Я - «Дракон». Атакую!..

Глава четвертая.

Если бы курсанта Савицкого спросили, на кого бы он хотел походить, без минуты раздумий и колебаний курсант ответил бы так: «На летчика-инструктора Михаила Алексеева». И это была бы истинная правда. Правда потому, что любили мы своего инструктора за мужество и красоту. Красоту не внешнюю. Внешне-то наш инструктор был человек неброский. Неотразим он был красотой духа, той пламенной любовью к небу, к профессии летчика, которую передавал нам, своим ученикам.

Не забыть никогда, как переживал Алексеев, когда ему пришлось отчислять двух курсантов из нашей группы за летную неуспеваемость. Да, отбор тех, «кто птичен», еще продолжался. Вылетев на одном учебном самолете, другой, более сложный, некоторые из нас одолеть не смогли. По нынешним авиационным меркам может показаться — ну что там было одолевать-то? Однако старая истина: все относительно. Разве только вот стихия неба неизменная — властно зовет и притягивает к себе по-прежнему. По-прежнему и сурова — к каждому, кто посягнет на нее…

В одном из тренировочных полетов на биплане Р-1 сразу же после взлета я обнаружил серьезную неисправность. Перед кабиной летчика на этом самолете стояли две ветрянки, раскручивающиеся от потока воздуха, — с помощью их подкачивался бензин к мотору. Отказ одной из ветрянок — ЧП, или как говорят в авиации, особый случай. Найти выход из трудной ситуации, сложившейся в воздухе, пилот может только сам. В небе нет ни умных советчиков, ни добрых помощников. За все в ответе ты один. Чем опытней летчик, тем ему легче разобраться в обстановке, оценить се и принять грамотное решение. Курсанту же, только оторвавшемуся от родного гнезда, дай бог и без особых случаев дров не наломать. Земля-то твердая. Не случайно говорят: совершил полет. Не просто там как-то слетал да сел — мухи тоже летают. А именно совершил!

Так вот, обнаружил я в том полете, что одна из ветрянок на моем самолете не работает, понял, что мотор в любую минуту может остановиться, и мысль заработала со скоростью синхрофазотрона. Еще бы! Полторы тонны в руках, а крылья без мотора далеко ли донесут? Что делать? Согласно инструкции аэроплан в таких случаях приземлять следовало прямо по ходу полета, не меняя курса. Но именно по курсу взлета расположилась железнодорожная станция Гумрак, и у меня — как представил все ее платформы, эшелоны, пути — на лбу пот выступил.

Решение принял рискованное, но без паники — садиться на свой аэродром. Для этого требовалось развернуться на сто восемьдесят градусов, причем ошибки, допустимые где-то в зоне на пилотаже — потеря скорости ли, высоты ли, — полностью исключались.

И вот с небольшим кренчиком, плавно, координирование начал я разворот туда, откуда минуту назад взлетел. Только закончил — вторая ветрянка остановилась!.. Мотор еще тянул, ритмично и бодро постукивали его клапаны, но мне уже раздумывать было не о чем, так же, как и волноваться без толку — оставалось надеяться на авось да действовать согласно возникшей обстановке.

Русское авось вывезло! Наш отечественный мотор М-5 мощностью в 400 лошадиных сил не отказал — дотянул до летного поля. А дальше все было проще: как учили, разве что более тщательно, я выравнивал машину перед встречей с землей, выдерживал до тех пор, пока она погасит скорость, создавал ей трехточечное положение и наконец приземлился. Все обошлось благополучно. И только потом мне рассказали, какой переполох вызвал на аэродроме мой самолет, летящий даже не поперек старта, что случалось, а прямо в лоб всем остальным машинам — выруливающим на старт, взлетающим — ведь на аэродроме шла напряженная работа.

