Вызов

Два с половиной года назад

В преддверии очередной голодной ночи Ро притащился в харчевню, так и не разжившись за день ни хлебом, ни делом. Хозяин встретил его угрюмо, но разрешил посидеть у огня. Улицу топил ливень, посетителей было мало, час поздний. Провалившись в мрачные думы, Ро пододвинул чью-то кружку с недопитым пивом и сделал жадный глоток.

— Я заплачу, — проворчал он, заметив взгляд хозяина, хотя знал, что карманы пусты.

— Да ладно уж, — махнул мужчина.

Его доброта не принесла облегчения. В тепле и с полупустой кружкой в руках пришлось захлёбываться в мыслях и воспоминаниях.

Первое, что обнаружил дезертир на вновь обретённой родине, — тошнотно-кислый смрад. Так пах дымьян — трава, которую выращивали на Юге в отдалении от поселений и трактов, где потом сушили и переправляли по всей стране. Именно её сжигали в кадилах, когда окуривали улицы, прогоняя лихорадку. Ро всегда подозревал, что от этой вони дохли заодно и блохи с клопами, а нищие спешили убраться куда подальше. Выглядел дымьян невзрачно: плоские перья пучками торчали из воды, перемежаясь с бурыми пушистыми колосками. Несколько часов ходьбы беглый кадет плевался, кривился и зажимал нос.

Второе открытие: деревни разительно отличались друг от друга. Люди и бисты селились порознь даже в городах, но там их территории ограничивались кварталами. В глуши невозможно было встретить ни одного рогатого в поселении клыкастых, или человека среди рычащих-пятнистых. Ро уважал бистов во многом за то, что у них всё было не как у людей. В самом хорошем смысле. Их инстинкты и принципы отличались понятностью и постоянством. «От Натиса к Отису», — так принято было говорить. Первый — бог личного «Я», тот самый дух зверя. Второй — бог порядка и стаи. Бисты не признавали чужие религии и не строили храмы, но всегда были верны себе и себе подобным. И вовсе не так, как алорцы. Беловолосые гнались за поголовным совершенством, в то время как мохнатые искали в каждом отпрыске особенность. Они принимали и старых, и молодых, и не судили по количеству пятен. Если речь, конечно, не о других семействах. Наверное, лишь потому, что межвидовые связи не приносили потомства, у бистов не существовало даже понятия «полукровки».

После проведённых лет в Алуаре люди в стране гроз показались особенно шумными и говорливыми, а ещё такими занятными! У местных кожа была гораздо темнее алорской, пусть и не бронзовая, как у ави. Солнце не ласкало её дни напролёт, но когда показывалось из-за туч — палило нещадно, словно сам Коллас гневался на иноверцев. Бесстыже зелёные глаза искрились всевозможными чувствами, в отличие от серого и голубого льда белоголовых. Волосы у халасатцев были каштановые или темнее, но многие модники красили их хной или каким-то ещё красителем, отчего они становились медно-красными под стать гардеробам.

За цветастые наряды алорцы называли соседей пестряками. То было оскорблением, обидным для тех, кто считал простоту и бесстрастность единственным совершенством. Халасатцы, напротив, считали блёклость и холодность признаком духовной нищеты и отсутствием воображения. Они находили множество способов справляться с непогодой, что сильно сказывалось на их быте. Даже многослойные одежды — не очередная прихоть модников, а способ укутаться от сквозняков. Яркие цвета использовали, чтобы прогнать хандру и скрасить промозглую серость.

Желая убраться подальше от границы, Роваджи не задержался на окраине, а сразу побрёл в сторону Ранты, надеясь, что его кто-нибудь подвезёт. Галеты, припасённые для побега, закончились ещё в горах. Каравай хлеба, купленный у проезжавших мимо торговцев, обошёлся втридорога. Солдатское жалование на месяц вперёд разбазаривать не хотелось. Уж точно не на проезд. Завидев попутчиков, Ро привирал, что ему уже семнадцать, но караванщикам не нравился его моложавый вид, а некоторые сходу угадывали в нём дезертира. Халасату не было дела до чужих законов, но не всякий доверит преступнику жизнь. Даже если беглец не убийца, то, вполне вероятно, трус. Однако нашёлся один извозчик, согласившийся подвезти юного чужака, если будет помогать с лошадьми. Ещё и всю дорогу нахваливал алорцев. Мол чистенькие, вежливые и порядочные. Всё это было не про Ро, но он терпел ради места в телеге.

