Взятка. Победит ли коррупция Россию?

При Петре приказы были разогнаны, им на смену пришли коллегии. Впрочем, оказалось, что хрен редьки не слаще. Просто теперь чиновников на душу населения в стране стало гораздо больше. С жалованьем у них была все та же проблема, взятки официально уже запрещались — больше никаких посулов, поминок или почестей! Петр Великий в декабре 1714 года издал указ о борьбе со взяточничеством. Царь был строг, яростен и своеволен. Ему ничего не стоило отправить мздоимца на плаху. Отправил же птенцов гнезда Петрова? Не посчитался с тем, что выпестовал их и сам дал им высокие должности. Например, Алексея Новикова. Издал указ и даже не поперхнулся.

Только смотрел из окна Ревизион-коллегии и дергал правой щекой — гневался. А уж о каких-то «чужих» и вовсе не думал. Вот дело глуховского коменданта Волкова. Того вовсе было велено не предавать земле:

«За оное воровство велите его яко злодея на площади, или на болоте, казнить смертию и труп его в землю не хоронить (но чтоб лежал поверх земли видим всем) до самой весны, пока большой теплоты не будет».[6]

И лежал этот труп, лежал, вызывая содрогание в чиновничьих умах. Не одна голова слетела с плеч за время царствования Петра. Безжалостно расправлялся они с нуворишами, и с представителями древних родов. Занимающего высокий пост князя Гагарина (кстати, по обвинению позднее казненного Алексея Новикова) велел отправить на виселицу. Не спасли ни знатность, ни богатство. А кого не казнил, сажал на «чепь», как пса. И сидели на «чепях» провинившиеся губернаторы, сенаторы и прочие высокопоставленные лица. Но лучше-то все равно не становилось!

Чиновники трепетали, дрожали и ждали опалы.

А жить красиво все равно хотелось. И новорожденная русская бюрократия стала вести двойную жизнь, то есть, как вы все правильно меня сейчас поняли, — не на одну зарплату. Вот вам, пожалуйста, первые наши отечественные оборотни — лебезящие перед начальством и жадно набивающие собственный карман, если никто не видит. Все худшее, что было в приказах, перешло и на коллегии — та же волокита, то же стремление нагреть руки на чужой беде, то же взимание мзды за любую мелочь. В одном из указов Екатерины есть такие слова:

«Сколько не предписано законов с угрожением наижесточайших штрафов, но вскоренившаяся междоусобная наглость и самовольство не истребляются, что главнейшее зло обществу; ибо сильный бессильного, богатый небогатого, кто с кого может, тот того и разоряет».[7]

Как велись дела в коллегиях, а затем в судах, палатах, канцеляриях и прочих присутственных местах, — об этом написаны тысячи страниц. Собственно, чуть ли не вся русская литература XIX века повествует о злоупотреблениях, взятках и вымогательствах. Как живые встают перед нами герои Гоголя, Грибоедова, Салтыкова-Щедрина.

«Старик тыкнул пальцем в другой угол комнаты. Чичиков и Манилов отправились к Ивану Антоновичу. Иван Антонович уже запустил один глаз назад и оглянул их искоса, но в ту же минуту погрузился еще внимательнее в писание.

— Позвольте узнать, — сказал Чичиков с поклоном, — здесь крепостной стол?

Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углубился совершенно в бумаги, не отвечая ничего. Видно было вдруг, что это был уже человек благоразумных лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван Антонович, казалось, имел уже далеко за сорок лет; волос на нем был черный, густой; вся середина лица выступала у него вперед и пошла в нос, — словом, это было то лицо, которое называют в общежитье кувшинным рылом.

— Позвольте узнать, здесь крепостная экспедиция? — сказал Чичиков.

— Здесь, — сказал Иван Антонович, поворотил свое кувшинное рыло и приложился опять писать.

— А у меня дело вот какое: куплены мною у разных владельцев здешнего уезда крестьяне на вывод: купчая есть, остается совершить.

