Я - «Дракон». Атакую!..

Глава шестая.

Историки утверждают, что Юлий Цезарь знал в лицо и по имени всех своих солдат — около 30 000 человек. А еще будто он специально держал при себе воина, который, едва правитель просыпался, вещал: «Цезарь, ты не великий!…» (Ничего себе, подъемчик для императора!) Этот ритуал Цезарь учредил якобы для того, чтобы сохранить к самому себе критическое отношение.

Не в легендах, а в реальной действительности мое поколение видело стольких героев, что научилось уважать их не умиляясь. Хотя и в моем поколении было достаточно маленьких честолюбцев — людей, умирающих в президиумах. Я же хочу говорить о хорошем честолюбии — желании пойти дальше, прожить ярче.

Не надо удивляться этому. Мы, рожденные в десятилетие Великой Революции, стали естественным продолжением ее. Отсюда мужество, правдолюбие, устремленность к цели. Философы, ученые мужи, анализируя время, отношения между людьми, облекают все в сложность формулировок — обоснованных и неотвратимых.

А мы просто жили. Читали книги, провожали детей в школу, строили Днепрогэс, хранили отчий край. И так — день за днем — складывались годы, судьбы… Но вот и сейчас, когда наступила осень жизненного срока, я готов сказать: нет счастья для человека более высокого, чем быть просто человеком.

Казалось бы, ну а что тут трудного? Приобрети уважение к себе, чувство собственного достоинства да трудись на благо общества. Но, будем откровенны, для скромного гражданина не всегда легко обосновать право на собственное достоинство на фоне множества личностей талантливых и незаурядных. Порой людям, достигшим в отдельных видах деятельности поразительных результатов, воздают по заслугам, а это у других вдруг вызывает чувство собственной неполноценности, самоуничижения и сопутствующей им зависти. И, глядишь, встретив бывшего одноклассника, ставшего знаменитым, не всякий найдет даже верный тон в разговоре. Царапает душу зависть — и он берет агрессивно-ироническую ноту: мол, где уж нам уж выйти замуж… Ударит в глаза блеск чужой славы — и он стелется лестью (лакейская черта в людях…).

А ведь известно, что человеческая деятельность в ее материальной и духовной сферах столь многообразна, что не было и быть не может личностей, как бы способны они ни были, которые превосходили бы всех остальных абсолютно во всем. Каждый способен проявить себя в какой-то области, реализовать в наиболее полной мере свое «я» в соответствии с присущими ему убеждениями и устремлениями, когда индивидуальность, личностное начало не только заявляют о себе, но и деятельно, предметно-практически воплощаются в творениях мысли и рук, в поступках, в образе жизни. Знакомство с мыслями, трудами и делами гения разве не восхищает нас как свидетельство беспредельных возможностей человека? Я думаю, не только восхищает и наполняет гордостью за принадлежность к человеческому роду, но и придает сил для развития собственных способностей…

Так или приблизительно так рассуждал я в один из рабочих дней, получив приказ наркома обороны о назначении меня командиром полка.

Меня поздравляли с повышением по службе, напутствовали, желали успехов в командирской деятельности, а я, признаться, не знал — к лучшему ли это новое назначение. Дело в том, что истребительный полк, которым мне предстояло руководить, был далеко не лучшим на Дальнем Востоке. Нередко критиковали его на совещаниях и конференциях — то за одно, то за другое. И вот ключи от такого хозяйства вручают тебе и выражают надежду, что полк под знаменами нового командира наконец-то выберется из отстающих, станет передовым — как тут быть? Ну поздравили сегодня с повышением, ну пожелали удач — а что изменится к завтрашнему утру? С чего начинать?..

Была еще одна деталь, немало смущавшая меня. Мой возраст и звание. Старший лейтенант — и командовать полком, — как-то это одно с другим не вязалось. Правда, в летной школе мне уже доводилось учить комбригов, комкоров. Но одно дело учить управлению самолетом, технике пилотирования. Другое, когда тебе вручают боевой коллектив.

Как поступать в той или иной ситуации, как правильно использовать все многообразие и всю полноту командирской власти?.. Ответа на эти вопросы в инструкциях и учебных пособиях, понятно, не было, но я уже знал, насколько большой могла быть сила влияния отдельной личности — большой и не всегда благотворной. Знал и понимал, что если руководитель не обладает необходимой подготовкой, всей полнотой знаний для руководства делом, то и создается опасное положение, когда некомпетентный человек получает право решать, а компетентный обязан выполнять неквалифицированные решения.

И вот в святом творческом волнении отправился я в штаб дивизии для представления комдиву Руденко по случаю своего назначения.

Пройдут годы. Сергей Игнатьевич Руденко станет маршалом авиации. В войну он будет командовать воздушной армией, и солдатские наши судьбы еще не раз пересекутся. Но именно та встреча почему-то запомнилась на всю жизнь.

…Помню, за массивным письменным столом сидел полковник. Большой лоб, небесно-голубые глаза, веселые, доверчивые, глаза, улыбка. Комдива я не раз видел на различных совещаниях, разборах летной работы! полков, но так близко — впервые. На его гимнастерке! поблескивал орден Ленина, каждое движение полковника отличалось твердой, уверенной грацией, и я невольно подумал: «Вот бы мне быть таким!..» Должно быть, я слишком откровенно рассматривал этого красивого человека — Сергей Игнатьевич заметил мой взгляд, улыбнулся и завершил беседу:

— Так что работы вам предстоит много. Принимайте полк — потом прилечу и на месте обсудим, как выводить его из отстающих в отличные… Да, кстати, — добавил комбриг, — у вас будет новый комиссар полка.

Он уже назначен и вчера отбыл на место, службы.

— А кто? — вырвалось у меня.

— Лейтенант Федоров.

«Ничего себе! — отметил я про себя. — Сильные кадры собираются в полку: командир — старший лейтенант, комиссар — лейтенант…»

От внимания комдива не ускользнула эта моя тревога.

— Такой недостаток, как молодость, — дело поправимое, — заметил он. — За умение как следует делать свое ратное дело такой пустяк прощается,.. — И снова улыбнулся.

Утром на почтовом поезде с одним небольшим чемоданом — все-то приданое! — отправился я в сторону таежной станции. Это была даже не станция, а полустанок у железнодорожного моста через реку Зея. До села, где располагался полк, транспорт никакой не ходил, но меня ждали сани, и я не теряя времени прыгнул в душистое сено, набросил на себя овчинный тулуп — и небольшая лошадка тронула с места уверенной рысцой по знакомой наезженной дороге.

Вечерело. Легкий морозец приятно щипал уши и щеки. В небе, пока еще светлом и необыкновенно высоком, загорались первые звезды. Они словно накаливались изнутри: поначалу синие, потом белые и лишь после с каждой минутой становились все более и более голубыми, переливными — ночными. Весело поскрипывали полозья саней, под звон колокольчика лошадка бежала легко, пофыркивала от удовольствия, но вот дорога нырнула в овраг и пошла среди низеньких кустов, совсем реденькой березовой поросли.

