Я, Бабушка, Илико и Илларион

Кого я вижу!

Вот уже третий год я живу в Тбилиси. В деревне меня называют «городским жуликом», в городе «деревенщиной». Тетя Марта по-прежнему считает меня злостным неплательщиком, управдом Доментий — аферистом, профессора — гастролером, и только для бабушки, Илико и Иллариона — сколько бы институтов я ни кончил — я остался прежним Зурикелой — прохвостом, болтуном и нехристем. Софье все равно, кто я, она не интересуется ни моим прошлым, ни настоящим, ни будущим. Софья греется в моей постели, ест остатки моего обеда. И этого вполне достаточно для ее кошачьего счастья. «Хвосты» по-прежнему неотступно преследуют меня, а моя стипендия лежит где-то в сейфах университетской бухгалтерии и терпеливо ждет, — когда же она, наконец, увидит своего хозяина…

…На дворе мороз. Валит снег. Воет ветер. Я сижу в комнате тети Марты. Здесь теплее. На столе поет пузатый самовар. Мы медленно тянем горячий чай и мирно беседуем.

— Бедная твоя бабушка… — вздыхает тетя Марта. — Если бы ты, лоботряс, получал стипендию, ей было бы легче…

— Тетя Марта, сегодня день моего рождения, не отравляй его, ради бога!

— Будь проклят день, когда ты родился, бесстыдник!

— Благодарю! Вам того же желаю! Алаверды, тетя Марта! — говорю я и чокаюсь чайным стаканом с хозяйкой.

— У, шалопай! — Тетя Марта прячет улыбку и незаметно опускает свой сахар в мой стакан. Зима в Тбилиси холодная. Мне приятно сидеть в комнате тети Марты. После чая она обычно начинает рассказывать разные печальные истории, и всегда в третьем лице, но я знаю, что все это — из ее собственной жизни. Я люблю слушать печальные истории.

И тетя Марта любит слушать мою болтовню. Она корчится от смеха, после каждой паузы говорит: «Чтоб ты провалился!» — и вытирает слезы. Сегодня по поводу дня моего рождения в роли рассказчика выступаю я. Тетя Марта перестает отхлебывать чай и внимательно слушает.

— Ты знаешь моего Илико? — начинаю я.

— Еще бы! Сколько раз ты про этого одноглазого рассказывал.

— Так вот, слушай… Во дворе Илико, у самого плетня, стоит высокая черешня. Дерево это знаменито тем, что к нему привита черешня четырех сортов: шамбала, майская, поздняя и белая. Так что оно плодоносит все лето. Илико гордится своим чудо-деревом и бережет его, как свой единственный глаз. Вряд ли кто осмелится забраться на дерево днем, а по ночам Илико спит на балконе в обнимку с допотопной берданкой, заряженной солью.

Как-то под вечер мы с Илларионом отправились на мельницу. В ожидании очереди время прошло незаметно. Возвращались домой далеко за полночь. Поравнявшись с домом Илико, Илларион остановился.

«Отдохнем немного!» — предложил он и уселся под черешней. Я не возражал. Посидели. Выкурили по одной. Я встал.

«Куда ты спешишь?» — сказал Илларион.

«Не сидеть же здесь до утра! Я спать хочу!»

«А черешни не хочешь?»

«Еще бы! А где ее взять?»

«Как это — где? Вот она, над тобой!»

«Ну нет, благодарю тебя! Ты, видно, забыл про берданку!»

«Дурак! Его берданку разорвало третьего дня!»

«Ну и пусть, я все равно не полезу!»

«Значит, на дерево карабкаться мне, а черешню лопать будешь ты?»

«Почему бы и нет!»

«Ах ты, мерзавец! И тебе не стыдно посылать на дерево бедного старика?»

«Не прибедняйся, пожалуйста!»

«Хорошо, черт с тобой, полезем вместе!»

Договорились: я должен был забраться во двор, хорошенько все разведать, влезть на дерево и после этого дать знак Иллариону. Вокруг все было спокойно. Я ползком добрался до черешни, прислушался, потом осторожно встал, крепко обхватил руками ствол дерева и… прилип к нему!

Прилип, как муха! Всем телом! Весь ствол дерева на высоту человеческого роста был обмазан толстым слоем дьявольской смеси, в которой по запаху угадывались тавот, навоз, птичий помет и еще какая-то дрянь… Я с трудом оторвался от дерева. Вся одежда воняла. Я стоял, задыхаясь от злобы и зловония, и думал о том, как отомстить Иллариону за соблазн. Лучшего выхода не было, — я вскарабкался на дерево и протяжно, но тихо свистнул. Тотчас же Илларион тенью перемахнул через плетень и осторожно двинулся к дереву. Я услышал его громкое сопение и приглушенный голос:

«Эй, что тут воняет?»

