Я - «Дракон». Атакую!..

Глава десятая.

13 ноября 1942 года Ставкой ВГК был утвержден план контрнаступления под Сталинградом. Для проведения контрнаступления привлекались войска трех фронтов: Юго-Западного, Донского и Сталинградского. В их состав соответственно входили 17, 16 и 8-я воздушные армии. Для действий в интересах Юго-Западного фронта привлекалась часть сил и 2-й воздушной армии соседнего Воронежского фронта. В общей сложности под Сталинградом мы имели 1414 боевых самолетов, а противник — 1216.

По замыслу контрнаступления, войска Юго-Западного фронта с плацдарма в районе Серафимовича и Сталинградского фронта — из района Сарпинских озер — должны были прорвать оборону противника и, развивая наступление по сходящимся направлениям на Калач, окружить и уничтожить главные силы гитлеровских армий в междуречье Волги и Дона. Войска Донского фронта наносили два удара — из района Клетской на юго-восток и из района Качалинской вдоль левого берега Дона на юг — в направлении на Вертячий.

Все это я узнал во второй половине ноября, едва прибыл на Юго-Западный фронт во главе так называемой ударной авиационной группы. Предназначалась авиагруппа для усиления 17-й воздушной армии, оперативно ей и подчинялась. Командовал тогда этой армией генерал С. А. Красовский — с ним мы уже сработались на Воронежском фронте, и, понятно, я был рад, что попал в его распоряжение.

При встрече, правда, у нас произошла небольшая заминка. Дело в том, что руководителю ударной авиагруппы соответствующим реестром предписывалось должностное наименование «командующий», а не «командир». И кого-то, возможно, тешило бы подобное отличие в воинской «табели о рангах». Хитрецы, я знаю, и поныне лукавят, в нарушение уставных требований обращаясь к начальству не по воинскому званию, а по должностной категории. Вместо, допустим:

«Товарищ полковник» — этак возвышенно: «Товарищ командующий!..» Меня подобное не интересовало, а командарм Красовский после моего доклада о прибытии в его распоряжение несколько насторожился.

— Это еще как — «командующий»?

В самом деле, к началу контрнаступления под командованием генерала Красовского был один смешанный авиационный корпус, пять авиадивизий — две истребительные, две бомбардировочные, одна ночных бомбардировщиков, два штурмовых авиаполка. Всего 477 боевых самолетов. В моем же хозяйстве насчитывалось лишь семь полков: пять истребительных да два бомбардировочных.

Выяснив вскоре без особых затруднений, кто есть кто, Степан Акимович пошутил — мол, так врага скорей в заблуждение введем: два командующих — войско! Затем командарм охарактеризовал обстановку на нашем Юго-Западном фронте. Общая его протяженность составляла 250 километров. И вот на этом узком участке было сосредоточено пятьдесят процентов стрелковых дивизий фронта, восемьдесят пять — всей артиллерии, все танковые корпуса и 17-я воздушная армия. Такое массирование сил позволило создать на направлениях главного удара превосходство над противником, а это, в свою очередь, обеспечивало стремительность прорыва.

В успешном ведении наступательной операции большая роль отводилась авиационной поддержке. Верховный Главнокомандующий в телеграмме представителю Ставки генералу Г. К. Жукову, направленной 11 ноября 1942 года, напоминал, что операцию против немцев можно успешно провести лишь в том случае, если иметь превосходство в воздухе. И в ходе контрнаступления, которое началось 19 ноября, наша авиация завоевала и прочно удерживала господство в воздухе.

Как это было достигнуто? Прежде всего количественным и качественным превосходством над авиационной группировкой противника. Приведу одну цифру: во втором полугодии 1942 года наши авиационные заводы ежемесячно давали фронту 2260 самолетов. Небо Сталинграда отстаивали Ил-2, Як-7, Ла-5, Пе-2 — прекрасные боевые машины, которые по своим тактико-техническим качествам уже ни в чем не уступали немецким самолетам.

Количественное же превосходство над авиацией противника достигалось, кроме всего прочего, своевременным и умелым вводом в сражение авиационных резервов Ставки Верховного Главнокомандования. Наша ударная авиагруппа, вошедшая в 17-ю воздушную армию, собственно, для этого и предназначалась.

Ну а выполнять нам приходилось те же задачи, какие ставил армии командующий Юго-Западным фронтом. Они были очень разные: прикрытие и содействие войскам 5-й танковой и 21-й армии в прорыве обороны противника на направлениях их главных ударов; обеспечение ввода в прорыв подвижных соединений и содействие их выходу в район города Калач; борьба с резервами противника и многие другие.