— Далеко ли еще? — спросил я возчика, молчаливого бородатого мужика из соседнего с полком сельца.

— Да рядом, господи!.. Сичас за лесом! — отозвался он, задергал вожжи и застегал лошадь своим кнутиком.

Въехали в лес. Стемнело совсем. Из черной мглы впереди вдруг засверкали два красных глаза. «Никак волки?..» — подумал я, и проснулось давно забытое, чисто русское, пленительное это растворение в ночи, когда луга, реки, пустынные дороги под звездами, кажется, будто того и ждут, чтобы мы пришли с приметами и суевериями, шептались и были близки и откровенны с кем-то похожим на нас, кого мы и ждем, выдумываем и никогда не встречаем. Ходили ведь раньше при свете месяца по воду девицы, окунали ведро, загадывали на тех, по ком вздыхали. А мы не поем теперь старых песен, не верим месяцу, а сами все те же в тайностях и желаниях…

— Ну, вот твой полчок, командир!.. — прервал мои размышления возница и, повернувшись ко мне, указал кнутом на одноэтажные бараки.

Удары топора, скрип снега под ногами, хлопанье примерзших за ночь дверей звонко разносились в сухом морозном воздухе. Через минуту-другую я был в штабном домике, и дежурный по полку бойко докладывал мне о том, что за время его дежурства никаких происшествий не случилось, что на завтрашний день в полку по плану полеты и что весь личный состав перед полетами отдыхает.

Навсегда запомнил тот день. На аэродроме ровный ряд боевых машин — лобастые «ишачки». Перед ними строй — поэскадрильно — летчиков, техников, механиков — людей, с кем предстоит нести боевую вахту по охране дальневосточных рубежей. Начальник штаба докладывает мне о том, что полк построен. Я слушаю его доклад, приветствую истребителей, и над аэродромом летит единым выдохом: «Здравия желаем, товарищ старший лейтенант!..»

Обхожу строй. Вглядываюсь в лица однополчан. Спокойно, с достоинством они рассматривают меня и как бы вопрошают: «Ну-ну, на что ты сам-то способен, лейтенант?..» В памяти всплыла встреча с командиром дивизии Руденко, его пожелания: «С той минуты, — напутствовал Сергей Игнатьевич, — как в ваших руках окажется командирский жезл, помните: каждый ваш поступок, каждое слово на прицеле у подчиненных…»

Но, странное дело, все приготовленные слова куда-то исчезли. Еще с вечера продумав, что буду говорить перед полком, я все будто намертво забыл! Возвращаясь вдоль строя и чувствуя, что обход его — первое шапочное знакомство с подчиненными — уже затягивается, приказываю приготовить один из самолетов к запуску.

И вот летят привычные команды:

— К запуску!

— Есть к запуску!

— От винта!

— Есть от винта!

Незнакомый еще мне техник самолете дергает «рогулькой» лопасть винта. Мотор почихивает, потом все уверенней набирает обороты, а с ними ко мне подкатывает знакомый приступ азарта и той легкости, которая всегда наступает перед ответственным заданием.

Я взлетаю Вижу под крылом аэродромное поле и полк, который, знаю, замер в ожидании. Мне предстоит сейчас суровый экзамен. Свое первое обращение к коллективу, которым придется командовать, я задумал сделать вот так — полетом, в котором решил показать, чему обучен и на что способен.

Не буду лукавить, я не сомневался, что покажу высокий класс пилотажного мастерства Не совсем уверен и сейчас в правильности выбранной мной формы представления подчиненным. Возможно, следовало что-то сказать о себе, призвать людей к более настойчивому овладению боевой и политической подготовкой: аварийщики все-таки, в хвосте плелись. Возможно… И все же отпилотировал я тогда над аэродромом, когда почувствовал, что хватит, отошел подальше, разогнал на пикировании истребитель, перевернул машину — и вниз головой пронесся ураганом почти над самой землей.

— Вот так и летать будем…

Это была моя тронная речь — командира истребительного авиаполка.

Вечером после полетов мы остались с комиссаром полка вдвоем. Сергей Федоров, так звали моего боевого помощника по политической линии, мне сразу понравился. Ну, во-первых, и возрастом и званием весь командный состав полка оказался старше меня. Начальник штаба — майор, командиры эскадрилий — капитаны. «Слава богу, — подумал я, знакомясь с Федоровым, — хоть у одного на петлицах кубарем меньше, а то будто я здесь вовсе не командир!»

Доброта просвечивала во всех чертах комиссара. Вместе с тем в его взгляде было что-то, говорившее об уверенности в себе и твердой воле.

— С чего начнем, Сергей? — спросил я, когда он поделился со мной своими первыми впечатлениями о коллективе полка.

— С дисциплины! — ответил комиссар и принялся рассказывать, что летчики здесь достаточно опытные, но порядка в полку никакого.

Это я тоже успел заметить. Одеты все были небрежно, неопрятно, друг друга никто не приветствовал, как в армии положено, младшие по званию к старшим обращались запросто, по имени: «Эй, Вася!.. Петя…» — будто находились на деревенских посиделках, а не в боевом полку.

— Вот, помню, был у меня наставник слесарь, — горячо говорил Сергей. — Оставил я как-то рабочее место неубранным, а утром на следующий день он встречает у станка и говорит: «Запомни, малец: в любом деле дисциплина — это главное. У нас, слесарей, без этого работать нельзя. А ты ушел и рабочее место не убрал. Еще увижу — по соплям получишь…» А тут ведь не станок — небо!

Комиссар горячился, и обаятельна была и эта его горячность, и легкость реплик, и быстрота решений, обаятельна была и сама тогдашняя молодость его, даже мальчишество…

Зимний вечер давно опустился на военный городок. Лунный свет — призрачный и серебристый — заливал все вокруг, а в моем кабинете было совсем темно. Мы так увлеклись разговором, что даже не заметили, что сидим в потемках.

— Да будет свет! — зажег керосиновую лампу Сергей, и беседа наша продолжилась.

Понемногу мы пришли к общему выводу: брошенные вожжи натянуть невозможно. Поэтому, коль уж нам доверили управлять полком, ни одно нарушение дисциплины нельзя оставлять непресеченным, ни один серьезный проступок не следует замалчивать.

— Любой недостаток более простителен, чем уловки, на которые идут люди, чтобы его скрыть, — заметил комиссар, и мы тут же решили откровенно обо всем поговорить с людьми на партийном и комсомольском собраниях, принять у летчиков и техников экзамен по знанию Устава Красной Армии и зачеты по всем документам, регламентирующим летную работу.

— А полеты закрыть! — заключил я. — До тех пор, пока в полку не наведем порядок…

Сергей, помню, внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал по поводу этого моего решения, то ли согласившись с ним в душе, то ли не желая мне возражать.

…На открытом партийном собрании присутствовал весь личный состав полка. Я выступал с докладом. Высказал все, что думал о коллективе, которым предстояло командовать и который уже считал своим родным, призвал людей критически оценить создавшееся положение.