За решительные действия, смелость и находчивость, проявленные в полете на неисправной машине, начальник нашей летной школы объявил мне благодарность. Ее зачитали перед строем курсантов. Армейская газета тут же опубликовала заметку о случае в воздухе. На всех собраниях меня начали ставить в пример другим. И только инструктор Алексеев был по-прежнему сдержан в отношении «проявленного курсантом Савицким мужества и хладнокровия». Первые дни он будто и не замечал, что его ученика старательно увенчивают лаврами, дифирамбы поют чуть ли уже не гекзаметром! А потом как-то отозвал меня в сторонку и сказал приблизительно вот такую речь:

— Савицкий, безопаснее всех, конечно, те пути, которые никуда не ведут. Работа, которую ты выбрал, тяжелая, мужественная работа, — говорил Алексеев медленно, чуточку заикаясь. — Человек в небе, скажу тебе, обучается не только летному искусству. В небе он формирует свой характер, свой взгляд на жизнь. Ты вот ждешь, очевидно, когда и я начну расхваливать тебя за тот случай. Но я скажу другое. Успехами своими каждый пилот обязан не столько природным задаткам и способностям, сколько умению работать. Вся твоя летная жизнь еще впереди. Так что собирай все лучшее, что есть в тебе — отвагу, выдержку, любовь к делу, и трудись! Только на этом пути ты сможешь заслужить благодарность народа…

Я никогда не видел инструктора Алексеева таким взволнованным. Он говорил мне что-то еще, но я запомнил именно последние его слова и пронес их в сердце через всю свою летную жизнь.

В минуты раздумий о нелегком призвании, труде своих учителей, тех, кто открывал нам тайны «пятого океана», я невольно вспоминаю героя повести К. Паустовского «Золотая роза». Годами по крупицам собирал он золотую пыль в ювелирных мастерских, чтобы сделать из нее золотую розу. В какой-то мере титанический труд летных инструкторов можно сравнить с трудом этого героя. Когда-нибудь, я уверен, тем, кто захочет работать с будущими летчиками, придется выдерживать строжайшую проверку на душевную щедрость, широту взглядов, глубину ума. Пока же для того, чтобы стать инструктором, достаточно приказа о назначении. Я тоже так начинал.

А случилось это еще до окончания мною летной школы. Несколько, конечно, необычный вариант перехода от ученика к учителю, но о чем было рассуждать? Для военного ли человека какие-то там сомнения, колебания! Меня вызвали к командиру отряда В. С. Хользунову (пройдет совсем немного времени, и он станет известным в стране летчиком, Героем Советского Союза), и Виктор Степанович сообщил о решении командования назначить меня инструктором.

Откровенно говоря, я несколько растерялся: кого мне учить, если сам освоил только два с половиной самолета! В самом деле, мы еще не закончили И-2-бис, боевую машину, довольно сложную и строгую, еще были просто курсантами, и вдруг: учи! Но, как говорится, начальству виднее. А самое-то удивительное оказалось впереди: группу для обучения мне предложили не из рядовых красноармейцев, курсантов-ровесников, а командиров, причем в таких воинских званиях, которые мы и произносили-то не так часто. Комбриги, комдивы… У нас только начальник летной школы был комбриг, а тут целую группу — да в ученики!..

Внесу некоторую ясность, напомню страницу из истории нашей авиации. В конце двадцатых годов Военно-Воздушные Силы Рабоче-Крестьянской Красной Армии укреплялись кавалерийскими кадрами. Не берусь судить — была ли целесообразность и необходимость этого организационного мероприятия. Но так уж случилось. Лихие кавалеристы с высокими знаками отличия в петлицах — ромбами, шпалами, со шпорами на сапогах, оставили свои эскадроны и явились на аэродром осваивать авиационную технику. Тоже, надо полагать, по приказу: слишком уж разное это — ахалтекинский боевой конь и аэроплан типа У-2 с мотором «Гном-Ром» или самолет «Конек-Горбунок» (был в те времена и такой).

И вот я представляюсь своим ученикам. Шесть комдивов и комбригов стоят передо мной навытяжку, а я не знаю даже, что и говорить, как вести себя с этими людьми, немало повидавшими за свою жизнь опытными бойцами-рубаками. Помню, помог мне тогда комбриг по фамилии Гущин.

