Высокое окно

8

Банкер-Хилл — старый город, гиблый город, жалкий город, подлый город. Когда-то, очень давно это был богатый, привилегированный район Лос-Анджелеса. И сейчас еще в нем сохранилось несколько ажурных готических особняков с массивным крыльцом, обитыми дранкой стенами и высокими угловыми эркерами с витыми башенками. Теперь здесь меблированные комнаты. Некогда до блеска натертый паркет давно потрескался и поизносился, а широкие, просторные лестницы потемнели от времени и дешевого лака, которым покрывали десятилетиями собиравшуюся грязь. В комнатах с высокими потолками унылые хозяйки препираются с изворотливыми съемщиками. На просторных, прохладных галереях, выставив на солнце разбитые башмаки и уставившись в пустоту, сидят старики — как остатки разбитой армии.

В старых домах и вокруг них разместились грязные забегаловки, итальянские фруктовые лотки, убогие жилища и кондитерские лавчонки, где продается кое-что похуже дешевых конфет. Попадаются и кишащие крысами гостиницы, где все постояльцы записываются Смитами и Джонсами, а ночной портье совмещает обязанности полицейского осведомителя и сводника.

Из многоквартирных домов выходят женщины, которые были бы молоды, если бы не лица цвета перестоявшегося пива; мужчины с нахлобученными шляпами и бегающими глазами, — косятся по сторонам из-под руки, прикрывающей зажженную спичку; изнуренные интеллектуалы с сухим кашлем и пустым кошельком; осторожные полицейские с гранитными лицами и пристальным взглядом; наркоманы и торговцы наркотиками; лица без определенных занятий и взглядов; есть и такие, кто каждый день ходит на работу. Но из дому они уходят рано, когда широкие растрескавшиеся тротуары еще пусты и влажны от росы.

Я приехал немного раньше половины пятого. Поставил машину в конце улицы, где по глинистой насыпи от Хилл-стрит тянется фуникулер, и прошел по Корт-стрит к доходному дому Флоренс-апартментс. Фасад из темного кирпича, три этажа, нижние окна на уровне тротуара, на них ржавые жалюзи и грязные тюлевые занавески. На входной двери под стеклом — предлинный список жильцов. Я вошел и спустился по трем окантованным медью ступеням в коридор, такой узкий, что, расставив руки, касаешься стен. Неразборчивые цифры на темных дверях. У подножия лестницы, в нише, телефон-автомат. Табличка: «Управляющий. Комната 106». В конце коридора, за прозрачной дверью, в проулке четыре высоких старых мусорных бака, над которыми в залитом солнцем воздухе вьются мухи.

Я поднялся по лестнице. Приемник по-прежнему надрывался бейсболом. Пошел по коридору, читая номера на дверях. Комната 204 справа, а радио — как раз напротив. Постучал, никто не ответил. Постучал громче. У меня за спиной под рев стадиона атаковали три игрока из команды «Доджеров». Постучал в третий раз и, пока лез в карман за ключом, который дал мне Джордж Энсон Филлипс, выглянул в окно.

На противоположной стороне улицы — итальянское похоронное бюро. Небольшое, скромное, незаметное здание, светлые кирпичи в тон тротуара. Тонкие зеленые буквы неоновой вывески чинно выстроились над входом. Похоронная контора Пьетро Палермо. Из подъезда вышел и облокотился о белую стену высокий мужчина в темном. Издали очень хорош собой. Смуглая кожа и красивая голова с зачесанными назад пепельными волосами. Достал из кармана, насколько я мог различить, серебряный или платиновый с черной эмалью портсигар, лениво открыл его и двумя длинными загорелыми пальцами извлек оттуда сигарету с золотым фильтром. Убрал портсигар и закурил от карманной зажигалки — такой же роскошной, как портсигар. Спрятал зажигалку, сложил на груди руки и застыл, полузакрыв глаза. Над его головой с кончика неподвижной сигареты подымалась тонкая прямая струйка дыма — как от тлеющего походного костра на рассвете.

У меня за спиной опять просвистела бита и взревел стадион. Я отвернулся от стоящего под окном высокого итальянца, сунул ключ в замочную скважину и вошел в дверь под номером 204.