Так он добрался до И́страка, где первым делом поменял алуарские астры на сардины. Вдали от скопления людей Ро ещё как-то держался, заботясь о том, чтобы не оступиться в горах, не намокнуть под дождём, не угодить под карету или не свалиться в канаву. Оказавшись в городе — захотел удавиться. С собой он быстро сторговался, решив, что просто напьётся и, хотя бы на одну ночь, забудет о наболевшем.

Чуть только вечер приглушил цвет неба, зажглись бесчисленные лампы и ожили редкие, но красочные витражи. На них пылали маки, рдели розы, кокетничали орхидеи, всходили солнца, сияли звёзды, тучи высекали зигзаги молний, порхали диковинные птицы и насмешливо поглядывали на смертных все двенадцать благостных и порочных богов. В искусных стёклах отражался дух Халасата, в то время как ликом служили пасмурная серость и повсеместная грязь. И сколько не глазей на огненные мозаики, не согреешься от холода, проникавшего под котан.

С наступлением сумерек жизнь менялась, как уголь, брошенный в чашу жаровни. В одних тавернах рычали бисты или стучали копытами, в другие стекались нарядные люди. Солдаты, наёмники, ремесленники, работяги. Их развлекали горластые менестрели, а пышногрудые девушки выплясывали на столах. Кто-то играл в кости, кто-то задирал приятелей, кто-то угощал собравшихся, кто-то выпендривался перед девицами. Ро не знал, что со всем этим делать. Он хотел лишь одного: не думать. Просто представить, что он часть всего этого. Почувствовать радость от того, что вернулся домой.

Ему хватило всего одной кружки, чтобы лишиться рассудка. Было ли виновато дешёвое пойло или же истерзанный разум только и мечтал уступить вожжи инстинктам — кто теперь разберёт. Ро помнил лишь как повёлся на первую же юбку, намеренно прильнувшую к нему и пообещавшую таких непристойностей, что «молоденькому солдатику» и не снились. Кто бы устоял в свои пятнадцать, не имея ни опыта, ни мозгов? А может ему просто хотелось тепла, которого он был лишён все те проклятые, алуарские годы. Ни одна уважающая себя алорка не легла бы под полукровку, мальчишки Ро не прельщали, а любовь в Алуаре не продавалась. Возможно, в тот пьяный вечер именно это было ему действительно нужно, однако стоило ненадолго расстегнуть ремень, как спёрли и кошелёк, и рапиру. Ту самую — со знаком отличия.

К утру Роваджи сделался нищим и получил синяк под глазом. Это как ничто его отрезвило. Как бы он не злился на себя, кое-чем всё же оправдывал: будь у него деньги и кров, он бы искал забвения в пьянстве. Теперь же оставались только руки и ноги. Руки, ноги и неизлечимая рана. Боль, которую он заслужил.

Без денег и оружия Ро был обречён бродяжничать и браться за всё, что подвернётся. Где-то его не пускали на порог, где-то встречали сердитым мотанием головы. Бывали хозяева поприветливее, но кроме мытья полов ничего не могли предложить. И то скорее из жалости, потому как во всякой дыре находились свои приживалы для подобной работы. Ну и конечно же никому не услащало слух общество сквернослова и хама.

В детстве всё казалось проще. Сделал порученное дело — носись по городу, выискивая забавы. Как ни засни, одеяло чудесным образом оказывается сверху и согревает в самые холодные часы. По утрам всегда откуда-то берётся сладкая лепёшка, кувшин молока, миска каши с горстью орешков или кусочками фруктов. Порвал рубаху — непременно заштопают или самому вручат нитку с иголкой. Ну а если надо отправиться в путь, так это невероятное приключение!

