Вызов

Три с половиной года назад

Сложно думать, как устроить побег, когда за спиной смеются и чавкают. Близился отбой. Кадеты травили байки и подъедали сухофрукты и пряники, привезённые с отпусков. Такими радостями с Ро не делились. Зачем? Он никогда не покидал училища и не получал передачек, а значит и не было надежды на взаимообмен. Лишь двумя способами он мог добыть себе гостинец: выиграть спор или стащить, — но сложно биться об заклад, не имея ничего за душой, а за воровство сначала строго покарают старшие, а потом нещадно заклюют сверстники. Да и заполучи он что-нибудь ценное, особенно в предыдущие годы, всё подчистую отняли бы зарвавшиеся ребята посильней.

Вот и проводил Ро подобные вечера насупившись и отвернувшись к стене. Считал ровно прилаженные кирпичи и утешал себя, что пряники — безвкусная гадость по сравнению с миндалём в шоколаде или извилистым орехом в меду. Бывало какой-нибудь из маминых дружков приносил целую горсть, и мать все до единого отдавала сыну. Ро грыз с алчным восторгом, но потом уговаривал её тоже попробовать, когда аппетит немного стихал и просыпалась совесть.

« А кому из нас расти? — улыбалась мать. — Ну, хорошо. Я возьму один, но все остальные тебе, бельчонок».

«Бельчонок». Как только она его не называла, но всегда ласково и с озорством. Да и отчего не бельчонок? Он вечно скакал вокруг, неугомонный, а стоило напроситься на улицу — лазал по деревьям и крышам. Одна пятнистая биста как-то сказала, что ему только хвоста не хватает. В те годы Ро не отказался бы от острых когтей, но хвосты ему казались нелепыми и вечно бросались под ноги.

Как же давно это было. Прошлое таяло, как промелькнувший сон. Словно вокруг всегда были стены казармы, и Ро просто придумал все те красочные витражи, пёстрых чудаков с промасленными волосами и прямоходящих зверей, носивших забавные широкие штаны — в точности такие, какие были и у него самого вплоть до приезда в Алуар. Ох уж эти штаны! В первый же день их высмеяли и припоминали потом, даже когда им на смену выдали форму. Якобы на юбку похожи. Ничего подобного! В долгу новичок не остался и мигом окрестил ко́таны платьями. Вообще он придумал множество обидных сравнений, но те оказались совершенно непонятными для местных. У алорцев даже словарный запас оказался пресным и скудным, с привкусом скуки и жёсткостью казённых матрасов. В последствие Ро приучили изъясняться как надобно, однако он лишь притворялся и искренне гордился, что привнёс в кадетский быт пару дюжин новых ругательств.

Но время шуток заканчивалось. Бежать следовало сейчас: пока не исполнилось пятнадцать. Кадеты давали присягу в первую неделю после зачисления, то есть в десять (сам Ро произносил заученные, но ненавистные слова в одиннадцать), но то был детский лепет по сравнению с настоящей клятвой и посвящением во взрослую жизнь. Ребёнка не накажут так, как полноправного члена общества. А военных карали куда как строже, чем гражданских. Так что сбеги Ро немного позже и попадись патрулю — его не попытаются наставить на путь света, а сразу повесят.

Для честного и порядочного кадета шанса сбежать из училища и из страны не существовало, но тот, кого с первого дня прозвали Халасатцем, гордился своей испорченностью и преступным умом. Однако и этого оказалось мало для надёжного плана.

Самым простым пропуском за ворота кадетского корпуса были родители. Они могли навещать детей и даже забирать на пару дней, не чаще чем раз в месяц. Но мать лишили этого права за то, что в юности сбежала на чужую землю и вела беспутный образ жизни. Так объяснял капитан. Ро родился в Ра́нте и отца не знал. Со слов матери, тот был таким же беглым алорцем и ушёл, бросив её и годовалого сына на произвол судьбы. Да кто теперь подтвердит? Проще нацепить повязку и объявить полукровкой. А несчастную женщину, вернувшуюся на родину с поникшей головой и мольбой о прощении, — отлучить в храм далеко на севере. Это означало никаких средств, никакой свободы и никаких поездок — только служение. Всё, что теперь получал от неё сын — письма. Отвратительнейшие письма! Их словно писала не мать, а какая-нибудь монахиня из храма Колласа, через слово славящая своего горячо любимого бога. О совместном прошлом там не находилось даже намёка, как не было сожалений и извинений за великолепно устроенную жизнь! Ро подозревал, что знает причину. Каждое послание вскрывали и проверяли, дабы обезопасить юные умы от вредоносного воздействия. И всё же мальчишке нужна была мать, а не какое-то безвольное безликое существо, желавшее ему хорошей службы и крепкого здоровья.

