Глава 9 ВАШИНГТОНСКОЕ СЛУШАНИЕ

Дай мне, Господи … не быть понятым, но понимать.

Молитва за мир святого Франциска

ЭРИК ГАРНЕР. ТАМИР РАЙС. Уолтер Скотт. Фредди Грэй.

Это имена некоторых из чернокожих гражданских людей, погибших во время стычек с полицией в 2014 и 2015 годах. Эти стычки были сняты на видео, и эти видеоролики стали вирусными, поджигая общины, пропитанные легковоспламеняющейся смесью из дискриминации и жестокого обращения. И хотя не было видеозаписи этой стрельбы, одна смерть в особенности потрясла страну. 9 августа 2014 года молодого чернокожего мужчину по имени Майкл Браун застрелил белый офицер полиции в Фергюсоне, штат Миссури, вызвав волнения в той общине, и привлёкши в Америке беспрецедентное внимание к использованию полицией смертоносной силы против чернокожих людей.

Спустя несколько месяцев после этой стрельбы федеральное расследование открыло некоторые важные истины. Полиция Фергюсона была вовлечена в систематическое дискриминационное поведение в отношении афроамериканцев, а городские власти — от наложения штрафов до системы освобождения под залог — действовали так, чтобы репрессировать чернокожих людей. Как и в столь многих американских городах и посёлках, полиции было необходимо измениться, прежде чем афроамериканцы начнут доверять им. Было ясно, что смерть Майкла Брауна явилась трагической искрой, воспламенившей пороховую бочку, созданную репрессивной деятельностью полиции в той общине.

Но в конце концов Министерство юстиции посчитало, что было недостаточно доказательств, чтобы обвинить того офицера полиции в федеральном преступлении против гражданских прав за убийство Майкла Брауна. Агенты ФБР постучали в сотни дверей по всему Фергюсону и обнаружили не только то, что было недостаточно доказательств, но и что первоначальные сообщения СМИ о стрельбе были фактически ошибочными и вводящими в заблуждение.

Вопреки тому, что слышало или думало, что видело большинство общественности, существовали веские доказательства, что Майкл Браун не сдавался, когда был застрелен, а анализ ДНК доказывал, что он напал на офицера и пытался завладеть его оружием. В определённом смысле, эти выводы федеральных следователей — сделанные спустя несколько месяцев после смерти Майкла Брауна — были не важны; большая часть мира уже слышала ложные сообщения и считала, что Браун был застрелен, когда сдавался с поднятыми вверх руками. За то время, что потребовалось правде, чтобы встать на ноги, ложная информация уже много раз обернулась вокруг Земли.

Выводы Министерства юстиции были важными, но запоздалыми. К весне 2015 года, когда министерство закончило свою работу и обнародовало подробный отчёт о расследовании и свои выводы, несколько получивших широкую огласку заснятых на видео стычек между полицией и афроамериканцами резко повысили внимание к использованию силы полицией. Миллионы просмотрели видеоролики жестоких стычек с полицией, включая те, на которых офицеры департамента полиции Нью-Йорка задушили Эрика Гарнера, и офицеры полиции Кливленда пристрелили двенадцатилетнего Тамира Райса в городском парке. Миллионы других людей видели, как Уолтер Скотт был убит офицером полиции из Южной Каролины, которого, после того, как он застрелил Скотта в спину, сняли на видео, когда он пытался изменить место преступления, стараясь скрыть сделанное. Ещё больше видели, как офицеры из Балтимора тащат Фредди Грэя на заднее сиденье полицейского фургона для поездки, которой он не переживёт. Эти трагические смерти оказали преобладающее влияние на восприятие полиции. Они затопили и затмили миллионы позитивных профессиональных встреч граждан с офицерами полиции, и по отношению ко всем сотрудникам правоохранительных органов в форме поднялась необычайная волна гнева.

Во время этого нестабильного периода в декабре 2014 года двое офицеров департамента полиции Нью-Йорка были казнены убийцей, заявившим, что действует в отместку, «надевая на свиней крылья». Президент Обама попросил меня присутствовать на одних из похорон департамента полиции Нью-Йорка в качестве его представителя. Когда я говорил с семьёй офицера Веньяна Лиу в маленьком похоронном бюро в Бруклине, горе было столь безмерным, что было тяжело дышать. Снаружи на холодном ветру на протяжении многих миль стояли офицеры полиции с каменными лицами.

Я чувствовал боль и гнев чёрных общин после Фергюсона, а теперь я чувствовал боль и гнев правоохранителей. Офицеры полиции не ощущали безопасность или признательность на улицах, которые старались защищать, а общины не доверяли полиции.

Правоохранительные органы и чёрные общины в Америке долгое время были разделены на параллельные линии — в некоторых общинах ближе, в других — дальше — но теперь эти линии повсюду расходились по дуге друг от друга, каждый видеоролик, изображавший смерть гражданского от рук полиции уводил в сторону одну линию, каждое убийство офицера полиции уводило в сторону другую.