После меня выступал комиссар полка Федоров. Сейчас, конечно, не восстановить его речь во всех подробностях, но говорил он очень взволнованно, и суть выступления сводилась к тому, что не имеем мы права быть аварийщиками, волочиться в самом хвосте других полков — враг не дремлет!

Раскачиваться для прений тогда не пришлось — собрание прошло бурно, меня и комиссара поддержали. После собрания, когда мы с Сергеем остались вдвоем, он с огорчением сказал:

— Что-то никто из командиров эскадрилий не выступил. Странно…

Я тоже обратил внимание на то, что комэски отсиделись молча, словно общие наши заботы их не касались.

— Ладно, — успокоил Сергея. — Посмотрим… Следующий день в полку начался с построения. Обхожу всех и замечаю, что у многих командиров грязные, не первой свежести воротнички, сапоги тусклые, никакой воинской выправки. Говорю об этом каждому откровенно, при подчиненных. Приказываю разойтись, привести свой внешний вид в порядок и заняться уставом.

— Экзамены принимать буду лично, — уточняю комэскам. Энтузиазма такое мое сообщение, судя по лицам пилотов, ни у кого не вызвало.

Наступил второй день командирской подготовки, как мы обозначили в планах работы полка наши мероприятия. Снова построение личного состава.

— Командир, — пока мы идем к эскадрильям, говорит мне Федоров, — замечаний по воротничкам ты больше не делай. Если будут не в порядке, сам этим займусь…

«Возможно, и прав Сергей», — соглашаюсь с ним, и после очередного осмотра полка начальник штаба объявляет распорядок занятий: политическая информация о событиях в мире, потом уставы, затем строевая подготовка.

— А в семь часов вечера, чтобы все жены, у кого есть, явились в летную столовую, — строго говорит нач-штаба (он в полку у нас самый старший по возрасту и «но званию).

— А у кого нет жены? — деланно спрашивает кто-то.

— Пришли соседку! — долго не раздумывая, отвечают ему из строя, и все смеются. Смеюсь со всеми и я, веря в этих людей, столь мало подверженных недоброжелательности и самовосхвалению, эгоизму и зависти. Верю, что преодолеем мы всякие там невзгоды, справимся с неполадками, недоработками. Ну а то, что трудно поначалу, — это не беда. На спокойном-то море всяк может быть кормчим.

Вечером после ужина мы с. Сергеем остались в клубе. Командирские жены собрались точно в назначенный срок, что комиссар Федоров не преминул отметить: мол, боевые подруги так и впредь должны действовать. И как то ловко, гляжу, перешел к разговору о семье — ячейке социалистического общества, начав развивать мысль о том, что именно в семье особенно заметно, что любовь — это не только чувство, но и образ поведения людей, в котором беспрестанно сталкиваются свобода и несвобода. Сергей говорил просто, как бы вызывая на откровенность собеседниц, не признавая монопольного права изрекать новое лишь за самим собой, и я заметил, как увлеченно слушали его.

— Семейное счастье имеет свою этику. Согласитесь, от чего-то нужно иногда отказываться и не чувствовать при этом себя ущемленной, что-то отстаивать, что-то воспитывать в себе и в другом…

— А как у вас в семье, товарищ лейтенант? — Это в первом ряду поднялась энергичная блондинка во фламандском духе и уточнила наводящим вопросом: — Кто кого воспитывает?..

Сергей широко и открыто улыбнулся:

— Знаете, когда женился, думал, что мой дом — это корабль, а я в нем капитан.

— Ну и как?

— Не предполагал, что женюсь на адмирале?.. — ответил комиссар, и в летной столовой стало сразу весело и уютно.

И тогда Сергей заговорил о том, о чем просил меня в тот день на полковом построении не говорить подчиненным. Он говорил о красоте нашей командирской формы, о том, как важно и в напряженных буднях аэродромной жизни сохранить воинскую косточку — не распускаться, следить за внешним видом, уставным этикетом…

Я слушал лейтенанта Федорова уже не первый раз и все больше осознавал — с комиссаром истребительному авиаполку крупно повезло!

В тот вечер выяснилось, что воздушные бойцы, да и техники самолетов мало читают — в свободное время режутся в карты, в домино, не обходятся и без выпивок. Клуба в полку не было, поэтому считалось, что художественная самодеятельность необязательна. Тяпнут по одной, ляпнут по другой, глядишь, и затянет кто песню про ямщика, который замерзал в глухой степи…

Выбрали женсовет. Тут же решили приспособить под клуб летную столовую и организовать поэскадрильно смотр художественной самодеятельности. Когда Федоров спросил: «Будут ли вопросы к командиру полка?» — с разных сторон послышались звонкие голоса:

— Пусть товарищ Савицкий организует нам транспорт до города!

— Да не можем мы на санях по восемнадцать километров отсчитывать за товарами!..

— А если заболеет кто — как по тайге добираться?.. Я чувствовал, что начинаю краснеть — «снаряды» ложились точно в цель. И хотя мог бы отговориться — претензии-то пока относились к предшествовавшему руководству полка, — решил выпить сию чашу до конца. Но тут раздалось решительное:

— Тихо, бабы! — бросила клич все та же блондинка — ее только что избрали председателем женсовета. — Предлагаю так. Мы своих мужиков приводим в порядок, развеселые их компании, карточные турниры — долой! Организуем художественную самодеятельность. А товарищ Савицкий пусть наладит нам хоть какое-то сообщение с районным центром. Тайга тайгой, но люди не медведи.

Краткая, но яркая речь председателя только что созданного женсовета нашего военного городка была встречена, как написали бы в газетном отчете, бурными и продолжительными аплодисментами.

— Давай, командир, скажи свое слово, — подтолкнул Федоров. — Народ ждет…

Я поднялся. На меня смотрели десятки внимательных женских глаз, и все слова, которые я только что собирался сказать, куда-то вдруг исчезли. Мне еще ни разу в жизни не приходилось выступать перед такой аудиторией и, снова покраснев, я произнес всего лишь два слова:

— Обещаю помочь…

Минула вторая неделя, как мы с комиссаром разработали наш так называемый «стратегический» план командирской подготовки. Когда выдавалась летная погода, я распоряжался прогреть мотор одного И-16, запускал его и взлетал, чтобы попилотировать над аэродромом. Понимая, что летчики полка в это время следят за моей работой, старался вложить в каждую пилотажную фигуру все свое умение. В искусстве пилотажа большой новинкой по тому времени была двойная восходящая бочка, и я откручивал ее с такой лихостью, будто делал вызов всему полку: «Ну, смотрите!..»

Не знаю, как оценивали пилоты мое старание в небе, — на земле же все ходили сумрачные, на мои вопросы отвечали по-военному четко, но односложно — словно барьером перегородились: «Так точно» да «никак нет…». От предложения женсовета участвовать в художественной самодеятельности все дружно отказались: «Нет талантов!»