Раньше мать любила поболтать, часто острила и каламбурила, придумывала всевозможные забавы и игры, завязанные на фантазии и воображении. Как-то раз они почти час говорили стихами — каждый по строчке. Тогда это казалось гениальным, пусть и являлось околесицей. Жили они то сносно, то бедно, но мать учила сына читать и писать. Она вообще была одарённой и умела складывать и умножать в уме большие числа. Ро думал, что все алорцы такие: красивые, возвышенные, умные. Тридцать триллионов увы! Пусть в училище и имелась библиотека, посетителей у неё было едва ли не меньше, чем дозволенных к прочтению книг.

Поскольку вырваться из училища на законных основаниях Ро не мог, то старательно изобретал незаконные, но в противовес каждой идее находились непреодолимые сложности. Вокруг поля́ — открытая местность. Даже если перелезешь через обе стены, не пройдёт и часа, как приволокут обратно. Граница далеко, и чтобы до неё дойти потребуется огромный запас провизии. Столько не украсть, да и при небывалом везении просто не утащить. К мальчишке в кадетской форме в любом из городов будет много вопросов, но как раздобыть иной наряд? Да и какой? В Алуаре не бывает бродяг. Все знают своё место и живут общинами. Как бы беглец не оделся, вряд ли сойдёт за своего. Ну и, конечно же, не стоило забывать о самой границе. Там уж точно десять раз спросят кто ты, откуда и имеешь ли право отлучаться с освещённой Колласом земли.

Ро был не из тех, кто сдаётся под гнётом препятствий. Он обдумывал каждый этап, подбирал отмычки и лазейки к замкам и запретам, взвешивал все за и против, однако прекрасно понимал, что немалую роль в его побеге будет играть удача. Пока что план казался грязным черновиком, но день ото дня обрастал полезными находками и хитрыми деталями. Например, не нужно лезть через забор и тащиться по полю. Лучше подгадать момент, когда привезут провизию, выгрузят на складах и заберут опустевшие тары. Если попасть в наряд, то можно уехать с продовольственным обозом, спрятавшись в одной из пустых бочек. С одеждой тоже вопрос решаем: стащить форму капрала. Вот уж не великое звание, но при этом никто не усомнится, что едешь куда-либо с поручением. Нужно только денег раздобыть и подделать кое-какие бумаги. За последним дело не станет, ведь Ро частенько имел доступ к печати, являясь к капитану в кабинет. Да и подпись его подделать несложно.

— Эй, Халасатец! — окликнул Милитис.

Он всегда так обращался, что казалось нелепым, ибо сам являлся полукровкой. И если Ро выдавала только красная повязка на плече, то Милит больше походил на выходца из страны гроз, чем на алорца. Каштановые волосы вились на концах, глаза с характерной зеленцой, но хотя бы ростом и цветом кожи он пошёл в отца, привёзшего свидетельство своего позора из поездки.

— Чего тебе?

— Расскажи про бистов. Говорят, они просто огромные!

Милит покинул Халасат во младенчестве, и его интерес был понятен, но до сего дня он ни разу не спрашивал ни о чём подобном. Он всегда избегал товарища по несчастью, будто мог запачкаться об него и сделать свою кровь ещё менее алорской. А теперь прямой вопрос, да ещё и в компании полноправных.

— А ты мне что? — бросил Ро, не оборачиваясь. Среди кадет было обычным делом меняться — это являлось частью культуры, как и авторитет «выпускных».

— Пряник хочешь? Дам надкусить, — великодушно предложил Милит.

— Я про бистов много всякого знаю, а пряник у тебя один и совсем крохотулишный. Не интересно.

— Кро-хо-ту… Пекло! Нет такого слова! Ты его сам придумал! — завозмущался зеленоглазый.

— Вот и пряника твоего считай что нет. Предложи что получше, — посоветовал Ро.

— Нет, ну точно халасатец! Ещё и торгуется! — воскликнул Верин.

