Вызов

Три года назад

Они прибыли в Оплот на рассвете. После пёстрого от бесчисленных витражей Халасата, каждое утро в Алуаре казалось серым. Но не это. Солнце, пока ещё робко, выглядывало из-за Багрового хребта, окрашивая мир тёплым рыжеватым светом. Оно казалось оранжевым, как пламя костра, а небо вокруг румянилось длинной полосой. Гранатовые всполохи растворялись в карминовых облаках, а те растекались всё шире, остывали и становились лиловыми. Но вопреки пылающим краскам, дул студёный ветер и дыхание вырывалось облачками пара.

До глубокой ночи Ро истязал себя, но к утру задремал, обессилев. Он до непостижимого ужаса боялся встретить лучистый взгляд и расплакаться, как мальчишка, но страшнее было бы обнаружить родное лицо холодным и строгим, как у других. Ещё кошмарнее казалась мысль, что он застанет мать беспомощной и больной. Тогда его сердце точно скукожится от боли, а рассудок помутится от бесконечного горя. В памяти она всегда была прекрасной и цветущей, тёплой и ласковой. Четыре года он не видел её, не слышал нежного голоса, не обнимал. И сколько бы обиды и злости в нём ни накопилось, главное осталось неизменным. Ро её очень любил.

Тряска убаюкивала, но сон оборвался, стоило дилижансу остановиться. Вернулась тревога и тяжесть, шея затекла, а руки хотелось сунуть под котан, чтобы согрелись. Плеча коснулись. То капитан с несвойственной заботой и пониманием дал понять, что приехали, и пора выходить.

Стоило Ро ступить на утоптанную землю с редкими пучками жухлой травы, как в поле зрения распростёрся горизонт и самая яркая картина за последние годы.

Капитан стоял рядом, сохраняя непоколебимую осанку, и наверняка думал о чём-то своём. Вряд ли о том, что красный — это не только цвет крови, опасности и повязки для незаконнорождённых, но и любимейший цвет Халасата, цвет страсти, борьбы и любви. Куда там до подобного алуарскому военному! Белый — вот что больше ему подходило. Белый и синевато-зелёный — оттенок спокойствия, силы и глубины. И серебро на нашивках подчёркивало сталь выправки и выкованного в кузницах казарменной страны сильного и безупречного сердца. Он уже много лет ходил в звании младшего офицера и наверняка мечтал о повышении и славной карьере. Это ведь являлось смыслом жизни ало-класси. Однако капитан относился с гордостью к своему призванию и отдавался ему без остатка. Например, пытался достучаться даже до самых взбалмошных и упрямых воспитанников.

— Так и будем стоять на морозе? — голос слишком старался не сойти за командный, оттого разил неестественностью. — Роваджи, ещё слишком рано. До полуденной службы нас точно не примут. Может, пройдёмся?

Ро моргнул, соображая. Города он не заметил. Тот был мал и прозрачен в тени хребта, и до него ещё не доставало солнце. Да и городом это селение было сложно назвать: несколько широких улиц, расходящихся лучами от центральной площади и храма. Выше, на горбах скалистых гор, поблёскивала светлым камнем пограничная крепость.

Их высадили в стороне. Дилижанс покатился прочь, не собираясь задерживаться здесь, на отшибе, и повёз оставшихся пассажиров куда-то на запад. До Оплота предстояло идти пешком: туда, где у массивных ворот денно и нощно караулила стража, осматривая и допрашивая всякого, кто явится на порог. Нужно не зевать и отыскать брешь или лазейку. Невозможно ничего спланировать, когда нет ни карты, ни плана укреплений. Шанс попасть на ту сторону границы конечно же был, оставалось его только не проглядеть.

— Понимаю, тебе не терпится её увидеть, — продолжил говорить капитан, словно считал своим долгом заполнять не только пробелы в образовании воспитанников, но и внезапно возникшую тишину.

Ро мог бы с ним поспорить. Не терпится увидеть мать? Тогда, в самый худший из дней, он бежал за ней, кричал, умолял взять его с собой, остаться, вернуться и безуспешно пытался вырваться из рук военных, когда его тащили по коридору в казармы. Проходившие мимо кадеты смотрели с недоумением, а некоторые открыто насмехались. Где это видано, чтобы десятилетний (или сколько там ему?) отрок бился в истерике и звал мамашу? Халасатец, чего с него взять⁈ Алорцы всегда считали соседей капризными неженками, потакающими любым мирским слабостям. А слабость избранный народ презирал.

