Я - «Дракон». Атакую!..

Глава четырнадцатая.

Легкий на ногу был корпус моих воздушных бойцов. Только разбили хваленые эскадры гитлеровцев на Кубани — команда переучится на новые истребители, — и мы на Южном фронте. Ликвидировали наши войска Никопольский плацдарм, отбросив немцев из запорожской излучины Днепра; за умелую боевую работу 3-му истребительному присвоили почетное наименование «Никопольский», — и приказ прикрывать переправы через Сиваш. Отбушевали огненные штормы над Перекопом, освободили Крым, Севастополь — и новый приказ. Теперь наш путь лежал в белорусские края. Полки корпуса перелетали на полевые аэродромы под Витебском.

Расскажу о том, как мы участвовали здесь в одной из блестящих операций, вошедшей в историю великой войны под названием «Багратион».

Итак, мы на белорусской земле. Три года хозяйничали на ней гитлеровцы. Тюрьмами, концлагерями окутали ее, планируя онемечить, превратить в послушных рабов население; около 380 тысяч человек угнали из захваченных городов и сел на каторжные работы в Германию. Но фашисты не поставили на колени белорусов. На территории республики к июню 1944 года действовало 150 партизанских бригад, 49 отдельных отрядов общей численностью свыше 143 тысяч человек. Во вражеском тылу работали подпольные обкомы, райкомы и горкомы партии, 2511 первичных комсомольских организаций, в которых насчитывалось более 31-тысячи комсомольцев.

Противник держался за Белоруссию, за так называемый белорусский выступ по линии фронта, через который шли кратчайшие пути к границам Германии. Широко используя естественные условия — реки с заболоченными берегами, болота, лесные массивы, немцы создали здесь мощную оборону. В сильные оборонительные узлы были превращены города Витебск, Орша, Могилев, Бобруйск. И вот прорвать оборону противника на шести направлениях, окружить и уничтожить его фланговые группировки под Витебском и Бобруйском, разгромить войска в районах Орши и Могилева, а в дальнейшем мощными ударами фронтов в направлении на Минск при тесном взаимодействии с партизанами окружить и уничтожить основные силы группы армий «Центр» — такой в общих чертах была идея Белорусской операции, и мы приступили к ее подготовке.

Едва перелетев на командный пункт корпуса, расположившийся у железнодорожной станции Рудня, я тот-час же получил распоряжение прибыть в штаб 1-й воздушной армии, в чье оперативное подчинение наш корпус был передан на период операции. Это было 5 июня. Именно тогда, в строго назначенное время, в палатку, где командарм Т. Т. Хрюкин собрал командиров корпусов и дивизий, вошли представитель Ставки ВГК маршал А. М. Василевский, командующий 3-м Белорусским фронтом генерал И. Д. Черняховский и представитель Ставки ВГК по авиации генерал Ф. Я. Фалалеев.

Мы встали, начальник штаба фронта генерал А. П. Покровский доложил представителю Ставки, что все участники совещания прибыли и, поприветствовав нас, Василевский объявил о проигрыше наступательной операции.

— Маршал Владимиров… — тихо шепнул мне сидевший рядом полковник С. Д. Прутков, командир штурмовой авиадивизии, с кем крыло в крыло ходили мы в атаки в небе Таврии. Я не сразу понял, что имел в виду Степан Дмитриевич. Потом сообразил: руководящему составу на вторую половину сорок четвертого года были установлены новые условные фамилии. Сталин именовался Семеновым, Жуков — Жаровым, Василевский — Владимировым, командарм Черняховский — Черновым и так далее. В интересах, так сказать, военной тайны, дезинформации противника.

Проигрыш операции начался с доклада командующего 39-й армией генерала И. И. Людникова, который подробно рассказывал о системе обороны немцев, их огневых средствах, резервах, инженерных сооружениях, заграждениях переднего края и о многом другом, что полагается знать в таких случаях. Потом генерал докладывал о боевой задаче, поставленной его армии, о построении боевых порядков, преодолении полосы заграждений, прорыве полосы обороны, взаимодействии, управлении войсками. Я внимательно слушал его доклад, вникал в замысел командарма, а сам ловил себя на том, что мой взгляд невольно то и дело переключается на командующего фронтом.