Извечный задира сидел наряду со всеми, но всё равно выпячивался так, что каждому было понятно, кто во главе. И лёгкая хромота тому не стала помехой. Тогда, полгода назад, Верину крупно повезло не расшибить белобрысую голову, но не настолько, чтобы полностью избежать последствий. Стоило ли говорить, что любви к виновнику у него не прибавилось.

— Вообще-то это мои пряники, — чванливо сообщил Сарвиан. — Но коли на то пошло, бери один и не борзей. Милит вон на пять вечерних булок выменял.

— Ну так это ему цена пряник, а тебе — пять булок, — усмехнулся Ро, продолжая корчить равнодушие. — Ты ж вроде в разведку мечтаешь пробиться. Информация дорого стоит. Шёл бы в прапоры со своим жлобством! Меньше чем за три пряника и горсть изюма даже с койки не встану.

— Ну ты и морда! Плут! Наглый плут! Однажды ты доиграешься. Ох доиграешься! — залился Сарвиан.

Этот подхалим часто пытался язвить и ставить полукровку на место, но куда ему было тягаться с красноречием зубоскала. И всё же он был той породы, которая оставалась на берегу во время шторма, а в ясную погоду заплывала дальше других, заискивая перед старшими. Сарвиан даже свои желтоватые волосы постоянно обесцвечивал каким-то раствором, чтобы соответствовать стандартам красоты, и никогда не садился с теми, кого публично высмеивали. Такие и у наставников на хорошем счету, и среди сверстников в почёте. И такие скорее других заполучали заветные нашивки, чтобы хоть чем-то выделяться из общей блёклости. К сожалению, такова была неприглядная правда ало-класси: быстро карьеру делали только пронырливые приспособленцы и завоевавшие авторитет грубой силой заносчивые петухи.

— Да пусть подавится! — дал добро Верин — яркий представитель птичьего двора. — Бери, но только попробуй ерунды набрехать!

Ро сел, потирая шею и широко зевая, чтобы потянуть время и подействовать соратникам на нервы. Вообще, спроси они его по-нормальному и без Верина с Саром, то он болтал бы за просто так хоть до утра, предаваясь тёплым воспоминаниям. Но горделивость и обиды не красили никого.

— Ну и что же про бистов хотите знать? — спросил он наконец, опустившись на пол рядом со всеми и скрестив перед собой ноги.

— Правда, что они голые ходят? Ну то есть в шерсти. Но это же, считай, голые, так ведь? — выпалил один из мальчишек.

— А ростом они какие? — влез Милит.

— Да все знают, что они огромные! — замахал руками Сар. — Но они что же и когтями дерутся, и саблями?

Ро слушал их вполуха, пожёвывая изюмину. Та была совсем не как виноград, но тем не менее сладкой. Неприятно сладкой. Приторной.

— А с чего это у вас такой интерес у всех? — спросил он, когда мальчишки замолкли в алчущем ожидании.

— Так оно ж известно с чего… — начал было Сар.

— Говорят, на границе неспокойно, — перебил его Верин. — Того гляди ещё и с севером воевать начнём. Желтоглазых демонов все знают. Мелкие они, пусть и злобные. А как с этими чудищами халасатскими сражаться — пока непонятно. Шкуры у них поди толстые. Как думаешь, шпагой тяжело проколоть? А то нам скоро по гарнизонам, как раз может война и начнётся. Вот будет у тебя возможность доказать, кто ты на самом деле.

Если б Ро нечаянно не проглотил изюмину, то непременно выплюнул бы на пол. Кажется, она застряла в горле и начала набухать. Слов не было — только эмоции. Того и гляди выльются в такую жгучую брань, что в соратниках навсегда скончается чувство прекрасного. Им уже было не по одиннадцать, чтобы тащить в умывальню и мыть рот с мылом. Ротный клялся, что заставит жевать острый перец всякого, кто вздумает повторить любое ругательство, придуманное неотёсанным дикарём.

— Роваджи, на выход! — некстати раздался крик командира. — К капитану, бегом. Даю тебе десять секунд, чтобы обуться.

Распорядившись, ротный так же внезапно скрылся за дверью. Ро метнулся к койке, но, натягивая ботфорты, поднял на соратников взгляд исподлобья.

