Я лечил Сталина: из секретных архивов СССР

В годы, когда я был ординатором и ассистентом клиники, было важно получить возможность посмотреть заграничные клиники и поучиться методам работы в их научных лабораториях. К сожалению, мне это не удалось. Тогда все больше и больше опускался «железный занавес». Во время войны я был в Финляндии и Германии, но то были особые условия. Лишь после переезда в Москву, а особенно после смерти Сталина, стали все больше расширяться возможности заграничных поездок. За эти годы - до составления данной главы - мне удалось побывать в 20 странах мира, в некоторых из них повторно. Часть этих поездок шла «по линии Лечсанупра Кремля», некоторые - туризма, но большинство в виде командировок на научные конгрессы или по другим научным заданиям.

Поздней осенью 1951 года я вместе с И. М. Эпштейном[217] (моим однокурсником, а ныне профессором-урологом I МОЛМИ) вылетели на специальном самолете (салон, кровати) в Софию в связи с болезнью Георгия Димитрова. Нас привезли в его резиденцию - загородный дворец бывшего короля Фердинанда; Георгий Димитров - герой истории с Рейхстагом, знаменитый деятель компартии, секретарь ЦК Болгарской коммунистической партии и председатель Совета министров - был болен циррозом печени с асцитом. Мне он понравился как человек. Он был прост, сердечен. Лицо его чем-то напоминало кавказские лица (да и болгары вообще мне показались похожими не то на грузин, не то на армян), только глаза были совсем другие, светлые, серые и как бы излучали свет; сияние этих глаз говорило о душевной чистоте и вместе с тем проницательности. Говорил он по-русски, но охотнее - по-немецки (он ведь долгое время жил в Германии, а в России - мало).

Парк уже терял свою листву. Иногда дорожки перебегали олень или косули. Дворец был в эклектическом тяжеловесном стиле. Неприятны были террасы и переходы. За завтраком, обедом и ужином (всегда очень вкусными) с нами была жена Димитрова, показавшаяся мне еврейкой, дама образованная и любезная; вечером приходили Червенков[218] (долговязый, властный брюнет, неразговорчивый, в дальнейшем - секретарь ЦК, а потом, после смерти Сталина, отставленный), его жена Елена Михайловна, сестра Димитрова, имела вид русской сельской учительницы, маленький Югов, тогда из НКВД[219].

На консилиумы приходил профессор Ташев, очень симпатичный, казавшийся мне очень молодым; он специалист по печени (в частности, уже тогда занимавшийся аспирационной биопсией). С ним и его женой, очень милой молодой женщиной, бактериологом, мы побывали в Софии в ресторане и в театре. В театре шли оперы с участием замечательного певца, только что возвратившегося из Италии.

София - приятный город, но ничем особенным не привлекла мое внимание. Нам показали памятники, посвященные Русско-турецкой (освободительной) войне.

Побывали мы в болгарских селах, даже на свадьбах (процедура весьма оживленная и многолюдная: национальные костюмы, подарки, заунывная восточнославянская музыка, танцы). Были в горах, в охотничьем замке бывшего царя и т. д.

Димитрова, после переговоров с Москвой, решили переправить в Барвиху. Погрузились в наш самолет рано утром, в темноте, для того чтобы не видел народ или не дошло об этом событии до заграничной прессы (а почему, собственно, такая секретность, типичная для того времени вообще при подобных медицинских делах, я до сих пор не могу понять). В Москве Димитров еще болел около полугода, а потом умер. Между прочим, в асцитической жидкости наши лаборанты (Абрикосова) нашли «раковые клетки», но мы не сбились с диагноза, и на вскрытии оказался только цирроз, рака не было.

Воспитанные на западноевропейской медицине, румынские клиницисты и физиологи встали в тупик

Следующей была поездка через год, поздней осенью 1952 года, в Бухарест на сессию румынской Академии наук. Кроме меня поехал еще В. Н. Черниговский[220]. Мы должны были сделать доклады о павловском учении. К этому времени в Румынии произошло такое же утрирование и и упрощенчество этого вопроса, что и у нас вслед за пресловутой объединенной сессией двух Академий. Воспитанные на западноевропейской медицине, румынские клиницисты и физиологи встали в тупик; политический же нажим, идущий из Москвы, здесь меньше чувствовался.

Нас встретили замечательно: к самолету вышел старый академик Пархон[221], крупнейший эндокринолог; этот старик был давно уже очень левых убеждений; был председателем Румынского национального собрания, а затем - Общества румыно-советской дружбы. Нас встречали собравшиеся на аэродроме академики-медики, министр, представитель ЦК, наш посол.

Поселили нас во дворце, недалеко от арки победы, в саду. У каждого было по две комнаты. Я разговаривал с Инной в Москве по телефону, находившемуся на столе, на котором последний румынский король подписал отречение от престола (а потом сбежал, улетев на самолете с верным ему экипажем). Мылись мы в роскошной ванной королевы. Каждый день были обильные пиршества, дворцовые повара готовили изысканные блюда - французские, турецкие, русские, румынские. Пили лучшие румынские вина. Всегда было оживленное общество из высокопоставленной интеллигенции.

На сессии академии нас усадили в президиум и потом слушали наши длиннейшие доклады, в которых мы поучали румынских коллег, как надо правильно понимать павловское учение и его «внедрение в клинику». Конечно, никто, как и у нас, не возражал.

Потом мы посетили медицинские учреждения. Больше всего мне понравился Даниелопулу[222]. Это автор давно и хорошо мне известной монографии о грудной жабе (вышедшей во Франции и переведенной у нас) - в которой излагается «мышечная теория» этой болезни.

Согласно данной теории, грудная жаба возникает при перенапряжении миокарда. В целом теория не может быть принята, но фактор перенапряжения миокарда в патогенезе грудной жабы, несомненно, играет роль, как это позже и мы в Институте терапии специально выяснили. Даниелополу известен и другими важными работами - о дигиталисе, о вегетативной нервной системе (в частности, он предложил специальный метод ее исследования - проба с атропином до выключения вагуса). Оказался он обаятельным человеком, живым и остроумным, подвижным. Ему было уже около 70 лет, но дать ему их было нельзя; видно было, что он нравится женщинам, вокруг него в институте вился целый цветник хорошеньких румынок. В сущности, это был больше француз, чем румын (большую часть жизни жил в Париже).

Посетили мы и институт эндокринологии профессора Пархона - громадное специальное здание; в ту пору институт занимался еще обычными работами, и ничто, казалось, не предвещало антисклеротической новокаиновой Ани Аслан[223]. Милейший профессор Лупу[224], с которым приходилось говорить по-французски (как и, впрочем, почти со всеми другими - ведь румынский язык имеет общую с французским латинскую основу; это, в сущности, романский язык с примесью славянских и молдавских слов), показывал свой Институт терапии; сам он занимался вопросом о вреде табака (гм!), кроме того, был любитель вопросов педагогических и, наконец, входил в какой-то высший правительственный орган как депутат.

Вообще пришлось убедиться в высоком уровне организации медицинской науки в Бухаресте. В Институте неврологии (профессор Крейндель) мы видели павловские камеры, точную оптику; в Институте вирусологии (профессор Николау[225]) - поучительные исследования по проблеме гепатитов (выделение особой формы) и т. д. Мы познакомились и с видным хирургом Бартоломеем[226]; он нам рассказывал, как еще совсем недавно он ходил в этот самый дворец к королю, а «теперь я красный».

Бухарест на меня тогда не произвел особого впечатления - может быть, из-за плохой погоды (дождь и мокрый снег).

Румынский сельский пейзаж очень хорошо отражен в картинах Григореску, блестящего импрессиониста

После сессии Академии мы на машине отправились в Трансильванию - в Клуж. Сперва мы проехали Плоешти - район нефтяных вышек, далее местность стала более возвышенной. Довольно бедные деревни, очень похожие на украинские (в каждой портреты: Сталина - крупный, Георгиу-Дежа - поменьше; может быть, был какой-то наш официальный праздник, я не помню, но культ личности Сталина в Румынии мне показался еще более превышавшим меру приличия, нежели в нашей собственной стране). Румынский сельский пейзаж очень хорошо отражен в картинах Григореску, блестящего импрессиониста. Потом пошли Карпатские горы, вначале невысокие, мягкие, покрытые пышным лесом, затем ущелья стали глубже, горы круче и выше, гигантские ели и грабы подымались из узких пропастей ввысь; мне показались они очень стройными и какими-то чистыми.

Затем - Синай, курорт. Мы остановились в вилле Академии наук (обычного европейского типа). В горах за ночь выпал снег, на фоне синего прозрачного неба утром они сияли на солнце. Мы заехали в большой замок, бывшего короля, псевдоготического типа с бесчисленными залами и отделениями, обставленными в разном стиле (французский Луи Каторз, английский, японский, арабский, ампир, шведский и т. п.). В замке часто жила Кармен-Сильва, королева-поэтесса (я вспомнил, что в детстве я читал ее какие-то сентиментальные стихи и повести); судя по портретам, довольно привлекательная особа. Она часто бывала и в Петербурге у царя. Носительница русской ориентации в этой стране, сопротивлявшаяся влиянию Австро-Венгрии.

Затем мы перевалили хребет, красивый спуск нас привел в совершенно другую страну, еще недавно часть Австро-Венгрии - Трансильванию.

Селенья здесь богаче, каменные постройки в южнонемецком стиле, готические силуэты костелов, на перекрестках дорог - статуи Божией Матери, распятия Христа и разбойников. Поля хорошо возделаны, сады.

Вскоре - большой город Брашов. Прекрасный готический собор, интересная средневековая крепость (она же дворец) у подножия горы Тымпа.

Вскоре еще такой город - Сибиу. Узкие улочки меж старых домов в стиле поздней готики и барокко. Мы мчимся быстро, весело, румынские спутники - народ острый, немного иронизируем насчет стандартной политики, особенно в области школы, науки.

Наконец - Клуж. Очень приятный город, много старинных зданий, на центральной площади у громадного кафедрального собора и красивой ратуши - памятник венгерскому герою Ракоци, сражавшемуся с немцами за независимость Венгрии.