Черняховский… В начале двадцатых годов в Новороссийске на цементном заводе «Пролетарий» в нашем комсомольском комитете появился энергичный паренек Иван Черняховский. На заводе Иван начал свою работу бондарем. Сначала делал бочки для цемента. Потом окончил курсы шоферов и пошел колесить по крутым дорогам Черноморского побережья. Наши жизненные дороги разошлись. И вот сейчас, спустя столько лет, передо мной сидел совсем еще молодой, красивый генерал-полковник, и чем внимательнее всматривался я в его лицо, тем больше улавливал в нем черты своего товарища по комсомольской юности. А когда представитель Ставки спросил:

— Иван Данилович, у вас будут вопросы? — на что командующий фронтом ответил, что вопросов нет, я уже не сомневался — это наш Черняховский!

После командарма Крылова докладывал командующий 11-й гвардейской армией генерал-лейтенант К. Н. Галицкий, затем командующий 31-й армией генерал-лейтенант В. В. Глаголев, и, помню, оба также говорили, что наступают на главном направлении.

— Это хорошо, что все наступают на главном направлении, — заметил в заключение маршал Василевский. — Значит, глубоко все продумали…

Долго еще в тот день докладывали командармы и комкоры о стоящих перед ними боевых задачах, и уже по объему одной только этой подготовки мне становилась ясна грандиозность замысла операции «Багратион». А 148 действующих полевых аэродромов, а сеть ложных площадок, а по 8—10 боекомплектов бомб, снарядов, патронов на каждую воздушную армию — это ведь тоже о чем-то говорило!

Я не буду перечислять детали замысла операции, подробно останавливаться на боевых задачах — это известно из исторической литературы, об этом подробно пишут в своих мемуарах многие военачальники. Скажу кратко: нам, истребителям, предстояло вести борьбу за удержание господства в воздухе, поддерживать войска при прорыве обороны противника и развитии успеха в глубине, препятствовать подходу резервов, дезорганизовать планомерный отход гитлеровцев, непрерывно осуществлять воздушную разведку и наблюдение за полем боя.

На второй день, после прорыва тактической зоны обороны немцев, для развития успеха операции вводилась конно-механизированная группа генерала Н. С. Ос-ликовского. Моему корпусу и предстояло тогда обеспечить ввод в сражение, а затем организовать поддержку действий в глубине обороны противника этой самой конно-механизированной группы.

Надо сказать, летчики-истребители не очень-то любили прикрывать конников. Стоит, бывало, противнику сбросить на кавалерию несколько бомб — жди неприятностей. Лошадь-то в окоп не спрячешь, от разрывов она начинает метаться — и пошло!.. Совсем другое дело — танки прикрывать.

Однако после совещания с представителем Ставки я отправился в штаб, где со своими помощниками неотложно принялся за разработку различных вариантов действий, расчет наряда сил, так что перед наступлением был уже на командном пункте генерала Осликовского, полностью готовый к предстоящим совместным боевым действиям.

23 июня началась Белорусская операция. В ночь перед наступлением по основным опорным пунктам обороны немцев нанесли удар дальние бомбардировщики и самолеты По-2. Утром туманы затруднили наши боевые вылеты, но на оршанском направлении за полчаса до атаки 160 «пешек» отбомбились по основным узлам сопротивления противника, а 18 Илов провели успешную штурмовку штаба пехотной дивизии гитлеровцев. Крепко поработала наша артиллерия.

Все это создало благоприятные условия для перехода войск в атаку, а успешные действия 5-й армии позволили на следующий день ввести в прорыв на богушев-ском направлении конно-механизированную группу генерала Осликовского.

За несколько часов до этого на командный пункт группы прибыли маршал А. М. Василевский и командующий фронтом И. Д. Черняховский. Вызвали меня, генерала В, Т. Обухова — командира 3-го гвардейского Сталинградского механизированного корпуса, и вскоре проявились и детали. К вечеру танки Обухова должны были включиться в прорыв у Богушевска, а моему корпусу в этот день до наступления темноты, а на следующий день — с рассвета — предстояло прикрывать танкистов.

