Я, Бабушка, Илико и Илларион

Аттестат зрелости

Шло время. Дни, не похожие друг на друга, как испеченные в золе бабушкины лепешки, сменялись днями. И каждый новый день приносил новую радость. Отцы, мужья, сыновья, братья возвращались в родные дома.

Из нашей семьи на фронте не было никого, но я каждый день вместе со всеми выходил на дорогу встречать грузовики, на которых возвращались в село раненые и увешанные орденами бойцы. Вместе с друзьями я обнимал и целовал их.

Незнакомые смущенно улыбались, знакомые ласково трепали меня по щеке и замечали, что я здорово вырос и возмужал. Радость, счастье и мир, неожиданно покинувшие наше село четыре года назад, вновь возвращались к нам. И село встречало их, как встречает мать давно потерянного и вновь обретенного сына.

Шла весна 1945 года…

Под щедрыми лучами солнца цвела пробудившаяся природа. Вдали, на склонах бархатистых гор, паслись стада. Воздух был наполнен ароматом полевых цветов.

В школе занятий уже не было. Мы готовились к выпускным экзаменам.

Я и Мери с утра шли на край села, к старой заброшенной мельнице, усаживались в тени огромного орехового дерева и занимались.

Вот и сегодня мы сидим под деревом и готовимся к грузинскому языку.

— Стихи ты должен знать наизусть, — говорит Мери. — Вот послушай — это Галактион.

— Моя бабушка здесь бы сказала: чтоб ты провалился сквозь землю, бессовестный, — говорю я.

Мери смеется и закрывает мне рот рукой — не мешай, мол.

Потом я читаю свои любимые стихи, которые, хотя их и нет в программе, я обязательно прочту на экзамене:

Мери сидит, обхватив колени руками, и смотрит куда-то вдаль, в бездонную синеву неба, где плывут еле заметные белые хлопья облаков.

— продолжаю я.

— Ты, я вижу, опять стихи сочиняешь?! — раздалось вдруг у самого моего уха.

Я подскочил словно ужаленный и обернулся. Передо мной стоял улыбающийся Илларион.

— Мы к экзаменам готовимся. Здравствуй, Илларион!

— Вижу, вижу, как вы готовитесь… Ну, здравствуйте! — Илларион сел.

— Как у вас идут дела?

— Заканчиваем, дядя Илларион, — ответила Мери.

— Заканчиваете или только начинаете?

— Что ты, Илларион! Остался всего один экзамен! — сказал я.

— Э, дорогой мой, экзамены у вас только начинаются! Ты, пожалуйста, не прикидывайся простачком?..

Я прекрасно понял Иллариона, но сделал наивное лицо и пожал плечами.

Илларион сначала долго, старательно ковырял палкой землю, потом поинтересовался, есть ли у меня табак. Узнав, что нет, достал свой, не спеша скрутил самокрутку, затянулся, выпустил длинную струю дыма и вдруг произнес речь, подобно которой я никогда еще от него не слышал:

— Человеческая жизнь, дети мои дорогие, похожа на мельницу. Видите то колесо? Колесо — судьба, а вода, бегущая по желобу, жизнь человека. Вода — великая сила, дети. Вода сильнее огня, сильнее ветра, вода сверлит камень. И как ты направишь эту силу, так и будет вертеться мельничное колесо… Разный народ приходит на мельницу — один за мукой, другие за крупой, третьи и вовсе без дела сидят целый день, прислушиваются к грохоту жерновов и уходят… Помимо, построили мы колхозную мельницу и пустили по желобу нашу речушку Лаше. Билась, билась вода, да так и не сумела сдвинуть колесо с места — силенок не хватило. Тогда мы подвели второй рукав реки, и пошло дело! Завертелось колесо, да еще как! Понимаете, к чему я это говорю? Две реки — это надежнее, вернее!.. Вот вы скоро заканчиваете среднюю школу и собираетесь, конечно, продолжать учебу… Это хорошо, но… В городе люди почему-то быстро забывают родное село, друзей, товарищей… Ты поедешь в город, дочка? — вдруг обратился Илларион к Мери.

— Вряд ли, дядя Илларион… Не сумею..

— Ну тогда еще ничего! Значит, и Зурико не сбежит от нас! — Илларион похлопал меня по плечу и встал.

Мери смущенно потупилась.