Я старался сказать или сделать всё, что могло изменить ситуацию, чтобы помочь направить эти линии обратно в сторону друг друга. ФБР было федеральным следственным органом, но мы были глубоко вовлечены в местную политику, как в качестве инструкторов руководителей полиции, так и в качестве ключевого партнёра правоохранительных органов в форме. Я решил, что могу сделать две вещи. Я мог воспользоваться высокопоставленной должностью директора, чтобы сказать некоторые вещи, которые считал правдой, в надежде, что это поспособствует лучшему диалогу. А затем я мог воспользоваться присутствием ФБР по всей стране, чтобы организовать этот диалог. Так что в феврале 2015 года я отправился в Университет Джорджтауна и рассказал о четырёх «горьких правдах», которые необходимо знать каждому из нас.

Во-первых, сказал я, нам в правоохранительных органах необходимо признать ту правду, что мы давно стали проводниками сложившегося в Америке статуса-кво жестокого обращения с чернокожими людьми; нам необходимо признать нашу историю, потому что люди, которым мы служим и защищаем, не могут её забыть. Во-вторых, всем нам нужно признать, что внутри нас есть скрытые предубеждения, и если мы не будем осторожны, они могут привести к предположениям и несправедливости. В-третьих, с людьми из правоохранительных органах, которые должны реагировать на происшествия, ведущие к аресту столь многих цветных молодых людей, может произойти кое-что; это может искривить подходы и привести к цинизму. Наконец, сказал я, все мы должны признать, что не полиция является первопричиной большинства серьёзных проблем в худших районах нашей страны, но что истинные причины и решения столь сложны, что намного легче говорить лишь о полиции. Затем я приказал всем пятидесяти шести отделениям ФБР по стране организовать встречи между правоохранительными органами и общинами, чтобы поговорить о том, что есть правда, и как выстроить доверие, нужное, чтобы направить те линии обратно навстречу друг другу. Трудно ненавидеть вблизи, и ФБР могло бы свести людей.

Общественная реакция на речь в Джорджтауне была положительной. Будучи белым директором ФБР с большим опытом работы в правоохранительных органах, я мог рассказать об истории и предрассудках правоохранительных органов то, чего не могли другие, и многие полицейские начальники в частном порядке были признательны за это. Но линии оставались далеки друг от друга, и в середине 2015 года происходило уже что-то зловещее. В конце лета более сорока крупнейших городов страны сообщили ФБР, что с конца 2014 года испытывают скачки числа убийств. Что было особенно необычным в этих цифрах, так это то, что рост числа убийств не был равномерным, и не следовал какой-либо очевидной схеме. Фактически, примерно двадцать из шестидесяти крупнейших городов Америки не наблюдали роста. Некоторые даже наблюдали снижение числа убийств. И города, некоторые с огромным ростом, некоторые без, были разбросаны по всей карте Америки.

Даже пока я говорил в Джорджтауне, убийства продолжали свой рост, и жертвы преимущественно были молодыми чернокожими мужчинами. В городах с резким ростом были разные проблемы с бандитизмом и незаконным оборотом наркотиков. Что, казалось, их действительно объединяло, это большие районы концентрации бедного чёрного населения, где всё больше молодых чернокожих мужчин убивалось другими молодыми чернокожими мужчинами.

Я слышал от руководства полиции, что этот рост мог быть связан с переменами в поведении среди полиции и гражданских, связанными с рассказами, вызванными вирусными видеороликами. Я не знал наверняка, и не обладал экспертной оценкой или данными, чтобы выяснить это, но был полон решимости поднять эту тему. Стране было бы слишком легко игнорировать новые смерти чернокожих мужчин, стране было бы слишком легко «объехать» проблему, потому что это происходило с «теми людьми, вон там». Кому-то нужно было что-нибудь сказать, чтобы завести диалог о происходящем. Моим самым горячим желанием было, чтобы я ошибался, и выяснилось бы, что этим числам есть какое-то простое объяснение, или что это была какая-то случайная, но широко распространённая статистическая аномалия.

В то же самое время, администрация Обамы и любопытный альянс либеральных демократов и либертарианских республиканцев в Конгрессе работали совместно над смягчением наказания за некоторые федеральные уголовные преступления. Это была одна из немногих областей политики, по которой могли прийти к соглашению некоторые самопровозглашённые республиканцы Движения чаепития и Президент Обама. У меня не было изжоги от конкретных предложений, которые все казались мне вполне умеренными и разумными. Но национальный диалог о скачках числа убийств — и о том, что могло являться их причиной — было последним, чего хотели сторонники реформы уголовного правосудия. Я это понимал. Но я просто не мог молчать о смертях столько многих молодых чернокожих мужчин и вероятности того, что частью этого могли быть широкие перемены в поведении человека.