— За корпусом Обухова в прорыв пойдет кавалерия Осликовского, — заметил командующий фронтом и спросил, как я собираюсь обеспечить при этом боевое управление истребителями.

Для непрерывного руководства боевыми действиями авиации на вспомогательный пункт управления 5-й армии выделялась оперативная группа штаба нашей воздушной армии. С вводом в прорыв корпуса Обухова эта оперативная группа должна была перейти на командный пункт Осликовского, а в мое распоряжение в кавалерийском и механизированном корпусе выделяли дополнительные радиостанции, которые и обеспечивали меня со всеми надежной связью.

Так я отвечал на вопрос командующего фронтом. Иван Данилович внимательно слушал меня и, видимо, не признал в авиационном генерале Женьку Савицкого, а мне как-то неловко было обращаться к воспоминаниям в такое время, я понимал — каждая минута у командующего на счету.

24 июня, во второй половине дня, наша авиация нанесла массированный удар по Богушевску, в ночь на 25 июня витебская группировка противника в составе пяти дивизий была окружена и рассечена. Танки, входившие в группу Осликовского, на следующий день успешно преодолели лесисто-болотистую местность и ворвались в Сенно…

По мере удаления конно-механизированной группы от аэродромов нашего базирования время прикрытия их на поле боя заметно уменьшалось. Немцы учитывали это и нет-нет да прорывались к конникам. Особенно много неприятностей их истребители доставили нам при форсировании Березины.

Так, например, однажды больше двадцати пяти гитлеровских машин появились в районе переправы. Чтобы ликвидировать опасность, пришлось поднять против них шестерку истребителей. Вел ее заместитель командира эскадрильи капитан В. Мельников. Физически очень сильный, в бою этот летчик отличался просто безмерной отвагой. Он и тогда не пропустил немцев к переправе. Связав боем четверку «мессершмиттов», прикрывавших «юнкерсы», сбил группой пять самолетов противника, разогнал весь их строй и благополучно вернулся. Генерал Осликовский за смелые и решительные действия по прикрытию переправы на Березине объявил пилотам благодарность.

Нелегкий воздушный бой над Березиной пришлось выдержать и мне. Парой как-то мы сошлись с четверкой «фоккеров». Летчики противника попались опытные, настырные, а у нас горючее оказалось на исходе, так что пришлось тогда довольно туго. Но, слава богу, выдержали…

Однако отдаленность аэродромов от стремительно наступавших войск, которые мы должны были прикрывать, сказывалась все чаще. Пока долетишь до передовых отрядов подвижной группы, а это порой до ста километров, — пора возвращаться — горючего-то на истребителе не слишком много.

Нужно было как-то выходить из создавшегося положения. К тому времени меня уже назначили начальником северной авиационной группы вместо генерала Богородицкого: хозяйство, за которое отвечал, заметно расширилось. Кроме 3-го истребительного авиакорпуса, теперь в моем распоряжении оказались 3-й штурмовой авиакорпус, 1-я и 11-я штурмовые авиадивизии. Управлять таким хозяйством, понятно, сложнее, и первое, что беспокоило, — аэродромы. Где размещать полки? Как сделать, чтобы не отставать от пехоты, конников, танкистов, так нуждающихся в нашей помощи?

Я летал в поисках площадок, полевых аэродромов. Мне помогали мои заместители — опытные пилоты. Но белорусские леса и болота — не самые подходящие места для размещения истребителей или штурмовиков. Иной раз глядишь сверху — вот подходящая площадка для взлетов и посадок боевых машин, но тут же и разочарование: а как подвезти сюда горючее, боеприпасы? Какие тут, к черту, коммуникации — до самого горизонта лес! Грибные места хороши в таких лесах, а не дороги для транспортировки снарядов.

Надо было срочно что-то предпринимать, и вот, как говорится, в порядке бреда была мною высказана в те горячие дни почти шальная мысль. Использовать для боевой работы истребителей обычную дорогу! Нет, не те шикарные бетонированные автострады, с которых летали летчики к концу войны под Берлином, а нашу простецкую полевую дорогу, соединяющую какой-нибудь райцентр с каким-нибудь захудалым колхозом.

Что тут говорить, мысль действительно казалась шальной, однако меня поддержали. «Жить захочешь — сядешь!» — весело прокомментировал идею вечно нестареющей авиационной шуткой мой неунывающий помощник Саша Новиков. И на том остановились.