Шли годы, а раны не заживали. Ро поклялся себе больше ни к кому не привязываться, никому не верить, ведь всякий улыбнувшийся ему человек неизменно отворачивался и исчезал. Но старую и единственно ценную связь он так и не смог заглушить. Оставалось лишь делать вид, что ему наплевать, каждый раз, когда капитан протягивал вскрытый конверт.

— В любом случае, я горжусь тобой, — не дождался ответа сопровождающий. — И мать гордится. Из тебя не получится хороший солдат, но лишь потому, что я вижу в тебе офицера. Придётся ещё постараться, но скоро, помяни моё слово, ты возвысишься до лейтенанта и наконец-то осознаешь и прочувствуешь всё то, о чём я тебе говорил.

Желая умереть на месте, Ро помотал головой. Его и без того штормило из-за угасающей матери и из-за чёткого намерения сбежать, а непрошенная помощь капитана уже начинала походить на пытку раскалённым железом. Старший офицер выпросил — нет! — отвоевал этот внеплановый отпуск, чтобы у закончившего обучение воспитанника была возможность проститься. Состояние матери ухудшилось месяц назад, и лекари полагали, что ей отмерены считанные недели, если не дни. Надежды поспеть не оставалось, но капитан подключил все свои связи и положение, чтобы доставить уже, считай, бывшего кадета в Оплот. Чтобы тот предал его.

— Ты, надеюсь, простил её? — продолжил потрошить душу сопровождающий. — Если нет, то самое время. В любом случае, скажи ей, что счастлив и благодарен за всё, что она для тебя сделала. Отпусти её с миром и награди покоем.

Бред. О каком покое шла речь? Может ли быть что-то более будоражащее, чем эта встреча? Как нож в сердце и провернуть. Ро не понимал, что ему делать и как себя вести. Войти к ней и смотреть, как она рыдает и тянет к нему тонкие руки? Или как смиренно уставилась в потолок, читая тихую молитву? Броситься к ней и крепко обнять, прижимая, как она должна была держать когда-то, не позволяя чёрствым сородичам отобрать? Присоединиться к чтению молитвы, глуша ядовитую горечь? Шутить, улыбаться? Солгать, что всё не напрасно? А может расшибиться о стену или выйти в окно? Даже попытка обойти вышколенную пограничную стражу, рискуя всем, что только осталось, казалась не такой безумной и разрушительной, как эта долгожданная встреча.

— О чём думаешь? — спросил капитан, взирая на опустошённое лицо кадета.

Ро думал о том, что он плохой сын, пусть, справедливости ради, она не самая лучшая мать. Но он её любил со всеми её причудами, подгоревшими пирогами, ушлыми дружками и фальшивыми письмами.

— Вам никогда не нравились мои мысли, — вздохнул воспитанник и постарался затолкать щупальца своих терзаний как можно глубже в пучину души.

— Некоторые из них я до сих пор нахожу блестящими, — не согласился сопровождающий, имея в виду решение задачек и придумки по тактике.

— Возможно, я ещё сумею вас удивить, — проворчал Ро и отстал на пару шагов, чтобы спастись от гнетущего внимания.

Со всеми необходимыми бумагами на воротах их не задержали. Офицер имел множество причин здесь находиться, а солдат в форме выпускника кадетского корпуса расценивался обычным сопровождением. Хотя всё и было наоборот.

Ро нервозно поглаживал рукоять рапиры, которую теперь имел право носить сутки напролёт, не снимая и не сдавая в оружейную, как раньше после тренировок. А шерстяной котан, надетый по погоде, теперь не был опостылевшим серо-коричневым, а сменился не менее скучный — серо-зелёный. Свидетельство позора оставалось на месте — на левом плече. Ровный лоскут красной ткани с обмётанными краями, повязанный вокруг руки. Начищенные ботфорты и пряжки на новенькой портупее — такой, что можно будет ещё долго подгонять под себя. К пятнадцати Ро значительно вытянулся, но уже было понятно, что по меркам алорцев рост у него будет средний. А вот в ширину ему ещё расти и расти, избавляясь от подростковой изящности. И всё же в нём уже отчётливо угадывался ладный мужчина с широкими плечами и правильной осанкой. Год-другой, и сам себя не узнает.