— А продавцы налицо?

— Некоторые здесь, а от других доверенность.

— А просьбу принесли?

— Принес и просьбу. Я бы хотел. мне нужно поторопиться. так нельзя ли, например, кончить дело сегодня!

— Да, сегодня! сегодня нельзя, — сказал Иван Антонович. — Нужно навести еще справки, нет ли еще запрещений.

— Впрочем, что до того, чтоб ускорить дело, так Иван Григорьевич, председатель, мне большой друг.

— Да ведь Иван Григорьевич не один; бывают и другие, — сказал сурово Иван Антонович.

Чичиков понял заковыку, которую завернул Иван Антонович, и сказал:

— Другие тоже не будут в обиде, я сам служил, дело знаю.

— Идите к Ивану Григорьевичу, — сказал Иван Антонович голосом несколько поласковее, — пусть он даст приказ, кому следует, а за нами дело не постоит.

Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее перед Иваном Антоновичем, которую тот совершенно не заметил и накрыл тотчас ее книгою. Чичиков хотел было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы дал знать, что не нужно показывать».

Вот оно, обычное ведение дел в городе N! С гоголевских времен выражение «кувшинное рыло» стало синонимом взяточника. Конечно, лицо это придуманное, но вот сама ситуация вполне реальная. Взяточничество, отнесенное к должностным преступлениям, было ивте времена явлением обыденным. Существует даже исследование, по которому выходит, что взяточничество не мешало, а, напротив, помогало решать дела быстрее, проще и по закону. Так-то! И вообще автор его делает вывод, что наша неповоротливая бюрократическая машина способна более-менее эффективно работать только при условии надлежащей смазки. Впрочем, для литераторов прошлого взяточничество в силу гуманитарного образования представлялось все-таки пороком. Потому они и выводили в своих беллетристических произведениях склонных к мздоимству мелких, средних и крупных чиновников.

У всей этой массы взяточников и казнокрадов были отнюдь не безымянные прототипы. Некоторые мздоимцы достигали необычайных высот, и даже после разоблачения их имена не были стерты со страниц истории; другие, наделавшие в свое время немало шума, канули в Лету. Но я сейчас попробую воскресить их бледные тени.

Александр Данилович Меншиков — строитель Петербурга

Сподвижник Петра Великого, практически первое лицо в государстве (после царя), Меншиков был к тому же и удачливым мошенником, вором, взяточником, казнокрадом. Образ «светлейшего» сильно подпорчен его воистину титаническими усилиями побольше урвать. Начал он хорошо, жил широко, кончил плохо, но в истории, несмотря на все прегрешения, упоминается как величайший деятель эпохи Петра.

Если говорить честно, то благодаря усилиям этого деятеля казна потеряла чудовищные суммы, равные нескольким годовым бюджетам страны. Меншиков заботился и о процветании государства, но никогда не забывал о своем кармане. А поскольку он был «особой, приближенной к императору», то и без всяких махинаций имел возможность получать необходимое «пропитание»: ему, чтобы ускорить решение каких-то дел, получить приоритетное право на земли, достичь необходимых постов, несли дары те, кто стоял ниже на иерархической лестнице. И Меншиков брал. Если бы он не занимался ко всему прочему мошенническими операциями, то в светлой памяти народной остался бы, что называется, неподкупным. Однако.

В 1717 году выплыло так называемое «почепское дело». Речь шла о городке Почепе, который государь подарил светлейшему в порыве благодарности. Слушание дела велось в Сенате. Показания свидетелей и документы обрисовали весьма неприглядную картину. Светлейшему показалось мало подаренных земель, поэтому он стал «расширяться», попутно закабаляя в крепостные свободных казаков, проживающих на этой территории. Естественно, казакам это не понравилось. Пошли челобитные в Сенат.