Дорогу более или менее, на наш взгляд, подходящую нашли быстро. Выбрали ровный участок ее длиною 1200 метров, засыпали дорожные кюветы землей, а сверху уложили скрепленные доски. Нельзя сказать, что такая взлетно-посадочная полоса отвечала требованиям мировых стандартов, но один из наших истребительных авиаполков вел с нее боевую работу, и достаточно успешно. А это для нас было главным.

Наиболее подходящую площадку для истребителей корпуса обнаружил командир звена старший лейтенант Моргунов. Он доложил, что в районе города Сморгонь есть хороший участок грунта, но, похоже, перепахан.. Немцев в городе летчик не заметил, однако и наших. войск там пока не было.

Я вылетел в указанное место в паре с Сеней Самойловым. Данные Моргунова подтвердились. В тот же день, взяв на борт По-2 командира 278-й истребительной авиадивизии полковника К. Д. Орлова, решил проверить, пригоден ли участок для работы наших боевых машин.

Долго, помню, кружили, выбирая место для посадки маленького самолета связи. Кое-как все же приземлились. Осмотр площадки показал, что немцы намерены были перепахать ее полностью и заминировать, но, видно, не успели: танки генерала Обухова помешали.

К исходу дня аэродром — помогло местное население — был готов принять наши истребители, и 43-й авиаполк перелетел под Сморгонь. На следующий день уже и вся 278-я дивизия базировалась там. Как выяснилось, вспашку аэродрома немцы поручили местной трактористке (запомнил ее фамилию — Бруквина). Встретились с нею.

— Я же понимала, для чего фашисты заставили меня пахать — чтоб наши под аэродром не приспособили, — сказала нам эта мужественная женщина-белоруска. Рискуя жизнью, она создавала лишь видимость, что вспахивает грунт, а на самом деле, подняв плуг повыше, только снимала с его поверхности дерн.

Так, довольно быстро восстановив выведенные из строя места площадки, мы начали боевую работу, и я с уверенностью могу сказать, что полевой аэродром под Сморгонью также внес свой достойный вклад в разгром противника в дни нашей наступательной операции.

В те дни в 43-м полку побывали два поэта — Сергей Михалков и Эль-Регистан. Михалков, известный автор «Дяди Степы», и сам-то высокий, тонкий, а Эль-Регистан — буквально ему по пояс. Пилоты звали их между собой Пат и Патошон. Так вот, заехали поэты на этот наш дорожно-полевой аэродром, побеседовали с летчиками, и загорелся Михалков слетать на истребителе, да не куда-нибудь, а в бой! Просьба, понятно, вызвала смех! Дело в том, что с таким ростом, как у него, копченую колбасу с потолка хорошо снимать, а не на истребителе летать. Спрашиваю Михалкова:

— Ноги-то и голову куда денешь?

А он опять за свое: чтобы красиво да правдиво писать о летчиках, нужно хотя бы раз побывать в воздушном бою или слетать на штурмовку. Что делать? Ладно, думаю, проведем поэта, запутаем как-нибудь.

Вечером собрались во время ужина, и я как можно серьезней сообщаю Михалкову:

— Сейчас инженеры опускают сиденье на три дырочки ниже. Утром примерим: если голова укроется в кабине самолета — летим в бой!

Михалков обрадовался, засуетился:

— Ну так я пораньше спать лягу. Надо собраться с силами.

— Правильно, — соглашаюсь с ним. — Заканчивай ужин и лезь на печку.

Михалков послушно последовал моему совету, а утром чуть свет гляжу, на аэродром бежит.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Готово?

— Так точно, — отвечают ему, хотя — и смех и грех! — никто ничего и не думал делать. На истребителе Як-76 позади летчика было одно место, но вот сиденье на машине переместить было невозможно. Как это объяснить высокому гостю?..

Короче, сохраняя торжественность момента, на Михалкова натягивают парашют, застегивают парашютные замки, на всякий случай поясняют, как дергать кольцо, сколько секунд тянуть, не раскрывая парашюта, как приземляться — мало ли что в бою может случиться. Ведь и наших сбивают… Поэт Михалков слушает внимательно, со всеми соглашается и лезет в кабину.