В довольно худом заплечном мешке тряслись сухари и походные галеты, набранные в дорогу и про запас, а в потайном кармане, старательно пришитом изнутри, пряталась бумага с печатью. Если не будет иных идей, придётся подделать выездной пропуск и надеяться, что не придерутся. Только бы отделаться от надзирателя.

Капитан и его подопечный шли по чистой улице. Каждый смотрел в сторону, молчал и думал о чём-то своём, но оба знали, что это последний день, проведённый вместе. Возможно, они давно надоели друг другу, особенно за последние полгода. Чем ближе распределение, тем больше внимания выпускникам. Наставники знали их сильные и слабые стороны, фокусировались на первых, но не забывали и о последних. Кадеты готовились уже не по общему плану, а так, чтобы войти во взрослую жизнь с прилежным соответствием той роли, которую им уготовили командиры. Будь то пехота, артиллерия, флот, инженерное дело, разведка или что-то другое.

Ровные прямоугольные здания украшали стройные колонны, но на этом красо́ты городка заканчивались. Белый камень казался блёклым серовато-жёлтым в тени Багрового хребта, а принесённая ветром глиняная крошка скапливалась между плитами под ногами и смотрелась не иначе, как грязь. Всё вокруг — жилые дома, поделённые между общинами. Женщины и мужчины сами выбирали с кем жить и спать, сбиваясь в небольшие, а иногда и многочисленные группы. Внешний порядок нарушали лишь крики малышей, гонявшихся друг за другом вокруг постамента. Совсем крохи, но уже через год-другой их отдадут на воспитание государству. Сыны и дочери солнцеликого должны работать и пожинать плоды своих трудов, а не возиться с обузами. Алуар обо всех позаботится: взрослым — дело, время и силы, детям — опеку и кров.

Знал бы Ро о том, что жить можно иначе, если бы родился под знаком Колласа, а не в комнатушке с резными ставнями в одной из таверн страны гроз? Да какая теперь разница. Он уже был таким, каков есть, и ничего с этим нельзя было сделать.

— Поднимемся в форт? — внезапно предложил капитан.

Ро уставился на него удивлённо-растерянно, а потом поднял взгляд на высокую крепость.

— А туда разве можно?

— Мне — можно, — улыбнулся капитан и зашагал в сторону раздольного изгиба гор. — Идём. Вид тебе точно понравится.

Это было невероятным подарком! Ро обожал высоту и красивые виды, а также нуждался в поводе отвлечься от панических мыслей. И вместе с тем то была возможность окинуть взглядом Оплот и линию защиты и прикинуть, как лучше устроить побег.

До крепости вымостили широченную дорогу, постепенно взбирающуюся вверх и переходящую в ступени. Выше громоздились двойные ворота, обступаемые сторожевыми башнями. Укрепления прилегали к скале и взбирались на соседнюю, а с той доставали до следующей и вырастали смотровой площадкой, сейчас заслонявшей солнце. Форт не охранял город с запада или юга. Он выдавался на северо-востоке, взирая в сторону ближних соседей. Алуар с Халасатом не враждовали, но дружить и торговать надёжнее и приятнее с теми, до кого долетает пушечный залп.

Офицера и солдата пропустили после недолгого разговора. Их провели по ряду площадок, предназначенных для посадки дирижаблей, и представили коменданту. Тот оказался довольно молодым мужчиной, выпустившимся из восточного кадетского корпуса больше десятка лет назад. Званием он превосходил капитана, но встретил, как старого друга, и увлёк беседой едва ли не на полчаса. Роваджи молчал, стоя смирно, но жадно рассматривал всё, до чего доставал взгляд. Наконец, их пригласили подняться на смотровую вышку.