На пятые сутки контрнаступления, когда танковые корпуса Юго-Западного фронта соединились в районе Калача с механизированным корпусом Сталинградского фронта, 22 отборные дивизии противника оказались в окружении. Немцы попытались деблокировать окруженную группировку. С этой целью была создана группа армий «Дон», во главе которой стоял генерал-фельдмаршал Манштейн. На подмогу ему спешно перебрасывались войска с Кавказа, из-под Воронежа, Орла, а также из Франции, Польши, Германии. До 30 дивизий двигались к окруженной под Сталинградом группировке, из них 17 встало против нашего фронта.

И вот гитлеровское командование отдало приказ на проведение операции «Зимняя гроза». «Гроза» действительно разразилась: попытки немцев деблокировать окруженную группировку оказались сорваны, фронт противника на Дону и Чире — на протяжении до 340 километров — сокрушен!

В те короткие декабрьские дни я не раз вылетал на боевые задания. Тяжелое чувство вымывала картина разрушенного города.

Мы все помнили, как год назад немцы смотрели в бинокль на Москву (скажем, бинокль символический). А в Сталинграде и рассматривать нечего было: развалины домов, заводов, которые немцы обстреливали, видны были невооруженным глазом. Да и как не видеть: от цели врага порой отделяло лишь несколько сот шагов — от того же завода «Красный Октябрь». Но каких шагов!.. Не случайно осенью сорок второго о боях в Сталинграде Лондонское радио передавало:

«За 28 дней была завоевана Польша, а в Сталинграде за 28 дней немцы взяли несколько домов. За 38 дней была завоевана Франция, а в Сталинграде за 38 дней немцы продвинулись с одной стороны улицы на другую…»

А мне-то эти улицы и дома знакомы были совсем не как координаты целей, объекты бомбардировок — отсюда начиналась когда-то моя армейская дорога. Здесь я учился летать: памятны были пилотажные зоны, первые маршруты, контрольные ориентиры, по которым искал родное гнездо, возвращаясь из учебных полетов. И вот под крылом одни развалины, мертвые пепелища… И то сказать, в конце июля, когда танковые соединения врага, форсировав Дон, устремились к Волге, ежедневно гитлеровские летчики совершали до 700 самолето-вылетов, обеспечивая продвижение немецких танков к Сталинграду А 23 августа фашисты подвергли город страшной варварской бомбардировке. В течение одних суток они совершили на Сталинград свыше двух тысяч самолето-вылетов!

Когда весь город уже был разбит и сожжен, камнями его стали наши солдаты…

Боевые действия авиации в первые дни контрнаступления были ограничены: туман и низкая облачность не позволяли помогать наземным войскам в полную меру. Каждый вылет в таких условиях уже сам по себе требовал от летчика высочайшего мужества. Но с 24 ноября погода улучшилась, и мы принялись наверстывать упущенное.

Пилоты моей ударной авиагруппы поддерживали боевые действия 5-й танковой армии генерала П. Л. Романенко, прикрывали наземные войска, ударами по аэродромам противника вели борьбу за господство в воздухе. Немало боевых вылетов совершили мы, изолируя окруженную группировку противника от подвоза резервов и снабжения. Вспоминается мне сейчас один сбитый «юнкере» — гвоздь, так сказать, из того воздушного моста в сталинградском небе, который пытались навести немцы, пробиваясь к своим.

Поджидая противника на пути, нам уже хорошо известном, я барражировал с пилотом Никитиным. Немцы, надо признать, умело использовали непогоду — пилотировать в облаках умели. Радиолокаторов же, всевидящих прицелов, чудес электронной техники в ту пору не было, так что, никого не обнаружив, мы собрались уходить — время нашего барражирования вышло. И, позволив себе в эту минуту чуточку расслабиться, я взглянул сквозь плексиглас фонаря истребителя, как давно не смотрел — любуясь стихией. И тут увидел, что находимся мы в огромной палате из прозрачного воздуха между двумя непрозрачными слоями: нижний — темный и почти синий, верхний — будто лист кованого серебра. Между слоями на некотором расстоянии вокруг наших самолетов теснились, замыкая нас в этом пространстве, пышные шарообразные облака. Мы находились в пустынном зале одного из небесных чертогов. Залюбовавшись им, я невольно вспомнил безмятежные курсантские «зоны»: пилотируй себе без оглядки — никто в тебя не целится, не собирается убивать, да и сам ты, хоть и на боевой машине, далек от мыслей о пушках. Одно лишь упоение, одна радость — лечу!..

В таком вот минутном возвышенном настроении я уже давно не находился. Навеяло его, должно быть, родное небо, школьные воздушные тропинки. И, уже собираясь снижаться, оглянулся — на месте ли ведомый? На месте. Потом скорей по привычке, чисто механически — не видно ли врага?.. Никого вокруг по-прежнему не было. И вот, когда отдал ручку управления машиной от себя, готовясь пробивать нижний слой облаков, вдруг сверху, из кованого-то серебра, прямо по курсу вынырнул «юнкере»! Это был Ю-52 — транспортный самолет гитлеровцев, на котором они возили десантников.