Залез. Я наблюдаю, что будет дальше. А дальше тут же все стало на свои места. Голова поэта торчит выше фонаря, кабина не закрывается — какой еще воздушный бой!

— Вылезай, — говорю, — прилетели! Михалков вылез, парашют с него сняли, он посокрушался немного, но быстро и легко успокоился, заключив, что голову рубить жалко — шапку не на чем носить будет.

Это мнение с Сергеем Михалковым я вполне разделял — на том его боевой вылет и закончился.

Однако, коль речь зашла о поэтах, назову еще одно имя — имя поэта, чьи стихи наше национальное достояние. Это Марина Цветаева.

Я не считаю себя крупным знатоком поэзии, хотя поэзию люблю. Возможно, и сейчас не завел бы разговор по этому поводу, да поводом к разговору послужила судьба одного бойца — сына Цветаевой, павшего на ратном поле смертью храбрых за свободу и независимость Отечества в дни операции «Багратион».

Да, Георгий, сын Марины Цветаевой, рядовой 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии, был одним из тысяч тех парней, кого мы прикрывали в своих боевых вылетах над белорусской землей, кто под ударом пуль и снарядов полз со своим ППШ, сровнявшись с землей, бросался по призыву политруков в атаку, а когда требовалось, стойко и мужественно принимал смерть — как принял ее, выдержав зверские пытки, рядовой 77-го стрелкового полка Юрий Смирнов.

Сохранились письма Георгия с фронта — ценные свидетельства о тех давних днях, последние его письма. Вчитайтесь, вдумайтесь в бесхитростные строки солдатских треугольников — они не нуждаются в комментариях.

Нет, не повторил девятнадцатилетний солдат хода истории — сам творил ее. «Скромный. Приказы выполнял быстро и четко. В бою был бесстрашным воином» — так напишет потом о Георгии командир его роты Гашим Сеидов.

А тогда, 7 июля сорок четвертого года, в бою за деревню Друйка сын Марины Цветаевой пойдет в свою последнюю атаку, и останется за полком еще одна пирамида с красной звездой. Имя на ней смоют дожди, выветрит ветер, и долгие годы будет считаться холмик у деревни Друйка Витебской области могилой неизвестного солдата. Но никто не забыт… Люди воскресят имена защитников Отечества. На месте захоронения солдата будет воздвигнут памятник. Сколько их на белорусской земле — этих скромных надгробий, братских могил!.. Нам ли было не знать цену победы в боях!

Однако в английской и американской печати в те дни появились высказывания, будто советское наступление в Белоруссии всего лишь «легкая прогулка», потому что основные силы немецкой армии переброшены на западный фронт. О чем тут говорить! Только в бобруйском котле наши войска окружили 40-тысячную группировку немцев, а восточнее Минска — свыше 100 тысяч солдат и офицеров противника.

17 июля по улицам Москвы конвоиры провели 57 600 пленных фашистских солдат и офицеров во главе с поверженными генералами. Всего же в Белорусской операции было разгромлено около 70 дивизий противника. Это ли не ответ на вымыслы о «легкой прогулке»!..

Однажды из штаба армии я получаю телеграмму: подготовить эскадрилью истребителей Як-9д к боевому вылету на Инстербург.

«Инстербург?! Так это же где-то в Восточной Пруссии!..» — невольно вырвалось у меня. Тем не менее телеграмма четко и ясно определяла нашу задачу: машины снарядить бомбами, полным боекомплектом и… листовками. Над целью предписывалось выполнить один заход — штурмануть из всех пушек и пулеметов и в то же время сбросить бомбы и листовки. Командарм предупреждал, что этот вылет решает очень важную военно-политическую задачу, поэтому эскадрилью приказывал готовить лично мне.

«…Вам полет запрещается. Вылет завтра в 6.30 утра. Об исполнении доложить немедленно после посадки» — так заканчивалась эта телеграмма, не допускающая рассуждений, сомнений, оговорок, как и любой военный приказ. А задуматься между тем было над чем, и я, срочно вызвав к себе в землянку штурмана, инженера, начальника штаба и начальника политотдела корпуса, предложил немедленно изучить обстановку и начать планировать боевой вылет.