Дело Меншикова вел сенатор Шафиров. Но в результате сенатор лишился своей должности и отправился на вечное поселение в Сибирь, потому что вдруг оказалось, что он способствовал своему брату получить дополнительное жалованье и перерасходовал казенные деньги на лишние траты. Так что в 1722 году завертелось дело уже против него. А светлейшего только слегка пожурили. Он даже свидетелей своей честной жизни умудрился представить — не безвозмездно, конечно, для этих свидетелей, только вмешался гетман Украины Скоропадский и подтвердил нелицеприятные князю факты. Вроде бы за таким доказательством должен последовать арест и обвинительный приговор. Куда там! Меншиков оставался на плаву при любых обвинениях. Он был нужен Петру, он умел создавать широкомасштабные государственные авантюры, приносящие казне прибыль.

Именно Меншиков подсказал Петру, как поправить дела, когда вдруг обнаружилось, что казна государства практически пуста: царь с Александром Даниловичем стали просто выпускать больше денег, то есть произвели девальвацию полновесного рубля. Сегодня мы в таких случаях говорим, что правительство включило печатный станок. Это был первый опыт подобного рода. Результаты очень понравились. Денег стало много. А то, что они уже ничего не стоили, — так это была проблема населения. Государство на «удешевлении рубля» неплохо заработало. С той чудесной поры печатный станок в нашей стране использовался таким образом неоднократно.

Немало Меншиков нажил и на операциях с поставками хлеба в молодую столицу Российской империи. Вроде бы делалось это тоже для блага отечества. По документам Александр Данилович нажил смехотворные суммы. Тяжеловесный доход лег в его карманы без всяких бумаг. Закупленный Меншиков хлеб «помок и попортился», то есть не дошел до горожан. И либо хитрый царедворец купил порченый хлеб, либо он купил воздух, то есть оформил фиктивную сделку. Покупают же в наши дни вагоны крупы, которая тоже в силу «усушки и утруски» до покупателя не доходит? Хлебные поставки так полюбились Меншикову, что он в компании с другими вельможами заключил сделки еще и с Казанской и Московской губерниями. Доход от сделок был превосходным — более 60 процентов прибыли, а точнее 48 343 рубля. Хлебное дело Петру не понравилось, и за злоупотребления и мошенничество двух подельников светлейшего, сенаторов Волконского и Опухтина, высекли прямо в Сенате. А Александру Даниловичу удалось выйти сухим из воды и на этот раз. Отделался штрафом.

Обвиняли князя и в перерасходе казенных средств. Только вот доказать этот перерасход было невозможно. Например, по высочайшему приказу послал он для подкупа герцога Мальбрука портрет Петра ручной работы с алмазами и прочими драгоценными камнями, стоимость в расходах казны указал в 10 тысяч рублей. Кто проверит? Портрет отослан, ревизионную комиссию к зарубежному герцогу не отправишь. Послал он генералу Платтору перстень с алмазом. А генералу Шультену трость и шпагу с алмазами. Кто теперь сможет установить реальную стоимость этих подарков? И пришлось Сенату поверить Меншикову на слово. А уж цену его слова мы с вами знаем!

Самое, конечно, забавное, — это инкриминируемое князю дело о трофеях. Александр Данилович считал, что часть награбленного русской армией принадлежит ему лично. Потому после Полтавской баталии он не побрезговал взять с обоза 20939 ефимок, а потом предпочитал не воровать. Просто, когда армия собиралась брать какой-то зарубежный город, светлейший предлагал сделку: или платите взятку, и тогда войско ничего не грабит, или ждите, дорогие граждане, когда мы начнем мародерствовать. Конечно, богатые западные города предпочитали сунуть князю на лапу, только бы не грабили. Сим оригинальным способом Меншиков получил с города Мекленбурга 12000 талеров, с города Шверина — 12000 талеров, с Гданьска — 20000 талеров, с Гамбурга — 10000 червонцев, с Любека — 5000 червонцев, несколько тысяч полновесных золотых попали в его карман и за земли Померании и Голштинии. Чем не заработок?