Экипаж транспортника, конечно, не видел меня, пожалуй, не рассчитывал даже и встретиться с русским истребителем где-то между облачными слоями. Мне же оставалось только прицелиться да открыть огонь: цель шла совсем рядом, под «ноль четвертей», то есть точно передо мной. И, как много лет назад, словно по команде инструктора: «Ну, давай, Савицкий, атакуй!..» — я чуточку отвернул машину в сторону, потом переложил крен обратно и, подведя вороненые стволы пушек на «юнкере», нажал кнопку огня. Тяжелая машина вздрогнула, словно решая — падать вниз или лететь дальше. Я насторожился: уверен был, что попал — бил по стабилизатору и, похоже, от него что-то даже отвалилось. «Юнкере» пролетел еще немного, наконец качнулся с крыла на крыло и камнем беспомощно рухнул вниз…

Этот мой боевой вылет — вылет совершенно не по— учительный, и если я сейчас вспоминаю о нем, то лишь для того, чтобы подчеркнуть, насколько все же разные они были — наши победы в небе. Как профессиональный воздушный боец, честно скажу, я испытывал удовлетворение от поединка с сильным противником. Иной даже безрезультатный бой для опыта, для боевой закалки давал больше, чем такая вот победа…

Коль речь зашла о взгляде на воздушный бой, нельзя не сказать о том существенном, что зародилось в тактике истребительной авиации в огненном сталинградском небе. Перевод наших авиасоединений на новые самолеты, имевшие лучшие маневренные качества, большую скорость, позволил здесь перейти от звена трехсамолетного состава к звену из двух пар. Пара с ноября сорок второго была узаконена и новыми штатами. Вместо двух эскадрилий по девять самолетов в истребительных и штурмовых полках ввели три эскадрильи. Такая организация позволила заметно улучшить условия маневра боевых машин. Летчики чаще стали маневрировать в вертикальной плоскости. Изменились тогда и боевые порядки истребителей. Ведь сомкнутые группы, какими действовали мы в начале войны, хорошо просматривались с большого расстояния, да и маневренность в сомкнутых боевых порядках была весьма низкой. Новые боевые порядки — разомкнутые по фронту, эшелонированные по высоте — облегчили и поиск врага, и маскировку полета. Так что картина воздушного боя коренным образом изменилась. Мы перешли к более активным наступательным действиям.

Может возникнуть вопрос: но разве само назначение летчика-истребителя не порыв в бой — дерзкий, наступательный? Безусловно, так. Характер действий наших истребителей всегда строился на основе настойчивого желания летчиков найти противника и уничтожить его. Но ведь любая схватка с врагом — будь то на земле или в воздухе — подчиняется искусству ведения боя, закономерным тактическим приемам. Опыт же наступательных боев пришел к нам не сразу — он доставался очень дорогой ценой. Все нужное, целесообразное приходилось собирать буквально по крупицам. Накопленный за полтора года войны этот боевой опыт был обобщен в проекте Руководства по боевым действиям истребительной авиации, изданном в декабре 1942 года.

Отдавая должное стойкости и героизму воинов Красной Армии, осенью сорок второго года американская газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «В невообразимом хаосе бушующих пожаров, густого дыма, разрывающихся бомб, разрушенных зданий и мертвых тел защитники города отстаивали его со страстной решимостью не только умереть, если потребуется, не только обороняться, где нужно, но и наступать, где можно, не считаясь с жертвами… Такие бои не поддаются стратегическому расчету: они ведутся со жгучей ненавистью, со страстью, которой не знал Лондон даже в самые тяжелые дни германских воздушных налетов. Но именно такими боями выигрывают войну».

Сказано верно. Плохо вот только, что нынче буржуазные историки как-то уж очень нехотя вспоминают о Сталинградской битве и ее исходе. Некоторые приравнивают ее к боевым действиям англо-американских войск в 1942—1943 годах, значительно меньшим по масштабам, да и происходящим-то на второстепенных фронтах, сравнивают битву на Волге, например, с победой союзников под Эль-Аламейном, даже ставят сражение в Северной Африке на первое место. Эко заносит! Известно ведь, что в боях под Эль-Аламейном участвовало всего 80 тысяч солдат и офицеров противника, а потери его составили 55 тысяч человек и около 300 танков. А под Сталинградом? Здесь враг сосредоточил свыше 1 миллиона и потерял в ходе нашего контрнаступления 800 тысяч человек, около 1160 самолетов, 2 тысячи танков и штурмовых орудий.

Что уж тут сравнивать!