Первым потрясением стал необычайно длинный балкон, тянущийся вдоль дальней стены и немного нависавший над широкой расщелиной, отрезавшей форт от горного массива. До сыпучих выступов красноватого камня было футов восемьдесят, не меньше, и только на повороте крепости около сорока. Внизу пропасть сужалась и щерилась острозубой пастью. Здесь было меньше всего караульных, так как с северо-востока единственным налётчиком мог стать разве что ветер. Дальше только горы взбирались и опадали, скрывая горизонт.

За поворотом начиналась лестница на смотровую вышку. Каждый шаг заставлял голову кружиться сильнее, а сердце выстукивать бойкий ритм. Вот где было особенно холодно, но внутренний жар справлялся с погодой.

На самом верху с гладкого квадрата футов двадцати в длину и ширину открывался вид на весь мир. Запад представал ровными степями, на юге расползался дымчатый лес. Весь восток ржавел рыжими горами с редкими вкраплениями серых камней. Север прятался за изгибом хребта, но уже отсюда угадывались далёкие тучи, вечно сгущавшиеся над страной гроз. Ро понадеялся разглядеть шпиль, о котором только слышал, но в душе понимал, что столица Халасата находилась слишком далеко.

— Это тебе не седьмая казарма! — громко, почти крича, произнёс капитан.

Ветер уносил слова, и офицер подошёл ближе. Коменданта рядом уже не было. Гостей оставили на площадке: деться им отсюда некуда.

— Что, дух захватывает?

Роваджи кивнул, улыбаясь приятнейшей жути, что ощущается только на невероятной высоте.

— Впервые я побывал здесь, когда мне было года на три больше, чем тебе. Едва не влюбился и не решил остаться, но уже тогда знал, чему посвятить жизнь.

— Вы про бесконечные нотации? — разразился усмешкой кадет.

Капитан распахнул глаза, но тут же сощурил с улыбкой. Ладонь хлопнула воспитанника по плечу. Ро воззрился на неё с сомнением, не сразу распознав добродушный жест.

— Если хотели спихнуть меня вниз, то не стоило так заморачиваться, — придумал он ехидный ответ.

— Какой же ты несносный, Роваджи. Но я верю в тебя.

Эйфория развеялась, словно её унесло с вышки и бросило в пропасть. Опомнившись, кадет принялся высматривать все подступы к форту и городу. Однако хватило и полминуты, чтобы осознать невозможное.

— А где же мост? Или дорога?

Крепость стояла в тупике на извороте хребта, и оба выхода вели обратно в Оплот.

— Это не перевалочный пункт, — с еле заметной заминкой пояснил капитан. — Эта расщелина тянется до Тенистой пади, а за ней, как видишь, горы на мили вперёд. Самая восточная дорога на Халасат далеко на Западе. Когда-то здесь был тоннель, но его завалили с обеих сторон.

Услышанное Ро не понравилось. Вместо головы у него закрутило желудок.

— То есть как? И какой смысл тогда в этой крепости⁈

— Посадочная станция для дирижаблей. Её построили почти сто лет назад на случай, если придётся противостоять Северу. Ну и корабли, конечно, иногда на север летают. В основном для переговоров. Потому-то на карте Оплот и отмечен, как один из путей. Забавно, но он настолько выдаётся за линию границы, что обычно рисуется на самом краю карты, а изгибы хребта несложно принять за дорогу. Однако отсюда в Халасат не попасть. Без разрешения на полёт, корабля и экипажа.

Капитан смотрел на воспитанника очень внимательно, ловя каждую искру тревоги и отрицания.

— Ты ведь подумывал сбежать, верно? Может и не планировал, но мысль такая в голове жила? — его осуждение сменилось куда как более давящим снисхождением. — Роваджи, я слишком хорошо тебя знаю. Слишком хорошо. Потому и поехал с тобой. Не только поэтому, конечно, но кто, как не я, должен оказаться рядом в этот момент?

Ответить было нечего. В шахматах Ро всегда побеждал, но в жизни — никогда. Он почувствовал себя мальчишкой, которого поймали с поличным, схватили за ухо и тащат в умывальню, чтобы проучить розгами. Нет, хуже. Мальчишкой, которому в лицо заявляют, что это забота и благо, а потом на глазах у взвода секут плетью до жгучих кровавых полос, которые навсегда зарубцуются шрамами. Но лучше бы его нещадно побили, чем показали мечту на ладони, а потом бросили под ноги и растоптали.