«Ничего, ничего, поднимайся!» — ответил я шепотом. Илларион широко раскрыл объятия, обхватил дерево и… застыл. Под деревом минуту царило гробовое молчание, потом до меня донеслось злобное шипение:

«Зурикела, что это значит?»

«Это значит, что бог наказывает вора! Что, не нравится соус?» — ухмыльнулся я.

«Зурикела Вашаломидзе, если ты решил провести всю жизнь на этом дереве, то сиди. Но если спустишься когда-нибудь вниз — прирежу, как рождественскую свинью!»

«Сам во всем виноват!»

«В чем я виноват, сукин ты сын, в чем? Черешней хотел угостить тебя, подлеца. А навоза для тебя в моем доме до второго пришествия хватит».

«Ну будет тебе! Я спускаюсь, пусти меня!»

«Зурикела! Пожалей свою грешную голову, не делай ни шагу!»

«А что, летать прикажешь?»

«С ума меня сведет этот мерзавец! Ты как со мною разговариваешь, молокосос?! Как мне теперь домой идти, ты подумал об этом?»

«А мне как идти?»

«Тебе идти не придется больше! Труп твой, слышишь, труп я принесу домой!» — Илларион собрался было дотянуться до меня, но закашлялся. Его тошнило. Я камнем свалился с дерева.

«Илларион, дорогой, что с тобой? Тебе плохо?»

«Прочь от меня, не прикасайся!» — оттолкнул он меня. Поглощенные перебранкой, отравленные зловонием, мы ослабили бдительность. Вдруг на балконе Илико что-то загрохотало, упало, покатилось и разразилось истошным воплем:

«А-у-у, держи его, держи! Вы зайдите снизу, вы — отсюда, остальные — оттуда! А-у-yy!!!»

Опрокинув плетень лобовой атакой, мы галопом выскочили на дорогу. Грянул выстрел.

«Еще подстрелит нас, косой черт!» — пробормотал Илларион, взваливая на плечо мешок с мукой.

«Не бойся, пока он будет перезаряжать берданку, мы успеем уйти!»

«Черта с два! Ружье-то двуствольное!»

«А ты почем знаешь?»

«Да я же ему одолжил свое!»

«Ну, тогда пеняй на себя!»

«Бери мешок, дурак! Бежим!»

Я подхватил свой мешок и собирался было последовать за Илларионом, как раздался второй выстрел. Илларион выронил ношу, странно согнулся, одной рукой ухватился за меня, другой — за мягкое место и издал вопль, от которого задрожали стекла в доме Илико. Я поспешил зажать ему рот. Илларион извивался, словно ужаленный, вертелся волчком, приседал, вытягивался — словом, выделывал такие трюки, которым позавидовал бы любой акробат. Пришлось бросить мешки и взвалить раненого себе на спину…

…Тетя Марта смеется до слез. Потом, обессиленная, перекатывается со стула на кушетку и машет мне руками — замолчи, мол. Но остановить меня не так-то просто…

«…Зурикела, дорогой, не оставляй меня, не срами на старости лет! — молил меня Илларион, скрипя от боли зубами. — Ох, Илико Чигогидзе, попадись ты только мне в руки! Уж я разделаюсь с тобой!.. Зурикела, спаси меня, умираю!..»

«Соль-то каменная?» — спрашиваю я.

«Смеешься, негодяй? Издеваешься? Ну, погоди, Доберусь я до вас обоих, мерзавцы!.. О-о-о, боже, будет ли конец моим мучениям?.. Горю!..»

«Потерпи, скоро рассосется…»

«Когда же это будет?! Всадил в меня, косой черт, пуд соли!»

Я осторожно опустил Иллариона на землю, уложил лицом вниз, спустил с него штаны и осмотрел рану. «Плохи мои дела? — простонал Илларион. — Дотяну до утра?»

«Ну что ты, Илларион!» — успокоил я его.

«Зурикела, сынок, подуй на рану, авось полегчает!» — взмолился Илларион.

Битый час сидел я подле него, дул на рану и проклинал Илико. Потом кое-как, с большим трудом дотащил Иллариона до дому, уложил на кушетку и наложил на посиневшую рану мокрое полотенце. Затем я сбегал к себе домой, привел бабушку и больше не отходил от кряхтевшего и стонавшего друга.