Мы посетили медицинский факультет университета, были в клинике почтенного, чисто немецкого по воспитанию и по облику профессора Хатигану, мне хорошо известного по литературе (работы по желтухе) и автора большого учебника диагностики - который он мне подарил; были и на кафедре физиологии у профессора Брантано: женат на русской, говорит по-русски. Он талантливый экспериментатор (показывал свой интересный опыт с живой головой: голова отделена от туловища в гуморальном отношении - оставлена только связывающая голову с туловищем нервная система). Таким образом, в этих условиях можно изучать котико-висцеральные взаимоотношения без прямого участия гуморальных передаточных агентов, притом в острых наглядных опытах.

Румынские руководящие работники мне не понравились только одним: подчеркнутой зависимостью (даже раболепием) по отношению к Сталину

По возвращении в Бухарест поездом мы были приняты Кишиневским[227] - тогда это был второй после Георгиу-Дежа[228] человек по партийной линии; он говорил по-русски (еврей?). Казалось тогда, что он повелитель страны. Но судьба его оказалась плачевной после Берии, и жив ли он сейчас - не знаю. Вообще, в Румынии партийные страсти были накалены (часть лидеров сидела за правый уклон, в том числе деятельница Коминтерна Анна Паукер[229]). Мне пришлось в специальной больнице провести медицинскую консультацию актива, в том числе и Георгиу-Дежа (симпатичный и, как мне показалось, довольно простой человек красивой наружности). Многие долгие годы они томились в тюрьмах, здоровье и было в той или иной мере расстроено. Наиболее важным (важничающим) мне показался Константинеску[230] - потом и он был свергнут. У Киву Стойки[231], в дальнейшем многие годы бывшем председателем Совета Министров, мы обедали; он мне понравился своей демократичностью и приветливостью. Румынские руководящие работники мне не понравились только одним: подчеркнутой зависимостью (даже раболепием) по отношению к Сталину.

Несколько особняком держался тогда Петру Гроза[232]. Он был национальным героем, инициатором выхода Румынии из Союза с Германией и дружбы с Москвой. Гроза был председателем верховного органа страны - нечто вроде президента. Давно ли то был крупнейший помещик, богач, либерал - теперь он левый, даже коммунист. Мы познакомились с ним в «Атенеум» на симфоническом концерте под управлением Джорджеску, отличного дирижера; фортепьянную партию листовского концерта блестяще исполняла женщина. В камерной вещи Кодаши пленили какие-то особые, нам неизвестные инструменты, национального происхождения, издававшие восточные, пряные звуки.

Петру Гроза в антракте стоял в фойе, нас представили, он говорил с нами по-немецки, извинившись, что был непредусмотрителен в свое время и не научился русскому языку - теперь уже он стар, не научишься. «Но кое-чему я все же от русских научился, особенно политике». После концерта он предложил пойти в музей (концерт был дневной и рано кончился). Это напротив - во дворце короля. «Между прочим, я устроил этот музей. У короля, впрочем, была хорошая картинная коллекция».

Музей в огромном светлом дворце разместился отлично. В нижнем этаже - румынская живопись, скучные старые портреты Амана, отличные импрессионистские пейзажи Лукиана, Григореску, Нетрашку, современные художники, в том числе выразительный Баба. В верхнем этаже - иностранцы, в том числе громадный Эль Греко (гордость музея), несколько картин Брейгеля.

Обратно в Москву мы возвращались поездом (нелетная погода). До Ясс нас провожали любезные хозяева. В Яссах (городе, уже очень похожем на русские города) мы почему-то посетили собор, в котором была похоронена какая-то часть Потемкина-Таврического (я уже не помню всей истории). До границы мы поехали уже одни.

Пограничную станцию Румынии прошли беспрепятственно (любезно проверили наши визы и все), но на русской пограничной станции нас выпроводили из вагона, согнали в переполненное зало, где негде было не только присесть, но и стоять. Мы с трудом дотащили наши чемоданы до столов, за которыми стояли пограничники и потрошили багаж. Со мной все сошло благополучно, пожилой человек спросил, кто я и зачем ездил в Румынию, попросил открыть мой чемодан, но его не осматривал, а вот с Черниговским вышла история: его чемодан попался молодой бабенке в форме пограничника, она вытащила из чемодана белье, купленное в подарок молодой жене, туфли и кофты, считала, не превышают ли они норму, и в заключение заявила: «Я накладываю арест на ваши апельсины, их ввоз в СССР запрещен» (нам дали по десятку отличных палестинских апельсинов в дорогу). Она вытащила их все до одного и рассовала часть в свои карманы, да еще вдобавок, точно в насмешку, тут же стала сдирать с одного шкуру и быстро чавкать. Кроме того, она задержала патефонные пластинки (нам подарили по набору с национальной музыкой): «Потом, когда все переиграем, проверим, пришлем вам в Москву» (мои пластинки, как и апельсины, мой пограничник не тронул).

В дороге я дразнил В. Н. апельсинами (впрочем, поделился с ним, конечно). По моим наблюдениям, наши пограничники в те времена действовали хаотично и глупо, в каждом гражданине искали или вора, или шпиона (только позже, начиная с 1960 года, и у нас научились, по крайней мере в Москве, обходиться культурно).

В Румынии я побывал еще несколько раз. Это были поездки по медицинской линии (осмотры актива). Прием был всегда замечательный. Петру Гроза вскоре заболел. Сперва это было сердечное заболевание; мы были с Лукомским на консультации у него в имении за Карпатами; там мы познакомились с румынским кардиологом профессором Илиеску, в будущем часто посещавшим Москву. Гроза не верил в свое сердечное заболевание, «я каждый день по утрам взбираюсь вон на ту гору» (гора, действительно, как мы убедились на своем опыте, была высокая), «тут что-то другое». Через год это «другое» выяснилось. Оказался рак кишечника, была сделана операция, и меньше, чем через год, Гроза умер.

В его обширном доме - целая выставка писаным маслом различными художниками его портретов. Сейчас, когда у меня на даче висит несколько моих портретов, я вспоминаю почему-то жизнерадостного и насмешливого П. Гроза. Но у него в Бухаресте был дворец (президента), он историческая фигура, а я?

Но у него в Бухаресте был дворец (президента), он историческая фигура, а я?

Затем я побывал в Венгрии (был приглашен туда на съезд медицинского общества имени Кораньи, собранный в Дебрецене). Кроме меня, были еще гости - профессор Александров из Польши и профессор Нигушек из Чехословакии. Александров на вид был совсем русский, да и фамилия, он заведует кафедрой терапии в Варшаве; профессор Нигушек - галантный господин, ухаживающий за женщинами, легко и много танцующий, он гематолог, раньше был в России в чешских войсках в Сибири, говорит по-русски с немецким акцентом. Александров сделал доклад по-французски (а не по-русски, как я ожидал).

Хотя я не входил в разговоры на политические темы, чувствовалось общее раздражение Ракоши[233], ставленника Сталина, из-за его жесткой политики, особенно по вопросу сельского хозяйства. Шел глухой протест против попыток коллективизации.

В Будапеште в магазинах были очереди. Дороговизна. Хотя первомайский парад прошел хорошо, дефилировали войска и колонны празднично одетых демонстрантов со знаменами о Ленине, Сталине и т. п. и с приветствиями в адрес СССР, наш посол мне сказал уже тогда, что обстановка крайне напряженная, «венгры нас не любят».

Правда, я не ощущал на себе этой «нелюбви». Президент Академии Русняк был весьма дружественным, он сам терапевт, что сблизило нас.[234]

С большой теплотой я вспоминаю другого венгерского клинициста - Гезу Гетени[235]. Это был немного скептик, популярный врач. Работал он в области гастроэнтерологии и болезней обмена, уделял большое внимание вегетативной нервной системе и стремился восстановить ее значение в том потоке кортикальных и кортико-висцеральных словословий, которые хлынули сюда из Советской России. Умер Гетени через год после поездки к нам в Москву в 1956 году на съезд терапевтов, где мы подружились. Его клиника в Сегеде энергично занималась различными новыми методами исследования.

После смерти Сталина стали оживляться связи с западным миром (снят был «железный занавес»). Появилась возможность поездок на научные конференции или в качестве туристов. Отбор в состав делегаций или туристских групп был достаточно строгий. Кроме рекомендаций партийных комитетов учреждений и района, нужно было быть женатым, иметь хорошую репутацию, не быть евреем (за малыми исключениями), не иметь родственников за границей и, наконец, иметь «блат». Блат вообще вошел в нашу жизнь как деньги, как положение (впрочем, и оно часто определялось блатом). По блату (по старой терминологии - по протекции) можно было попасть в вуз, выдержав экзамены на пятерки (а иначе поставили бы четверки, с которыми по конкурсу уже не проходишь), по блату можно было достать товары (от холодильника до филе или интересной книги), по блату можно было устроиться на службу и попасть на спектакль. С течением времени стали появляться и другие, обычные возможности, но и до сих пор наша жизнь во многом идет с помощью блата.

Блат вообще вошел в нашу жизнь как деньги, как положение (впрочем, и оно часто определялось блатом)

Яркой полосой жизни показалась мне поездка в Париж в апреле 1954 года. Наше министерство получило в том году приглашение послать делегатов на «медицинские дни Франции и Французского Союза».

Моим спутником вновь оказался В. Н. Черниговский. С нами поехал и работник иностранного отдела Минздрава Попов под видом переводчика, хотя из всех иностранных языков он знал только немецкий, как он сообщил о себе, - но и эти познания ограничивались возможностью спросить лишь: «Sprechen Sie Deutsch?», что для поездки во Францию было очень, конечно, кстати.

Мы не без основания сочли, что он должен за нами присматривать в столице соблазнов. Но вскоре выяснилось, что скорее мы должны были охранять от соблазнов его. Так, вместо осмотра Лувра он ходил по каким-то лавчонкам и на рынок для покупок по дешевке часов (вечером он показывал свои трофеи на каком-то там числе каких-то камней). Помню, что эта дешевая дрянь разоблачила себя как раз тогда, когда уже поздно было ее менять, а именно в обратном самолете в Москву часы остановились.