Так что я снова поднял эту тему в Чикаго в конце октября 2015 года. Я рассказал об удалявшихся друг от друга линиях общин и полиции, и о разводящем их в стороны различном толковании фактов, и для объяснения своей точки зрения воспользовался двумя популярными хештегами твиттера:


Я в действительности наблюдаю пример и демонстрацию этого удаления в хештегах, начиная с хештега #blacklivesmatter[28]и заканчивая хештегом #policelivesmatter[29]. Конечно, каждый из этих хештегов и то, что они представляют, добавляет голос к важному диалогу. Но каждый раз, когда кто-то интерпретирует хештег #blacklivesmatter как направленный против правоохранительных органов, одна из линий уходит в сторону. И каждый раз, когда кто-то интерпретирует хештег #policelivesmatter как направленный против чернокожих, в сторону уходит другая линия. Я действительно ощущаю, как эти линии продолжают удаляться и, возможно, ускоряясь, происшествие за происшествием, видеоролик за видеороликом, хештег за хештегом. И это для нас ужасно.


Затем я перешёл к росту числа убийств, сказав, что «по мере того, как эти линии удаляются друг от друга, и, возможно, всего лишь возможно, кое-где из-за того, что эти линии расходятся», мы видим огромные скачки числа убийств в уязвимых районах, и практически всегда это смерти молодых чернокожих мужчин. Я сказал, что общинам, учёным и правоохранительным органам необходимо требовать ответов. Я пробежался по некоторым из теорий, которые слышал — оружие, наркотики, банды, освобождение из тюрем заключённых — и сказал, что ничего из этого не кажется объясняющим карту и календарь: по всем Соединённым Штатам и все в одно и то же время.

Затем я сказал, что слышал ещё одну теорию: «Почти никто не говорит этого под запись, но полицейские и выборные должностные лица тихо говорят об этом между собой по всей стране. И это единственная теория, которая по моему мнению, по моему здравому смыслу, объясняет эти карту и календарь. И из всех объяснений, которые я слышал, это единственное представляется мне наиболее разумным. Возможно, что-то изменилось в подходе полиции к охране общественного порядка».

Я сказал: «Я не знаю точно, в этом ли дело. Я не знаю точно, что даже если дело в этом, то всё ли это объясняет. Но у меня есть сильное чувство, что некоторая часть происходящего похожа на дующий в правоохранительных органах последний год холодный ветер».

Я закончил призывом:


Нам необходимо выяснить, что происходит, и разобраться с этим сейчас. Я слышал, что некоторые парни полагают, что ещё слишком рано, сейчас лишь октябрь, нам следует дождаться конца года и посмотреть, что покажут криминальные сводки. Я отказываюсь ждать. Особенно в свете той информации, что у нас есть от всех шефов крупных городов, и особенно потому, что это не просто значения данных, это — жизни. Руководители правоохранительных органов не должны ждать, чтобы побуждать своих парней хорошо охранять общественный порядок. Под этим я подразумеваю твёрдо, справедливо и профессионально. И не менее важно, чтобы руководители общин не ждали, а требовали и помогали, чтобы эти офицеры хорошо охраняли общественный порядок. И настаивали на том, чтобы эти офицеры получили пространство, время и уважение, чтобы делать это эффективно и профессионально.


Я знал, что эти комментарии разозлят некоторых людей из администрации Обамы, но твёрдо чувствовал, что директор ФБР должен быть независимым голосом в вопросах уголовного правосудия вроде этого. Независимость, сказал Президент Обама, это то, чего он искал, когда выбрал меня. Проблемы преступности, рас и правоохранительных органов сложны и эмоциональны, но они не становятся лучше, если о них не говорить.

В одном я был прав. Мои комментарии всех расстроили. На самом деле, больше людей, чем я ожидал. Моей целью было высветить серьёзную проблему, дать ей тонкую трактовку и разжечь дискуссию о возможных причинах и решениях. Я хотел инициировать диалог на тяжёлую тему. Я хотел побудить людей задавать трудные вопросы о том, что могло оказаться правдой, организовать сбор данных и подтолкнуть к изучению этих данных. И надеялся, что это даже могло изменить поведение и спасти жизни путём поощрения одних к лучшему осуществлению охраны общественного порядка, а других к большей поддержке со стороны общин. Вместо этого я увидел ещё одну демонстрацию трайбализма[30] в Америке.

Полицейские профсоюзы жаловались, что я обвиняю копов и называю их трусами. Голоса слева говорили, что я бездоказательно защищаю «эффект Фергюсона»[31], и он не может быть правдой. Они говорили, что я выступаю против пристального внимания к действиям полиции. Голоса справа утверждали, что страна столкнулась с эпидемией убийств, и обвиняли Президента Обаму. Слишком немногие спрашивали: «А где правда?». Слишком немногие в действительности рассматривали возможности и задавали вопрос, что происходит, даже если считали, что у меня поехала крыша. Вместо этого, парни бросились к своей команде, своей стороне. Очень немногие голоса на городской площади нашли время спросить: «Итак, о чём беспокоится этот парень, и о чём точно он говорит?»