«Видишь, видишь, Ольга, какую он со мной выкинул шутку? — сокрушался Илларион, впиваясь зубами в подушку. — У-у, одноглазый дьявол, доберусь я до тебя! Доберу-у-сь!..»

«Неужели он не знал, что это ты?» — спросила бабушка.

«Упаси боже! Если бы он меня узнал, лежал бы сейчас ваш Илларион с пулей в груди…»

«Поделом тебе! В другой раз будешь умнее. А ты о чем думал, прохвост? — вдруг накинулась на меня бабушка. — Раздевайся сейчас же и ложись спать. Постираю вашу вонючую одежду, авось высохнет до утра, а нет — так валяйтесь в постели… Лодыри!..»

Легли мы только на рассвете.

…Было совсем светло, когда на дороге показался Илико. Я первым заметил его из окна и затаил дыхание. Илико нес на спине два мешка с мукой. Мешок побольше он сбросил у ворот Иллариона, другой перекинул через наш плетень. Потом он сложил руки рупором и закричал:

«Илларион!.. Илларио-о-н!.. Ты что, не слышишь, дорогой?»

Илларион молчал, как могила.

«Зурико! Зурикела-а-а!» — не унимался Илико.

«Чего ты разоряешься, косой черт! — откликнулась бабушка. — Чуть свет будишь мне ребенка! Что хотел?»

Илико, который больше всего на свете боялся моей бабушки, сразу же смягчил голос:

«Ничего, дорогая Ольга, я хотел только узнать, дома ли Илларион».

«А мой Зурикела сторожем к нему приставлен, что ли? Пойди и сам посмотри!»

Илико с минуту молчал, словно сил набирался, а потом разразился:

«Где ты, носатый дьявол?!. Выйди, покажись!.. Не смеешь?.. Вор! Разбойник!.. Нашел себе занятие — воровать чужую черешню!.. Бесстыдник!.. Ну, каково лежать в постели? Не нравится?.. А может, подбавить еще немного соли? Не хочешь? Выходи, говорю тебе, покажись!.. Не можешь ходить? Так тебе и надо, бандюга! Будешь знать, как обворовывать честных людей!..»

«В чем дело, Илико, за что ты его так проклинаешь?» — спросила бабушка.

«За что? Задумал, понимаешь, прошлой ночью моей черешней полакомиться. И получил по заслугам. И он, и его дружок!»

«Какой еще дружок?»

«Не знаю! Пусть сам скажет!..» — уклонился Илико от ответа.

«Погоди, может, это был вовсе не Илларион?!»

«Да если б это был не он, разве простил бы мне столько ругани! И потом, с чего это ему вдруг приспичило стирать свою сорочку и брюки? Вон! Развесил на перилах! Скажите, пожалуйста, разбогател, смену имеет! Вставай, выходи, носатый, и забирай свою муку, пока я не передумал!.. Разбойник!..» Илико с видом победителя зашагал по дороге. Пройдя несколько шагов, он остановился, обернулся к бабушке и громко спросил:

«А все же, где этот прохвост Зурикела? Или он не слышит меня?»

«Что тебе от него нужно?» — сказала бабушка и взяла в руки палку.

«Ничего особенного, дорогая… Просто хотел спросить, долго ли он тащил вчера на спине носатого дружка?..»

Не вытерпев больше, я с хохотом выбежал на двор.

Смеялась бабушка, смеялся Илико. Не смеялся лишь бедный Илларион он по-прежнему лежал, уткнувшись носом в подушку, и скрипел зубами…

…Я закончил свой рассказ. Тетя Марта встала, поцеловала меня в лоб и налила чай. Потом открыла шкафчик, достала банку орехового варенья и положила мне на блюдечко два черных шарика.

— Ну и уморил ты меня, Зурикела! Дай бог здоровья тебе, и твоей бабушке, и твоему Илико, и твоему Иллариону!..

— Это я завтра утром съем, тетя Марта, — сказал я и взял блюдечко.

— Ешь сейчас, а на утро возьми вот это! — ласково сказала тетя Марта и придвинула ко мне банку с вареньем.

Сегодня произошло чудо: Софья встретила меня в постели. Она, наверное, долго ждала меня, но я засиделся у тети Марты до двух часов ночи. Софья чуть приоткрыла один глаз, взглянула на меня и, убедившись, что это я, снова закрыла. Я быстро разделся и лег рядом с ней. Прошло несколько минут. Софья молчала. Наконец я не вытерпел и спросил:

— Спишь?