— Евгений Яковлевич, — обратился он ко мне несколько по-домашнему, но уважительно, с почтением, отчего я еще больше растерялся. — Вы не смущайтесь разнице в наших званиях, возрасте. Учите нас летать на своем аэроплане и требуйте, как положено, как с рядовых курсантов…

Ну и пошла наша совместная учеба. Пишу совместная, потому что у меня учились «мои комбриги» — так их я называл про себя, — а я учился у них. В самом деле, любой ведь инструктор с чего-то начинает — учится учить. Одни наставления да методические пособия в таких делах лишь пособиями и остаются. Само же дело требует опыта, а опыт, как известно, приходит не сразу.

Труднее всего доставался нам полет по кругу. За каких-то пять-шесть минут, которые этот полет занимал, требовалось взлететь, выполнить четыре разворота, точно зайти по посадочной полосе, рассчитать посадку самолета и мягко приземлить его. При этом курсанту надо было следить за высотой полета, скоростью, работой мотора, надо было и все вокруг видеть: осмотрительность в воздухе — постоянная забота летчика, а в районе аэродрома особенно — здесь всегда сходятся десятки машин. «Как же обучить всему этому? Как впервые доверить новичку машину?» — думал я и, что говорить, старался. Учил кавалеристов тому, чему сам уже выучился. Без устали разъяснял на земле тот или иной элемент полета, затем показывал его в воздухе, если требовалось — снова объяснял и снова показывал.

Как-то один из моих комбригов скозлил («козел» — это грубая ошибка при посадке самолета, когда машина отскакивает от удара о землю вместо мягкого приземления. Случалось, что и разбивались от таких ударов). Так вот, скозлил мой ученик, и разрисовали его в «Стартовке» — аэродромной стенгазете. Стоит рядом с самолетом в виде «козла», и надпись тут же: «А инструктор у него Савицкий». Переживал я тогда очень. Не так за дружеский юмор, как за ошибку своего ученика.

А вскоре и того сильней номер отмочил один комдив. Улетел в зону на пилотаж. Ждем-пождем, когда вернется. Время полета вышло, а самолета нет и нет.

Пробежала тревога: не случилось ли чего… И вот, когда по расчету горючее на машине должно бы полностью выработаться, гляжу, летит! Приземлился. Я навстречу — не терпится Выяснить, что там в воздухе произошло.

— Да зону я не нашел! — с горечью объясняет комдив. — Искал, искал — так ничего и не нашел.

— Ну как же так? — наступает очередь удивляться и огорчаться мне. — Мы ведь там не один раз уже пилотировали. Вчера летали в эту зону. Развилка дорог, рядом лес — отличные ориентиры!

— Это-то я все видел — слышу в ответ. — Вот только стогов сена там не оказалось. По ним я всегда ориентировался…

Да, на ошибках учатся. Не следует преувеличивать их вред и уменьшать их пользу. Так считал мой инструктор, такого же мнения придерживался и я, отмечая при этом, что авторитет инструктора играет в процессе обучения роль довольно значительную. Возможность проверить это, а заодно убедиться, что нет правил для всех, а есть сплошные исключительные случаи, представилась мне через несколько дней.

С группой бывших командиров-кавалеристов к тому времени я вполне сработался. Все шесть «моих комбригов» уже летали на Р-1 и осваивали самолет самостоятельно. И вот как-то комбриг Королев (хорошо запомнил его фамилию) отправился на задание. Минул час, второй — пропал куда-то! И опять я не нахожу себе места на аэродроме. Опять мне чудятся слова в «Стартовке»: «А инструктор у него — Савицкий…»

Потом нам сообщают с соседнего аэродрома:

— Ваш пилот у нас! Везите шланг для заправки топливом.

«Что случилось? Почему оказался на чужом аэродроме?..» — недоумевал я, но вскоре все прояснилось.

Дело было так. Королев, пилотируя в зоне, сорвался в штопор. Ну сорвался так сорвался — выводи, пока запас высоты есть. А нет — прыгай! Что тут раздумы-нать? К тому времени мы уже летали с парашютами «ирвинг» американского производства — своих, отечественных, пока не было. Однако ученик мой с выводом машины из штопора почему-то замешкался. Один виток, второй, третий… Земля всей тяжестью накатывалась на кабину летчика, он что-то там манипулировал с рулями управления, а самолет не подчинялся ему.