— Вот, что я вам скажу, простачки. Бисты не звери, но и не люди. Они вас на кусочки порвут, если к ним сунетесь. Ростом на голову выше любого из нас, а клыки — что мои пальцы. Ясно вам? Вашими шпажками они в них ковыряются, если что-то застрянет. Прожуют и проглотят! А прочие забодают! Пробовали коня на скаку остановить? Так вот бык куда как страшнее. Ни писка вашего, ни хруста костей не заметит. А если вам кажется, что у вас дисциплина и строй, то вы ничегошеньки не знаете о стае. Так что мой вам совет, проситесь на другую границу!

С этими словами Ро прихватил котан и выбежал из казармы.

Разговоры о возможной вражде задели его непримиримые чувства. Ему всегда не нравилась ненависть, которую сородичи испытывали ко всему живому, что не носило белые космы и не кланялось Колласу. Быть чужаком утомительно и несладко, но оказаться отродьем врага — куда более страшная перспектива. Да и случись война, границу закроют, и о побеге можно будет забыть. Препятствий становилось настолько много, что тень от их величественного массива не только мешала прорастать чахлым надеждам, но и лишала света саму жизнь.

Ро решил не делать поспешных выводов и не загадывать наперёд. Сперва злободневное. Вряд ли он сотворил что-то плохое. Уж серьёзное бы точно запомнил, а за мелочи в центральный корпус не гоняют. Пожурили бы перед ужином или постегали розгами. Скорее всего капитан нашёл для него работёнку. Всему виной безупречный почерк. Ро умел писать и мелко, убористо и крупно, размашисто. Даже с завитушками и загогулинами, если расстараться. При этом он не пачкал дорогую бумагу чернилами и не допускал ошибок. Вот и дёргал его командир корпуса всякий раз, когда нуждался в толковом писаре. Учителя тоже находили ему особое применение: поручали читать с выражением перед классом, будь то лекции по естествознанию, богословию или истории. А вот на арифметике Ро спал. Когда его в десятый раз выгнали из класса, ротный потащил лодыря к командующему и выяснилось, что у скуки кадета весьма оригинальная причина: все эти уроки и задания были для него слишком просты. Жаль только в казначейство его с такими талантами не допускали.

Или, быть может, капитан вызвал, чтобы снова сыграть в шахматы. Он это дело любил и всегда приправлял нравоучительными беседами. Таким ему виделось всестороннее воспитание подопечного. Ро ничего не имел против. Друзей и приятелей у него всё равно не было. Всё что угодно интереснее тупого прозябания в казарме! А после брошенных в сердцах слов лучше до отбоя туда не соваться. Главное, проверить перед сном простыню. Несколько раз её заливали чернилами, а однажды подсунули облезлое чучело куницы из краеведческой комнаты. «Эй, Халасатец! Нам не разрешено подружек водить!» Пожалуй, это было даже смешно.

Гадая о возможных последствиях, Ро пересёк корпусной плац и вбежал в дежурную.

— Шагом! — прикрикнул на него засевший там лейтенант.

Кадет вытянулся по струнке, отсалютовал знак верности ало-класси и только после этого продолжил путь. Медленнее, но всё равно поспешно. Не любил он вяло плестись. То было ещё хуже, чем маршировать, изображая вышколенного болвана. Пусть Ро любил читать и разглядывать карты, связывать жизнь с кабинетной работой не хотел. Но и на войну не собирался. Существовала бы такая должность, чтобы путешествовать по разным местам и странам, при этом ни в кого не тыча шпагой и не расстреливая из мушкетов. Может быть флот?

Детей Алуара учили, что многострадальный алорский народ приплыл из-за моря на кораблях. Они скитались несколько поколений, выискивая землю и милость Колласа. Когда же они их наконец-то нашли, то ступили на побережье, кишащее серокожими бестиями. Тогда, сразив полчища лютей, алорцы по праву назвали юг континента своим.

Любовь ко флоту у белоголовых была в крови. Уже прошло несколько веков с тех памятных времён, и светлые умы инженеров заставили парусные судна ходить по небу. Плыть прямо по воздуху. То есть лететь. Ро был мальчишкой смышлёным, склонным к наукам, но никак не мог понять, как такое возможно? И всё же корабли, пролетавшие порой высоко-высоко над казармами, подтверждали, что это не сказки. А летом кадеты всходили на палубу, чтобы отправиться на побережье, и имели счастье видеть раздольную родину такой, какой её, должно быть, видел сам лучезарный. Конечно же Ро нравилось летать, как и лето, и море, но разгадать великий алуарский секрет казалось ему куда как более важным, чем часы, проведённые среди облаков.