Пришлось внести еще одну корректировку. Собрав летчиков поэскадрильно, я прикинул приблизительно середину строя, то есть разделил полк на две половины, и объявил:

— По левую руку — первые голоса. По правую — вторые. Хор воздушных бойцов-истребителей будет единственным в своем роде на весь Дальневосточный фронт! А впредь прошу уважительней относиться к предложениям женсовета и оказывать нашим боевым подругам всяческое внимание…

К концу месяца мои комэски не выдержали.

— Командир, хор мальчиков — хорошо, но пора летать. Так ведь пилоты навыки летные теряют…

— Начнем, — согласился я. — Завтра на спарке (в полку была такая двухместная учебно-тренировочная машина УТИ-4) проверю технику пилотирования вашего лучшего пилотажника.

Лететь в зону на это задание первым вызвался комэск Костя Самохваленко. Он действительно был хороший летчик, боевой машиной владел вполне уверенно, но пилотировал небрежно, как мы говорили, нечисто. В зоне мне не раз пришлось брать у него управление истребителем и показывать, как координированно выполнять глубокий вираж, бочку, переворот….

После полета я посмотрел летную книжку Самохваленко — все задания его оценивались «отлично», но я никак не мог поставить такой оценки. Это значило бы обмануть и его и себя.

— Удовлетворительно, — сказал комэску. — Вам нужно отрабатывать многие элементы полета заново. Через месяц проверю повторно.

Так началась моя работа на учебно-тренировочной машине со всеми летчиками полка. Неожиданно где-то уже в конце второго месяца моего командования меня вызывают в штаб авиадивизии к комдиву Руденко.

— Говорят, у вас пилоты занимаются строевыми уставами да песнями? Это хорошо. Но без работы в небе полк теряет боеготовность. — Сергей Игнатьевич, словно изучая, остановил на мне долгий взгляд: — Завтра же начинайте плановые полеты со всем летным составом!

Я понял, что немного перегнул, что, наводя с комиссаром Федоровым порядок в полку, мы допустили передержку. Однако нет худа без добра. После двухмесячного перерыва летчики начали с азов — полеты по кругу, в зону для отработки техники пилотирования, потом принялись за маршруты. Но я все-таки слетал со всеми, проверил, на что способны воздушные бойцы, — ведь, зная уровень каждого, легче было планировать дальнейшую подготовку.

На подведении итогов работы за квартал командир авиадивизии полковник Руденко впервые за долгое время промолчал — ничего не сказал о нашем истребительном. Мы расценили это почти как благодарность нашему коллективу и еще настойчивее принялись отрабатывать очередные упражнения по плану боевой подготовки.

А напутствия полковника Руденко я не забыл. Понимая, что в воспитании подчиненных спрос в первую очередь, конечно, с командира части, предложил поднять роль командиров, звеньев, экипажей, других мелких подразделений. В самом деле, как можно было отсиживаться сторонними наблюдателями — ведь каждый из этих командиров был так же ответствен за воспитание и обучение. Но не разносы, а сочетание постоянной требовательности с заботой о подчиненных, с воспитанием у них чувства ответственности за порученное дело — наиболее верный и, пожалуй, единственно правильный подход в практике командирской деятельности. И это же лучшая школа. Требуя, командир обязан отдать подчиненным все: свои знания, свой опыт, человеческую чуткость. Ни на минуту не может и не имеет права он ослабить требовательность и к себе. Жизнь-то порой бывает дидактичней любого наставника. Проучит кого угодно…

Когда мы приступили полком к одиночным полетам по замкнутому треугольному маршруту, особое внимание летчикам рекомендовалось уделять точным штурманским расчетам, ведению визуальной ориентировки, восстановлению ее в случае необходимости различными способами. Шутка ли, когда под крылом на сотни километров одна тайга. Это на нынешних самолетах надо очень захотеть, чтобы заблудиться, потерять ориентировку. В кабине ракетоносцев каких только компасов и навигационных приборов нет! Да что там приборы — целые системы работают и готовы прийти на помощь летчику.

А тогда, помню, маячил перед глазами простецкий компас — вот и рассчитывай на него. Смешно, право, но один из способов восстановления ориентировки назывался так: опрос местных жителей. То есть оказался ты один-одинешенек на весь белый свет, да еще в капиталистическом окружении — садись поскорей где придется и выпытывай у встречных, куда это тебя занесло. Второй способ был тоже довольно проверенный: летишь вдоль железной дороги, читаешь станционные вывески, как по букварю, а потом по карте сличаешь. Куда как просто! Еще одним компасом пользовались пилоты — так называемым «компасом Кагановича» (был такой нарком путей сообщения. Вовремя сняли со всех постов!). Этот «компас» считался самым ненадежным: у дорог-то, как известно, два конца, можно чесать вдоль нее — и совсем в другую сторону…

Все это я, безусловно, знал. Готов был в случае необходимости использовать как научные, так, мягко выражаясь, и самодеятельные способы восстановления ориентировки. Но, как говорится, бог миловал — летал без всяких навигаторских осложнений, и вдруг…

В тот день я отправился по маршруту, рассчитанному на максимальную дальность самолета. Однообразная тайга под крылом боевой машины — без признаков жили до самого горизонта — всегда наводила меня на всяческие размышления, а они, как правило, сводились к жизни полка. Да и какие еще могли быть заботы да раздумья?..

Летел я над тем бескрайним лесом, припоминал последние дивизионные сборы по итогам работы за квартал, и так отрадно на душе было: впервые ведь не отругал нас Сергей Игнатьевич при всем честном народе, значит, корабль наш сдвинулся с места! А то, что люди в полку заметно подтянулись, — так это всем и без подведения итогов видно было. Вон какие песни-то по военному городку летели! А пели пилоты о небе, о крыльях, о радости своего труда…

Нам крылья дал народ родной, И мы храним его границы А если враг навяжет бой, То мы готовы с ним сразиться!..

Мотор моей машины работал ровно, я вполголоса напевал припев той песни:

Летчики-пилоты боевые,

Сталинские соколы родные…

— и так далее.

Но вот уже остался где-то позади последний разворот, по времени подходил к концу третий отрезок маршрута, я посматривал из кабины истребителя то влево, то вправо, однако населенного пункта, расположенного неподалеку от аэродрома посадки, что-то не было видно, и это насторожило меня.

Передернув педалями управления, словно отбросив пока все те песни с припевами, я энергично положил машину на левое крыло — внимательно всмотрелся вниз. Ничего, кроме дикой тайги. Перебросил истребитель в правый крен — также унылая картина.

«Что за черт!.. — не на шутку встревожился — Еще не хватало, чтобы командир полка заблудился!..» Прохожу на всякий случай с рассчитанным на земле курсом пять минут — никаких признаков жизни. Тогда принимаю решение лететь строго на юг: был на севере от «железки», значит, если взять курс сто восемьдесят градусов, то рано или поздно должен выйти на дорогу, проложенную в свое время через всю Российскую империю Такую просто невозможно не заметить!