Как уж вывел — не разбился! — никто так и не узнал. А вот то, что с перепугу комбриг приземлился на чужом аэродроме, — этот факт стал известен всем сразу. Рассказывали, будто посадил он машину, выскочил из кабины весь взволнованный — и сразу кричать: «Где Савицкий?!» «Какой еще Савицкий?» — спрашивают его, а он не унимается: «Да курсант длинный такой, учит нас летать!..»

Объяснили комбригу, что перепутал он аэродром-то. К тому же и улететь теперь к себе не сможет, потому что самолеты тут другие и шланги для заправки топливом разные — к Р-5 не подходят. Пришлось ждать Королеву, пока на дрезине не привезли подходящие шланги. На этой дрезине и в обратный путь отправили — летать не разрешили.

А я подумал-подумал, как бы это тверже усвоить моему ученику вывод из штопора, и вместо дидактических бесед взял да и отстранил его от полетов на два дня. Эх и взбунтовался тогда комбриг! Заслуги свои перечислять начал, мои незаслуги… Выглядел я при таком сравнении, конечно, довольно бледно. Что ни говори, разница немалая: все те конные набеги-атаки — и какие-то полеты по кругу на трескучем фанерном аппарате. Но я был непоколебим — ученик отстранен от полетов из-за плохого знания законов аэродинамики. Для возобновления летной работы ему требуется дополнительная подготовка на земле — два. дня. А чтобы утихомирить спесивого комбрига, решительно заключил:

— В небе нет генералов! Перед лицом смерти все равны!..

Возможно, я чуточку перегнул, но меня поняли.

Так мы и учились друг у друга: я — у «своих комбригов», они — у меня. Жил я пока, как курсант, на общих правах, в казарме. Руководил комсомольской организацией роты. Незаметно подошло и время нашего выпуска из школы. Это было, конечно, большое событие в жизни каждого выпускника.

Помню, выдали нам красивую синюю форму летчиков. Белая рубашка, черный галстук, сбоку на длинном ремешке пистолет парабеллум — было за что нас девчатам любить!

И вот построились мы в ожидании торжественной минуты — присвоения воинского звания. Немного осталось от нашей первоначальной-то роты: пришло двести двадцать человек, а до финиша добралось только восемьдесят.

Звание «красный военлет» присваивалось приказом наркома обороны. При этом различались категории: всем выпускникам школы на петлицы тужурок полагалось по два кубика — четвертая категория. Эту категорию присвоили всем, кто направлялся в строевые части. А тем, кто по распределению оставался в школе инструктором, присвоили шестую категорию — К-6 — и вручили сразу четыре кубаря.

Приказ наркома зачитывал и знаки воинского различия вручал нам сам начальник школы. Как я ни готовился к этой минуте, но дошла до меня очередь, и сердце мое застучало, забилось в волнении. Но вот то, что услышал после сообщения о присвоении звания, немало удивило всех. Дело в том, что одновременно с назначением на должность инструктора отныне мне надлежало стать в 7-й школе военных летчиков и… преподавателем аэродинамики.

Вообще-то предмет этот я знал хорошо, не сомневался, что справлюсь. А друзья шутили:

— Женька, может, и пожарную охрану заодно возглавишь?..

По молодости лет энергии хватало на многое, казалось, мог бы горы свернуть. Без пожарного дела, правда, обошлось, а вот секретарем комсомольской организации — теперь уже эскадрильи — меня избрали. А •это — сто пятьдесят комсомольцев, тридцать один самолет. Хозяйство солидное.