Один человек — в самом центре городской площади — нашёл. Через день или два после возвращения из Чикаго, мой руководитель аппарата пришёл сообщить, что президент хотел бы поговорить со мной в Овальном кабинете. Тема не была озвучена, и не было информации, кто ещё будет присутствовать. Оказалось, только мы вдвоём, моя первая встреча один на один с Президентом Обамой.

До встречи с женой, я не знал, что такое в действительности слушать. Как, по крайней мере по моему опыту, и большинство людей в Вашингтоне, округ Колумбия. Для них, слушать — означает молчать, пока говорит кто-то другой перед тем, как ты скажешь то, что планировал сказать всё это время. Мы видели этот обмен практически в каждых «дебатах» по телевидению. Когда кандидат сидит на стуле, ждёт, пока загорится свет, затем встаёт и озвучивает свои заранее подготовленные тезисы, пока кто-то другой в ответ говорит свои заранее подготовленные тезисы. Слова просто достигают ушей, но не проникают в сознательный мозг. Это и есть «вашингтонское слушание».

Мой брак научил меня, что то, что я считал слушанием, на самом деле, никакое не слушание. Как и многие люди, я думал, что слушать, это сидеть молча, пока говорит кто-то другой, а затем воспринимать, что он сказал.

Я ошибался. Настоящее слушание — это действительно тот период тишины, когда ты позволяешь чьим-то словам достигать своего сознательного мозга, но оно включает в себя и кое-что ещё немного странное: своей позой, лицом и звуками ты сигнализируешь ему: «Я хочу то, что у тебя есть, мне нужно знать то, что ты знаешь, и я хочу, чтобы ты продолжал рассказывать мне то, что рассказываешь». Беседующие друг с другом двое добрых друзей — худший кошмар стенографиста. Они говорят одновременно. Когда один говорит внятные слова, второй издаёт звуки — «Ага». «О-о». «Знаю». «Угу, угу, о, я это видел, угу. Они это сделают». Они слушают друг друга таким образом, когда каждый одновременно и проталкивает информацию другому, и вытягивает из него информацию. Проталкивай, вытягивай, проталкивай, вытягивай. Когда у них много общего, это действительно идёт рука об руку — проталкивайвытягивайпроталкивайвытягивай. Вот что такое, слушать по-настоящему.

Чтобы быть эффективным в ФБР, я провёл много времени, слушая — то, к чему мы прилагаем усилия, чтобы делать хорошо. Для руководителей сложно хорошо слушать, потому что это требует от нас быть уязвимыми, рисковать нашим главенствующим положением. Барак Обама удивил меня, выбрав директором ФБР. И здесь Барак Обама снова удивил меня. Он был исключительным слушателем, на порядок лучше всех, кого я когда-либо видел в руководстве. На различных совещаниях с президентом я наблюдал, как он упорно работает над тем, чтобы вовлечь в разговор как можно больше точек зрения, зачастую игнорируя иерархию, отражённую в рассадке — руководители за столом, публика рангом пониже в креслах вдоль стены. Я вспоминаю встречу в Ситуационном центре по поводу секретной технологии, на которой Президент Обама спросил одного умника из Кремниевой долины, сидевшего без галстука у стены, что он думает о дискуссии, которую только что вели за столом официально одетые руководители военных и разведывательных ведомств страны. Тот лохматый парень тогда возразил некоторым из нас. Обама охотился за мнениями. Возможно, это было наследие его жизни в качестве профессора, наугад вызывающего кого-нибудь с заднего ряда. Этот подход часто приводил к хаотичным беседам, но он позволял ему услышать точки зрения, которые, в администрации Буша, были бы разбавлены должностью или страхом быть осмеянным. В Ситуационном центре Буша ни разу не видели парня без галстука, а если бы он каким-то образом и проник на задний ряд, его бы не вызвали, а если бы он всё равно заговорил, его бы высмеяли за его наряд.

У Обамы была способность действительно что-то обсуждать, предоставляя равные возможности, чтобы выявить точки зрения, отличные от его собственной. Он поворачивался лицом к говорящим, давая им продолжительные периоды не прерываясь поделиться своей точкой зрения. И хотя он молчал, он использовал лицо, позу, и, иногда, тихие звуки, вытягивая всё из человека. Он внимательно следил за тем, что они говорили, доказывая это, задавая вопросы, когда они заканчивали; зачастую вопросы касались того, что он слышал несколько минут назад.