Петр, которому донесли о художествах светлейшего, простил боевого товарища по случаю рождения наследника. Долги и прегрешения были забыты. Единственное, что он велел: следствия по Меншикову не прекращать. Уж он-то знал, что светлейшего нужно постоянно держать на крючке, иначе его аппетиты будут непомерно расти.

После смерти Петра, когда к власти пришла Екатерина I, благоволившая к светлейшему, эти аппетиты остановить было уже некому. И Меншиков грабил страну по полной программе. Он был так уверен в своей неподсудности, что уломал государыню обручить его дочку Машку с наследником престола Петром Алексеевичем! Но всему хорошему приходит конец. В 1727 году этот наследник, получив подметное письмо, возбудил против князя дело, а затем конфисковал награбленное в казну и сослал светлейшего вместе со всем семейством и той самой возможной невестой Марией в Ранненбург, а через какое-то время в дальний Березов, где тот и умер после двухлетней опалы.

Дело непотопляемого Сухарева

Карьера сибирского губернатора Сухарева тоже связана с эпохой Петра. Пожалуй, не будь Петра, никакой карьеры и не состоялось бы. Хотя сам губернатор императора ненавидел. Но без нового курса на выходцев из низов стрелецкий полковник Сухарев не смог бы достичь практически никаких успехов, хотя, по отзывам современников, человек он был бесстрашный, отменно зарекомендовал себя в военных походах. Видимо, не мог он простить императору того страшного утра начала царствия, когда Петр велел казнить сотни стрельцов. Ведь сам полковник начинал свою службу именно в этом несчастном опальном войске. И требовалось иметь немалые таланты, чтобы с клеймом стрельца сделать карьеру в ту сложную и противоречивую эпоху.

Первые взятки полковника Сухарева состоялись за границами родины, когда русские войска победоносно шли по покоренной польской земле. Он действовал точно так же, как светлейший князь Меншиков: брал взятки за то, чтобы войско не грабило мирных жителей. Правда, когда он стал комендантом захваченного города Полонного, взятки стали сочетаться и с откровенным мародерством. А когда коменданта гарнизона обвинили в нарушении международных норм права, он отвечал, что наши служивые и так много натерпелись в походе, так что им для восстановления сил нужно полноценное содержание, потому и грабят. Как объяснял польскому правительству посол Долгоруков, умиравшие за отечество солдаты «ветром прокормиться не могут».

На склоне царствования Петра полковника Сухарева перевели в Сибирь, где он стал комендантом Тобольска, командовал он тогда Енисейским полком. Земля, подвластная Сухареву, была необъятна, контроля никакого. Дважды он замещал губернаторов Сибири, дважды попадал под следствие, но всегда в его действиях не находили состава преступления. В своей вотчине Сухарев делал все, что душе угодно. Угодно душе приблизить к себе ссыльного бригадира Рожнова, старого боевого товарища — они приближал, даже разрешал тому принимать участие в судебных заседаниях, вести государственные дела! За такое самоуправство в столицу пошел донос от Татищева с Козловским, но… несчастному Рожнову ужесточили содержание, а Сухареву никакого наказания не назначили!

Другая история могла стоить Сухареву головы, его даже возили на следствие в столицу, но ничего не доказали и. вернули на прежнюю должность. А дело выглядело скверно. В Тобольске взяли ссыльного Тверикова. Этот гражданин попал в ссылку за многочисленные художества на свободе. Он бежал неоднократно с военной службы, давал ложные наветы и даже умудрился продать своему однополчанину чужое поместье. Так что за Уральские горы его доставили с выдранными ноздрями. Но запал он Сухареву в душу!