Жили мы все на аэродроме Гумрак в деревянных щитовых бараках (зимой в них холодно, летом жарко), и вокруг — ничего: ни сел, ни клубов, ни театров. Одни лишь самолеты, моторы да ветер вольный. Тут мои «университеты», конечно, пригодились: ночлежки в асфальтовых котлах да в подвалах на каменном полу неплохо подготовили к любым житейским передрягам. Барак, где жили летчики-инструкторы, по мне так почти не уступал царскому дворцу в Ливадии. Да, впрочем, и остальные пилоты не слишком-то горевали и весело переносили временные трудности, понимая, что школа наша только создается.

А чтобы не дичать в степи-то (парни все молодые были), я предложил как-то наладить в воскресные дни маршруты в Сталинград. В городском парке там играл духовой оркестр, девчата собирались на танцы. Разумеется, без транспорта двадцать пять километров туда да двадцать пять обратно — многовато. Решили тогда приспособить для такого дела дрезину. Выпросили у начальника станции какую-то старую, списанную тележку, установили на ней бензобак, мотор М-11 от учебного самолета, перевернули винт так, чтобы он стал не тянущим, а толкающим — и готово!

Движение по железной дороге от Гумрака было небольшое. Нам разрешили использовать свой транспорт по воскресным дням в определенные часы. И вот мы с нетерпением ждем первого выходного выезда.

С вечера ребята приводят в порядок свою форму — чистят костюмы, утюжат рубашки, и вскоре так все блестит да играет красками — хоть в парижский дом моделей.

А с утра пораньше — все у дрезины. Управлять аппаратом доверено мне (как-никак «мерседес-бенц» водил!). Запускаю мотор: чихнул он пару раз, винт нехотя крутанул оборот, замер, потом неуверенно провернулся еще и наконец заработал, оглушая все вокруг веселым треском. Мои друзья повскакивали на платформу дрезины, обнялись покрепче, чтобы не свалиться по дороге, я прибавил газу — и понеслись мы в Сталинград! И так нам было тогда все просто, так радостно, что казалось, ничто и никогда не омрачит нашу жизнь — нет таких сил на земле! Однако шел уже 1933 год. В Европе пробуждалась зловещая сила, да такая, которую и представить себе было невозможно…

Я уже сделал два выпуска летчиков — подготовь шестнадцать воздушных бойцов. Командование отряда ко мне относилось хорошо, меня повысили в должности — стал командиром звена. А комбриг Богослов, начальник нашей школы, уважительно подчеркивал при случае и мою преподавательскую работу. Надо сказать, среди инструкторской братии мой авторитет в вопросах аэродинамики был непререкаем.

Но вот как-то на аэродроме Гумрак приземлился самолет незнакомых, самых современных аэродинамических форм, и я не смог сказать, что это за машина. Более компактная, чем Р-5, — крылья и фюзеляж ее были заметно короче, мощный лобастый мотор с кольцевым капотом, сравнительно большой киль — все придавало ей динамичный бойцовский вид.

Самых современных… Пишу вот, а слова эти никак не вяжутся с образом давно ушедшего в историю самолетика. Перед мысленным взором невольно встает привычный ряд боевых машин, на которых летал в последние годы. Сейчас молодые парни несут на этих и других действительно самых современных ракетоносцах-перехватчиках боевую вахту по охране неба Отечества. Кое-какие машины прошли и проверку боем. Так, например, сверхзвуковой истребитель МиГ-21 получил добрый отзыв специалистов, вернувшихся из Вьетнама, — самолет-солдат!..

На одном из наших сверхзвуковых самолетов 100 километров было пройдено за 140 секунд! Это мировой рекорд по замкнутому маршруту. Его установил выдающийся летчик нашего времени Александр Васильевич Федотов. Абсолютный мировой рекорд высоты на летательных аппаратах также принадлежит ему — 37650 метров. О Саше я еще расскажу. К слову сказать, больше десяти лет прошло, а рекорд высоты полета, установленный им, до сих пор не побит.