Президент Обама также был более чем готов обсуждать вещи, которые люди не были уверены, что он хотел бы слышать. Я узнал это из первых рук после того, как сделал те спорные замечания о правоохранительных органах и расах. Выяснилось, что они вызвали серьёзную озабоченность в Белом доме. Когда я после возвращения из Чикаго присоединился к Президенту Обаме в Овальном кабинете, то обнаружил, что он умышленно удалил из комнаты своих старших сотрудников и представителей Министерства юстиции. Это должна была стать наша первая встреча один на один за те двадцать шесть месяцев, что я был директором ФБР. Когда я вошёл в дверь рядом с дедушкиными часами и больше никого не увидел, то подумал, что, возможно, мне собирались надрать задницу. Президент сидел на своём обычном месте — в кресле справа от камина. Я присел на диван слева от него.

Взбучки не случилось. Вместо этого, президент начал встречу словами: «Я попросил вас прийти, так как знаю ваши голову и сердце, и хочу понять, что вы наблюдаете, и о чём думаете». Затем мы примерно час говорили друг с другом. И я намеренно использую слово «с». Это был настоящий диалог, с проталкиванием и вытягиванием, проталкиванием и вытягиванием.

Президент задал вопрос, не предполагавший точного ответа: «Что вы наблюдаете, и что вас беспокоит?». Я говорил примерно десять минут. Я говорил о карте и календаре — более чем в сорока из шестидесяти крупнейших городов страны наблюдается рост убийств молодых чернокожих мужчин. Он начался везде в одно и то же время, по схеме, не согласующейся с другими тенденциями в области преступности, и географически перемешан с крупными городами, в которых не наблюдается рост числа убийств. Я выразил свою обеспокоенность, что большая часть страны могла игнорировать эту проблему просто потому, что это умирали чернокожие мужчины, и лишь в «тех самых» районах. Я также отметил свою обеспокоенность, что этот рост был связан с переменами в поведении, последовавшими за теми вирусными видеороликами. Я сказал, что моей целью было заговорить об этом, поднять вопрос, не отодвигаются ли полиция и общины друг от друга маленькими шажками, складывающимися в нечто большое. Я сказал, что подняв этот вопрос надеялся, что смогу помочь изменить поведение, если это было именно то, что происходило.

Когда я закончил, он выразил признательность за моё внимание к этой проблеме, а затем изложил некоторые из произнесённых мною публично вещей, которые диссонируют с ним. К примеру, я использовал термин «прополоть сорняки, и засеять семенами» для описания того, что считал необходимым сделать — повыдёргивать плохих парней, и трудиться над тем, чтобы вырастить что-то здоровое на месте, освобождённом этими арестами. Он спросил: «Ты видишь, как это может звучать для чернокожих людей? Называть молодых людей из их общины ‘сорняками’». Он говорил о том, как часто чернокожие люди возмущались тем компромиссом, на который их вынуждали пойти обстоятельства: они приветствовали привлечение полиции безопасности, но их возмущали те условия, которые делали необходимым присутствие полиции в их районах — плохие школы, мало работы, пагубные привычки и распавшиеся семьи.

Я ответил, что мне не приходило в голову, что цветные люди могут подобным образом истолковать мои слова. У меня не было времени обдумать, как термин «прополоть сорняки, и засеять семенами» — которым мы десятилетиями пользовались в правоохранительных органах — мог поразить людей, особенно чернокожих людей, в трудное время. Я оказался в ловушке своей собственной точки зрения. Чернокожий человек — оказавшийся президентом Соединённых Штатов — помог мне взглянуть другими глазами.

Мы поговорили о влиянии на чёрные общины необычно высокого процента чернокожих мужчин в системе уголовного правосудия, и насколько слабую наша страна проделывает работу, чтобы подготовить находящихся в заключении к возвращению к полноценной жизни. Хотя я и согласился, что тюремное заключение столь многих чернокожих мужчин является трагедией, я также поделился тем, как использованный им термин «массовое лишение свободы» — для описания того, что, на его взгляд, являлось национальной эпидемией взятия под стражу слишком многих людей — резало слух тем из нас, кто посвятил большую часть своей жизни тому, чтобы постараться снизить уровень преступности в районах проживания меньшинств. На мой слух, термин «массовое лишение свободы» вызывает в памяти картину лагерей для интернированных японцев времён Второй мировой войны, в которых огромное число людей согнали за колючую проволоку. Я считал этот термин одновременно и неточным, и оскорбительным для многих хороших людей в правоохранительных органах, которых очень заботила помощь людям, попавшим в опасное окружение. Он был неточен в том смысле, что в этом лишении свободы не было ничего «массового»: каждому подсудимому индивидуально выдвигали обвинение, каждому был предоставлен личный адвокат, каждого судили индивидуально, каждому индивидуально вынесли приговор, апелляцию каждого рассматривали индивидуально, и заключили в тюрьму. Это складывалось в большое число находящихся в заключении людей, но в этом не было ничего «массового», сказал я. А оскорбительная часть, пояснил я, заключалась в том, как он бросал тень нелегитимности на усилия полиции, агентов и прокуроров — к которым присоединилось чёрное сообщество — по спасению наиболее пострадавших районов.