Проходит еще пятнадцать минут — дороги нет. И я окончательно понимаю: это — полная потеря ориентировки…

Состояние было такое, будто голову мою сдавило железным обручем. Лоб покрылся испариной. А тут еще и бензиномер поприбавил энтузиазма: стрелка прибора угрожающе пошла к нулю, что в переводе с профессионального языка означало: «Дело труба» Без топлива, известно, летала одна Баба Яга, так что я проверил, надежно ли закрыт замок на моем парашюте — это на случай, если решусь прыгать. Затем, как хорошо воспитанный пилот, осмотрелся, где бы лучше приземлять машину — это на тот случай, если прыгать с парашютом по каким-то причинам передумаю. Нового вокруг, понятно, ничего не увидел. Суровый темный и молчаливый лес с любопытством наблюдал, чем закончится полет. А я, раздумывая — прыгать или садиться на деревьях, — внезапно успокоился (терять-то действительно больше нечего было), и тут словно из-под земли явилась та дальняя дорога, с помощью которой мне и суждено было вернуться в «казенный дом».

Энергично закрутив машину вокруг хвоста, я направил ее вдоль железнодорожного полотна, снизился до бреющего полета, прочитал на одном из домиков название станции (не то Козодоевка, не то Козолуповка — уже не помню), тут же легко сориентировался, где нахожусь, и, кажется, всем своим вниманием ушел в прибор, показывающий остаток топлива. Стрелка его колебалась возле цифры «ноль». Но я уже увидел свой аэродром! Для меня это было, конечно, событием не меньшим, чем открытие Америки по дороге в Индию. Я тут же довернул машину в его сторону, глянул еще раз на бензомер, в этот момент мотор чихнул раза два и остановился.

Меня не смутила наступившая в воздухе тишина. Я давно был готов к этому, так что, планируя в сторону летного поля, никакими циферблатами в кабине больше не интересовался, кроме показателя скорости — на него поглядывал мельком. Забота же моя в последние минуты, а скорей даже секунды полета, была одна — дотянуть бы до аэродрома, не свалиться в лес.

Дома, говорят, и стены помогают, и я дотянул своего «ишачка» до окраины поля, приземлился, слава богу. Когда же машина после короткой пробежки остановилась, я не выскочил на радостях из кабины, а почувствовав вдруг усталость, отстегнул привязные ремни, парашютные лямки, да так и остался сидеть на месте в ожидании приближающихся ко мне людей.

Над головой заливались жаворонки. Эти тысячи висящих в небе колокольчиков с радостью дарили свою песнь весне. Неприбранная, простодушная, она рано спустилась на землю, и вот над лиловым лугом на окраине аэродрома загудели пчелы, было много шмелей. Медвяный запах цветов настойчиво пробивался сквозь аэродромный бензиновый чад. И я подумал тогда, что, несмотря на разные там огорчения, тревоги, жизнь не так уж и плоха, если есть эти жаворонки и солнце, лиловый луг на краю летного поля и все, все, что вокруг тебя.

…Перед разбором полетов я еще не знал, что скажу летчикам, как объясню случившееся со мной при выполнении маршрута. «А может, вообще ничего не говорить? — мелькнула мысленка. — Как-никак командир — не обязан отчитываться!..»

Всю ночь спал беспокойно. В голову лезла всякая чертовщина То комдив отстраняет от полетов: «Савицкий, вы совершаете курсантские ошибки!..» — и перед строем полка разжалует меня до рядовых летчиков. То лечу вдруг, а вместо тайги — море, солнце, чайки. На горизонте — дымки пароходов, и мне машут, кричат: «Женька, Сова! Бросай эти полеты! Давай к нам, в Станичку!..»

Утром с комиссаром Федоровым мы собрали весь летный состав в учебном классе, где обычно ставили задачи на летную смену и подводили итоги работы. Сергей, конечно, знал, что произошло в моем вчерашнем вылете, но ни слова не проронил относительно его разбора. А для меня по этому поводу не было уже никаких сомнений.

Подробно проанализировав весь полет, указав на ошибки, которые были допущены в нем, — а заблудился потому, что на маршруте не учел сильный боковой ветер, который и снес мой самолет далеко на восток, — я признался и в том, что ориентировку восстанавливал способом, не совсем достойным уважающего себя навигатора, — по вывескам с названием железнодорожных станций.

— Это что, командир! — поднялся комэск Шишков, когда я закончил разбор своего маршрутного полета. — У нас тут случай был куда как интересней.

И я услышал историю о потере ориентировки, которая якобы произошла с одним пилотом из нашего же полка. О том, как он сел на лужайку, где древняя, бабка пасла козу, и что потом из этого всего вышло.

— …Значит, приземлился, а признаться, что блуданул, понятно, не может — король неба! Ну начал издалека, мол, как жизнь, бабуля, почем яйца на базаре… А бабка посмотрела внимательно на его аппарат, уточнила: «Никак И шашнацатай? Плохо чтой-то вижу, милок. Ну так садись в кабину, мозгу-то мне не закручивай, да бери прямо с лужайки курс девяносто градусей, семь минут лету — и дома будешь!..»

Пилоты смеялись. И у меня незатейливая шутка эта словно тяжелый камень с души сняла. Выходит, правильно поняли меня пилоты, учли чистосердечные при знания…

Вскоре мы получили распоряжение командующего 2-й Отдельной Краснознаменной армии И. С. Конева готовиться к учениям. Иван Степанович любил авиацию, частенько бывал у нас в полку. И вот надумал он провести такие учения, где авиация и артиллерия не просто бы там как-то обозначали «войну» холостыми залпами из пушек да ревом моторов, а реально бы стреляли и бомбили перед изготовившимися к наступлению войсками. Отважное мероприятие это тут же получило и свое официальное название: «Стрельба и бомбометание через голову своих войск».

— Хорошо, если «через голову», а вдруг по головам?.. — мрачновато прокомментировал начальник штаба предстоящую нам ответственную работу, но тут же принялся за дело.

По замыслу учений две стрелковые дивизии ведут встречный бой. В какой-то момент бой прекращается. Одна дивизия окапывается, переходит к обороне, а другая отводится с поля боя, и на ее место устанавливаются мишени. Вот тут-то авиация и артиллерия, будьте добры, покажите себя!

К любой работе с огнем, тем более проводимой на учениях, готовились мы всегда тщательно. Когда же летчикам поставили задачу и разъяснили особенности стрельбы и бомбометания, которые до того дня никто не проводил, все невольно задумались. Было над чем!..

Однако думы думами, а критерий истины — практика. Так что мы начали тренировочные полеты на полигоне с боевым применением оружия. Получалось неплохо. Но полигон — пустырь. Со всех сторон его окружал лес, который в общем-то был привычен летчикам и уж во всяком случае не смущал никого. Ну, скажем, угодила очередь снарядов по деревьям — велика ли беда?.. Короче, морально-психологической нагрузки от таких тренировочных стрельб и бомбометаний пилоты не получали. До начала учений времени оставалось совсем немного, и тогда перед очередной летной сменой я объявил:

— Бойцы! Сегодня на полигоне передний край наших войск будет обозначать моя «эмка». Вы должны стрелять и бомбить уверенно, бесстрашно — как учили. Я буду наблюдать из машины и не оставлю полигон до тех пор, пока не отработает весь полк.