Погоня за дешевыми «шмотками», особенно женского назначения, - это болезнь наших путешественников. Она даже заражает персонал посольства. Конечно, посол СССР во Франции С. А. Виноградов - почтенный человек и дипломат, к нему это не относится, как и к очень любезной даме, его супруге (нас приняли в посольстве приветливо). Но меня удивило, что жены сотрудников посольства мало интересуются той прекрасной страной, в которую их занесла судьба. Они не учили (по крайней мере, в то время) ее языка, не посещали музеев, не знакомились с ее великой культурой, их дети не обучались французскому языку. Жили замкнуто, варились в своем собственном соку. Но что шло оживленно - это покупки. Наши дамы быстро ориентировались, где, что и как покупать. Они складывали покупки - белье, одежду, обувь, ткани - в чемоданы и постепенно переправляли с оказией домой. В Москве какие-то подставные женщины их продавали. Конечно, сказанное относится отнюдь не ко всем, а только к некоторым.

В Париже, с другой стороны, и грешно не покупать. На то он и Париж, особенно для женщин. И мы тоже походили по магазинам; с плохим языком и в старомодного покроя костюмах и широкополых шляпах (и брюках-клеш) мы выглядели, конечно, довольно смешно. В следующие поездки за границу я уже был одет как следует, но многие долго продолжали шокировать жителей Запада своим допотопным видом.

Париж, конечно, нас сразу очаровал. Серо-голубая дымка, окутывающая небосклон, ласковое майское солнце, цветущие каштаны по набережным Сены, мосты, сверкающие огнями в зеркале ее вод по ночам, прекрасные дома благородной архитектуры, залитые светом бульвары, оживленная и элегантная людская масса, открытые рестораны со столиками на тротуарах, заполненными веселой публикой, молодежью. Я заметил и старых мужчин, сидевших в одиночку за стаканом вина; они, очевидно, просто любовались молодыми женщинами и вспоминали былые годы. В студенческой компании на Монмартре в бистро можно было видеть вместе с француженками и молодых негров или арабов - тогда нам показалось, что между теми и другими нет розни, а царит общая счастливая теплота юности.

Кстати, в одном из таких ресторанов мы решили поесть устриц и знаменитых зеленых улиток (не гренуй). Мне показалось и то, и другое отвратительным, но В. Н. Черниговский их с удовольствием съел (в том числе и мою порцию). Посетили мы также и «Казино де Пари». Программа состояла из множества представлений легкого, но все же приличного жанра. Правда, показывали большое число голых молодых женщин, у них прикрыто было только определенное место, но оно прикрыто было сверкающим золотым цветком, отчего еще больше привлекало внимание мужчин. Эти голые женщины вертелись, плясали, купались в море. Фривольный характер носила сцена у художницы, которая заставляла раздеваться натурщика, да еще история, как граф, вернувшись из похода, застал в постели свою жену с любовником - глупая картина: один мужчина - в стальных рыцарских доспехах, другой - голый (со слегка видимой повязкой у чресел). Более изящна сцена, изображавшая молодую женщину, сидящую на скамье у статуи Аполлона; вдруг она видит, как Аполлон сходит с пьедестала, подходит к ней, начинает снимать с нее платье с кринолином, потом раздетую уносит за сцену, затем возвращает ее на место, а сам вновь становится статуей. Оказывается, все это был сон - эротический сон маркизы. Стены зала в этом представлении были увешаны картинами в золотых рамках, изображавшими в различных положениях женщин. Эти обнаженные женщины в рамках по временам шевелились - это были живые красотки.

Но мы были и в «Гранд Опера», смотрели ряд спектаклей, в том числе «Оберон» Вебера, который я раньше никогда не видел. Мне показалось, что он поставлен слишком пышно и немножко делано - вермишель из ряда вещей Вебера; смешны были летающие по небу на проволоке феи и духи. Но публика мне понравилась: мужчины в черных фраках, женщины в изящных туалетах, каких у нас в Москве тогда еще не было (а царский период театров я уже забыл.) Сам театр хуже Большого, наш стройнее и строже. Оркестр точен, голоса, как и у нас, плохи.

Что касается Лувра, то тут уже трудно найти слова. «Джоконда» мне понравилась, хотя говорили, что она темна и ее значение преувеличено. Нет, не преувеличено. Недалеко от нее висят и другие произведения Леонардо. Чудо - маленький Вермеер, а также «Елизавета Австрийская» Клуа. Все же экспозиция не очень удачна - темновато. Во французском отделе Давид скучен, сух; Энгр хорош только в портретах; Жерино жесток, его «Плот медузы» просто противен; лошади хороши.

Я никогда не мог понять, почему так восхищаются Делакруа. Конечно, в содержании его картин много романтики, великолепна сила экспрессии, но они не создают у меня настроения, которое я всего более ценю в живописи, - а именно радости смотреть. Радость от одного зрительного восприятия - вот что определяет, мне кажется, уровень произведений художника (но вместе с тем и зависит, конечно, от самого смотрящего, от его уровня культуры и духовной организации). Поскольку я не люблю категорий грубой физической силы, мне и не нравятся сильные зады коней, рычащие злобой звери, в том числе и львы (хотя, между прочим, не могу не признать, что львы у Делакруа довольно симпатичны и немного одухотворены). Даже прекрасная картина, посвященная революции, мне чем-то напоминает бесконечную вереницу (конечно, более тусклых и грубых) полотен, изображающих у нас Гражданскую, а потом Отечественную войну. Все эти исторические и в особенности батальные шедевры остаются, конечно, вкладом в нашу культуру, имеют свое познавательное и воспитательное значение, но я не люблю их смотреть и все тут! Не выношу в картинах и трупов или мертвецов. Чувство эстетическое заслоняется отвращением к смерти, как бы ни поэтизировали и идеализировали этот неизбежный мрачный акт.

Радость от одного зрительного восприятия - вот что определяет, мне кажется, уровень произведений художника

В связи со сказанным понятна моя нелюбовь к портретам неприятных людей (например, Ивана Грозного - будь то Головина, будь то Васнецова, будь то Соколова-Скаля) и зато удовольствие от портретов молодых красавиц и благородных стариков. Отсюда же вытекает мой интерес к изящным этюдам «мира искусства», к ярким пятнам Матисса, к даже бессмысленным пестрым и вольным мазкам и произвольным контурам «абстракционистов» (если они красивы, а если некрасивы, это уже чепуха). Но я понимаю, что понятия «красиво», а что «некрасиво» субъективны, а потому в живописи и среди ее поклонников не может быть никогда единства.

Барбизонцы мне понравились, так как отражают виды природы (которая почти всегда красива). Пусть это виды природы Франции - тем лучше, так как это вносит в ваше привычное восприятие природы нечто новое (отсюда любовь к путешествиям).

Но еще лучше - импрессионисты. Я понимаю, почему весь мир помешался на них и стоимость их произведений на аукционах превзошла цены на мировых классиков. Это не мода, а существо современного вкуса - наш порыв к свободе, чему-то неуловимому общему, изменчивому.

Из более новых художников Франции я особенно почитаю Ван Гога и А. Марке и совершенно не люблю Пикассо.

В залах антиков Лувра была устроена встреча участников «Медицинских дней». У подножия Венеры Милосской - чудесно освещенной в специальном мраморном зале - как бы алтаре - мы ели сэндвичи и пили вино. Мы-то с В. Н. Черниговским пьем почему-то лимонад, в связи с тем на следующее утро в одной из газет был помещен снимок. «Советские врачи пьют только лимонад вместо наших прекрасных французских вин». Впрочем, в другой газете был помещен снимок, зафиксировавший момент, когда с нами пил вино президент конференции и известный профессор, и любезный хозяин Камиль Лиан[236].

Кстати, Лиан нас пригласил и к себе домой. Был обед, на котором присутствовали некоторые французские ученые и их жены. Я помню, с моей соседкой мы обсуждали вопросы живописи. Она была поклонницей левых, хулила старую школу, делала гримасу скуки при имени Добиньи и даже Курбе. На вопрос, знает ли она хотя бы одного русского художника, она заявила, что в России ведь нет живописи, ни одного имени наших художников она не могла вспомнить. А вот «ваша музыка прекрасна, лучшая в мире, начиная от Чайковского и кончая Прокофьевым. Литература - да, Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов. Пушкин? Да, был такой, переводил Мериме, кажется, или Байрона, да, Байрона, «Дон Жуана». Они нас пригласили к себе - на ее еще холостую квартиру - мансарду, которая сохранялась в Париже на всякий случай.

В маленькой квартире за бургундским вином беседа стала откровеннее. Отчего нет у них детей? Неуверенность друг в друге. Да и бог знает, что будет с моей фигурой. А действительно, фигура у нашей хозяйки вселяла в нас чувство восхищения, если не вожделения. А ведь любовь, не правда ли, лучшее, что есть на земле. Материнство? Да, это, конечно, очень важно, но больше с общественной точки зрения. У нас во Франции теперь велят рожать, то есть призывают иметь побольше детей. Вы разве не видели по улицам мамаш и папаш, гордо везущих детские колясочки с двумя или даже тремя малышами? Это теперь очень шикарно. Франция должна иметь большое население как великая страна. Все считают, что у нас нравы слишком свободны. Нет, мы просто решили в этих вопросах поменьше обманывать друг друга. Ложь - в прошлом, среди бесправного общества, при всякого рода деспотизме в Азии. А как у вас? Говорят, у вас трудно развестись? Потеряешь даже место работы? Фи! Разве свобода в любви так противоречит коммунизму, а ложь - нет? Говорят, в первые годы после революции при Ленине прокламировали свободу в любви, а Сталин ее запретил. А разве государство может вмешиваться в эти чисто личные вопросы жизни, тем более - чувство?

А разве государство может вмешиваться в эти чисто личные вопросы жизни, тем более - чувство?

Приятно было посещение семьи племянника М. Кашена доктора Кашена, отоларинголога. Он нас покатал на своей машине по городу, потом повез на ужин к себе. Его милая жена говорит по-русски. У них двухкомнатная квартира на пятом этаже, но в первом этаже, кроме того - лечебница, две-три комнаты, в которых доктор ведет свой частный прием. Интересно, что частная практика в Париже считается делом общественно полезным, настолько, что врачи, ведущие практику, освобождаются от части муниципальных расходов (оплачивают, например, квартиры дешевле); уважение к врачам проявляется и в том, что, например, с них не взимается штрафа при нарушении правил уличного движения (на автомашине) и т. п.