В те годы Ро только знакомился с жизнью, совершенно не понимая её жестоких основ. Беспечное время — наивное, но прекрасное. В темноте кадетской казармы, прячась от мира лицом в подушке, он спасался воспоминаниями. Теми воспоминаниями, что теперь его убивали.

— Что, приятель, не везёт тебе? — подсел к позднему посетителю подобревший трактирщик. — Сходи что ли Наминэрии угоди или свечку запали этому вашему солнцеликому.

Ро скривился при упоминании Колласа и вернулся мыслями в свою неприглядную жизнь. В паршивую забегаловку с не самым чистым столом и почти опустевшей кружкой, оплаченной и оставленной кем-то другим, наверняка оттого, что пойло дерьмовое.

— Я не верю в богов. Думаю, всё это глупости.

— А вот это зря. То-то они тебя оставили, — принялся поучать хозяин. — Никак не направят. Годов-то поди немного? Хотя Ликий разберёт вашего брата! Ростом вон как столб верстовой! И всё же здесь ты вряд ли работу найдёшь.

— Это ещё почему?

— Вышибалой тебя не возьмут. Охранником тоже. Здоровенные бисты на каждом углу, тут уж без шансов. Для ратного дела поди не годишься. Да и вашего брата не любят у нас. Уж больно вы себялюбивые.

— Могу письмо написать, — зачем-то предложил Ро.

Звучало это смешно, но вовсе не как остроумная шутка, а как издёвка над самим собой. Мать прожила в чужой стране лет десять, но справлялась куда как достойнее сына. Тот если и находил заработок, то быстро терял из-за гордости, дерзости и дара в одно мгновение отталкивать людей.

— Грамоте обучен? Ну и что же? Кто же чужаку писать по-нашенски доверит? Тут-то ты заказчика не поймаешь, — покачал головой хозяин. — Да и кто к чумазому писарю за стол сядет? Ты сначала в порядок себя приведи, кафтан раздобудь. И бумагу с чернилами. Они же денег стоят.

— Значит, конюхом куда-нибудь напрошусь, — пробурчал Ро, стараясь не грубить, чтобы допить пиво.

— Думаешь, своих конюхов нет? Местных, чтобыпостояльцев не отпугивали. А уж там, куда приезжие селятся, нужен не только кафтан.

— Я тебя понял. Сейчас уйду.

Хозяин посидел молча, кивая каким-то мыслям, а потом выдал очередной непрошенный совет:

— Вот что я думаю, парень. Лицо у тебя интересное. Черты правильные. Зубы хорошие. Иди к Дажеру в бордель попросись. Там тебя отмоют, приоденут…

— А не пошёл бы ты на хер! — не выдержал Ро и резко поставил кружку. Содержимого не осталось. Жаль. Надо было плеснуть в лицо или врезать! Пара недель в темнице на попечении городской стражи — та ещё благодать, но могли и избить до полусмерти.

Злой как собака, Ро вылетел из харчевни. Холодные потоки ливня не могли остудить его жа́ра. Хотелось рвать и метать, громить вонючий городишко, начиная с этой грязной улицы, выкрикивать ругательства, лупить стены, а лучше разбежаться и со всей дури о них же расшибиться! Нет ничего хуже неприглядной действительности, напоминающей день ото дня, что надо меняться и изменять себе. Подстраиваться под мир, в который попал. Ну и какая же это свобода? Продаться лавочнику в долгое рабство, или гнуть спину до скорой смерти на рудниках, или начать воровать. Даже вон пойти по рукам предлагают! Прорва путей и возможностей! Но этого ли хотел? Не осталось ни целей, ни планов, лишь призрачные очертания былых надежд.