Помню, настороженный ропот полетел по рядам моих бойцов. Раздались голоса:

— Командир, а может, не надо?

— Шутки-то с бомбой плохие…

— По самолетам! — приказал я, сел в «эмку» и укатил на полигон.

Много лет пройдет с той памятной боевой стрельбы. Будут годы войны. Жизнь научит многому не удивляться, многое переносить без страха, сомнений. Но, скажу честно, ту работу полка истребителей на полигоне я помню до мельчайших подробностей и по сей день…

На учениях мы, да и артиллеристы-дальневосточники, отработали тогда с блеском. Командующий 2-й отдельной армии И. С. Конев похвалил наш полк, поставил даже в пример. Что тут скажешь, приятно было слышать такое.

Нашел я и еще один ход, чтобы как-то вывести полк из отстающих и аварийных. И дело-то было на первый взгляд немудреное. Раскрою тайну.

В каждом летчике — знаю по себе — живет известное профессиональное честолюбие. Ему хочется верить, что командиры замечают его успехи, надеются, что он способен лучше других выполнить любое задание. Не вижу в этом ничего дурного, если пилот действительно умеет хорошо делать то, что ему положено, если стремится быть впереди, то есть стремится как можно лучше выполнять свой долг. И разве это не вносит в любой труд дух соревнования?

Вспомните старых мастеров — печников, краснодеревщиков, кузнецов. Не копеечная ведь выгода заставляла их без конца шлифовать, совершенствовать дело рук своих. И тогда, глядя на результаты их труда, люди благоговейно восклицали: «Это — талант! От бога…» Я и сейчас люблю смотреть, как работают опытные токари, сталевары, сварщики-высотники, столяры высокого класса. Люблю смотреть, как они обедают во время перерыва — старые потомственные мастера. Сколько в них достоинства, естественного благородства, сколько спокойной веры в себя, в свои руки, в свои плечи, на которых держится мир…

Так вот, чтобы разбудить столь естественное и здоровое честолюбие у истребителей, чтобы вызвать в боевом коллективе дух состязательности, заставить людей поверить в себя, в свои возможности, я и провел в первый день нашего знакомства показательный пилотаж — кажется, не оплошал, да и на полигонных стрельбах под огнем в «эмке» с этой же целью отсидел. Думаю, действовал как командир правильно. Ведь вера человека в себя — это не высокомерная самоуверенность, не пренебрежительное чувство собственного превосходства, не победный эгоизм.

Не скрою, мне симпатичны люди, храбро берущиеся за дело, которое им вроде бы не по плечу. Солдат мечтает стать генералом. Солдат — карьерист? Нет, карьеристы не любят порохового дыма и честного боя, где каждый шаг может оказаться последним. Просто, посвящая жизнь защите Отечества, солдат старается делать это как можно лучше. И в этом его гордость.

Не сразу, но пришло — пилоты заговорили: моя эскадрилья, мой полк, наша марка, честь… Я как командир полка, конечно, радовался таким словам. Они, я знал, основывались не на страхе наказания, а на сознательности коллектива, его высоком морально-боевом духе. И не случайно, должно быть, после инспекции наркома обороны наш истребительный полк получил отличную оценку по всем разделам учебно-боевой и политической подготовки. Занял, завоевал в Красной Армии первое место и был отмечен переходящим Красным знаменем Военного совета нашей 2-й Отдельной Краснознаменной армии!

За достигнутые успехи мне передали тогда 150000 рублей — для награждения личного состава полка. Сумма немалая. Посовещавшись, решили с комиссаром каждому летчику купить наручные золотые часы марки ЗИФ, а техникам самолетов — такие же, но серебряные. Командиры эскадрилий были отмечены наркомом обороны армии по-особому: каждому вручили мотоцикл с коляской. А мне — легковой автомобиль отечественного производства М-1. Так что слово свое, которое давал женскому коллективу городка, — помочь с транспортом, — я, можно сказать, сдержал.

А вскоре пришел приказ о назначении меня командиром дивизии. Стоит ли говорить, с какой грустью оставлял я родной полк! Пилоты, провожая, подарили мне ; сухую ветку багульника. Есть в сибирских лесах удиви-; тельный такой кустарник. Бьют его морозы, заносят снегом седые метели, и беспомощно тянет он к холодному небу свои прутья-веточки. Но стоит только взять из-под снега ветку багульника и поставить ее в комнатную в воду, как багульник начинает оживать: постепенно надуваются на ветках почки, потом почки лопаются, и через неделю-другую на голых безлистых прутьях появляются нежные розовые цветы.

Я люблю багульник. Люблю эту неумирающую жизнь и чувствую себя растроганным этой готовностью отвечать нежным цветом на тепло и ласку…

Но вот и дивизия. Если когда принимал авиаполк, меня немало смущали мое невысокое звание и мой возраст, то в новом положении это несоответствие, казалось, превратится в самое настоящее препятствие. В самом деле, исполнилось мне тогда только 28 лет. Очередное воинское звание хотя и присвоили, ио должности командира дивизии оно, конечно же, не соответствовало, так что оказался я опять в затруднительном положении. Все мои помощники и заместители были намного старше меня во всех отношениях — и рангами и возрастом. Комиссар дивизии по тогдашнему времени носил ромб, начальник политотдела — четыре шпалы, а у меня же на петлицах была одна-единственная шпала. Так что, когда кто-нибудь из них входил ко мне в кабинет — я вскакивал (младший по званию приветствует старших — срабатывало механически). Нужно отдать должное моим политработникам: они старались сглаживать эту разницу, что им, надо сказать, вполне удавалось. К тому же работа, учебно-боевые полеты скоро захватили меня полностью, и проблема войсковых старшинств отошла на второй план.

Началось перевооружение полков. К нам стали поступать новые истребители ЛаГГ-3. Если на И-;16 максимальная скорость была 462 километра в час, то на ЛаГГе — 549! В два раза сильнее стояло на нем и вооружение. Словом, это был самолет экстра-класса!

Японские истребители явно уступали нашим и по скорости, и по мощи огня. И одномоторный И-95, например, имел скорость 330—350 километров в час, И-96 чуть больше — 380. Правда, машины японцев обладали хорошим вертикальным и горизонтальным маневром, на них были радиоустановки, кислородное оборудование, приборы для ночных полетов. Кроме того, при полетах на дальние расстояния И-96 мог взять два подвесных бака, которые сбрасывались в воздухе. Понятно, не считаться со всем этим мы не могли. Тем более что «япошки», как наши летчики называли воспитанных в духе жестокости и фанатической преданности императору самураев, усиленно тренировались полетам на полный радиус действия, отрабатывали групповую слетанность, учились бить по аэродромам противника, поддерживать в ходе боев наземные войска. В широких масштабах их истребители нередко практиковали перебазирование на новые аэродромы. Не для парада шла такая подготовка. Да и японские бомбардировщики представляли немалую опасность: располагаясь на приграничных аэродромах, они были способны наносить мощные удары по объектам, находившимся в нашем глубоком тылу»

«Как вы будете управлять в боевых условиях?» — облетывая аэродромы дивизии, спрашивал я каждого командира полка, и, как правило, получал ответ, что в бой он пойдет вместе с полком и в воздухе будет им командовать.