Не стану лукавить, мне было приятно читать в газетах и такие вот сообщения: «Редкое для космонавта исключение являет собой Светлана Савицкая: перед своей вселенской славой она прошла испытание известностью, пусть не столь широкой, но громкой. 500 парашютных прыжков и три мировых рекорда в 17 лет, звание абсолютной чемпионки планеты по высшему пилотажу в 22 года, несколько мировых достижений на сверхзвуковых самолетах в неполные 30. Редчайшая, даже уникальная для женщины профессия, которую выбрала — нет, отвоевала у мужчин летчик-испытатель Савицкая, проведшая в воздухе на 20 с лишним типах самолетов полторы тысячи часов…»

Или вот — после рекордного полета Светланы на Е-133, когда на этом серийном самолете она установила скорость 2683 километра в час: «Занимаясь с Савицкой, я убедился в ее трудолюбии, исключительном летном таланте. Она очень скромный и симпатичный человек. Не сомневаюсь, что она еще не раз порадует нас успехами в авиационном спорте». Это из выступления Саши Федотова на пресс-конференции, посвященной новому мировому рекорду Светланы. Он тренировал ее. Надо признать, Светлана оправдала слова летчика Федотова — неплохо поработала на сверхзвуковых машинах.

Однако вернемся на аэродромное поле 7-й военной школы, к истребителю И-5, самому современному все-таки по тому времени самолету. Сравнительно высокая горизонтальная скорость — 278 километров в за минимальное время для выполнения виража, хороша; скороподъемность быстро выдвинули его в число лучших в мире истребителей. И вооружен он был хорошо: вместо двух, как обычно, на нем стояло четыре пулемета!

А прилетел тогда на И-5 начальник нашей летной школы комбриг Богослов.

Начальство зачем прилетает? Чему-то учить, давать указания, проверять, наконец. Относительно последнего предположить можно было что угодно: проверку инструкторского состава по технике пилотирования, зачеты по знанию каких-нибудь инструкций, наставлений — их в авиации всегда хватало! (Разве вот только братья Райт впервые оторвались от земли без документов, регламентирующих летную работу). Но то, что я услышал через каких-нибудь полчаса после прилета Богослова, превзошло все мои предположения.

Дело повернулось так. Меня вдруг вызывают к начальнику школы:

— Савицкий! Бегом на стоянку — комбриг приказал!..

Срываюсь с места — и пулей к новому самолету, вокруг которого уже собрались, с любопытством рассматривая новую машину, летчики-инструкторы и командование отряда. Докладываю Богослову о прибытии. Он внимательно слушает меня, потом вдруг спокойно говорит:

— Вот что, Савицкий. Изучите инструкцию по эксплуатации этого истребителя, — Богослов показал в сторону И-5. — Мотор, конструкцию самолета — все, как положено. Зачеты буду принимать лично. Справитесь — разрешу летать на нем. Ясно?..

Как не ясно! От радости я чуть не крутанул на аэродроме сальто. Потом собрался с духом и выпалил:

— Есть, товарищ комбриг! Справлюсь!.. Стоит ли говорить, с какой нетерпеливостью изучал я все, что касалось того истребителя. Не прошло и трех дней — докладываю начальнику школы о прибытии и сообщаю:

— Ваше приказание выполнил!

— Какое такое приказание? — не сразу сообразил комбриг Богослов.

— Готов сдавать зачеты по инструкции и по матчасти истребителя И-5, — отчеканил я.

Богослов, похоже, хотел о чем-то спросить меня, но потом согласно кивнул головой и уже на ходу буркнул односложно:

— К самолету…

На все каверзные вопросы по устройству новой машины, по эксплуатации ее в воздухе ответил я начальнику школы без запинки. Тогда принялся он гонять меня по так называемым особым случаям в полете. Ну это, к примеру, когда мотор на самолете откажет: что делать? Или когда пожар. Или обледенение. Или в штопор свалился — обычный штопор, перевернутый, плоский… Да мало ли что в воздухе с летательным аппаратом приключиться может! Это я только так пишу — аппарат. У него скорость-то все ж побольше была, чем у «Жигулей» или «Волги». Да ведь и то сказать: на автомашине обнаружил неисправность (допустим, колесо на полном ходу спустило) — тормознул, остановил и копайся хоть до утра. А то еще лучше: вызови техпомощь, а сам покуривай без горя и забот.