Были мы и у профессора Клотца, эндокринолога, на отличном обеде с лангустой, дымящимся - запеченным - пломбиром и т. п. Тогда, в Париже, я впервые изучил европейский стиль обеда - в 7-8 часов вечера - в смысле чередования блюд и соответствующих им вин, вкуса сыров и т. п.

Поразили меня некоторые контрасты. Я не говорю о том обычном для капиталистического мира контрасте между блеском богатых витрин или особняков и скромными лавчонками и жилищами окраин или между фешенебельными автомобилями, на которых важный, точно сенатор, шофер мчит эффектную даму, и пешеходами - рабочими в темных старых блузах и однообразных беретах. Более новым был для меня контраст между запахом чеснока и чудных французских духов, исходящими от одних и тех же женщин. Или между изящными туфельками одних и грубыми деревенскими сабо других - хотя носители и тех, и других, казалось, принадлежали одному общественному слою.

Как-то вечером в обществе Franзe - Russe[237] наши друзья угощали нас в старинной средневековой харчевне, рядом со мной сидела красивая девушка. Она недавно кончила курс (гинеколог), но вместе с тем по воскресеньям она отправлялась на какой-то остров, где раздевается, она нудистка, и в обществе голых женщин и мужчин проводит день. Я говорю: зачем вы это делаете? Она отвечает: из протеста против сложившейся мещанской морали. «Но ведь это все же как-то неловко», - замечаю я. «Мне ловко, - парирует она, - когда я смотрю на других своих товарищей по такому времяпрепровождению, у меня не возникает никаких особых эмоций, все это чепуха. Вы же сами врач, можете спокойно исследовать разных там голых, красивых и некрасивых». «Но вот вы красивы, - говорю я, - на вас, вероятно, нельзя смотреть с равнодушием, когда вы раздеты». «А когда я одета? - улыбается она. - К тому же пусть смотрят и любуются, мне это скорее приятно. Вам же приятно, когда нравится ваша лекция? Красивая женщина, в принципе, должна принадлежать всем мужчинам, - добавляет она. - Что было бы, если бы у Венеры был муж, всегда один и тот же? А принадлежать всем значит не принадлежать никому». А ведь эта молодая особа имеет прогрессивные политические взгляды, готовит диссертацию! Забыл спросить, замужем ли она, но, судя по всему, это неважно.

Мне кажется, что в творчестве Родена, музей которого в особняке Вирона я дважды посетил, запечатлены также обуреваемые современное культурное общество противоречия: тут и эллинский культ обнажения, и красота телесных форм, и символика земного и духовного, и единство души и плоти, конкретного и отвлеченного, мечты и действительность. Какие-то порывы в неизвестность, в тайники самого себя и в таинственное начало мира. Впрочем, мне, с моим российским характером, Роден показался несколько манерным, а «где тонко, там и рвется». Во всяком случае, при желании легко над его вещами если не поиздеваться, то поиронизировать.

Впрочем, мне, с моим российским характером, Роден показался несколько манерным, а «где тонко, там и рвется»

Некоторые объекты туризма в Париже мне не особенно понравились. Например, Дом Инвалидов сам по себе великолепен, но гробницы Наполеона и его маршалов показались мне напыщенно тяжеловесными. Музей восковых фигур де Гревен недостоин Парижа с его тонким вкусом. Золотая кукла Жанны д’Арк едва заметна на фоне элегантных зданий; другое дело памятники энциклопедистов на бульваре Сен-Жермен, они серьезны и соответствуют своему стилю. Собор Парижской Богоматери мне напомнил роман Виктора Гюго, жалкую Эсмеральду и противного Квазимодо и тем, очевидно, испортилось мое к нему отношение, хотя химеры на его высотах замечательны, как и изумительный вид оттуда на город. Внутри собор слишком темен и обширен. Наши старые пузатые церковки мне милее.

Эйфелева башня вошла в панораму Парижа, и что бы ни говорили о ней плохого некоторые поклонники готики или ренессанса, она производит положительное впечатление своей легкостью и мудрой простотой - предтеча новой эры зодчества, родившая архитектуру XX века - века авиации. Очаровательны церковь Мадлен, площадь Согласия, Тюильри, Триумфальная арка с площадью Звезды, где сходится 12 улиц и все же нет тесноты движения. Мосты через Сену хороши, хотя, например, мост Александра III показался мне соответствующим самому царю, в честь которого он поставлен. Хороша перспектива Лувр - Булонский лес.

На улице Елисейских Полей и бульварах Капуцинов и Итальянском все еще стоят по углам хорошо одетые молодые женщины с яркими губами. Они обращались ко мне по-французски или по-английски и спрашивали, не хочу ли я пойти с ними. Я благодарил и отказывался, конечно. Не говоря о морали семейного порядка и строгом запрещении, преподанном нам в Москве, всех наших франков не хватило бы на одну такую противную красотку.

Сам съезд был интересен тем, что делегаты им не интересовались. Они бродили в кулуарах, снимались, беседовали друг с другом, знакомились. Мой доклад как будто имел успех, поскольку профессор Лиан потом повел меня в студию радио «Франция», и я должен был говорить выученные заранее фразы на дурном французском языке.

Потом мне предложили сделать доклад в обществе парижских врачей о гипертонии. Президент его, тот же Лиан, в резюме подчеркнул интерес той части доклада, в которой говорилось о профилакториях на производстве. «Я посоветую нашему министру здравоохранения это ценное мероприятие», - сказал он, но я не слышал, советовал ли он в самом деле и что из этого вышло.

Был еще визит к мэру города Парижа. Меня пригласили расписаться в книге почетных посетителей. Это было торжественно, «честь такая» была оказана всего трем-четырем делегатам.

Из медицинских учреждений мы посетили госпиталь Божон, громадное высотное, современное здание, но в отделениях мне показалось неуютно, шумно и людно; кроме того, я был в старом госпитале Hotel de Dieux, основанном еще в XVI веке и лишь слегка модернизированном (я был в клинике Труссо, где когда-то побывал Боткин и отозвался неодобрительно; я бы присоединился к его оценке). Большие палаты, в середине - проход в соседние, койки за перегородками.

Зато замечательным учреждением является Институт Пастера. Нам показывал его русский доктор Грабарь[238], выдающийся биохимик. Он был руководителем одной из лабораторий. Среди его помощников были и дочки эмигрантов, полные интереса к России и еще не разучившиеся говорить по-русски. Они мечтали попасть на балет в Большой театр, приезд которого совпал с окончанием нашего пребывания в Париже.

Мне очень хотелось посетить какой-либо город вне Парижа. В нашем маршруте, утвержденном в Москве, значился Лион и Марсель. Казалось бы, чего лучше, стоимость билета обеспечена. Но мои товарищи уперлись: стоит ли разъезжать, это же дорого: гостиницы, еда (а тут мы ходили в столовку посольства). Я понял, что им просто хотелось побольше накупить для своих жен. На этой почве я с ними рассорился, и мы дулись друг на друга до Москвы.

Удалось еще побывать в Версале. Красивые, величественные парки, но само здание дворца было мрачно и пусто. Фонтаны не работали. Статуи еще не были возвращены (после немецкой оккупации). Нам объяснили, что на восстановление Версаля у французского правительства нет денег. Правда, пришел на помощь Ротшильд - часть восстановительных работ была выполнена на его пожертвования, за что в его честь повешена мемориальная доска.

Медицина во Франции не произвела на меня большого впечатления. Правда, фирма «Алвар» выпустила здесь превосходные электрокардиографы и чуть ли не двадцатиканальные электроэнцефалографы, но я не слышал докладов из уст французов с большими новыми достижениями. Сам профессор Лиан сейчас занят фонографией; его скептицизм француза проявился в суждениях о том, что, модулируя фильтры, можно получить при записи звуков сердца любые шумы у здорового человека.

Другой блестящий французский кардиолог, президент Европейской кардиологической ассоциации профессор Ленегр[239], с которым я встречался в Бельгии, в Швейцарии и в Риме, проявил свой скепсис в монографии о блокаде ножек Гисова пучка, придя, в конце концов, к выводу, что этот феномен служит больше для запугивания пациентов, а врачи, собственно, не знают его значения. В докладах о грудной жабе он иронизировал в адрес модной теории о спазме коронарных артерий, сводя болезнь к атеросклерозу. И т. д. При всем том он очень умен, красноречив, как вообще французы, и весьма обаятелен в обращении, и я очень доволен, что мы с ним очень дружески познакомились.

Видный кардиолог профессор Жиро, работающий в Монпелье, был в Москве на II съезде терапевтов (и по сему случаю сделан почетным членом нашего общества). Он ежегодно выпускает по сборнику работ, числом в 20-30, каждая из которых идет под его фамилией и к ней присоединяются то одни, то другие имена ее фактических исполнителей. Это мультиплицирование Жиро мне показалось, пожалуй, единственным подтверждением мнения о тщеславии французов. Наконец, позже я познакомился еще с одним кардиологом Франции - профессором Фромманом из Лиона.

Каковы показались мне французы? Если говорить о профессорах и врачах, они приятны, любезны, точны в своих словах, они обладают живостью восприятия. При общении с ними чувствуешь тысячелетнюю передовую культуру страны. Они общительны, свободны в своих высказываниях, очень воспитанны; я не заметил ни тщеславия, ни резкости, ни легкомыслия, чем их наделяют, очевидно, не видевшие их некоторые писатели. Я бы даже сказал, что они полны сдержанности, а вовсе не петушиного чванства, как это им приписывали некоторые наши публицисты.

Простые люди показались мне серьезными и вместе с тем склонными к шутке. Женщины - разные, как и везде. Я подсчитал, что красивых здесь не больше, нежели в Москве, но больше «хорошеньких», «интересных», что объясняется изящной походкой, хорошими прическами и умением одеваться. Старые дамы худощавы. Иные выглядят молодо в 60 лет, но, как и везде, имеется немало обыкновенных старух (еще Вольтер сказал, что в старухах никогда не было недостатка).