Он ответил, настоятельно призвав меня посмотреть, как к чернокожим людям могут совершенно по-другому относиться правоохранительные органы и суды, и что трудно винить их в том, что они рассматривают содержание в тюрьмах столь многих чернокожих мужчин в количестве, ужасно превышающем их долю населения, ни как иначе, как «массовое».

Когда мы закончили, я поумнел. И надеялся, что хоть немного помог и ему взглянуть на вещи с другой стороны. Наша беседа являлась полной противоположностью вашингтонскому слушанию: каждый из нас действительно уделил время тому, чтобы по-настоящему понять другой подход к чему-либо, с разумом, открытым для убеждения.

Президент Обама никогда бы не задумался о таком разговоре, если бы не был достаточно уверен в себе, чтобы проявить смирение. На самом деле, если я и видел хоть какой-то намёк на расхождение с Президентом Обамой как лидером, то это было на доверительной стороне шкалы. И я увижу это, борясь со сложнейшей проблемой, с которой столкнулся, работая в правительстве — шифрованием.


* * *


Ещё до того, как я стал директором ФБР, Эдвард Сноуден, подрядчик Агентства Национальной Безопасности, похитил огромную кладезь секретных данных, касающихся деятельности АНБ, и затем поделился с прессой очень большим объёмом тех данных. Одним из очевидных результатов этого воровства явился сокрушительный удар по возможностям нашей страны по сбору разведданных. Другим результатом явилось то, что в течении года после его разоблачений плохие игроки по всему миру стали перемещать свои коммуникации на устройства и каналы, защищённые мощным шифрованием, препятствуя правительственной слежке, включая одобренную судом электронную слежку, которой занималось ФБР. Мы наблюдали, как террористические сети, которые мы давно мониторили, медленно погружались в темноту — страшное дело.

В сентябре 2014, спустя год наблюдения за сокращением наших правовых возможностей, я увидел объявление «Эппл» и «Гугл» о том, что они будут внедрять на своих мобильных устройствах шифрование по умолчанию. Они объявили об этом таким образом, словно утверждали — по крайней мере, для моих ушей — что сделать устройства неуязвимыми для судебных постановлений являлось важной социальной ценностью. Это сводило меня с ума. Я просто понять не мог, как разумные люди могли не видеть социальных издержек от прекращения выдачи судьями, в соответствующих случаях, ордеров на доступ к электронным устройствам. Сообщение «Эппл» и «Гугл» появилось в канун одной из моих регулярных ежеквартальных встреч с пресс-корпусом, освещавшим деятельность ФБР и Министерства юстиции. Я не планировал говорить о шифровании, но не мог сдержаться. Я выразил своё разочарование внедрением шифрования по умолчанию:


Я являюсь большим поклонником верховенства закона, но ещё я считаю, что никто в этой стране не стоит выше закона. Что беспокоит меня во всём этом — это то, что компании продают нечто, умышленно позволяющее людям ставить себя выше закона.


Этим комментарием я вступил в невероятно сложную и эмоциональную борьбу.

Раскол между ФБР и компаниями вроде «Эппл» можно в значительной степени объяснить тем, как каждый видит мир, и ограниченностью каждого из этих взглядов. И, откровенно говоря, между сторонами происходит мало настоящего слушания. Руководители технологических компаний не видят ту тьму, что видит ФБР. Наши дни заняты охотой на людей, планирующих террористические атаки, причинение вреда детям и вовлечение в организованную преступность. Мы день за днём видим человечество в его самых извращённых проявлениях. Ужасные, невообразимые поступки — вот чем живут, дышат и что пытаются остановить мужчины и женщины в ФБР. Мне было ужасно, что технари этого не видят. Я часто шутил с командой ФБР «Спускающихся во Тьму», которой было получено искать решение, что «конечно, типы из Кремниевой долины не видят тьму — они живут там, где всё время солнечно, и все богатые и умные». В их мире технологии делали человеческие взаимоотношения и связи крепче. Кто не любит поделиться с бабулей гифкой котика? Или заказать кофе через приложение, чтобы когда вы войдёте в «Старбакс», он уже был готов? Хотя я шутил, думаю, технологическое сообщество не в полной мере оценивает те издержки, которые несут хорошие люди из правоохранительных органов, когда не могут воспользоваться судебными постановлениями для сбора доказательств. Я также думаю, что было бы справедливой критикой сказать, что мы слишком сильно фокусируемся на этих издержках, учитывая тьму за нашими окнами на протяжении всего дня.

Так как обе стороны предвзято смотрели на своё место в мире, я считал критичным, чтобы решение не было продиктовано ни «Эппл», ни ФБР; американский народ должен решить, как хочет жить и управлять. Но что это в точности означает в практическом плане — невероятно сложный требующий ответа вопрос. Противоречие между частной жизнью и общественной безопасностью в контексте шифрования затрагивает не просто частную жизнь и общественную безопасность, но и также проблемы технологии, правоведения, экономики, философии, инноваций, международных отношений и, скорее всего, другие интересы и ценности.