В небе же весь технический сервис только в твоих руках, там самолет не затормозишь и не остановишь. Вот и приходится летчику соображать быстро да ладно. Ошибки исключены. На особые случаи отпускаются порой считанные секунды.

Словом, как ни гонял меня комбриг, сдал я все зачеты, вылетел на И-5 самостоятельно и получил личное разрешение Богослова один раз в неделю облетывать эту машину, чтобы как конь — не застаивалась. Не мог сам начальник школы летать постоянно — забот других хватало.

Я, понятно, четко выполнял указание. Аккуратно прилетал на Р-5 на центральный в Сталинграде аэродром, а то и на нашей дрезине добирался, затем пересаживался в кабину И-5 и прямо над летным полем начинал пилотировать. Все ниже и ниже вязались «мертвые петли», «иммельманы», круче становились виражи, пикировать научился — говорили, дух захватывало смотреть! Как-то Богослов и спрашивает:

— Ты что над аэродромом — цирк без сетки устроил?

— Никак нет, — отвечаю, — облетываю боевую технику.

Комбриг покосился на меня и опять кивает в сторону И-5:

— А ну, покажи…

Что тут оставалось делать? «Слетаю, допустим, по кругу чинно да благородно — не поверит, — рассуждал я, пока устраивался в кабине, пока запускал мотор. — Скромно, по-ученически попилотировать — только тоску нагнать. Слава богу, комбриг сам — истребитель!» И решил я тогда: «Эх, была не была! Покажу все, чему обучился на новом самолете». И взлетел…

Потом мне рассказывали, как комбриг наблюдал за моей работой. Пилотку всю измял в руках, пока я гнул те «мертвые петли», пикировал, вырывая машину у самой земли, крутил вертикальные «бочки»… Когда же приземлился, на аэродроме Богослова уже не было — он уехал. Ничего про «облетывание» машины от него я так и не услышал, пилотировать на И-5 продолжал и в напряженных инструкторских буднях уже стал забывать, как устроил «цирк без сетки» самому начальнику летной школы.

Но вот как-то вызывают к Богослову меня и еще инструктора Гориславского. Тогда я вспомнил про пилотаж и подумал невольно: сейчас всыплет!..

А начальник школы без долгих вступлений спрашивает:

— Как понимать ваши рапорты? Это желание летать в строевой части или недовольство руководством летной школы?..

Мы действительно написали на имя Богослова шесть рапортов, в которых просили перевести нас служить в строевой полк. Но быть недовольным родной школой, людьми, которые дали путевку в новую, увлекательную, поистине романтическую жизнь?.. Нет, таких мыслей я не допускал и уже готов был забрать свои рапорты назад: как-никак дело инструкторское у меня шло на лад.

Однако комбриг Богослов после продолжительной паузы вдруг сказал:

— Впрочем, понимаю вас. Хотя, думаю, служить по-честному можно везде. Мне в свое время за борьбу с басмачами были вручены два ордена Красного Знамени. Но вот направили сюда, в школу, — и возражать не стал. Работать везде нужно на совесть…

Я знал, наш комбриг говорил не для красного словца. Вообще чем ближе узнавал я его, тем больше раскрывался передо мной этот внешне грубоватый, но скромный, работящий человек, которому высокий пост не вскружил головы, не поколебал его душевной простоты.

— …Так вот, повезло вам, — заключил он тогда нашу беседу. — Мы получили приказ отправить в строевые части двух хороших инструкторов. Именно хороших, а не таких, от которых не прочь бы отделаться. Одного — командиром звена, другого — командиром отряда. Слушайте наше решение — мое и комиссара школы: Савицкого отправляем командовать отрядом, Гориславского — звеном. Вам, Савицкий, служить предстоит в городе Киеве…

И вот уже зачитан приказ по 7-й летной школе. Последние напутствия друзей, добрые пожелания,. обещания писать письма…

А через два дня я на киевском аэродроме Жуляны. Новая обстановка, новые люди. Полетные задания в отряде сильно отличаются от наших, школьных, и я замечаю, как пилоты ревниво присматриваются ко мне, «шкрабу», — мол, потянет ли новоиспеченный командир отряда после своих-то полетов с курсантами.