Обращают на себя внимание чистые и стройные ноги, по сравнению с кривыми и толстыми нижними конечностями наших женщин (я говорю о массе). Тут уж Пушкин не сказал бы фразу о двух парах красивых женских ног. У них, мне кажется, культ ног, они не стоптаны, их кожа гладка, без багровых утолщений, и нет пальцев с кривыми ногтями, которые бы вываливались наружу из отверстий в модной туфле. Я думаю, что это объясняется доступностью подобрать себе по ноге обувь (то есть они не хватают наспех то, что «выкинули», а выбирают то, что подходит из множества примеряемых пар). Кроме того, забота о ногах начинается еще у маленьких девочек.

Но позже мои первоначальные восторги в адрес француженок поостыли, стали попадаться в изрядном числе некрасивые и неизящные.

В том же 1954 году в сентябре я побывал в Швеции на конгрессе по внутренней медицине в Стокгольме. Советские медицинские общества к этому времени - через год после смерти Сталина - стали вступать в международные научные организации (конечно, по выбору наших руководящих органов). В данное международное общество мы получили приглашение от его президента профессора Нанны Сварц[240] (шведка). Эта почтенная женщина, социал-демократ, лечит вместе с тем короля и королеву, в дружбе с нашим послом мадам Коллонтай и т. д. Это грузноватая особа, культурный человек, побывала во всех странах мира и владеет многими языками. Она любитель музыки, живописи и старинной архитектуры, а также понимает толк во внутреннем убранстве (в Москве она побывала у нас дома, и я видел ее реакцию на старую бронзу и павловскую мебель красного дерева).

С Нанной Сварц у меня связано и одно неприятное воспоминание. Совсем недавно она приезжала в Москву на ревматологическую конференцию, смотрела наш институт, выступала в терапевтическом обществе и все такое. И вдруг - звонок из особых «органов». «О чем с вами беседовала в вашем кабинете госпожа Сварц?» А беседовала она о том, что во время войны был взят в плен и увезен нашими частями из Будапешта важный молодой человек, сын одного из самых влиятельных банкиров Стокгольма - Валленберга[241]. О нем посол Сульман много раз запрашивал наш МИД. Ответа не последовало. Пропал. Потом сказали «умер». Обращались даже с вопросом к Хрущеву.

Сварц просили выяснить судьбу несчастного человека путем неофициальным. Она вообразила, что лучше всего это сделать через медиков, которые, наверно, лечат Хрущева (Мясников лечил Сталина, наверно, он лечит и Хрущева). И вот она меня упрашивала помочь ей, поговорить с Хрущевым и т. д. Я ответил ей, что Хрущев здоров, я его не лечу и не имею никакой возможности встречи с ним, тем более по такому делу, что наши отношения с иностранными учеными не должны касаться вопросов политических. «Это не политика, это вопрос гуманизма», - возразила она.

Мне было дано понять, что дальнейшие встречи с Нанной Сварц нежелательны.

Во время войны был взят в плен и увезен нашими частями из Будапешта важный молодой человек, сын одного из самых влиятельных банкиров Стокгольма

Но в ту пору, на конгрессе в Стокгольме, я испытывал другие затруднения, скорее смешные. Меня никто еще не знал из лидеров общества. Речь на различных языках, ни одного русского слова, корреспонденты газет, сенсационно сообщавшие о приезде «двух Александров - Александра Мясникова и Александра Герке[242]», - причем меня еще снисходительно оценили «по виду европейцем», а Герке, одетого в черный костюм прошлого столетия и носившего окладистую бороду, подвергали разным насмешкам. Так, на открытие конгресса мы немного запоздали. В одной из газет было по этому поводу сказано: «Русские изволили опоздать, и пропустили приветствие короля». «В самый торжественный момент приветствия главы государства в зал вошли делегаты из Москвы, причем сапоги одного из них сильно скрипели» (у Герке). Герке фигурировал в газете как «непрерывно и громко сморкающийся» или «после сделанного элементарного доклада наслаждающийся американским напитком кока-кола» и т. д. К моему докладу отнеслись более доброжелательно. В газетах выделяли мое положение о нервном происхождении гипертонии, о том, что с улучшением международного положения и устранением угрозы войны гипертония пойдет на убыль и т. д.

В «Стокгольм-Тидлинген» было напечатано под заголовком «Замечательное объяснение болезни»: «Русская точка зрения на гипертонию, положения профессора А. Мясникова, были выслушаны с большим вниманием делегатами из 32 других стран, которые почти ничего не знают о новых достижениях русской медицины». В другой газете по поводу доклада говорилось, что он сделан в духе Лысенко и что чрезмерно касается приоритета русских. Вообще иронический тон был допущен и к многим другим докладчикам, таков уж стиль репортеров - все же отнеслись к нам со вниманием и печатали портреты рядом с портретами нобелевских лауреатов.

Доклад на конгрессе я тогда сделал неважно. Во-первых, на русском языке, который, конечно, никому не был понятен (а перевод по трансляции на конгрессные языки не был синхронным, и я уже кончил доклад, а перевод дошел лишь до половины), во-вторых, он был обзорным. Наши точки зрения не были документированы, а по заграничным понятиям диапозитивы являются непременной частью настоящего научного доклада. В дальнейшем я стал тщательно подбирать демонстрационный материал и даже у нас в Союзе делать новый тип докладов - поменьше слов, побольше рисунков и таблиц. Мои сотрудники по институту должны били быстро усвоить новую, европейскую, манеру докладов; на наших сессиях мы показали московской публике новый стиль выступлений, постепенно вытеснивший в нашем обществе и на съездах прежнюю болтовню. Таким образом, уже первое мое ознакомление с опытом международных съездов оказало сильное влияние на мой собственный стиль и стиль моих сотрудников: докладывать кратко, конкретно и с возможно более четкой демонстрацией фактического материала.

Таким образом, уже первое мое ознакомление с опытом международных съездов оказало сильное влияние на мой собственный стиль и стиль моих сотрудников

Конгресс показал также значение новых методов. К тому времени мы не имели ни новых моделей приборов, ни нужных реактивов, и это отставание нужно было у себя дома быстро преодолевать. Из докладов на конгрессе наше внимание привлекли особенно сообщения по коллагенозам - автора кортизона Хенча[243] (брутального рослого парня, бубнившего на американо-английском языке, лауреата Нобелевской премии, крупнейшего ученого современности) и других. По гипертонии любопытно было сообщение Ротлина о воспроизведении гипертонии у диких крыс посредством раздражения шумом, в то время как домашние крысы, привычные к звукам города, были резистентными; Пикеринга и Гамильтона о нормативах кровяного давления, между которыми и гипертонией имеются все переходы («болезнь эта не качественная, а количественная») и др. Милейший Мальмроз из Луида, с которым мы очень близко познакомились (потом он был и в Москве), сообщил свои известные данные о связи между частотой атеросклероза и питанием животным жиром.

Стокгольм, как известно, - чистый блестящий город. Вокруг масса воды (фьорд), острова, покрытые садами и парками, прекрасные виллы, в том числе содержащие отличные коллекции живописи и скульптуры.

Из художников мне понравился Цорн - импрессионист, писавший портреты типа Эдуарда Мане, кроме того, изображавший женщин в различных видах - чаще всего обнаженных (в бане, в лодке). У него мощный, свободный и очень длинный мазок. Старый Росслен, известный нам потому, что он жил в России в конце XVIII века и писал императриц и фрейлин, здесь, конечно, богато представлен (хороша его дама с веером, прикрывающим один глаз). Другие шведские более скромные художники напоминают финнов. Замечателен «Сад Милле» знаменитого шведского скульптора (особенно прелестна «Маленькая наяда» и прямо фантастическая по легкости и динамике «Человек и пегас»).

Посетили мы и Drotting Holm, дворец, основанный бабушкой Карла XII (в конце XVII века) Элеонорой Гедвигой. Изумительная обстановка в стиле рококо, и особенно главная лестница, созданная архитектором Никодином Тессэн (украшенная статуями богов). Очень понравился мне павильон со старинным театром, в котором сохранились сцена и зала 1700 года. Нам давали даже представление в костюмах того времени в сопровождении маленького оркестра, исполнявшего отдельные акты из опер Моцарта и Глюка.

Побывали мы и в парке, в котором размещены деревенские постройки старой Швеции, а также помещичий дом начала XVIII века. Одетая по тому времени «экономка» («гид» музея) рассказывала о том, что владелец этого дома вместе с армией великого Карла участвовал в походе на Москву. Увы, эти варвары взяли его в плен и сослали в ужасную Сибирь, откуда он вернулся только через десять лет. Каково же было смущение «экономки», когда она, прощаясь с нами, спросила, кто мы будем - греки, вероятно? Мы сказали: «Мы русские, из Москвы». - «Не может быть, сюда русские не ездят. Извините меня, пожалуйста!»

В Стокгольме на площади около королевского дворца стоит памятник Карлу XII - он указывает рукой на восток, в направлении Санкт-Петербурга; памятник называется «Враг - там».

Теперь, конечно, шведы потеряли всякую воинственность. Швеция нейтральная страна, не воевала уже 150 лет; мы этим склонны объяснять высокий стандарт жизни населения (но не только этим, мне кажется). Рабочие имеют хорошие квартиры (мы были в них) из двух-трех комнат. Их распределяет муниципалитет, даже в домах, построенных на частные средства (владелец получает лишь часть квартплаты - другая идет в общий фонд, который обеспечивает ремонт, коммунальную службу и т. п.).

Швеция нейтральная страна, не воевала уже 150 лет; мы этим склонны объяснять высокий стандарт жизни населения (но не только этим, мне кажется)

Фермы в деревне - это благоустроенные городские дома с ванной, центральным отоплением. Фермер обрабатывает землю собственными небольшими сельскохозяйственными орудиями, в том числе маленьким трактором и т. п. Обычно фермеры - люди с агрономическим образованием. Всюду электричество, чистота, даже комфорт.

В Стокгольме - великолепные больницы, Каролинская и Южная. Застрахованные рабочие и служащие лечатся бесплатно. Палаты на одну-две-четыре койки, телефон, сестры контролируют состояние больных с помощью особых экранов, позволяющих с поста видеть внутренность палаты. Кровати послушно наклоняют головной или нижний конец и накреняются на правый или левый бок по желанию больного, нажимающего кнопки. Всюду террасы и цветы в элегантных вазах. Врачи осматривают больных не каждый день; они диктуют назначения сестре, владеющей стенографической записью. Врачи обычно мужчины, их немного. Студенты проходят курс медицины в семь лет, из которых один - стажировка.