Сделка, составляющая сердцевину нашего правительства всегда заключалась в том, что тема частной жизни невероятно важна, но она должна отходить на второй план, когда, при должных доказательствах и под должным наблюдением, правительству требуется заглянуть в личное пространство, чтобы защитить сообщество. Никогда большая часть Америки не бывала полностью закрыта от судебной власти. Президент Обама по происхождению и инстинктивно являлся гражданским либертарианцем, но он мог видеть тьму и опасность в разговорах о частной жизни как абсолютной ценности, как пояснил публично в Остине, штат Техас, весной 2016 года:


Но опасность реальна. Поддержание законности, правопорядка и цивилизованного общества — это важно. Защита наших детей — это важно. Так что я просто хотел бы предостеречь от занятия абсолютистского подхода к этому. Потому что мы всё время идём на компромиссы… И это представление о том, что каким-то образом наши данные отличаются, и могут быть отгорожены от остальных компромиссов, на которые мы идём, я считаю неправильным.


Он погрузился в эту проблему, систематизируя беспрецедентное исследование Белым домом противоречий между частной жизнью и безопасностью. На одном из нескольких совещаний в Ситуационном центре Белого дома, которое он лично проводил на эту тему, он сказал, что если мы собираемся двинуться к тому, что широкие слои американской жизни будут непроницаемы для правосудия, это было бы не то решение, которое должна принимать компания. Это изменит наш образ жизни; лишь народ Соединённых Штатов должен делать такой выбор.

К сожалению, Президенту Обаме не хватило времени. Хотя администрация достигла некоторого прогресса по этой проблеме, включая выработку технического плана — называемого «концептуальной проверкой» — чтобы продемонстрировать возможность производить безопасные мобильные устройства, при этом продолжая давать возможность судьям в соответствующих случаях выписывать ордер на допуск, он покинул свой пост, не решив, что делать дальше, включая то, не стоит ли принять какое-либо законодательство, или ввести какие-либо правила.

В тех дискуссиях мне запомнилась одна вещь. Летом 2016 года я сидел в Ситуационном центре Белого дома, где разные руководители и сотрудники излагали и обсуждали с президентом многочисленные аспекты проблемы. На самом деле, Ситуационный центр — это общее название совокупности кабинетов и конференц-залов в помощь президенту и его Совету национальной безопасности. Но ещё это название часто используется для конференц-зала, в котором президент обычно проводит заседания по национальной безопасности. Эта комната выглядит совсем не так, как по телевидению. Она действительно маленькая. Если кожаные офисные кресла на колёсиках прижать вплотную друг к другу, то за столом с президентом поместятся не больше десяти человек, и всем им понадобятся мятные леденцы.

Порядок рассадки для каждой встречи диктовался именными табличками, которые перед началом встречи расставляли на столе сотрудники Ситуационного центра. Я бывал там дюжины раз при трёх президентах, и по-прежнему не могу объяснить логику в расстановке табличек. Во время череды совещаний я пересаживался в другое кресло, потому что для второго совещания была уже другая расстановка, и мою табличку с именем переставляли. Никто не садился на противоположный от президента конец стола, потому что он перекрыл бы видеоэкран и камеру, позволявшие присоединяться отсутствовавшим старшим руководителям. Они появлялись на экране в виде квадратиков игры «Площади Голливуда»[32], и были видны лишь до пояса. (Зная это, я однажды «присутствовал» из Гавайев, одетый в пиджак с галстуком и плавки). Время от времени персонал Ситуационного центра вытаскивал маленькие деревянные стулья и ставил у дальнего от президента конца стола. Я называл их «детскими стульчиками», и, так как я не являлся министром кабинета, мне часто назначали один из них. Время от времени добрые коллеги предлагали мне свои кресла для больших детей, чтобы избежать забавного зрелища сидящего на крошечном стульчике жирафа из ФБР. Вдоль стен было место ещё для десяти-двенадцати участников, но комната была так мала, что они едва не касались коленями кресел за столом.

Итак, мы находились там в последние дни администрации Обамы, собравшиеся, чтобы поговорить о шифровании. Ближе к концу совещания слово взял президент. У него на лице читалось открытие. «Знаете, это действительно трудно», — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — «Обычно я могу со всем разобраться, но в этот раз по-настоящему трудно».

У меня были две реакции на этот комментарий, и обе я решил оставить при себе. «Кроме шуток», — была первая реакция. Целая куча умных людей годами тянули одну и ту же песню на эту невероятно сложную тему. Моей второй реакцией было то, что меня поразила захватывающая дух самоуверенность президента. По крайней мере на мой взгляд, он не кичился и не пытался красоваться. Он и не был самокритичен или саркастичен, подобно Президенту Бушу. Он в действительности считал, что он, Барак Обама, всегда мог разобраться со сложнейшей проблемой. А с этой он не мог разобраться, что его удивляло. «Вау», — подумал я.