Квадратная комната, на полу коричневый ковер, пустовато и неуютно. Со стены над диваном-кроватью на меня пялилось кривое, как всегда в таких местах, зеркало, в котором я был похож на накурившегося марихуаны доходягу. Рядом с чем-то, отдаленно напоминающим зачехленный диван, — мягкое кресло. На столе у окна — лампа с бумажным сборчатым абажуром. По обе стороны от кровати — двери.

Левая дверь вела в крошечную кухоньку с эмалированной раковиной, трехконфорочной плитой и старым холодильником, который, только я ступил на порог, щелкнул и забился в конвульсиях. В раковине свалена немытая посуда: грязная чашка, обгоревшая корка, хлебные крошки на деревянной дощечке, на блюдце желтый налет растаявшего масла, испачканный нож и эмалированный кофейник, от которого несло гнилой мешковиной.

Я вернулся в комнату, обогнул диван-кровать и вошел в правую дверь. За нею небольшая прихожая с открытым гардеробом и встроенным шкафчиком. На шкафу — расческа и черная щетка с застрявшими в ней светлыми волосами. Тут же баночка с тальком, карманный фонарик с треснувшим стеклом, пачка почтовой бумаги, ручка с открытым пером, пузырек чернил на промокательной бумаге, сигареты и спички в стеклянной пепельнице с несколькими окурками.

На полках шкафа разбросаны носки, белье и носовые платки — все это без труда уместилось бы в одном чемодане. На плечиках темно-серый костюм, а под ним на полу пара довольно пыльных черных башмаков.

Я толкнул дверь в ванную. Она приоткрылась примерно на фут и застряла. У меня защекотало в носу, губы застыли, и я почувствовал идущий изнутри неприятный, терпкий запах. Налег на дверь. Она поддалась, но не намного, как будто кто-то держал ее. Я просунул голову в щель.

На полу ванной комнаты он не помещался, поэтому ноги были согнуты в коленях и беспомощно разбросаны, а голова запрокинулась на деревянный плинтус, тесно к нему прижимаясь. Коричневый костюм немного помялся, а из нагрудного кармана косо торчали темные очки. Как будто теперь они были нужны! Правая рука лежала на животе, а левая — на полу, ладонью вверх, с согнутыми пальцами. На правом виске под светлыми волосами багровел кровоподтек. Открытый рот залит яркой, малиновой кровью.

Дверь держала его нога. Я нажал посильнее и с трудом протиснулся внутрь. Наклонился и провел пальцами по его шее, нащупывая сонную артерию, но не нащупал. Кожа ледяная. Так, по крайней мере, мне показалось. Я выпрямился, прислонился спиной к двери, сунул в карманы стиснутые в кулак руки и почувствовал едкий запах пороха. Бейсбол еще продолжался, но за двумя закрытыми дверями радио почти не было слышно.

Я стоял и смотрел на него. Теперь тебе от него никакого толку, Марло, абсолютно никакого. Нечего тебе здесь больше делать. Ты даже не знал его. Уходи отсюда, и поскорей.

Я отодвинулся от двери, открыл ее и через коридор вернулся в комнату. На меня глянуло лицо в зеркало. Напряженное, перекошенное лицо. Я поспешно отвернулся, вынул плоский ключ, который дал мне Джордж Энсон Филлипс, потер его во влажных ладонях и положил под лампу.

Выходя, протер внутреннюю и внешнюю ручки двери. Шла первая половина восьмого тайма, «Доджеры» вели со счетом семь — три. Сильно подвыпившая женщина голосом, которому виски явно не пошло на пользу, горланила блатной вариант «Фрэнни и Джонни». Низкий мужской голос велел ей заткнуться, но она продолжала петь. За дверью напротив послышались быстрые шаги, раздался звук удара, визг, пение смолкло, а репортаж шел своим чередом.

Я сунул в рот сигарету, закурил, спустился по лестнице и в полутьме остановился перед указателем: «Управляющий. Комната 106».

Черт меня дернул смотреть на этот указатель. Целую минуту я простоял перед ним, грызя сигарету.

Повернулся и пошел в конец коридора. На маленькой эмалированной табличке значилось: «Управляющий». Я постучал в дверь.