Комендант приблизил к себе Тверикова и, если верить показаниям последнего, предложил ему заработать, а доход делить пополам. Твериков сводил дружбу с простыми обывателями, которым нужна была юридическая помощь, и за определенную мзду обещал составить и вручить челобитные Сухареву и тогдашнему губернатору Черкасскому. Люди соглашались. Дело бы так и шло и приносило доход, однако случилась небольшая заминка. Как-то Твериков сговорился о «помощи» за сто рублей с тюремными сидельцами. Эта сотня предназначалась коменданту Сухареву. С одним из сидельцев, Кузнецовым, он отправился к дому полковника. Арестанта оставил ждать на улице, а сам вошел внутрь здания. Когда он вышел назад вместе с солдатом, то сказал Кузнецову, что полковник на него сильно гневается и велел взять в караул. После этих слов арестанта сбили с ног, отвели подальше от чужих глаз, придушили, а деньги забрали.

Чужие глаза все же сыскались, и Тверикова взяли под стражу. На допросе он тут же показал на Сухарева, причем сообщил и некоторую информацию опасного для полковника свойства: как записано в протоколе дознания, комендант сделал предложение «чтоб он, Твериков, промыслил ему, Сухареву, из русских людей или из татар и остяков волхва для того — есть-де у меня мнение такое, сделать то, чтоб на свете не было жива царя Петра Алексеевича. Служим-де мы ему, да выслужили тоже как и другие наша братья — позорною смертью померли, лучше служить чужому царю, нежели ему».[8]

Обвинение это пахло смертной казнью. В чем тут дело, почему Твериков решил оклеветать Сухарева, или на самом деле тот замышлял нечто подобное — дело темное. Может быть, это была месть за несправедливый дележ добычи или какую иную обиду — истины мы никогда не узнаем. Но под пытками в разбойном приказе Твериков так же неожиданно пошел на попятную, признал свои слова наветом и был благополучно обезглавлен. Сухарев же вернулся к исполнению служебных обязанностей в город Тобольск.

А в 1734 году он был отправлен с ротой солдат брать самопровозглашенного иркутского губернатора Жолобова. На некоторое время он занял место губернатора и проводил сыск. о взяточничестве Жолобова. В докладе Сухарева ко двору сообщались чудовищные случаи лихоимства: одних только взяток Жолобов набрал на 34 821 рубль, кроме того чинил поборы среди местного населения и провел мимо казны 8230 собольих шкурок, поселил на своей территории китайских перебежчиков, взяв с них лошадьми и верблюдами, которых контрабандой отправил за китайскую границу и выменял на товары общей стоимостью в 4603 рубля, а помимо этого всячески притеснял жителей своей губернии, чинил неправые аресты, скрывал докладные о своих преступлениях на высочайшее имя и т. д. и т. п.

Жолобов, припертый к стенке, в ярости показал на Сухарева, и того снова повезли в столицу на дознание. И около пяти лет Сухарев провел под стражей. Зато годы «сидения» были с лихвой возмещены. В 1740 году Сухарев занял пост сначала вице-губернатора, а затем и губернатора Тобольска и получил чин генерал-майора.

Для сибиряков это были страшные времена. Губернатор вел себя как настоящий хозяин края. Во-первых, он вершил все дела по своему усмотрению, во-вторых, завел личную охрану из двенадцати гренадеров, в-третьих, залезал в казну, как в собственный карман, в-четвертых, откровенно требовал мзду за благополучный исход дел. Подвластные ему жители пробовали жаловаться в Сенат, но жалобы перехватывались сухаревским сыском, а с жалобщиками губернатор имел разговоры, после которых те старались поскорее скрыться с его глаз. Взятки в крае брались по полной программе, все, что прежде делалось бесплатно, стало возможным только за мзду. За деньги губернатор давал купцам доходные откупа, за взятки освобождал от налогов, а всех, кто выступал против, жестоко преследовал и в буквальном смысле сажал на цепь. Он свел дружбу с прокурором Елисеевым и митрополитом Антонием, так что были у губернатора и церковная поддержка, и юридическая. Как-то, для того чтобы сделать митрополиту приятное, Сухарев согнал рекрутов и заставил их. снести гору, чтобы митрополиту не приходилось кружной дорогой добираться до загородного поместья!