Я действительно не знал, что с этим делать. Такая сильная самоуверенность — вера, что он лично может решить даже самые сложные проблемы — в руководителе может беспокоить, потому что имеет тенденцию к блокированию других точек зрения. Я видел это у самого себя. Одной из моих слабостей, особенно когда я был моложе, была излишняя самоуверенность, склонность быстро прийти к выводу, и слишком крепко цепляться за него. Или слишком быстро принять решение, говоря себе, что я был «твёрд», когда на самом деле я был импульсивным и самонадеянным. Я всю свою жизнь боролся с этим. Но в Обаме я также видел смиренную готовность учиться у других, что не часто сосуществует с излишней самоуверенностью. Я по-прежнему не знаю, что с этим делать, и не могу вспомнить касающейся национальной безопасности темы, по которой мы взаимодействовали, где он продемонстрировал бы дисбаланс самоуверенности и смиренности. Вместо этого, я последовательно наблюдал, как Президент Обама старается сделать так, чтобы люди расслабились и сказали ему то, что он хотел знать.

Я очень старался делать то же самое в ФБР, никогда не забывая, что все мы для своих руководителей находимся под горой. Неважно, насколько «плоская» организация, всегда существует иерархия, и все знают, что это такое. Даже если все в комнате одеты в кофты с капюшонами, драные джинсы, и в шлёпанцах. Даже если все мы сидим на пуфиках, едим сухофрукты и мечем идеи на белую доску, если кто-нибудь из находящихся в комнате является боссом или владельцем, все это знают. Кто-нибудь в комнате «выше» остальных, неважно, явно или нет это выражено.

Чтобы говорить из-под горы, нужна смелость. Нужно преодолеть всеобщий человеческий недуг — комплекс самозванца. Все мы в той или иной мере страдаем верой, что если другие люди по-настоящему нас узнают, если они узнают нас так, как мы сами знаем себя, то будут хуже думать о нас. Это и есть комплекс самозванца — страх, что показывая себя, мы демонстрируем, насколько ущербными людьми являемся. Если в вас этого нет в той или иной степени, то вы невероятный тупица, и немедленно должны перестать читать.

Откровенно говоря с равными, мы вынуждены рисковать обнажиться. Говорить из-под горы с руководителем — страшнее. Говорить с главным руководителем организации — ещё страшнее. А в многоуровневой полувоенной организации вроде ФБР, первые полвека в которой доминировал один человек, Дж. Эдгар Гувер, эта гора невероятно крутая. И это ещё не самое сложное, потому что убедить говорящих преодолеть свой комплекс самозванца — лишь половина дела. Руководители также должны преодолеть свой собственный комплекс самозванца — свой страх быть далёким от совершенства.

Я старался создать в ФБР атмосферу, при которой люди станут говорить мне правду. Я делал вещи, которые, вероятно, поражали людей, как глупые, но все они были тщательно продуманы. Я начал с того, что пытался поощрять менее формальную одежду на своих регулярных совещаниях. Я обнаружил, что идя на встречу с директором, люди одеваются, словно они собираются на похороны. Я никогда не надевал пиджак на внутренних совещаниях, но этого было недостаточно. Если люди одеты официально, они станут думать и действовать в такой же официальной сдержанной манере. Это не лучший рецепт для широкой дискуссии и разговоров. Понадобилось немало сил для смены дресс-кода.

Я сказал своим старшим сотрудникам, примерно двадцати мужчинам и женщинам, не надевать пиджаки на мои утренние совещания, если только они не направляются после них сразу на встречу с посторонними, где от них требовалось быть официально одетыми. На ранней стадии я добился успеха, а затем, примерно три недели спустя, почти все снова стали носить пиджаки. Я снова сделал объявление о форме одежды, давшее мне примерно шесть недель покладистости. Я не отступал.

Я работал над тем, чтобы создать атмосферу доверия, поощряя руководителей поведать правду о чём-то личном. Я попросил конференц-зал, полный старших руководителей ФБР рассказать группе о себе что-то, что удивит весь зал, поспешно добавив, вызвав взрыв смеха, что, в идеале, при этом не стоит подвергать риску свою благонадёжность. Несколько недель спустя я обошёл зал и попросил рассказать мне о своих любимых сладостях на Хэллоуин, когда они были детьми. В ноябре я расспросил их о любимой еде на День благодарения, а в декабре — об их любимых подарках на праздники. Конечно, можно считать это детскими приёмами, подобно тем, что использует учитель, чтобы расшевелить класс начальной школы, но дети невероятным образом открываются и доверяют друг другу. Мы нуждались в немного более детском поведении в нашей жизни, потому что дети склонны рассказывать друг другу правду чаще, чем это делают взрослые.

Мне понадобятся эта культура правды и привычка к настоящему слушанию, когда ФБР невероятным и неожиданным образом в разгар выборов 2016 года окажется между Хиллари Клинтон и Дональдом Трампом.

Загрузка...