«А на земле?» — интересовало меня. На земле, словно сговорившись, докладывали мне командиры, управлять соединением предстоит начальнику штаба. «Откуда управлять?..» — невольно напрашивался вопрос, но тут вразумительного ответа дать никто не мог. Собственно, вопрос этот поднимался давно. Я и сам, будучи езде командиром полка, задумывался, как бы это понадежнее организовать управление полком на случай боевых действий, и приходил к выводу; нужны хорошие командные пункты.

И вот собралось совещание управления дивизии. Помню, присутствовали начальник штаба полковник Пынеев, комиссар дивизии комбриг Шаншашвили, начальник политотдела полковник Соколов. Я держал речь, красной нитью в которой проходила идея строительства КП дивизии.

— Кто строить будет, капитан? — как мне показалось, несколько иронически спросил Шаншашвили.

— Сами будем строить, — ответил я. — Своими силами!

Предложение это, прямо скажу, восторга ни у кого ; не вызвало. Особенно протестовал комиссар дивизии.

— Совсэм плохо! — когда Шаншашвили горячился, глаза его наливались кровью, грузинский акцент становился еще заметнее и, казалось, дай кинжал — бросится в атаку. — Пачэму сам строишь?

Я настаивал на своем, ссылался на готовый проект командного пункта. Все было досконально продумано — не авантюрное предприятие. Но поддержки так и так не встретил.

Тогда с проектом, с расчетами прямо с совещания я отправился к члену Военного совета Дальневосточного фронта (так назывался Дальневосточный военный округ) А. С. Желтову. Доложил все по порядку. Алексей Сергеевич выслушал внимательно и сказал:

— Задумка хорошая, Я не возражаю. Но что скажет наш командующий?

Командующим Дальневосточным фронтом в то время был прославленный герой гражданской войны Иосиф Родионович Апанасенко. Он тоже одобрил решение о строительстве:

— Строй. Мы поможем. А потом всех заставим по такому типу сооружать командные пункты. Только проект утверждать буду я.

Проект находился при мне. Апанасенко ознакомился с ним, внес существенную поправку (не была предусмотрена самооборона КП на случай нападения на него) и сразу же утвердил. Число при этом поставил на день раньше:

— Чтоб Шаншашвили не очень-то там горячился!..

Должен сказать, именно комиссар дивизии принимал потом самое активное участие в строительстве нашего КП. Вышло так, что в это время я угодил в госпиталь с двухсторонним воспалением легких…

Наступила пора холодных, пронизывающих ветров. Самолетные стоянки заносило снегом, да так, что на машинах не было видно даже лопастей винтов. Ангаров для самолетов у нас не было, вот и приходилось сначала расчищать стоянки, потом откапывать из снега истребители, прокладывать рулежные дорожки, а затем приниматься за взлетную полосу. Получался порой довольно глубокий коридор, и взлетали мы словно из ледяного ущелья.

Так вот, вылетел я как-то на И-16 в полк Печенко: решил проверить готовность по тревоге. На середине маршрута над Амуром мотор «ишачка» вдруг зачихал, зачихал и замер. Заклинило намертво. Делать ничего не оставалось — пришлось садиться на лед реки.

Когда шел на вынужденную посадку, заметил справа по курсу заснеженную деревушку. Туда и направился после приземления. Идти было трудно. То и дело проваливаясь в глубоких сугробах, я вскоре основательно устал и, встретив по пути повалившееся дерево — большое, удобное, пристроился, чтобы немного отдохнуть. Как уж так получилось, не знаю, но лег — и заснул. Не помню, сколько я проспал. Только вот когда проснулся, чувствую, вздохнуть не могу. Комбинезон, весь мокрый от пота, заледенел…

Послышался лай собак. До деревни, оказывается, я не дошел километра полтора. Крестьяне обнаружили меня — и сразу в госпиталь. Так и свалился по-глупому с крупозным воспалением легких. От той болезни тогда, говорят, многие не могли подняться, умирали.

Антибиотиков не было — лечили банками на спину да камфорой. Но мне повезло. Я остался жив. А когда вернулся в дивизию, увидел то, за что так упорно боролся — КП. Он стоял в полной готовности к работе.

Командующий Дальневосточным фронтом Апанасенко приказал начальникам штабов всех полков ознакомиться с нашим командным пунктом и начать строить по его образцу. Само собой, я распорядился о строительстве КП в полках. Дело это было необходимое и весьма, как потом оказалось, своевременное. — наступала весна сорок первого…

Тут я вынужден несколько уклониться от своих пилотских дел, аэродромных забот, полков, которые теперь постоянно занимали все мое время, и перенестись на сборы командиров дивизий различных родов войск, которые раз в квартал устраивал сам командующий Апанасенко. Именно раз в квартал он собирал весь руководящий состав своего фронта — от командира дивизии и выше — и экзаменовал нас по самым различным вопросам военного дела. Экзамены Иосиф Родионович принимал лично.

В тот раз нам предстояло начать со строевой подготовки одиночного бойца, показать, как умеем командовать отделением. Положа руку на сердце, признаюсь — я был уже хорошим летчиком, но плохим строевиком. Но в правилах ли истребителя сдаваться?..

Началась подготовка. Для своего отделения я подобрал одиннадцать статных молодцов — красноармейцев ростом от 175 до 180 сантиметров. И приступили.

Это была обыкновенная солдатская жизнь. Утром зарядка на плацу перед казармой в нижнем белье и сапогах, умывание. Затем поверка с неизменными шуточками моего первого армейского командира старшины Гацулы: «Протереть усе, шо протирается, и пришить усе, шо у кого болтается!» Строевая подготовка в течение одного часа, политзанятия, хождение трижды в день в столовую, чистка оружия и прогулка в строю по окрестным дорогам, среди сопок, с песнями. Самой любимой была тогда известная дальневосточная:

Песня кончалась словами:

Я пел вместе с красноармейцами, и, казалось, песня эта была о нас самих, о нашей собственной судьбе. И гак каждый день, в течение целого месяца. Все уже вроде неплохо получалось с отделением моих чудо-богатырей: ребята ловко разбирали и собирали трехлинейку, решительно действовали в штыковом бою — с разбега лихо наносили удар трехгранным штыком в набитые соломой чучела, бойко пели о знаменах, которые колыхались кумачом кровавых ран. И у меня как командира отделения к концу месяца подготовки окрепла уверенность в том, что не подкачаем — сдадим экзамены строгому командующему. Одно лишь смущало: не слишком ладно в сравнении с другими владел я командным голосом. Не попуталось это: «Ррр-ясь, ррр-ясь, рясь, а-а, три-и-и,..» Или «Пады-ы-майсь!..» Я внимательно вслушивался, как отдавали команды пехотные командиры. Походило это на концерт для голоса с фортепьяно. Передать словами такое просто невозможно. «Дистанция одного линейного! Левое пле-чо-о на месте! Правое…» — этаким речитативом, н-араспев рассказывал кто-нибудь о том, что же предстоит сейчас исполнить его войску, и чувствовалось, что было это не просто какое-то там распоряжение, команда, а что-то чрезвычайно важное — на уровне открытия. — Впере-ед! Шаг-ом… — неслись слова и, достигая апогея, произносивший их в святом творческом волнении приподнимался на цыпочки, потом с выдохом опускался: — Арш!..»