Я не тороплюсь. Внимательно изучаю курс боевой подготовки истребителей, район полетов, сдаю положенные зачеты. Когда очередь доходит до аэродинамики, то отвечаю на вопросы с таким блеском — выкладками и законов и формул, — что легкие ухмылочки отдельных пилотов невольно сменяются удивлением:

«Вот это шкраб! Поднатаскали их там по формулам-то…» Не знают еще пилотяги, что аэродинамика — мой конек, не зря ведь преподавал эту науку в школе.

Присматриваюсь, знакомлюсь с людьми отряда, в котором предстоит работать, вникаю в свои новые обязанности. Редкие свободные часы посвящаю Киеву, его удивительной истории… И встают из небытия два мужа — дружинники Рюрика Аскольд и Дир. Не получив в управление городов, отпросились они у князя идти искать счастья в Царьграде. Но вот отважные ратники узнали, что Киев не имеет своего князя, а платит дань хазарам, и, полюбив это бойкое и богатое место, решили остаться здесь. К ним присоединилось много варягов, и стали Аскольд и Дир владеть Киевом.

Всплывает в памяти школьное: «Князь Игорь и Ольга на холме сидят, дружина пирует у брега…» И я увлеченно выискиваю в старых книгах все, что касается матери городов русских. Да разве могла мне быть безразлична история Отечества, земля, которую предстояло защищать? …Вскоре я доподлинно знал, откуда пришел Олег, как ступил он на берег у Киева с маленьким Игорем на руках, как послал с вестью к Аскольду и Диру и что потом из этого вышло…

Я бродил по высокому берегу Днепра, останавливаясь у Аскольдовой могилы и у гробницы Ярослава Мудрого — в храме святой Софии, в дивных соборах Киевско-Печерской лавры и у памятника князю Владимиру. Я вдумывался в заповедальные слова великого Святослава, сказанные им под Доростолом: «Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела. Станем крепко. Нет у нас в обычае спасать себя постыдным бегством. Или останемся живы и победим, или умрем со славою…», и с гордостью отмечал такие свойства души наших предков, как благородство, беззаветное мужество и бесстрашие перед смертью, которым они славились во все времена. А эти мужество и бесстрашие были совершенно необходимы им, чтобы не погибнуть в борьбе с грозными и многочисленными врагами. Не случайно ведь и то, рассуждал я, что самые могущественные государи Европы считали для себя высокой честью заполучить руку одной из дочерей русского великого князя или найти убежище при его дворе в случае своих невзгод…

Так в напряженных аэродромных буднях и редких минутах уединения со своими раздумьями шло время. В отряд наш прибыли впервые И-5, специалисты собрали один самолет, и я облетал его, готовясь переучивать пилотов на новую боевую технику. Но неожиданно поступил приказ — перебазироваться. Самолеты следовало установить на платформы и ждать команды на отправку. Путь предстоял дальний — на восток. Признаться, расставание с городом на Днепре меня не радовало. Только получил отдельную квартиру, начал привыкать к Киеву — и на тебе: Дальний Восток!.. Настроение мое разделяли многие.

Через день-два, однако, кое-что прояснилось: в Маньчжурии, оказывается, сосредоточивали свои войска японцы, были там уже отмечены и провокационные нарушения государственной границы. Так что перебрасывали нашу авиационную бригаду неспроста. А когда комиссар бригады Романов сказал: «Едем выполнять боевую задачу!» — все сразу изменилось, у всех у нас словно сил прибавилось. Деловую озабоченность, готовность провести перебазирование четко и организованно проявляли и летчики, и техники самолетов, и механики.

В эти дни — подготовки эшелона, самого перебазирования, — а до сибирского авиагородка, куда следовало нам прибыть, добирались мы одиннадцать суток! — я еще ближе познакомился с коллективом отряда, лучше узнал своих подчиненных. И тогда вновь, но уже как-то по-особому торжественно и строго, прозвучали для меня слова: «Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела. Станем крепко…»