— Я не могу тебя переделать, но могу уберечь от глупости и непоправимой ошибки, — с ложным пониманием продолжил капитан. — Поэтому сделаем вид, что этого разговора не было. Прямо сейчас мы пойдём в храм, ты крепко-крепко обнимешь мать и навсегда простишься с ней и со своим прошлым. Оно тянет тебя на дно, но ты способен карабкаться. Сегодня ты оставишь детство здесь и отправишься в восточный гарнизон, чтобы стать достойным человеком. И чтобы я мог тобой гордиться.

Глотку раздирало, словно в ней застряла горсть ржавых булавок, но Ро собрал волю в кулак и заставил голос звучать ровно:

— Вы просто придумали себе великое дело, чтобы тешило гордость. Вам плевать на меня. Всегда было.

— Это не так, — с грустью, но твёрдо отрезал капитан. — Я лишь хочу, чтобы ты поступил правильно. Иначе погибнешь или будешь мучиться всю оставшуюся жизнь. И не будет лекарства от этого яда.

— И почему же вам решать, что правильно, а что нет? — всплеснул руками Ро, уже не в силах говорить сдержанно.

— Потому что я старше и мудрее, — как нечто очевидное ответил офицер. — Я повидал жизнь, а ты нет. И то, что сделала с тобой мать, почти не истребимо. Она избаловала тебя. Воспитала во лжи и соблазнах. Сделала слабым. Но я знаю, что ты можешь стать сильным. Четыре года я делал, что мог, чтобы из тебя получился мужчина. Готов ли ты теперь им стать или продолжишь хвататься за чужие иллюзии? Вот главный вопрос. Я верю, ты дашь на него верный ответ. Идём. И следи за лицом. Мужчина не позволяет себе слёз и истерик. Ты мне потом ещё спасибо скажешь.

Хотелось спихнуть капитана с площадки в качестве заслуженной благодарности. Они были уже не в кадетском корпусе, но старший по званию мог безнаказанно отвесить затрещину рядовому за малейшее неповиновение, да и за просто так. А Ро… Ро не хотел зла капитану. Просто не хотел его никогда больше видеть. Он опустил взгляд и пошёл следом.

— Все вы — моя ответственность, — полилась очередная тирада. — Так заведено у нас в Алуаре. Старший офицер не просто командир. Я желаю каждому из вас только добра. И особенно тебе, сбившемуся с пути ещё в самом его начале.

Всё сильнее и сильнее Ро мечтал исчезнуть, испариться. Выхватить рапиру, бросить на камни и высказать капитану всю свою ненависть, а затем потребовать, чтобы его казнили, но ни в какой восточный гарнизон он не поедет. Мысли резали его разум, сердце и душу. Слишком много чувств, которые невозможно было унять. Проще перемахнуть через перила и разменять жизнь на несколько мгновений полёта. Последнего, но свободного.

— Твоя жизнь теперь в твоих руках. Лишь тебе решать, как ею распорядиться. Но, поверь мне, только честь и чистая совесть — залог счастья, — как будто нарочно усугублял капитан. — Запятнаешь их и познаешь настоящее пекло, а погасить его будет нечем.

Пошатываясь, Ро с трудом спускался по бессчётным ступеням. Вниз. В ловушку. В мир, где у него никого не останется. Где он сойдёт с ума от ненависти и отсутствия любви. Где от него будут ждать неистовых стараний, чтобы просто назваться приятелем. Где за один стол сядут только такие же полукровки, но и они вскоре отстанут, поняв, что он приносит одни неприятности тем, что так и не научился любезничать и подхалимствовать. Этот день не был началом новой жизни. Он был началом конца. Грандиозными похоронами всего любимого, что ещё оставалось.

Капитан говорил что-то ещё, ступая по бесконечному балкону. Ро не слушал, не слышал, отстал. Не смотрел на удалявшуюся спину и котан, развевавшийся на ветру. Как не смотрел по сторонам, чтобы не видеть ни форта с его строгостью камня, ни пропасти с её вольностью и высотой. Раздавленный, он обернулся. Горы вдалеке казались мягкими в перинах тумана. За ними тучи и дожди, но также жаркие жаровни, разноцветные стёкла, шумные ярмарки, бисты, нарядные палантины, тысячи угощений, сотни дорог.