Одежда промокла насквозь, прилипла к телу. Волосы то и дело лезли в глаза, как не зачёсывай. Ро не понимал, как местные управляются с ними. Наверное, весь секрет в масле, но от бродяжного образа жизни у него была и без того сальная голова. Он бы с радостью принимал ванну хоть трижды на дню, да только не мог себе это позволить. Между краюхой хлеба и куском мыла выбор очевиден. Выручали дождь, ближайшая речка и поилки для лошадей. Ни запасов, ни сменной одежды. Как пересёк границу налегке — с тем и остался. Да даже из того многое потерял. Самое главное.

Ро не заметил, как зашёл в переулок. Из-под скрипучих досок, служивших настилом, просачивалась тёмная жижа. Халасат редко просыхал, но в южных областях ясная погода случалась чаще. Однако не в те дни, когда всё шло под откос, а настроение корчилось в припадке. Надо было поискать местечко у огня, чтобы высушить одежду и поберечь силы на завтра, но ноги несли вперёд, стуча подошвами так, словно пытались втоптать в грязь это проклятое место.

Ливень снаружи, буря внутри. Из-за мыслей и шума Ро не заметил подкравшихся сзади. Кто-то взял его в захват, сдавив шею плечом и предплечьем. Сгиб локтя упёрся в кадык, призывая не рыпаться и стоять смирно.

— Тише, тише, — показался второй неизвестный.

Выглядел он нелепо. Молодой, не больно-то старше. Долговязый. Не то чтобы высокий, но для местного считай дылда. Угловатый, нескладный. Редкие волосёнки зачёсаны назад и прибиты дождём, отчего поблёскивали точно лысина. Многократно штопанный кафтан выдавал в нём такого же бродягу, а маленький ножик в руке — грабителя.

Второй, что стоял позади и не позволял вдохнуть полной грудью, был на порядок добротнее: запястья, как брёвна из частокола.

— Деньги давай! По-хорошему, — приказал долговязый, поигрывая ножиком у лица.

— Нет у меня денег, — прошипел Ро, стараясь не делать лишних движений.

— Все вы так говорите! А я всегда нахожу.

Грабитель принялся шарить свободной рукой по котану и штанам, выискивая карманы. Если он и мог там что-то отыскать, так только разочарование.

— Ну и хрен ли ты ходишь без денег? — возмутился долговязый, давя на больное.

— Предлагаешь занять? — не удержался Ро.

Его всё ещё колотило от бешенства, и никакие страх с осторожностью не могли смирить горячность с отчаянием.

— Чего? Эй, ты мразь эту слышал? Денег ему занять! — зашёлся смехом отброс и даже нож опустил. — Ну ты и высерок! Ещё и платье напялил!

— Да он белоголовый поди. Патлы белёсые, — заключил тот, что держал.

— Да хоть шаррифанин! Думаешь, не найду, чем поживиться? Сапоги вон у тебя ничего вроде, хоть и странные. Ты бы их ещё до ушей натянул!

— А как иначе в вашем свинарнике? — огрызнулся Ро, придумывая, как выбраться.

— Ты что ли родину мою оскорбляешь? Ах ты, тварь пришлая! Вошь бледная! Да я тебя не только босым оставлю! Ты у меня с голым задом обратно потопаешь!

Возмущённый грабитель опрометчиво наклонился, намереваясь стянуть ботфорты, за что получил коленом в лицо, а затем подошвой в живот. Второму Ро попытался зарядить локтем. Удар вышел слабым и смазанным, зато заставил мерзавца сместиться и дать послабление. Развернувшись, насколько успел, беглый кадет воспользовался грязным приёмом: сунул пальцы в глаза. Не повредил, но обескуражил. Вопя и отмахиваясь, здоровяк отступил, но тут же яростно сгрёб в кулак ткань на груди котана. Большая ошибка.

Радуясь, что его не расшибли одним мощным ударом, Ро выполнил ряд отточенных действий. Хват за запястье, ногой в пах, перекрутить руку, вывести из равновесия, повалить, кисть на излом. Тут уж разница в весе почти не играла. Он бы закончил приём болевым захватом, если бы на него не нёсся долговязый с ножом.

— Ух, мразь!

Бил сверху и со всей дури. Если отскочить, то останется только уматывать. Ро устремился навстречу, вцепился в руку с ножом, не позволяя ей опуститься и толкая назад. Долговязый неуклюже выгнулся, а потом рухнул навзничь.