— Весь мир открыт для вас, дети, весь мир. А мы с Илико, как этот старый камень, — сказал Илларион и показал на брошенный посреди двора мельничный жернов. Большая серая ящерица взобралась на него и, зажмурившись, нежилась на солнце…

…Аттестаты зрелости вручали нам в торжественной обстановке, на чаеприемном пункте, который в особых случаях служил также клубом.

Духового оркестра в нашей школе не было, поэтому играть туш пригласили из района похоронных оркестрантов. До начала торжественного заседания духовой оркестр по заказу Ромули исполнил песню «Был сыночек у мамаши». Потом я попросил оркестрантов сыграть что-нибудь более жизнерадостное и сунул семь рублей в карман главному, тому, что играл на кларнете. Оркестр грянул «Эй, братишка Спиридон». Затем кто-то попросил исполнить «Хасанбегуру», но главный отказался — этого, говорит, наш оркестр не может исполнить, колоратура, мол, не получается.

К полудню все, наконец, собрались, и торжественное заседание началось. В президиуме сидели учителя и родители лучших учеников. Бабушки моей на собрании не было — ей нездоровилось, — поэтому один стул в президиуме пустовал.

В своем вступительном слове директор школы кратко рассказал, как обстоят дела с образованием у нас и в капиталистических странах, а потом сказал, что отныне мы люди самостоятельные, что школа дала нам все, что только могла дать, и что впредь мы можем поступать, как нам заблагорассудится, хоть головой об стенку биться. Потом он начал вызывать нас по алфавиту. После беглой характеристики каждого выпускника директор вручал ему аттестат зрелости, крепко пожимал руку и оглядывался на фотографа Павлушу, который уже держал наготове подвешенную к аппарату грушу. Выпускник испуганно замирал, пока Павлуша считал про себя до десяти и махал рукой, — готово, мол, птичка вылетела. И тогда раздавался оглушительный туш.

Когда заговорили обо мне, оркестранты почему-то вообразили себя на похоронах и заиграли «Таво чемо».

Директор грозно сверкнул глазами, и оркестр тут же перешел на туш.

После торжественного собрания должен был состояться концерт — песни в исполнении нашего сельского хора. Эти песни мы слышали по крайней мере тысячу раз, и поэтому все разошлись по домам.

Бабушка, увидев мой аттестат, чуть не задушила меня в объятиях:

«Теперь меня и смерть не возьмет», — сказала она и намочила слезами мой аттестат. Потом вдруг посерьезнела, косо взглянула на меня, положила аттестат на стол и молча вышла из комнаты. Я ничего не понял.

Спустя пятнадцать минут бабушка вернулась. За ней следовали Илико и Илларион.

— Присаживайтесь, соседи! — сказала бабушка.

Илико и Илларион сели.

— Ну что, какая еще беда с тобой стряслась? — обратился ко мне Илларион.

— Аттестат зрелости получил, — сказал я и протянул аттестат.

— Поэтому я и позвала вас, — сказала бабушка. — Посмотрите-ка, ради бога, настоящий это аттестат или вроде той прошлогодней похвальной грамоты, которая потом оказалась чужой?

Илларион взял аттестат, долго вертел в руках, внимательно изучил печать, подписи, даже на свет рассмотрел, потом передал Илико. Илико проделал с аттестатом то же самое, но более тщательно, и протянул его бабушке.

— Его аттестат — комар носа на подточит!

— Точно? — спросила бабушка.

— Точно! Во-первых, он не смог бы достать чистый бланк; во-вторых, — печать настоящая; в-третьих, аттестат на обратной стороне заполнен и на русском языке, а этого не смог бы сделать ни один из учеников нашей Заблоны; ну и, в-четвертых, — хоть бы одна четверка затесалась — сплошные тройки!

— Ну, слава Богу! Утешил ты меня, Илико! — с облегчением вздохнула бабушка. Илларион вновь потянулся к аттестату.

— А-тес-тат зре-лос-ти! — произнес он по слогам. Потом встал, подошел ко мне, постучал пальцем по моей голове, прислушался к звуку и, сокрушаясь, обратился к Илико — Ну, брат, если уже этот называется зрелым, то я тогда китайский мандарин.

— Ничего… Помидоры для продажи в город тоже незрелыми отправляют, чтобы не попортились. Дорогой они дозревают.

— Ну, раз так, давайте решать: что ему теперь делать, куда поступать, какую выбрать профессию? Должен же быть у человека какой-то план? А то поедет в город и будет там ушами хлопать, как осел, — сказал Илларион.

— Ты на какой факультет думаешь поступать? — спросил меня Илико.

Я пожал плечами.