Жизнь против смерти — единственный повод бороться. Единственная ставка для самого отчаянного вызова.

Шаг. Ещё шаг. Потом он перетёк в бег — лёгкий, затем стремительный. Тот, кто рождён летать, однажды выпадает из гнезда. Кому-то суждено разбиться, но только взмахивая крыльями, можно взмыть вверх. Ветер дул в спину, подгоняя, подбадривая. Он нашёптывал, как хорошо летать. Воздух, попадая в лёгкие, обращался в огонь. Ещё нигде и никогда Ро так хорошо не дышалось.

Близился край и конец всему, а может быть и начало. Правая нога оттолкнулась и обогнала левую, колени подлетели к груди, руки загребли по воздуху. Так плавают, а не летают! Что ж уж теперь, ведь крыльев и перьев у человека не было. Ро не смотрел вниз, чтобы не терять равновесие. Только вперёд. Туда, где нависали над пропастью небольшие сыпучие выступы. Они казались такими далёкими, недостижимыми, но становились всё ближе и ближе. Совсем близко. Мгновение. Сердце дрогнуло и разорвалось. То было неправдой, но Ро отчётливо услышал хлопок. Испуганный, ослеплённый рыжими лучами, бьющими в глаза, он не мог озираться и летел на камни. Столкновение. Руки уцепились за твёрдое так крепко, что никакая сила не смогла бы отодрать от скалы спятившего и бросившегося со стены кадета. Больше не кадета! Но это он осознал только когда сделал очередной вдох. Осознал и тут же забыл. Ноги заскользили в пропасть. Жадно глотая воздух, Ро быстро пришёл в себя и, подтягиваясь, вскарабкался по скале на целых восемь футов, прямо на заветный выступ. Колени задрожали, сердце было не унять, из лёгких вырывались то хрипы, то смех. Безумство. Вот что это было. Безумство!

Отдышавшись, Ро обернулся. Не так уж далеко, чтобы отчётливо видеть, но совершенно недостижимо для человека, как бы ловко и хорошо он не прыгал, на повороте балкона стоял капитан. На лице у него остывал ужас, обращаясь маской мрачного разочарования.

«Ты сам это выбрал, — читалось в его глазах. — И теперь ты умер. Умер для меня навсегда».

«Разве может умереть тот, кто не жил? — ответили офицеру дерзкий взгляд и вскинутый подбородок. — Вы правы, капитан. Моя жизнь теперь в моих руках, и лишь я решаю, как ею распорядиться».

Красный лоскут, сорванный с плеча, затрепетал на ветру, а стоило разжать кулак, — унёсся вверх и в сторону, совершая неистовые кульбиты. Вместо тысячи ненужных слов, вместо громких проклятий, вместо любых оправданий, вместо ответа на главный вопрос.

С охранных башен что-то кричали, суетились люди. До беглеца дошло, что минуты его сочтены. Однако между ним и непреступной крепостью простиралась пропасть, и на эту сторону не было ни дороги, ни моста. Горы умели убивать не хуже людей, но Ро встрепенулся и побежал. Он бежал и карабкался. Петлял, спускался, поднимался. Ему хотелось таращиться в небо, выискивая погоню, хотя и не верил, что кто-нибудь снарядит дирижабль. А если и так, то попробуй найди одного вертлявого юношу в извилистых шрамах Багрового хребта.

А когда Ро остановился и упал на колени, не замечая удара из-за плотной кожи ботфортов, взор его заполонили слёзы, потому что только теперь он осознал, что натворил.

Он не считал, сколько дней бродил по горам, но каждую ночь ему снился один и тот же сон. Ему снилось, как мать, обессилевшая от болезни, взволнованно приподнимается на локтях, чтобы взглянуть на того, кто пришёл навестить её. И как тускнеют прежде лучистые глаза, видя, что это не её выросший мальчик. И как она испускает дух в одиночестве и горе. Ро просыпался и безмолвно орал в ладонь, но это не приносило ему облегчения. Тогда он вставал и шёл, голодный и замёрзший, и особо не расстраивался, когда не удавалось раздобыть что-нибудь поесть. Это было наказанием и поводом надолго занять мысли.