— Листовки-то где? — спросил у начпо Ананьева.

— Только что привезли — целая машина, — ответил он.

— А ну давай-ка почитаем.

Ананьев достал из кармана куртки листок бумаги, на котором было отпечатано по-немецки: «Истребители с красными звездами над Инстербургом!»

— Да, это политический момент, — сказал я и призвал к подготовке вылета отнестись очень внимательно.

Дело в том, что полет предстоял на предельную дальность. По предварительным подсчетам, горючего в баках истребителей могло хватить, чтобы долететь до цели и вернуться обратно, но при условии, что не будет ветра. На большой-то скорости ветер — серьезная помеха.

Рассчитали профиль полета, всю его программу. Все старались предусмотреть, все учесть, чтобы горючего как-то сохранить побольше: самолеты выстраиваются в линию, дозаправляются — под пробку! — и взлетают прямо с места, собираясь не над аэродромом, а уже на маршруте — без всяких маневров. Прикрывать их решили на самолетах Як-7б до боевого радиуса полета — дальше летят одни.

Задумались, кто поведет группу. Я назначил командира эскадрильи из 43-го истребительного полка А. Д. Осадчиева. Сильный был пилот, знал его по Кубани: вместе летали не раз на штурмовку аэродрома противника под Анапой. Не сомневался в нем — справится с любым заданием.

Однако как работать над целью всей группе? Ведь предполагался всего один заход — и домой. Тут уж не должно быть никаких осечек. Прикинув все, решили так: на Инстербург заходить с севера, оттуда немцы никак ждать не могут — и так-то как снег на голову! С высоты 3000 метров пологое пикирование до 500 метров, сброс бомб, затем удар из пушек и пулеметов, а на выходе из атаки раскидываем листовки.

Все вроде бы продумали, все предусмотрели. Осталось только решить, как везти эти листовки, как их бросать? Истребитель ведь не транспортный самолет, не бомбардировщик. На нем бомболюка нет, бомбодержатели заняты, а в кабину летчика много ли возьмешь.

— Думайте, братцы, думайте! — торопил я инженеров. — Не руками же, в самом деле, разбрасывать.

Минут через сорок в землянку радостно вбегает взволнованный начальник политотдела.

— Нашли! Нашли!

— Что нашли? — спрашиваю.

— Да способ нашли, как листовки пристроить.

Гляжу, за Ананьевым кто-то стоит.

— Вот, комсомолия придумала! — Начпо подталкивает ко мне паренька в технической куртке, и я узнаю в нем техника самолета Гладкова.

— Ну так рассказывай, что ты придумал, какая у тебя идея родилась?..

А идея оказалась простой и смелой. Гладков все листовки предложил уложить под щитками-закрылками самолета, между нервюрами крыла. В полете, при выпущенных закрылках, они отсасываются потоком воздуха и разлетаются. Действительно, все гениальное — просто!

Для гарантии комэск Осадчиев поднял боевую машину в воздух, промчался над аэродромом, и вдруг — уже вслед ему — в лучах заходящего солнца вспыхнуло мерцающее облачко. Это вылетели листовки из-под щитков-закрылков. На земле после посадки я осмотрел самолет, убедился, что в нем ничего не осталось, и предложение техника Гладкова утвердили.

В 22 часа 00 минут я доложил командующему армии о готовности группы приступить к выполнению задания. При этом оговорился, что при встречном ветре больше трех метров в секунду или хотя бы при боковом ветре горючего на самолетах не хватит, следовательно, задание выполнять будет нельзя. Ответ последовал не сразу, но достаточно однозначный, обсуждений не допускающий: «Полет выполнять в любую погоду! При выработке горючего — посадка на фюзеляж».

Признаться, такого задания я еще ни разу не получал: целую эскадрилью приземлять на брюхо! (Пилоты так называли вынужденную посадку на фюзеляж самолета, без шасси.) Решение, конечно, смелое, и объявлять его на сон грядущий я никому не стал. Пусть, думаю, отдохнут бойцы без лишних тревог. Утро вечера мудренее, утром, решил, и скажу.