Посетили мы Упсалу, ее старейший университет, основанный в 1477 году. Он имеет замечательную библиотеку, организованную еще в период Густава II Адольфа (начало XVII века). Мы с уважением поглядели на «серебряную Библию», Codex Argentens[244], написанный около 500 года, на поразительные миниатюры XV столетия из старых шведских рукописей, на иранские миниатюры XII века и т. д., осмотрели дом, где жил Карл Линней.

В Стокгольмском оперном театре в честь конгресса давали «Спящую красавицу» (и мы были горды за русскую культуру) и один акт сказок Гофмана. Второй раз я был на «Тристане и Изольде». «Тристан и Изольда» была дана в условных абстракционистских декорациях. Пели гастролеры из Германии. Шведы не имеют своих хороших певцов, нет у них и не было композиторов. Да и писателей у них нет: Сельма Лагерлеф, конечно, не в счет. Но ученые есть.

Люди красивы, особенно мужчины - высокие и холеные викинги. Женщины белокуры, стройны, много просто длинных, как жердь. Конечно, они все очень худы, борются с едой (то есть чтобы не есть), занимаются гимнастикой и особенно спортом - лыжи, коньки, гребля, горы - и еще занимаются любовью.

Спорт и любовь. Много денег и свободного времени, к тому же свобода демократического государства (что демократического - видно из одного примера, рассказанного мне нашим послом: один из последних премьер-министров социал-демократ, а в прошлом рабочий, продолжал жить в своей маленькой квартире в рабочем районе и отправлялся в совет министров на велосипеде). Кстати, здесь все катаются на велосипедах, их оставляют на улице - целыми сотнями.

Много денег и свободного времени, к тому же свобода демократического государства

Девушки могут заниматься любовью до замужества, по несколько раз сходятся и даже рожают (благо небрачных детей охотно берут родители девушек). Замуж выходят уже после известного опыта в любви. Вздор, что северные народы имеют более холодный темперамент. Шведки очень эротичны, шведы - не знаю.

На банкете по случаю закрытия конгресса молодые шведки были сильно декольтированы и с азартом танцевали. Может быть, времена меняются?

Климат Стокгольма напоминает Ленинград, кстати, город во много раз меньше и гораздо провинциальнее нашего гордого города.

В конце 1955 года мы с профессорами Кротковым[245], Билибиным[246] и другими совершили более чем двухмесячную поездку в Китай, где должны были прочесть цикл лекций врачам и студентам.

Туда мы ехали поездом мимо Байкала, через Читу; я с интересом рассматривал в окно вагона восточную часть Сибири, где еще не бывал. Как будто едешь на край света, как вдруг открывается новый мир, весьма населенный и своеобразный.

Нас хорошо принимали, мы посмотрели ряд крупных городов; мы были на приеме у Чжоу Эньлая[247], нас приветствовали студенты - маленькие фигурки, среди которых я на фото кажусь Гулливером у лилипутов.

Из городов мне больше всего понравился Кантон - тропические растения, обезьяны, дивный Ботанический сад, оживленные улицы из высоких домов, в нижнем этаже которых сделаны для прохожих галереи (от палящего солнца); понравились мне и кантонские китайцы, они более культурны - влияние традиционных связей с колониальными державами. Понравилась мне и большая река, протекающая через город, полная барж и джонок, на которых постоянно живут люди. У нас в Москве - уже зима, но тут все цвело и погода была ласкающая.

Мы жили в гостинице американского типа. Клиники и университет хороши, как и в Европе. Культ Сунь Ятсена[248], работавшего здесь, мне напомнил наши порядки.

Шанхай - еще более грандиозный город, 4-5 миллионов жителей, несколько небоскребов, в улицах ничего китайского, кроме вывесок с иероглифами. Между прочим, встречаются русские вывески (тут жили русские, вытесненные из Сибири во время Гражданской войны). Мощная река и залив океана. Но порт бездействует (близость Тайваня с Чан Кайши[249]). Город все же мрачный, без стиля, антиисторический.

Гуаньчжоу - приятное местечко, но озеро грязное, вода высохла, хотя домики-пагоды нарядны и горы мило синеют. Пекин - типичный китайский город. Здесь много китайских исторических памятников, храмы, дворцы императоров. Да и улицы сохранили безалаберность и суету восточной Азии. Но новый Китай уничтожает ветхую и затхлую старину и строит современные формы жизни.

Мукден - суровый промышленный город, какой-то черный, очень многолюдный. Гуаньчжоу - грязный город, много чисто китайского, лавчонки, базары, народ беден, да и вообще все тут крайне бедно.

Все китайцы, по велению Мао Цзэдуна, одеты в темно-синие спецовки, женщины в штанах. Мне не понравилась эта монотонная, скучная толпа. Не понравилась орава однообразного народа, в котором женщин почти не отличишь от мужчин. Не понравились послушные рабы, дисциплина, муравьиный труд, вечные будни. Не понравилась чисто внешняя, маскообразная, деланая улыбка наших хозяев, как и культ председателя Мао Цзэдуна. Не понравились кошачья музыка, скучные ходульные архаические пьесы, в которых женские роли исполняют мужчины, а некоторые мужские - женщины, картины с птичками, цветочками, памятники культуры со страшилищами-буддами и другими истуканами и драконами, рассчитанными пугать только ребят или народ, остававшийся тысячелетиями в младенческом возрасте. Сама витиеватость колонн, крыш, линий мне показалась менее приятной, нежели в мусульманском мире Средней Азии и Закавказья. Какой контраст: там вкус, эпос, искусство, здесь безвкусица, грубый примитив - словом, китайщина, столь неприятная в специальных залах некоторых наших дворцов (например, в Ораниенбауме) или в Эрмитаже, оказалась у себя дома еще хуже. Даже пресловутые китайские вазы и другие фарфоровые вещи меня оставили совершенно равнодушным. Может быть, хороши лишь хризантемы.

В поездах пахло карболкой (они борются с инфекцией). Проводник вам с порога купе из громадного чайника с длинным горлом наливает горький зеленый чай. На станциях китайцы выходят на платформу и делают физзарядку. Мух и крыс они уже переловили.

Все китайцы, по велению Мао Цзэдуна, одеты в темно-синие спецовки, женщины в штанах

Китайская еда ужасна, я притворялся, что ее ем (тихонько выплевывал в ладонь и потом складывал в карман, в носовой платок). Население тощее, болеет глистными извазиями. Попадает паразит из воды - вода всюду грязная, богата отбросами, стоячая (реки многоводны, и в низины сбрасывают воду). А медицина во время нашей поездки еще была в стадии организации, если не считать народной китайской медицины с ее очковтирательскими шаманскими иглоукалываниями и бесконечными снадобьями (конечно, среди них могут оказаться и ценные средства).

В США я побывал уже четыре раза: в первый раз в качестве делегата на V Всемирный конгресс по внутренней медицине в 1958 году и далее через каждые два года, то есть 1960, 1962 и 1964 годах - как представитель Института терапии, в составе групп по обмену учеными по кардиологии, предусмотренному специальной конвенцией между СССР и США. Ответные поездки американских кардиологов в СССР состоялись также через каждые два года - в 1959, 1961, 1963 годах. Таким образом, хотя эти поездки были кратковременными - две недели каждая - я имел возможность познакомиться с Америкой и даже привыкнуть к ней. Это слово «привыкнуть» особенно уместно тогда, когда идет речь о новых, необычных условиях жизни. Таковыми мне показались условия жизни американцев в первый раз; в четвертый раз я ходил по улицам Нью-Йорка «как у себя дома». Мне даже стало казаться, что этот город прост, доступен и, что бы там о нем ни писали, начиная с Максима Горького («Город желтого дьявола») и до последних наших журналистов, в нем вполне можно жить и, вероятно, работать, - там все работают, и, по крайней мере, если судить по моей специальности, работают отлично.

Общие первые впечатления о стране: грандиозные масштабы, большие пространства, деятельный народ, богатство, общедоступный комфорт, любезность и простота в обращении, масса автомобилей, все хорошо одеты.

Грандиозные масштабы, большие пространства, деятельный народ, богатство, общедоступный комфорт

Конечно, позже, по мере знакомства с Америкой, возникают и критические суждения о ней, среди них особенно размеры контрастов в социально-экономической жизни и несчастная проблема негров.

Первая поездка в 1958 году на конгресс в Филадельфии пала на апрель - начало мая. Нас было трое, кроме меня - П. Е. Лукомский и З. В. Янушкевичюс[250]. Самолет, тогда еще не реактивный, доставил нас из Парижа в Нью-Йорк за 12 часов.

В аэропорту, еще в самолете, объявили, что русских встречает представитель госдепартамента. Это оказался переводчик Даллеса и Эйзенхауэра, русский по происхождению и мой тезка по имени-отчеству, А. Л. Логофет. Фамилия греческая, он православный, окончил до революции Петербургский университет по историко-филологическому факультету. Во время Временного правительства Логофет был послан по какому-то делу в Канаду, в связи с приходом к власти большевиков решил не возвращаться сразу домой, а подождать, что будет дальше. И вот это «дальше»: скитался по разным странам Европы и Америки; впрочем, он нам неохотно рассказывал об этом периоде своей биографии, и нам неясно, кем и где он был в эти годы. Последние десять лет он живет в Вашингтоне и служит - в качестве кого точно, нам также осталось неясным. «Я американский гражданин, но люблю свою родину, Россию», - сказал он как-то в вагоне первого класса в экспрессе «Филадельфия - Вашингтон», все недолгие часы поездки декламируя стихи Апухтина (он наизусть знал и многих других наших поэтов, часть которых мы, русские профессора, даже и не читали, за исключением выученных в школе отдельных стихотворений Фета, Майкова).

Логофет нам сразу заявил, что госдепартамент поручил ему передать приветствие советским делегатам; он сказал, кроме того, что он надеется быть нам полезным как гид и переводчик. Кстати, все трое мы плохо владели в ту пору английским, и переводчик, да еще представитель власти незнакомой страны, нам был, действительно, полезен. Он же и устроил таможенные и другие формальности.

