все это время он неотрывно следил за человеком в красном балахоне, опирающемся на топор.

— Так вот какой ты оказывается, Ревельштадский палач, Великий Палач, — тихо произнес смертник. — Тридцать лет беспорочной службы… Немало… Тридцать лет из ночи в ночь на своем боевом посту… — Человек на скамье замолчал и вдруг приказал: — Открой свое лицо, палач!

— Я не могу этого сделать! — после секундной паузы глухо ответил ОН.

— Можешь… Я жду…

И тогда изумленные стражники увидели, как судорожно вскинулась рука и сброшенный балахон обнажил крупную, с густой проседью, голову.

Волчий оскал, зловонное дыхание мрака, черные, пустые глазницы смерти…

— Вот так и будешь делать свое последнее дело, палач! — вновь тихим и ровным голосом произнес человек, сидящий на скамье.

— Кто ты? — Страх послышался в ЕГО голосе. — Как посмел ты, отребье, командовать мною? Подумай лучше о том, что истекают твои последние минуты…

— Не переживай за меня, — ответил смертник, вытягиваясь на скамье. — Лучше вспомни о тех несчастных, кто прошел через мясорубку твоих рук. Вспомни… Самое подходящее время вспомнить… Исчадие ада и грязи, отродье дьявола и всех его химер… Вспомни!

— Ты лжешь! — гневно заорал ОН. — Ты лжешь! Все эти годы я делал богоугодное дело во славу Господа нашего и пастыря заблудших — святой церкви. Это подтвердят все…

— И Анна тоже… — выдохнул лежащий на скамье.

Руки с занесенным лезвием замерли над головой.

— Что же ты медлишь, палач…

Шепот, словно летний туман в капельке росы, нанизанной на луч солнца.

И тогда ОН взглянул вверх. Вместо оконца нестерпимым голубым блеском сияла звезда. От нее в ЕГО сторону протянулся тонкий, похожий на лезвие меча, луч и пронизал голову нестерпимой болью и светом. И ОН распался на части, и палач превратился в Ничто. Но мгновением раньше ОН успел обрушить топор на четко рассчитанное место, туда, где находилась шея смертника.

Во имя Господа нашего…

Скованные ужасом стражники увидели, как смертоносное лезвие ударило по шее лежащего на скамье и разлетелось вдребезги.

Человек поднялся со скамьи. В его правой руке нестерпимым для человеческого глаза светом блистала голубая звезда. Ее лучи пронзили замшелые своды подземелья. Во все стороны посыпались раскаленные камни, и уже громовой, а не тихий голос произнес:

— Что же ты медлишь!..