Не знаю, как эскадрилья, которой предстояло лететь на задание, а я в ту ночь спал беспокойно. Да спал ли вообще? В голове путались, сумбурно перескакивая с одной на другую, разные мысли. И то сказать, три года войны — три года мы мечтаем о том дне, когда наконец наши боевые маршруты пойдут не над деревнями Сосновками. И вот завтра предстоит полет, которым мы напомним немцам, как двести лет назад, в Семилетнюю войну, шли на столицу Пруссии. — Кенигсберг русские полки. Подступало гордое солдатское счастье: мы пройдем над землей врага!..

Утро погасило звезды. Туманная дымка рассеялась, небо прояснилось, и легкий неуловимый трепет пронесся над аэродромом. Священные минуты перед боевым вылетом…

Все было готово к яростному прыжку. Я уже знал, что ветер по маршруту несильный, однако, по расчетам, горючего на обратный путь до аэродрома не хватит, но посадка истребителей будет на нашей территории. И тогда я спросил пилотов:

— Братцы, кто из вас садился на брюхо? Трое из восьми подняли руки. У одного шрам через все лицо — к нему, да и ко всем остальным у меня больше не было вопросов, и я просто сказал:

— Горючего не хватит — придется садиться…

В 6 часов 20 минут от земли оторвался первый самолет. Через четыре минуты — последний, и тогда я доложил командарму, что группа Осадчего на задание ушла.

Хрюкин односложно бросил:

— Хорошо…

Я потолкался-потолкался на командном пункте и побрел к капонирам боевых машин, откуда рано утром, еще до рассвета, их вырулили на взлетную полосу заботливые технари. Лучше, решил про себя, посижу с ними — по радио теперь долго не поступит никаких сигналов…

Так и просидел около часа. До чего же были томительные те минуты ожидания — в полете ничего подобного не ощущаешь, там работа. Невольно закрадывалось сомнение — выдержат ли, не дрогнут ли бойцы в прусском небе?.. И то сказать, средь бела дня да залезть в берлогу, где зениток, как тюльпанов у какой-нибудь Вильгельмины в ее вылизанном дворике. Да не только залезть — еще и агитацией заняться!..

Через час десять минут мы услышали первое сообщение: «Иду группой. Семь самолетов…» Я — бегом на КП. По ходу недобрые догадки: что случилось, почему семь? Восьмого сбили? Может, прямо над Инстербургом?..

На КП приказываю запросить Осадчиева: был бой или не было? В ответ слышу:

— После посадки доложу…

Еще несколько бесконечно долгих минут. Наконец, вижу — идет один самолет, второй, третий… Эти сели и даже самостоятельно зарулили в капониры. Четвертый и пятый зарулить уже не смогли — их винты остановились на пробеге после посадки. Техники, мотористы были в готовности — тут же их с полосы. Шестой самолет не долетел до аэродрома метров триста — приземлился, однако, на шасси. Седьмой пошел на посадку поперек аэродрома — видно было, что тянет, как мы когда-то пели, «на честном слове». Но, слава богу, сел тоже удачно.

Едва этот, седьмой, остановился — я к нему. По номеру самолета помнил, что там комэск. Издалека заметил — лицо ведущего группы веселое, и он спокойно курит. Кричу Осадчиеву:

— Ну как? Выполнили? Где восьмой?.. Комэск отбросил папиросу и тоже — во всю мощь легких:

— Товарищ генерал! Задание командования группа выполнила. Боевых потерь нет!

— Восьмой где?

— Да не волнуйтесь, товарищ генерал, — улыбается Осадчиев, — восьмой тут сел, совсем недалеко. Километров двадцать — двадцать пять от аэродрома. Сел в хлебном поле — я видел его посадку. Все нормально.

Тут у меня от души отлегло, я сгреб комэска в охапку и, как мог, поздравил — кратко, без громких цветистых слов и пафоса. Разве найдешь в такие минуты красивые-то слова! Да, признаться, они и не требовались. Как летчикам, нам ведь и так было ясно, чего стоила наша солдатская доблесть.

В тот же день радиостанция имени Коминтерна передала сообщение, что восемь советских истребителей нанесли бомбово-штурмовой удар по противнику и сбросили над прусским городом Инстербургом листовки. Радиоволны разнесли эту весть на весь мир…