Перед нашим отбытием из Москвы мы послали в нашу часть Организации Объединенных Наций телеграмму Ф. Ф. Талызину[251], бывшему тогда советником по культуре (или что-то в этом роде), и Н. Н. Кипшидзе[252], работавшему в качестве врача при нашем представительстве; мы рассчитывали, что они нас встретят. Оказалось, телеграммы не дошли. Из аэропорта мы позвонили им с помощью Логофета и - хотя это было по тамошнему времени раннее утро - они прикатили на машине. Мы вскоре же сели в самолет, отправлявшийся в Филадельфию, где нас уже встретили, как и многочисленных других делегатов конгресса, его устроители.

В Филадельфии нас, как и других приезжих, устроили в новом отеле «Шератон»; там же проходил и конгресс.

Появление мое на трибуне было встречено аплодисментами

На следующий день, с утра, открылся конгресс, и одним из первых - согласно программе - выступал и я с докладом «о некоторых новых данных по проблеме инфаркта миокарда».

Появление мое на трибуне было встречено аплодисментами. Очевидно, понравился сам факт, что на конгресс в США прибыл из Советской России докладчик (тогда это было редкостью). Я сделал свое сообщение на английском языке; были даны очень удачные слайды (к чему так привыкли участники конференций за рубежом). Под конец я извинился «for my bad English». По окончании мне сильно хлопали - настолько, что мне пришлось привстать с места и раскланяться, что вновь сопровождалось «бурными аплодисментами».

В самом начале доклада на конгресс явился из Бостона Пол Уайт[253] - самый уважаемый кардиолог в США. В перерыве нас с Полом Уайтом и президентом конгресса (профессором Миллером из Филадельфии) окружили корреспонденты, нас снимали и в заключение повлекли в какую-то комнату выступать по радио. Мне предложили говорить по-русски, но фразу за фразой переводил (достаточно точно) какой-то репортер. В кулуарах ко мне подходили, жали руки, говорили, какой прекрасный доклад я сделал и т. д. и т. п.

На следующий день в филадельфийских газетах были специальные заметки о докладе русского делегата, а через несколько дней в газете для врачей «Medical News» (12 мая 1958 года) доклад был напечатан почти целиком с весьма положительными примечаниями. Ретроспективно могу сказать, что с этого моего выступления родилась моя «международная репутация» как советского ученого-кардиолога. Кстати, в этом докладе говорилось, во-первых, об экспериментальном инфаркте миокарда, вызываемом при сочетании кормления кроликов холестерином и бега их в тредбане, во-вторых, о толковании инфарктной электрокардиограммы с биохимической точки зрения, в-третьих, о затяжных формах инфаркта.

Два моих спутника также участвовали в повестке конгресса - П. Е. Лукомский был членом «круглого стола» по поводу лечебного значения антикоагулянтов (я еще боялся, как он выйдет из положения, если начнутся вопросы, но таковых было очень мало), а Янушкявичюс сделал доклад о классификации баллистокардиограмм - метод, к тому времени уже переставший интересовать американцев (а позже и нас).

Во время конгресса я был приглашен на заседание Правления общества (я тогда был включен в так называемый национальный комитет, то есть орган, состоящий из представителей входящих в данное международное общество стран. Позже я был избран членом основного руководящего органа, по-нашему, президиума правления, но так до сих пор в этом качестве реально и не фигурировал, так как в дальнейшем мне не удавалось бывать на конгрессах данного общества - потому ли, что они бывали то в Западной Германии, то в Аргентине, потому ли, что я переключился на конгрессы кардиологов, я и сам не знаю - про то знают наши начальники, куда пошлют - туда и едем, и на том спасибо). Правление состоялось в одном из небоскребов на высоте 60-го этажа, в каком-то салоне банкира. Был отличный ланч, и шли неторопливые разговоры о делах общества и будущих его конгрессах. Я понимал тогда английскую речь с большим трудом, а мои примитивные фразы спускал с языка только в крайней крайности («таил молчанье в важном споре»).

Что касается Филадельфии, то город мне понравился сочетанием старины (еще колониального периода), старых зданий в английском стиле и памятников и новых легких высотных домов из дюралюминия и стекла. Мы посетили Independence Hall, построенный в первой половине XVIII века, в котором в 1776 году была оглашена независимость колоний и через десять лет - конституция Соединенных Штатов. Это скромное двухэтажное здание с высокой красивой каланчой, с часами и колоколом (символом свободы). Мы осмотрели Carpenters Hall, в котором в 1774 году заседал первый конгресс нового государства. Снизу, с узкой Брод-стрит, идущей с севера на юг, мы глядели на гигантскую статую Уильяма Пенна (от него - название штата Пенсильвания), казавшуюся нам каким-то лилипутом.

Из музеев сперва мы зашли в учреждение, в котором выставлен громадный макет сердца. Можно было войти в сердце, в предсердия, проникнуть в желудочки и вылезти в аорту или легочную артерию, ощупав клапаны, сосочковые мышцы и т. п. Музей этот, кажется, носит имя Франклина и должен популяризировать основные законы медицины, физики и других естественных наук для широкой публики и особенно школьной молодежи. Все-таки хорошая штука, полезно было бы и нам завести такую.

Затем мы посетили музей Родена. Это небольшой особняк, в котором выставлены многие реплики великого скульптора в бронзе и мраморе. Имеется и некоторое число оригинальных этюдов и рисунков. Особенно выделяется «Eternal Springtime», 1884 («Вечная весна»): юноша и девушка, слившиеся в поцелуе. Некоторые поздние вещи (например, The Cathedral, 1910 - две руки, якобы символизирующие готический храм, или «Рука бога») мне не понравились. Вообще и нельзя сравнивать с музеем Родена в особняке Бирона в Париже.

Но зато филадельфийский музей искусства содержит прекрасное собрание картин. Само здание - в классическом стиле, с великолепной колоннадой (между прочим, перед ним стоит эффектный памятник Вашингтону). Большая часть собрания - новая живопись, наряду с Сезанном, Пикассо немало Леже, Миро и многочисленные американские современные абстракционисты.

Естественно было посмотреть Пенсильванский университет. Среди медиков большое впечатление произвел известный хирург Бейли[254], работающий в еврейском госпитале. Впечатление это оказалось скорее жутким.

Бейли пригласил нас на операцию с искусственным сердцем. Фермер 35 лет, здоровый на вид, решил предоставить свою грудь для операции по поводу аортального стеноза, вполне, впрочем, компенсированного. Кажется, он еще уплатил знаменитому хирургу немалую сумму - чтобы делал тот сам. Мы стояли в халатах вокруг операционного стола. Бейли быстро резал и весело объяснял. Вокруг персонал - по большей части молодой, обоего пола - управлял насосом крови, системой трубок и приборами, регистрирующими состояние кровообращения. Царила небрежная уверенность. Мне даже показалось, что так оперируют собак в экспериментальных лабораториях. Вдруг приборы стали давать беспокойные показатели - упало давление, по временам вспыхивало мерцание предсердий. Бейли перестал болтать, но молодежь продолжала галдеть. Через полчаса от начала операции фермер умер. Бейли почти одновременно с нами вышел, мы в одну сторону, он - в другую, молча.

С того дня я не могу читать спокойно хвастливые статьи о блестящих операциях. Мне кажется, что слава хирургов, по крайней мере хирургов-кардиологов, подобна славе полководцев - как та, так и другая клубится над горами трупов. И ведь моральное оправдание их жертв - одно и то же, а именно якобы благо других (ценою погибших).

Мне кажется, что слава хирургов, по крайней мере хирургов-кардиологов, подобна славе полководцев - как та, так и другая клубится над горами трупов

Из Филадельфии мы приехали в Вашингтон, но от этой поездки у меня остались лишь смутные воспоминания. Мы просто мельком посмотрели город. В это время года цвела японская вишня; ее розовая пена залила парк, блистая на солнце ажурными гроздьями цветущих веток и отражаясь в водной глади Потомака. А. Л. Логофет стал вспоминать весну в России, робкую, изменчивую, более тонкую. «А ведь эта вишня не дает плодов, а цветы здесь вообще не пахнут», - сказал он грустно.

Потом мы отправились в Бостон. В аэропорту нас встретил Пол Уайт - он прошел прямо к самолету и обнял нас. Это обаятельный человек, и я горд тем, что он ко мне всегда проявляет симпатию. Познакомились мы осенью 1957 года в Москве, он приезжал тогда к нам впервые - с группой американских врачей, - был в Институте терапии (еще на Щипке), где я, с помощью И. И. Сперанского, рассказывал им о наших работах по атеросклерозу. Был он в клинике, где пожелал сделать обход и мельком выслушивал сердца больных, расспрашивал об их профессии и записывал (рабочий, инженер, студент, служит в министерстве, инвалид и т. д.). Уайта поразило столь значительное преобладание женщин среди наших врачей; он сказал потом, что сперва принял их за сестер или нянь. Какие-то фотографы ходили за нами и снимали знаменитого Уайта, личного врача и друга Эйзенхауэра (это были сотрудники иностранных газет и американского посольства), а я боялся, что они наснимают грязные уборные, мусор под окнами, обвалившуюся кое-где штукатурку.

В Бостоне Уайт показал нам, что он снимал. Кинолента (цветная) показала собравшимся - нам и его американским знакомым - Кремлевские соборы и башни, Большой театр, старый и новый университет, нашу клинику, Красную площадь и очереди москвичей, покупающих не мясо и не молоко - а цветы. Ни заборов, ни давки. А ведь при наклонности американцев и англичан к юмору отчего бы и не снять что-нибудь такое «экзотическое»?

На даче у Уайта (километрах в 30 от Бостона, он водит сам машину, несмотря на годы, другую - его жена) собралось академическое общество - профессора Гарвардского университета с женами. Среди них был Лепешкин, еще не забывший свой безукоризненный русский язык (я замечаю, что русские, живущие за границей и попавшие туда взрослыми, притом из культурной среды, говорят, как правило, на более совершенном русском языке, нежели мы, воспитанные на современном жаргоне, которым заражают нас наши дети, молодежь и т. п.); это - известный электрокардиографист, автор больших книг. Жены профессоров казались мне обычными воспитанными дамами, это были уже почтенные по возрасту женщины. Миссис Уайт выделялась среди них: было видно, что в молодости она была красавицей в стиле английских портретов; она всегда представлялась мне очень симпатичной и несколько восторженной, гордой за своего славного мужа, притом подлинно культурной, с любовью к серьезной музыке, жадным интересом к странам и людям, которые ей приходилось на своем веку изучать в связи с постоянными путешествиями непоседливого, живого Пола Уайта.