И всё же во флот не тянуло. Смущало то, что выпускников кадетских корпусов никогда не брали в пилоты — только в экипаж. И конечно же лишь на военные судна. У инженера же свободы вообще никакой — даже за границу не выпустят до самой смерти, чтобы не сумел разбазарить секреты передовой страны. Зато ему никто не прикажет убивать. Лишь, может, создавать орудия убийства. Нет, всё это Роваджи не подходило. Он снова и снова находил подтверждения, что побег — его единственный выход.

Кабинет капитана находился выше, сразу за поворотом с лестницы. Днём он часто бывал открыт, и офицеры шастали туда-сюда по различным вопросам. Сейчас дверь оказалась заперта, а подле неё высился капрал. Мужчина посмотрел на кадета критически, но тот ещё на улице успел натянуть котан и приладить амуницию. Даже сапоги после ужина начистил — не придерёшься.

— Разрешите войти? — спросил Ро, а сам мысленно примерил форму капрала. По росту подходила, ещё бы добрать в плечах.

Войдя и увидев за столом капитана, кадет бегло отдал честь и отрапортовал о прибытии.

Кабинет был обставлен практично и не богаче казармы. Массивный стол с оббитыми металлом углами, четыре стула для посетителей, один для хозяина, три шкафа с рядами одинаковых полок, вмещающих характеристики на каждого воспитанника и прочие бумаги, позолоченное солнце на стене — лик светлого Колласа, длинная тумба у окна с графином и шахматной доской, а за спиной командира вешалка-стойка с парадным котаном и рапирой ювелирной работы, наверняка полученной за какие-нибудь заслуги.

Всякая рапира была шпагой, но не всякая шпага могла зваться рапирой. Разница угадывалась в том, что рапиру обычно носили повсеместно, включая светские выходы, а не только в гарнизонах и на передовой, оттого её часто делали облегчённой и всячески украшали эфес. Также её нередко использовали в качестве знака отличия. Так, например, выпускники кадетских корпусов, преуспевшие в ряде дисциплин, получали от государства в подарок именно рапиры — шпаги с витыми гардами и гравюрой в виде солнца. Ну и, пожалуй, некоторые напыщенные дуэлянты предпочитали именно «особые» шпаги, хотя разницы-то и не было: замысловатая гарда далеко не всегда надёжнее защищала кисть.

Однако Ро был не из тех мальчишек, кого прельщало оружие. В данную минуту он был слишком сосредоточен на цели. Печать кокетливо поблёскивала латунной рукоятью в свете единственной лампы, освещавшей стол и разбрасывавшей тени по стенам.

— Вольно.

Офицер жестом велел садиться. Белые волосы вводили в заблуждение. Он не был седым, но и молодость его давно сменилась неглубокими морщинами вокруг глаз, которые отчётливо проявлялись, когда он хмурился. Прямо как сейчас, когда был поглощён чтением наверняка какого-нибудь доклада. Ро привстал с места, чтобы подсмотреть, но как раз в этот момент командир вспомнил о его персоне.

— Роваджи!

Кадет плюхнулся обратно на стул, выпрямил спину и застыл, словно повстречал в винограднике кобру и теперь надеялся, что она сочтёт его за самый обычный куст.

— Вот только хотел похвалить тебя за успехи, как ты выкидываешь что-нибудь эдакое, — пожурил капитан, но в голосе его не было строгости. Скорее раздражение. — Ну и чего ты нос суёшь, куда не просят?

— Извините, — Ро отвёл взгляд, раздосадованный, что его так позорно поймали, но решил обернуть неудачу в возможность. — Подумал, может вести с передовой. Разрешите спросить? — со смиренным видом он дождался кивка. — Это правда? Назревает война с Халасатом?

— С чего ты это взял? — приподнял брови командир.

— Да все говорят!

— Вот ты вроде смышлёный, а слушаешь болтунов, — мужчина покачал головой и отложил своё чтиво. — Погостили дома, наслушались пустых разговоров и теперь решили, будто что-то понимают.

— Так значит брехня?

— Роваджи, выбирай выражения. И уж поверь, не будет никакой войны. По крайней мере в ближайшее десятилетие. Предположу, что тебя просто хотели задеть. И, как погляжу, получилось.