Бывший кадет не был хорош в рукопашной, но хотя бы имел за душой армейскую подготовку и регулярные стычки с соратниками. Правда тренировочное оружие не могло ранить или убить, а соседи по казарме не смели переходить черту, страшась сурового наказания. Напавшие были именно что отбросами, которых выживать учили голод да улица. Но их было двое и жить им хотелось не меньше.

— Вот гнус! — сопел долговязый.

— Гнида поганая! — вторил другой, уже спешивший на подмогу.

Кулачищем он промахнулся и лупанул с ноги. С боку, с разворотом. Непонятно, где он таких драк насмотрелся, но времени дивиться не было. Ро быстро соображал. Поймав ногу под локоть, он заставил грабителя запрыгать на второй, а потом толкнул, отправляя обратно на землю. Долговязый, не вставая, лягнул его по голени, а потом подсобрался, вцепился в низ котана и подтянулся, тыча ножом. Чудом не задел. Ро споткнулся о здоровяка, плюхнулся на зад. Долговязый навалился сверху, но скатился, получив коленом в живот и кулаком по зубам. Ро тоже перекатился, чтобы упасть на руку противника и обездвижить нож. Отброс принялся пинаться и колошматить, но бывший кадет не считал подобные трепыхания серьёзным сопротивлением. Хват под локоть и за запястье, вывернуть до болевого, отвести назад, коленом упереться в горло. Податливый пленник, скуля, позволил отобрать оружие.

Слишком увлечённый долговязым, Ро позабыл про здоровяка. Тот налетел на него со спины, сбил на землю и стал неистово топтать сапогами. Драка обернулась избиением.

— Так его! Так! — присоединился к веселью освобождённый приятель.

Оставалось кататься по земле, уходя от одних ударов, чтобы подставиться под другие.

— Покажем этой мрази! Выбьем из него дерьмо!

Ощущая рвотные позывы, Ро порадовался, что не обедал. Чем дольше он на земле, тем меньше шансов сохранить кости целыми. Это не потасовка в тени за казармой, да и в той он бы не стал сдаваться на милость превосходящих числом противников. Улучив момент, бывший кадет приподнялся на локтях и коленях, уже готовый вскочить, но огромная лапа схватила его за плечо, чтобы развернуть и бросить на спину. Рука ударила наотмашь, полоснув ножом по воздуху и открывшемуся противнику. Громила отпрянул, схватился за горло. Меж пальцев тут же потемнело. В глазах блеснуло недоумение, а потом полился ужас с тем же напором, что и кровь.

— Мать твою! Что ты наделал⁈

Ро поднялся с колен и стал пятиться, выставив перед собой нож. Долговязый посторонился, не смея приблизиться. Здоровяк остался на месте, и в его взгляде разгоралось немое осознание неотвратимого. Рана плохая. Быть может не смертельная? Но были ли шансы выжить у бродяги? Заштопать, наверняка, некому, да и выхаживать никто не станет.

Юнец с кулачищами, что пушечные ядра, лихорадочно задрожал, кашлянул кровью. Тёмная струя потекла по губам.

Стоять и смотреть виновник не мог, потому бросился наутёк, стуча подошвами по настеленным доскам.

Последние годы он только и делал, что яростно сопротивлялся алуарским порядкам и образу мысли. Ро искренне считал, что одержал победу, но каждый прожитый в Халасате день говорил об обратном. Четыре года кадета учили убивать и не думать. Одолевать врагов без сомнений и сожаления. В чём-то сородичи преуспели, но не добрались до сути. До того, что предавало Ро сил в самую отчаянную минуту, но при прочих обстоятельствах делало уязвимым. Если он и мог позволить себе какую-то свободу, так только свободу мысли. Но порой бесхитростное счастье в том, чтобы не задаваться вопросами и не думать.

А над городом толкались тучи и бранился гром, а дождь пытался отмыть кривые улицы, но вместо этого топил их в грязи.