Все эти «подвиги» вынудили подчиненных послать императрице доносы на губернатора, но та, отменившая смертную казнь и проявляющая к высшим чинам благожелательность, отнеслась к ним без внимания. Тогда Сенат решил бить фактами, и вот в 1745 году в Тобольск был снаряжен для розыска следователь Боборыкин, который увидел, что факты соответствуют действительности, о чем и поставил в известность Сенат. Особенно потрясло следователя, что Сухарев знается с ссыльными, водит с ними дружбу и самостоятельно решает, кому из шельмованных людей дать освобождение подчистую, а кому сидеть! Он отправил доклад, но и Сухарев составил на Боборыкина донос! Причем не забыл указать в этом документе, что следователь Боборыкин вел и прежде его дело и потому имеет предубеждение, а кроме того он свел дружбу с Иваном Темирязевым, который возбуждает местное население к восстанию против императрицы Елизаветы Петровны!

В результате Сенат постановил не платить Боборыкину жалования кроме как из тобольской казны, а тобольская казна находилась в руках у Сухарева, так что следователь и вся его сыскная команда перешли на подножный корм. Через два года, как пишут современники, они «пришли в крайнее разорение и последнее свое платьишко испродали и испроели». Следователям не давали работать, они не получали доступа ни к одному делу, не могли вызвать без соизволения Сухарева ни единого свидетеля, на них производились систематические налеты. И доведенный до отчаяния Боборыкин вынужден был проситься назад, в столицу. На его место послали полковника Ошанина. Но и тому ничего не удалось сделать. Стоило ему собрать доказательства и найти свидетелей, как на Ошанина совершался налет, документы изымались. А свидетели уводились. Следствие застопорилось. И стопорилось оно ровно до той поры, пока губернатор Тобольска Сухарев не умер естественной смертью, от старости. В 1754 году следствие по делу Сухарева закрыли за смертью обвиняемого…

Дело следователя Крылова и генерал-прокурора Глебова

При Екатерине Второй наибольшую огласку получило так называемое дело Крылова.

Покровительствовал следователю Крылову весьма уважаемый сановник — генерал-прокурор Сената Глебов. Еще во времена Елизаветы Глебов познакомился с близким двору вельможей Петром Ивановичем Шуваловым, тем самым, что увековечен в стихотворении Ломоносова. Благодаря его связям Глебов получил должность обер-секретаря Сената. Новоиспеченному обер-секретарю было 32 года, и он еще не успел жениться. Этим приятным упущением и воспользовался Шувалов, чтобы укрепить свое положение при дворе. Как-то, совершая с Глебовым прогулку в карете, он указал на дом двоюродной сестры императрицы Марии Симоновны Чоглоковой и сказал примечательную фразу: «Вот вдовушка изрядная живет, и чтоб я отведал своего счастья».

Глебов понял намек. Скоро он свел с ней знакомство и женился. Правда, женитьба не оправдала его надежд: Мария Симоновна находилась в последней стадии чахотки, и денег у нее было мало. Ни восьмитысячное жалование, ни наличие 900 душ крепостных не давали возможности безбедно жить в самом дорогом городе Российской империи. Глебов стал думать, как улучшить материальное положение. Покровитель, получив возможность влияния на императрицу через ее кузину, улучшать доход Глебова и не собирался. Поэтому молодой обер-секретарь обратил внимание на винные откупа, именно в них он видел возможность обрести желанный доход.

В ту пору вышел указ, по которому купцам запрещалось иметь винокуренный промысел, этим правом обладали только дворяне. Купцам вменялось в обязанность либо продать свои винокурни дворянам, либо разрушить их. На решение этого вопроса давалось полгода. Поскольку разрушение винокурен было чистым убытком, купцы стремились их сбыть хоть за малые деньги, чем и пользовались дворяне, максимально занижавшие реальную стоимость. Впрочем, закон делал исключение для тех местностей, где феодальное землевладение отсутствовало. Такой зоной для России была Сибирь. По закону сибирские купцы не были обязаны продавать свое дело, но Глебов решил, что сможет их обмануть.