Ро почувствовал себя идиотом. Это же надо было нагородить соратникам столько отборнейших гадостей! Этим он лишь подтвердил, что никогда и не был своим. Выставил себя козлом и предателем. Дал очередной повод для издёвок и травли. В сегодняшней стычке Верин оказался хитрее и победил.

— Буду умнее, — пообещал кадет, насупившись. — Вы хотели меня видеть.

— Да, — командир вздрогнул, как от неожиданности, чем поверг воспитанника в замешательство. — Да, хотел. Гхм… Во-первых, должен отметить, что дела твои идут значительно лучше. Стало меньше замечаний. Учитель истории тобой доволен. Нормативы подтянул. Хвалю. Ещё бы не отставал в фехтовании…

Ро совсем не дружил со шпагой. Точнее владел он ей довольно-таки сносно, но продолжением руки не ощущал. Не чувствовал оружие — оно только мешало. А тренировки он просто ненавидел, потому как в пару всегда доставался какой-нибудь павлин, отпускающий обидные шуточки и норовящий отхлестать, как несуразного первогодку, стоит учителю отвернутся. И Ро казалось, что учитель намеренно часто отлучается. Никто в Алуаре полукровок не любил, и почти также здесь презирали отстающих.

Командир продолжал перечислять наблюдения и цитировать заметки из ротного журнала. Было что-то неестественное в его голосе, да и в самой речи. Похвалить или пожурить воспитанника можно и завтра, а значит назревал разговор о чём-то другом. Ро терпеливо ждал, не выдавая своей прозорливости.

— Так что продолжай с тем же рвением, и тогда мы сможем рекомендовать тебя… гхм… скажем, в инженерный корпус. Во флот не обещаю, но время ещё есть, а Коллас воздаёт за старания. А что на счёт егерства? Не думал попробовать себя в…

— Егерь? — переспросил Ро, кривясь.

Так-то он ничего против егерства не имел, но подозревал, что таким образом его попытаются сослать туда, где не будет мозолить глаза позорной повязкой. Хотя всё лучше передовой. Но о подобном командир сказал бы, не петляя. Он вообще был прямолинейным человеком. Суховатым и грубоватым, как полагалось военному, и о неприятных вещах сообщал в лоб. Никогда прежде он не заводил разговоров издалека.

— В прошлом году ты показал отличные результаты на учениях. Тебе явно нравилось в восточном гарнизоне. Горы, лес, свежий воздух.

— Капитан, мне всё равно, куда вы меня направите, — признался кадет, утаивая лишь то, что не собирался задерживаться до распределения.

— Плохо это, Роваджи, — вздохнул офицер. — Прежде всего именно ты должен заботиться о своём будущем. Наставники и учителя могут лишь направить, подсказать, скорректировать план занятий, но сделать из тебя достойного человека можешь только ты сам. А без твоего желания ничего не получится.

— Разве кого-то интересовали мои желания, когда на меня нацепили эту форму и заставили произнести присягу? — огрызнулся воспитанник и сжал кулаки так, что ногти до боли впились в ладони.

— Это было сделано ради тебя! — командир импульсивно ударил по столешнице, и в глазах его на несколько мгновений разгорелось пекло. Однако почти сразу он шумно выдохнул и расслабил плечи. — Ты же не думаешь, что полукровкам проще на гражданке? В армии ты отдаёшь долг родине и получаешь признание и доверие. Ты волен сделать карьеру и стать уважаемым человеком. Смог бы ты надеяться на подобное, подметая улицы и чистя нужники?

Слышать это объяснение приходилось сотню раз, но не единожды оно не показалось весомым. Суть проста: в любом случае тебя презирают, но, если отдашь жизнь ало-класси, будут презирать немножечко меньше.

— Я обещал твоей матери о тебе позаботиться. Мы с ней были знакомы до того, как она… уехала. Не скажу, что мы были друзьями, но от неё и так все отвернулись. Община обратно не приняла, а дальние родственники отказались знаться. А просила она в общем-то о простом: присмотреть за тобой, пока ты не окрепнешь и не войдёшь во взрослую жизнь. В этом, знаешь ли, и заключается моя работа. Как у нас принято: капитан не только командир, но и старший товарищ, наставник и даже отец. Так что то, о чём она просила — ровно то, что я мог обещать. Пусть она и поддалась искушению и осуждаемым мною стремлениям, женщина она добросердечная и неплохая.