Нет, такого у меня не получалось. Я уже назубок выучил все уставы. Не сомневался, что и отделение не подведет меня. Но как было тягаться с пехотой в этом непередаваемом: «Ррр-рясь!.. а-а, три-н…»?

Вот уже приехал и Апанасенко. Вот нас уже ознакомили и с порядком экзаменов: первый — но строевой подготовке. А мой командирский рык оставался по-прежнему на уровне лепета нервной гимназистки.

И тогда я решил действовать по Демосфену: регулярно стал удаляться в сопки и там кричать! Именно кричать — что есть силы, громко, ошалело, потом декламировать стихи, выкрикивать команды, отдельные слова, петь…

Напомню, шла весна. С сопок весело бежали бесчисленные ручьи. Их мелодичное журчание сливалось в неумолчный музыкальный шум. И вот сквозь этот шум в. долине, покрытой сплошным ковром дикорастущих ирисов, ярких маков, летел, рвался едва ли не до самого,1 неба голос, от которого шарахались во все стороны полосатые бурундуки…

В результате таких вокальных упражнений голос действительно окреп, стал тверже, команды теперь мой звучали раскатисто, звонко. А дальше сработала, так сказать, обратная связь: я не только «вошел в голос», но и почувствовал уверенность, легкость в каждом своем движении, в каждом повороте.

Наконец экзамены. Экзамены — не совсем точная формулировка проверки нашей военной подготовки, но по духу, по тому настроению, которое сопровождало это мероприятие, иначе его не назовешь. В самом деле, когда подошла моя очередь отчитываться перед командующим Дальневосточным фронтом, легкий трепет — будто тянешь экзаменационный билет со стола — невольно охватил меня, и я замер. Потом доложил, что вот, мол, командир авиадивизии капитан такой-то прибыл с отделением красноармейцев, на что он согласно кивнул головой, и тогда я буквально ринулся демонстрировать, со своими парнями все, чему научились. мы за месяц добросовестной тренировки.

Закончив работу, глянул бегло на командующего, на представителей комиссии и заметил, что все: они чему-то улыбались. Легкая тревога всколыхнулась было снова: «Провалился!..» Но я тут же собрался — что уж теперь горевать! — занял со своим отделением место в общем строю и стал дожидаться решения командующего.

Последние комдивы-строевики под занавес работали, на мой взгляд, вообще безукоризненно. Даже подумал: как это я раньше не замечал, насколько это здорово и красиво — уметь по-военному четко, со своего рода изяществом и шиком просто подойти и просто доложить, выполнить поворот, отдать команду… Когда отчитываться о своей строевой подготовке больше было некому, Апанасенко и начальник штаба фронта генерал Смородинов некоторое время совещались. Затем командующий подошел к общему строю, и все з-амерли.

— Товарищи командиры! — зычным голосом начал Апанасенко. — В итоге смотра строевой подготовки… — Иосиф Родионович говорил чуточку нараспев, как обычно зачитывают приказы, и я уже приготовился к той части выступления, которая обычно начинается со слов:

«но наряду с успехами у нас еще имеются…» И вдруг действительно слышу свою фамилию.

… — Командиру двадцать девятой истребительной авиадивизии капитану Савицкому объявляю благодарность и награждаю его отрезом генеральского сукна на шинель, саблей, амуницией и шпорами.

Я не сразу даже сообразил, что это относится ко мне. Кто-то из строя подтолкнул: «Давай, летчик, давай!» — и уже чисто механически я повторил тот же подход к начальству, представление по уставу, но уже без тревоги, а с нескрываемой радостью на лице.

После такой победы мы с комиссаром дивизии недоумевали: как могло случиться, что зубры строевой подготовки — командиры стрелковых и кавалерийских дивизий уступили место летчику? Пришли к выводу, что те понадеялись на свой опыт, знание дела, поэтому готовились мало, во всяком случае, не с таким энтузиазмом, как я, ну и не обошли на виражах!

А у меня после блестящей победы в строевой подготовке появилась новая забота. Теперь к командующему предстояло являться всякий раз, так сказать, по всей форме. А «вся форма» — это значит при сабле и со шпорами. Опять проблема! Саблю я раз надел да чуть не упал: запуталась она у меня между ног. И шпоры эти для меня — что были, что не были. У пехоты почему-то звенели, вызывая зависть прохожих и восторг владельца этого кавалерийского атрибута, а на моих сапогах — одно только название, что шпоры.

Такое положение дел меня не устраивало. Лучший строевик — на весь Дальний Восток, теперь уже можно было так сказать, и вдруг путается в сабле! Хорошо бы я выглядел перед командующим Апанасенко. Нет, что-то надо было делать. Если быть — так быть лучшим! Этому правилу я не хотел изменять…

Неподалеку от нас стоял разведывательный кавалерийский дивизион. Хоть и мешало мне слегка самолюбие, пришел я все же как-то к кавалеристам и стал держать приблизительно такую речь:

— Братцы! Научите управлять вашей саблей — болтается как палка. В строю ни налево ни направо не повернись — обязательно кого-то зацепит, кого-то ударит. И шпоры: у вас вон целый оркестр, а мои — ни гугу.

Ну, конечно, у кавалеристов заботы летчика-капитана вызвали смех. Но все-таки на выучку к себе взяли, помогли. Научили, как правильно вынимать саблю из ножен, как укладывать, показали все приемы с нею в строю, раскрыли немало своих профессиональных секретов. Однако, чтобы держать марку лучшего строевика, мне предстояло еще немало поработать здесь самому, и каждое утро у себя в кабинете, я добросовестно тренировался. Так что, когда Апанасенко вызывал меня к себе по служебным вопросам, я всегда являлся к нему в желанной командующему строевой форме.

Да, чуть не забыл — о шпорах-то! Мои шпоры, типового, так сказать, проекта — кавалеристы тогда сняли и диски от них выбросили как бездарный ширпотреб. Вместо штамповки пристроили серебряные десятикопеечные царские монеты. Вот уж зазвенели! По праздничным дням, по случаю всяких торжеств в полках без сабли на аэродроме я, естественно, обходился, а вот шпоры, те поначалу надевал частенько…