Софья не ответила. Она снова открыла один глаз, посмотрела на меня, потом закрыла и продолжала мурлыкать.

— Софья, — сказал я, — это довольно глупо с твоей стороны! Ну, почему ты дуешься, скажи, пожалуйста? Ведь я был у тети Марты!

Софья хотела что-то ответить, но не смогла: ведь это была Софья, а не Мурада, который понимал меня с полуслова и мог глазами разговаривать со мною на любую тему…

— Софья, — продолжал я, — сегодня день моего рождения. Знаешь, сколько лет мне исполнилось?

Софья не знала и, видимо, не интересовалась этим. Но она прочла в моих глазах радость и по-своему разделила ее: повернулась ко мне и ласково потерлась мордой о мою щеку. Я обнял Софью, и мы заснули. Всю ночь мне снились бабушка, Илико и Илларион, а Софье, наверное, — мыши…

…Светало, когда у нашей калитки кто-то громко позвал:

— Хозяин!

Я не был здесь хозяином и поэтому не откликнулся.

— Эй, хозяин! — позвал кто-то еще раз.

В комнате тети Марты послышался шум, потом скрипнула дверь и по балкону прошлепали тапочки моей хозяйки.

— Кто там?

— Где тут живет Зурикела Вашаломидзе?

— Кто?

— Прохвост Зурикела Вашаломидзе!

Всемогущий боже! Святая Мария! Тетя Марта! Софья! Знаете ли вы, что такое чудо? Знаете ли вы, как от радости останавливается сердце? Нет? А знает ли об этом тот, кто сейчас произнес мое имя? Быть может, это всего-навсего телеграмма? Нет, это не телеграмма! Так в чем же дело? Спокойнее, Зурикела! Не выскакивай босиком во двор, простудишься, выгляни-ка сперва в дверь! Нет, нет, беги, лети к калитке! Кричи, плачь, смейся, пой, Зурикела! С огромным хурджином на плечах, запорошенный снегом, с посиневшим от холода носом во дворе стоит твой Илларион!

Илларион прекрасно, — словно это было вчера, — помнит день рождения Зурико. В тот день он в последний раз выстрелил из своей берданки, — вскоре после этого ружье у него отобрали. Что бы там ни случилось, Илларион не забудет день рождения Зурико. Потому что нет на свете никого, кто был бы Иллариону дороже, чем Зурикела.

Вот и сейчас он приехал к своему любимцу и привез теплые шерстяные носки, вино, водку, сушеные фрукты. И деньги. Свои премиальные — за шелковичные коконы — семьсот рублей. А еще привез он письмо от бабушки. А ну-ка, что там пишет бабушка своему Зурико?

«Сыночек мой! Ты теперь ученый человек, известный всему Тбилиси. В твою школу пришло письмо из университета. Кого, мол, это вы нам прислали? Кто его учил? Я так и знала, что ты всех там с ума сведешь, мой дорогой! Смотри не урони чести нашего села! Больше ничего мне от тебя не нужно, сынок! Завтра тебе исполнится двадцать лет. Так ведь? Через год подыщу тебе невесту, мой мальчик. А как же? Должна же я покачать люльку твоего сына! Потом я умру, и ты похоронишь меня. Но только не смей плакать! С песней, со смехом похорони свою старую бабушку, мой ненаглядный! Сожалеть мне не о чем — прожила я немало, хватит с меня… В деревне у нас, слава богу, все благополучно. У Илико отелилась корова. Хромой Архипо отдал богу душу, похоронили в прошлое воскресенье. Матрена наконец-то выдала замуж свою черную, как головешка, девку. Я и Илико посылаем к тебе Иллариона с небольшим гостинцем. Присмотри как следует за ним. Бедняга жалуется на глаз. Ты уж постарайся, пожалуйста, поговори с профессорами пусть вылечат нашего Иллариона. Вот и все, мой мальчик. Мери и все соседи шлют тебе привет. Крепко тебя целует твоя бабушка Ольга».

Целый день Зурико читает и перечитывает это письмо. Читает и на другой день, и на третий. Ему хочется плакать и смеяться, кричать и петь. К черту Тбилиси, учение, диплом! Зурико соберет свои пожитки, купит билет и поедет в деревню, туда, где его ждут бабушка и… Мери. Поедет! Обнимет свою добрую, старую бабушку, а потом пойдет к Мери и спросит:

— Тебе холодно?

— Холодно, — ответит Мери.

Зурико снимет тулуп, накинет на ее озябшие плечи, обнимет, и так они будут шагать до утра по белому нетронутому снегу…