В горле засел неприятный ком, а губы сжались так, что едва пол-лица к себе не стянули.

— Может вы перестанете ссылаться на мою мать и ваши непростые отношения? — выпалил Ро совсем уж непочтительно. — И забота мне ваша не нужна! У меня таких папаш знаете сколько было?

То была уже давно не ярость, а отчаяние, граничащее с бессилием. Если бы Ро вёл счёт, сколько раз ему намекали или говорили прямо, что его мать — блудница, то цифра давно перевалила бы за шестизначную. Вот только то было неправдой. Она не была падшей женщиной, как заявляли сородичи, просто выжить в чужой стране, да ещё и с ребёнком без мужского плеча не по силам. Мать была хороша собой и постоянно заводила дружков. Некоторые были вполне себе сносными, другие даже славными: учили пасынка играть в карты и давали монетки на сладости. Но находились и мрази, распускавшие руки. Таких мать быстро бросала. Прочие уходили сами, как и отец Ро, через год-другой, месяцы или даже недели.

Капитан встретил выходку сдержанно и вопреки ожиданиям не взорвался. Потерев переносицу пальцами, он устало покачал головой.

— Ох, не знаю, что с тобой делать. Видит Коллас, я стараюсь.

Была в словах командира щепотка истины, но Ро предпочитал морить себя голодом и кривиться от лицемерия. Каждый день в этом опостылевшем месте его пытались сломать или переделать. Вышколить, выдрессировать и забить голову дребеденью. Он посмотрел мир, видел, как жили другие люди. Он наблюдал за чужестранцами и понимал, что те бывают страшными и опасными, но и среди них находились порядочные и добрые. Видел, что солнце светило везде, но только в Алуаре ему поклонялись, как единственному божеству. В Халасате богов было аж двенадцать, и человек сам выбирал, к кому и когда идти на поклон. А бисты чтили духов — На́тиса и О́тиса. Так что теперь, все они дураки?

— Вы хотели поговорить со мной о будущем? — устал от нагнетания кадет.

— Нет. Не совсем, — капитан помолчал, постукивая кончиками пальцев по столу, и откинулся на спинку стула. — Пришло письмо от твоей матери.

Почту раздавали утром. Разносили по казармам. Такая срочность и деликатность взбудоражила Ро, но не успел он с горячностью спросить, что случилось, как капитан продолжил говорить.

— Я знаю, ты ей редко отвечаешь. Считаешь, она тебя предала. Но поверь, она поступила мудро, привезя тебя сюда. Мудро и правильно. Она желает тебе только добра.

— Что она пишет? — потребовал Ро, совершенно не следя за тоном.

— Ей нездоровится. Лекари подозревают чахотку. Это, мой мальчик, не лечится.

Захотелось швырнуться чем-нибудь в офицера за его обходительное «нездоровится». Это ведь совершенно не то же самое, что «она умирает». Но всё сознание сжалось до крохотного комочка, в котором не хватало место даже для вдоха.

— И… — голос дрогнул. Пришлось сглотнуть, чтобы вернуть ему внятность. — И сколько осталось?

— Один лишь Коллас знает. Она пишет, что дела её неплохи, и обещает держаться, ведь очень надеется увидеть тебя. Каким ты стал, как вырос.

— Вы же не отпустите меня к ней, — с горечью констатировал Ро.

— Извини, не могу. Уж слишком далеко. Даже в сопровождении родителя такую отлучку не одобрят, тем более перед самым выпуском. Но время ещё есть.

— Время для чего? — отрешённо спросил кадет, хотя уже напридумывал себе ответов: — «Чтобы жить с этой мыслью? Чтобы смириться? Чтобы написать и получить десяток писем, в которых не будет её и меня?»

— Чтобы понять её и простить.

— Мои к ней чувства — это не вашего ума дело! — процедили губы, словно пытаясь дерзостью и хамством скрыть сковавшую сердце и разум скорбь.

— Роваджи. Ты огорчён, понимаю, но это не даёт тебе права огрызаться, — напомнил командир, придав голосу строгости. — Это уж точно не приблизит тебя к ней.

— А что приблизит? После выпуска меня сразу же призовут. Запрут там, куда вы меня направите, и пройдёт не меньше года прежде чем смогу позволить себе отлучиться.

— Поэтому в твоих же интересах получить хорошие рекомендации и произвести правильное впечатление. На похороны солдат всегда отпускают, но если будешь на хорошем счету, то сможешь добиться отпуска, чтобы проститься.