В 1756 году он уплатил в казну 58 тысяч рублей за винокурни в Иркутской губернии. А затем перепродал промысел уже за 160 тысяч рублей. Юридически владельцами винокурен стали два питерских купца. Дело было за малым: поставить в известность иркутских владельцев винокурен и лишить их промысла. В Сибирь Глебов откомандировал своего поверенного Евреинова, чтобы тот потребовал от иркутских купцов передачи винокурен в собственность других лиц. Тут-то и случилась неприятность. Сибирские купцы нипочем не хотели расставаться со своими винокурнями! Отказывались, и все тут! И по закону заставить их передать собственность было невозможно! Сибирь не входила в зону действий грабительского закона. Евреинов в отчаянии докладывал, что мирно проблему не решить.

Тем более что на сторону купцов встал и иркутский вице-губернатор Вульф. Что делать?

Достигший к тому времени чина обер-прокурора Сената, Глебов составляет прошение в этот орган, требуя «учинения следствия о всех их поведениях и иметь себе в сатисфакцию справедливость закона, и буде они тем себя льстят, чтобы его, через учиненные ему убытки, удержать от поставки вина, то сие несправедливо мыслят. а когда они надеются на свое богатство, то оно всеконечно, сколько бы велико ни было, не затмит правосудия».[9] Сенат, идя на поводу Глебова, издает соответствующий указ и направляет для разрешения проблемы в Иркутск следователя Петра Никифоровича Крылова, который тогда был в чине коллежского асессора (то есть в чине вполне ничтожном). Крылову приказали «все по доношению господина Глебова следствие производить надлежащим порядком, чиня основательные в чем кому надлежит допросы без наималейшего послабления и поноровки».[10] Указ Сената давал следователю очень широкие права, причем оговаривалось, что в некоторых случаях он может проводить следствие, и не имея достаточных для оного фактов или доказательств.

И Крылов использовал указ в полную силу. Сибирь еще не видела подобного по жестокости следствия. Крылов вел себя на иркутской земле хуже, чем завоеватель, он применял недозволенные приемы, всячески унижал людей и подвергал их побоям и пыткам. Иными словами, он честно отрабатывал положенное Сенатом жалование. С собой он привез личное войско, состоявшее из селенгинских казаков. Сколько было этого войска, история путается. По одним документам 25 человек, по другим — 77. Начал он с того, что решил показать, кто в крае хозяин. Он перво-наперво опечатал магистрат со всеми архивами, а членов магистрата взял под стражу. Затем начались пытки и вымогательства; все иркутские купцы, чьи винокурни приобрел незаконно Глебов, были обвинены в преступлениях или злоупотреблениях. Вот что пишут об этом историки: «У 111 купцов в общей сложности было изъято 155 505 рублей 80 копеек — самые богатые из них под пытками и жестокими истязаниями раскошеливались на десятки тысяч рублей. Так, у Николая Брегалова Крылов изъял 23 тысячи рублей, у Ивана Бичевина — 30 тысяч рублей, причем этот купец в застенках Крылова скончался от пыток, у Михаила и Максима Глазуновых — по 15 тысяч с каждого. У менее богатых удалось выколотить десятки рублей: у Тараса Ракитина — 60, у Григория Кузнецова — 50, У Ивана Смирина — 15, а Василий Шарыпов внес всего-навсего 1 рубль 55 копеек. Под угрозой новых истязаний иркутские купцы отправили в Петербург депутацию, которая должна была выразить Сенату благодарность за справедливые действия Крылова, преподнести Глебову и его домочадцам подарки от имени иркутского купечества, а главе семьи — взятку в размере 30 тысяч рублей».[11]

Насколько Крылов ощущал себя полновластным хозяином, говорит тот факт, что он без стеснения предавался блуду с купеческими женами и

дочками, его не останавливали ни возраст жертв, ни их положение в обществе, пострадали как именитые горожанки, так и небогатые купеческие дочери, среди них была даже десятилетняя девочка; нередко к сожительству с Крыловым женщин умоляли сами купцы, поскольку следователь обещал убить их в случае отказа. Мужья несчастных, разоренные дотла, многие потом так и не оправились. Крылов оставил после себя полное разорение и нищету. Казна получила с иркутских земель более 150 тысяч рублей, за что Сенатом была выражена персональная благодарность следователю.