— Мой внук должен стать врачом, — заявила бабушка. — Состарилась я, за мной уход нужен!

— Ты что, обязательно от его руки умереть хочешь? — сказал Илико,

— А может, ему на исторический пойти? Из историков секретари райкомов получаются, — сказал Илларион.

— Я бы на его месте пошел в юристы! — сказал Илико. — Вот хоть возьми нашего судью — человеком стал. Приехал в село в рваных галошах, а теперь щеголяет в кожаном пальто и резиновых сапогах.

— Да куда ему с его сердцем в юристы! Он ведь и арестовать-то никого не сможет!

— Может, пойти ему на литературный? Он ведь у нас стихоплет, и язык подвешен — дай бог! А что еще нужно!

— А нет ли чего-нибудь такого, чтоб готовых профессоров выпускали? — спросила бабушка.

— Как же, есть! Такое заведение и окончил наш Илико! — обрадовался Илларион.

— Ты чего молчишь, болван? Скажи, куда хочешь поступать? — набросился на меня Илико. — А то, видишь, выпустил уже этот носатый свое жало!

— Я в артисты пойду! — вдруг выпалил я. Наступила гробовая тишина.

— Чтоб я ослепла! Многоженцем решил стать? — запричитала вдруг бабушка.

— Тронулся, бедняга! — проговорил Илико.

Споры продолжались до рассвета. Наконец сошлись на мнении Иллариона, что обладателю брюк, подобных моим, следует поступить на экономический факультет, дабы обеспечить свое дальнейшее существование экономически и материально.

Бабушка, сняв с шеи серебряную цепочку с большим плоским ключом, подошла к нашему старому сундуку, откинула крышку и торжественно извлекла оттуда дедовские зеленые бархатные брюки-галифе с кожаными леями, огромные хромовые сапоги с подковами, шерстяную навыпуск блузу с накладными карманами, серебряный пояс и высокую каракулевую папаху. Потом разложила все это передо мной, вытерла подолом платья набежавшие слезы и сказала:

— Вот, сынок, одевайся. Не отправлю же я тебя в чужие края этаким голодранцем! Ты должен быть там лучше всех, дорогой мой… Я крепко обнял бабушку и нежно поцеловал ее в глаза, потом выбежал в другую комнату, быстро переоделся и вновь предстал перед «комиссией».

— Скажи, пожалуйста! Вылитый Симон Долидзе! — осклабился Илико.

Ранним воскресным утром я, бабушка, Илико и Илларион стояли у обочины шоссе и «голосовали» перед каждой попутной машиной. Моросил мелкий косой дождь, дул ветер и было холодно.

— Садись к шоферу в кабинку! — настаивала бабушка.

— Не забудь есть чеснок, а то, чего доброго, схватишь заразу! — напутствовал Илларион.

— Как войдешь в вагон, облейся ладиколоном, верное средство против клопов и всякой гадости! предупреждал Илико.

— Смотри у меня, чтоб завтра же здесь было письмо! — требовала бабушка.

— Отправь лучше телеграмму. А вернее всего — пришли с оказией, быстрее дойдет!

— Не смей связываться с городскими шалопаями!

— Возвращайся скорее!

— Будет нужда в вине — пиши, не стесняйся!

Наконец остановилась грузовая машина. В кабине сидела женщина с ребенком. Бабушка трижды — от дурного глаза — повернула меня. Илико и Илларион по очереди расцеловали, я влез в кузов, и машина тронулась.

Вдруг на дороге показалась девушка со свертком в руке. Она бежала изо всех сил. Машина ускоряла ход, девушка — бег. Постепенно она замедлила шаги и совсем уже медленно подошла к провожающим. Девушка долго смотрела на удалявшуюся машину, потом повернулась и зарылась лицом в грудь Илико. Наверноe, плакала. Плакал и я. А машина мчалась вперед, увозя меня все дальше и дальше от четырех дорогих мне людей.

Моросил дождь, дул ветер, и было холодно. Там, вдали, стояли четверо. На груди у Илико плакала девушка. Я тоже плакал, плакал и радовался, что она плачет. Был дождь, был ветер, и было солнце, и любовь, и слезы радости. И теперь, наверное, даже Илико не удивлялся, как это — луна на небе и хлопья снега. И почему не спится, и откуда эти слезы радости, и отчего я вообще такой счастливый.

А машина все мчалась вперед. На шоссе уже не было видно никого. Я стоял в кузове и шептал:

— Прощай, бабушка! Прощай, Илларион! Прощай, Илико! Прощай, Мери!