Звучало по-алуарски до тошноты. Проститься. Не быть рядом, чтобы наверстать потраченные годы, не окружить заботой оставшиеся месяцы и дни, а просто проститься и похоронить. Как нечто отслужившее, пережитое. Если подобные слова и могли кого-то утешить, то точно не Ро.

— Знаешь, у нас так не принято, — взялся заполнять тишину капитан. — То, как у вас с матерью. Мы раньше учимся ходить, чтобы затем летать. Понимаешь? И всё же меня очень трогает то, как она тебя любит. Пишет все эти годы и просит лишь об одном. Хочет, чтобы ты был счастливым.

Покидать командира без разрешения — не просто дурной тон, а нарушение уставного порядка. Роваджи знал это, но не думал об этом. Он медленно поднялся со стула, не больно-то понимая, что делает, и понуро вышел из кабинета. Как спускался по лестнице он уже не помнил, и пришёл в себя лишь на плацу. Стоял один под звёздным небом и смотрел туда, где за казармами и двумя рядами стен, за ровными полями и редкими изгибами Багрового хребта скрывался север.

Халасатца тянуло на настоящую родину, где круглый год зрели сочные фрукты, собирались богатые урожаи, создавались лучшие изделия из стекла, шились прекраснейшие наряды, гремели ярмарки, а в самое сердце Берки беспрестанно били молнии, попадая точно в тончайшую башню, а потом каким-то немыслимым образом разбегались по плафонам городских фонарей. Шпиль Ро никогда не видел, как и столицу, но на стеклянные шары и колбы, в которых метались сияющие змейки, насмотрелся.

Но сбеги он сейчас — больше никогда не увидит мать. Бросит её так же, как она его. Нет, гораздо хуже. Пусть то и было жестоким заблуждением, но мать отдала сына ради него самого. Не потому, что он ей надоел или был в тягость. Не потому, что больше не хотела видеть. Когда он сгорал от жара, терзаемый страшной лихорадкой, когда приведённые знахари качали головами, когда соседи шептали соболезнования и советовали гробовщика, мать оставалась подле сына. За больным глаз да глаз, работу не поищешь, а последнего дружка она прогнала за то, что выставил ребёнка из дому в грозу, чтобы не мешался под ногами. И когда болезнь почти пожрала Ро, денег на жизнь не осталось, а из комнаты попросили убраться да поскорей и плевать, что за окнами ночь и дождь, мать не сдалась и не отступила. Стучалась в захудалый храм Колласа и просила о помощи земляков.

Роваджи понимал, что не выжил бы без правильного лечения. Лихорадка считалась главной убийцей в стране гроз и не щадила никого от мала до велика. Народная медицина Халасата — та, что была доступна для бедняков, — редко когда могла облегчить болезнь и ещё реже исцеляла. Лекари Алуара не совершали чудес, но хотя бы лечили всех, так как среди алорцев не было бедных и богатых в привычном понимании этих определений. И всё же их помощь имела цену. Они служили Колласу, а не тому, кто платит, и их истинным предназначением было наставлять сородичей на праведный путь. Ро выжил, получив новую жизнь, хоть ему и думалось в минуты отчаяния, что лучше бы он тогда умер, чем попал сюда.

Но внезапно тень смерти нависла над матерью. Над той, что сделала всё возможное, ради сына. А он неспособен ничем помочь и даже просто быть рядом. Теперь то, что ему казалось ненавистью к ней, тотчас обернулось против него самого. Это он далеко, когда нужен ей. Это из-за него она и сама угодила в ловушку. Теперь они оба скованны, заперты, несчастны. Ро винил и оправдывал мать и себя, но легче от того не становилось. Нужно было найти хоть какую-то опору, чтобы не сойти с ума. Чтобы прямо сейчас не влезть на крышу казармы и не шагнуть за край от переизбытка чувств.

«Но если будешь на хорошем счету…»

Что ж, это будет сложно, но выполнимо. Не самая большая цена, чтобы в последний раз обнять любимого человека и покинуть это ненавистное место. Без ненадёжного плана с сотнями переменных. Без надобности лишний раз полагаться на удачу. Ро решил сделать всё, чтобы увидеть мать. Он знал, что её последним пристанищем стал город Оплот. Местечко далёкое и безызвестное, но, к счастью, у самой границы.