Однако иногда зло не остается безнаказанным. Против Крылова выступил все тот же вице-губернатор Вульф. Может, он и не был кристально честным человеком, но считал себя хозяином края, и ему хотелось поставить питерского выскочку на место. Деятельность Евреинова, а затем Крылова он воспринял как личное оскорбление. Вице-губернатор стал слать в столицу донесения с просьбой разобраться, которые и были перехвачены людьми Крылова. Это Крылову совсем не понравилось, и он отстранил Вульфа от должности, арестовал, а сам. назначил себя вице-губернатором Иркутска! Бывший хозяин края оказался там же, где и все члены магистрата — то есть под замком. Арестованному Вульфу все-таки удалось отослать жалобу на высочайшее имя. И Елизавета решила навести порядок. Она лишила Крылова всех чинов. Но Глебов и тут постарался — дело Крылова срочно замяли. Кстати случилась и смерть императрицы: пришли новые люди, и забылись старые просчеты.

После смерти императрицы на престол взошел Петр Третий. Он дал Глебову чин обер-прокурора Сената, эта высокая должность позволила тому держать иркутских купцов в страхе и повиновении. Их прошения на высочайшее имя изымались по дороге, жалобы их так и не дошли до столицы. Царствование Петра Третьего было недолгим, следом наступил век Екатерины. Проницательная императрица хорошо видела, что собой представляет генерал-прокурор, но она ценила его обходительность и ум. (По словам современников, Глебов был приятной наружности и легко внушал к себе доверие — отличительное качество настоящего мошенника.) Правда, когда сибирские жалобы все же достигли высочайших ушей, Екатерина решила проблему по-своему. В 1764 году Глебов был уволен с должности и больше не мог оказывать давление на постановления Сената. Императрица постановила взыскать с Глебова все убытки, которые были причинены иркутским купцам. Впредь ему воспрещалось занимать государственную должность. Стоит заметить, что это решение выполнено не было. Лет через десять Глебов вернулся на государственную службу и участвовал в расследовании пугачевского дела. Следователя Крылова, лишенного по указу чинов, велели высечь кнутом и сослать в каторгу, а имение продать с молотка и вырученные деньги раздать пострадавшим. Но и это постановление оказалось невыполненным. Никаких компенсаций иркутские купцы не получили. Никакой каторги Крылов тоже не получил.

Впрочем, иркутское дело заставило Екатерину иначе посмотреть на близких ко двору людей. Назначая генерал-прокурором Сената Вяземского, она написала для него «Наставление», в котором есть следующие требования, своего рода должностная инструкция: «Я весьма люблю правду, и вы можете ее говорить, не боясь ничего, и спорить против мене без всякого опасения, лишь бы только то благо произвело в деле». Особенно императрица подчеркнула, что не потерпит никакой лести и подхалимажа.

Конечно, эти три дела произошли в далекую от нас эпоху. Но поверьте, они точно так же будоражили общественное мнение, как, скажем, дела, заведенные на современных губернаторов и чиновников высшего ранга. Правильно говорят, что рыба гниет с головы. Все болезни начинаются, если воровство и взяточничество процветают в высшем слое общества. Тогда и чиновникам низкого ранга начинает казаться, что они боги и вершители судеб, и ни один закон не посмеет их осудить.

Во всяком случае, мелкие чиновники XIX века были так приучены к взяткам, что у них выработалось чувство полной безнаказанности и естественности происходящего. Скорее уж вызывало удивление и оторопь, если за такую малую провинность человека могли «закатать» в каторгу. Технология получения взятки была отработана до мелочей.