В Бостоне нас устроили в весьма респектабельном клубе ученых; в старинной английского типа столовой чинно «обслуживали» (как это слово не подходит здесь!) высокие мужчины в белоснежных манишках с манжетами и сверкающими запонками.

Были мы в старом Массачусетсе - одной из клинических баз Гарвардского университета. В аудитории клиники, которой раньше заведовал Уайт (теперь он консультант) мы присутствовали при разборе больных; случаи были не очень трудные, большое внимание уделялось диагностике (висели многочисленные рентгенограммы и электрокардиограммы), вопросы теории не обсуждались. Раза два спросили мое мнение. Один мой ответ, видимо, был совсем мимо (как я уже позже сообразил), другой же попал в точку и все оживились, стали со мной немного спорить, потом соглашаться и расстались, как-то сблизившись (так сказать, на общем деле).

Потом повели нас по лабораториям, оставившим впечатление хорошо, интересно работающих над важными темами (культура ткани интимы аорты - в норме и при атеросклерозе, атеросклероз у обезьян, зондирование коронарных артерий на собаках - с вживлением зонда и возможностью вливать через него прямо в коронарную сеть те или иные лекарства и т. д.). В дальнейшем авторы этих работ побывали у нас в Москве, или мы воспользовались у себя их методами.

Далее - специально идя навстречу моим интересам - Уайт повез нас в музей живописи, директор музея показывал Рубенса и Рембрандта (которые мне не понравились - неприятные типажи), но зато понравился мальчик в шляпе Томаса Сюлли (американского художника XIX века); несколько пейзажей Моне, задумчивая гавань Уистлера в серо-серебряной дымке и знаменитый «Почтальон Рулен» Ван Гога. Мне дали каталоги и репродукции.

Затем мы отправились на лекцию Смита - известного специалиста по физиологии почек, приехавшего из Нью-Йорка. Мы чуть-чуть запоздали. Огромная аудитория была переполнена. По просьбе Уайта нам уступили места в первом ряду, мы сели, смущенные, а сам знаменитый клиницист всунул свою худенькую фигурку между сидящими на ступеньках лестницы парнями неподалеку от нас. Смит читал свой доклад с иронией. Он говорил, что чем дальше он занимается физиологией почек, тем ему она становится все менее и менее ясной. «Я написал толстую книгу, но если бы я действительно понимал данную проблему, не было бы надобности столько рассуждать. Механизм мочеотделения поясняют уже двести теорий; если бы он был открыт, была бы лишь одна».

Вечером мы были на концерте. Это был концерт особый; в большом концертном зале стояли столики, окруженные стульями, приходили, по-видимому, хорошо знакомые друг с другом люди, приветливо здоровались. Нас представили, что вызвало оживленные любезные восклицания. «А ведь Рахманинов родился в России, не правда ли? - спросила меня одна из только что познакомившихся со мной дам и на мой ответ возразила: - Но он ведь американец! Мало ли кто где родился, он наш композитор. Стравинский, говорят, также русский или поляк, я не помню точно, но он гражданин Америки, наш композитор, как всем известно».

На следующий день Пол Уайт повез нас в окрестности Бостона к знаменитому мосту Конкорд; на этом мосту 19 апреля 1775 года произошло первое столкновение между американской милицией и английскими солдатами (они занимали тогда Бостон, а республиканцы опирались на силы, сосредоточенные в Филадельфии; их возглавил вскоре Джордж Вашингтон). Впрочем, еще за два года до этого жители Бостона делали попытку к освобождению от опеки метрополии, и, например, однажды, когда английские купцы привезли в Бостонскую гавань большую партию чая, бостонцы напали на корабли и выбросили весь чай в море («бостонское чаепитие»). Деревянный мост через речку Конкорд постоянно поддерживается в том виде, как он был около 200 лет тому назад. Перед ним стоит памятник фермеру, который первым был убит в перестрелке.

Был чудесный весенний день, деревья еще не оделись листвой, солнце припекало желтенькие цветы в зелени прибрежных лужаек. В этих северных местах (штат Массачусетс) природа очень напоминает нашу, недаром позже, когда Маргарет Уайт была у нас на даче под Москвой в то же приблизительно время года, она воскликнула: «У вас все так же, как у нас, та же природа, те же цветы, вероятно, и люди очень близки друг другу, то есть мы - и вы». И это была правда - то есть та часть правды, которая зависела от природы и людей самих по себе, за вычетом той части действительности, нас разделяющей, которая создана классами и партиями.

На обратном пути мы где-то на перекрестке дорог остановились для ланча. Он был сервирован, как в лучшем ресторане, был, как всегда, вкусен и свеж (Пол Уайт заказал себе, впрочем, овсянку - он ест мало).

Бостон - английский город по характеру зданий и улиц. Он отличается от американских городов отсутствием небоскребов и меньшей напряженностью транспорта (хотя, впрочем, длинные тоннели и эстакады со мчащимися по ним бесконечными автомобилями напоминает вам, что вы в Америке, - и только на другом берегу залива, в Гарварде, все тихо, уютно, немножко по-европейски провинциально - тут наука, ученые, студенты, спортсмены и их жены, семьи, общежития, квартирные хозяйки, тихие отели, церкви, сады, сады, сады - а, главное, много воды, лодок, гонок).

Уайт любит свой город и говорит, что никуда не переехал бы. Бостонцы - как наши ленинградцы (точнее, старые петербуржцы). Они считают, что именно там родилась Новая Англия, ее интеллигенция, Кеннеди был также бостонцем. И многие ученые.

В следующие посещения США я также бывал в Бостоне, о чем будет сказано дальше, а пока перенесемся на самолете к Ниагарскому водопаду. От аэродрома до водопада несколько десятков километров на автомобиле. Места лесисты, небольшие холмы, приятные цветущие долины - когда-то земли индейцев, знакомые нам по романам. Везет нас почтенный старик, служит в частной автомобильной компании, жалованье - 400 долларов в месяц. «Хотите, заедем ко мне - у меня тут дом, посмотрите, как мы живем». Коттедж из пяти комнат, два этажа; он уже собственный (выплачивал). Сын работает в Баффало, на заводе, но у него свой домик и машина (иначе нельзя - на работу, с работы).

Меня иногда раздражает прилив волн моря

Все ближе к берегам озеро Эри, уже слышен рев водопада. А вот и он. Облако брызг сверкает в солнечных лучах, а под ним крутая стена низвергающейся вниз могучей прозрачной давящей воды. Колоссальный грохочущий каскад поражает своей шириной и вместе с тем высотой. Это просто чудо, одно из немногих официально признанных чудес света. Он настраивает вас на мысли о вечном движении (притом, как кажется, бессмысленном в своем постоянстве, в своей неисчерпаемости и повторяемости). Меня иногда раздражает прилив волн моря. К чему это? Опять и опять ползут или бросаются все новые и новые, такие разные и вместе с тем такие одинаковые. А Ниагара - тем более. И откуда так много воды - все падает и падает, бесполезно! Очевидно, бесконечность - истинная, к которой приближается бег воды Ниагары, - скучная, что-то тупое; умрешь, умрут дети, внуки, правнуки (как умерли твой отец, дед, прадед), а вода будет все падать и падать, лишь немного меняя ход своих струй, как бы кокетничая своей игрой, без смысла, без конца. Вечность такого водопада, как и кажущийся нам вечным прибой моря, есть злая альтернатива кратковременности нашей жизни, в них природа не только равнодушна, но и насмешлива по отношению к нам, ее, извините, царям.

Мы съездили на экскурсию к Ниагарскому водопаду и приехали в Баффало под вечер. Большой город нас удивил названиями своих улиц в честь поляков старых и новых; улица Падеревского, улица Пилсудского, улица Костюшко… Оказывается, здесь живет до 200 тысяч выходцев из Польши - многие из них, впрочем, постепенно забывают свой родной язык. Член партии Янушкявичюс стал вспоминать адреса каких-то своих знакомых - выходцев из Литвы, но постеснялся пойти к ним. На аэродроме самолет из Чикаго запаздывал, погода круто переменилась. Нам посоветовали не ждать, а получить взамен авиабилетов железнодорожные. Мы погрузились в экспресс, в спальный вагон (смешные одноместные поперечные купе), и утром были в Нью-Йорке на Мэдисон-авеню.

Я никогда не забуду первого впечатления от великого города. Позже я много раз въезжал в него из аэропорта. Машины долго кружатся по лабиринтам подъездных дорог и окраинным скучным, неказистым, даже грязным улицам, покуда, наконец, не достигают центра. Однажды мы проехали на машине с самого конца Бродвея, который нам показался захудалым. «Неужели это Бродвей?» - разочарованно спрашивали мы. Но приехать сразу на Центральный вокзал и очутиться на красивой и величавой Мэдисон-авеню с полосой цветников посередине и широкими тротуарами, окаймляющими великолепные высочайшие дома - другое дело: вы сразу в лучшей части города.

Нью-Йорк поражает своим величием. После него другие города вспоминаются как города прошлого. Так, вернувшись из Нью-Йорка в Париж или Брюссель, вы как бы попадаете в прошлый век. Именно Нью-Йорк - столица XX века, он - вершина современной урбанизации. Стройные, уходящие ввысь и иногда пронизывающие тучи небоскребы - эти колонны, поддерживающие небосклон, - совсем не кажутся мрачными и вовсе вас не подавляют. Они поражают своей математикой, воплощенной в камне, своим лаконизмом, чистыми прямыми линиями. Вы думаете: наконец-то архитектурный гений воплотил новые формы жизни нашей планеты! Особенно хороши новые небоскребы, в которых геометрическая идея не загрязнена украшательством во вкусе прошлых веков. Хороши эти здания при заходе солнца: горят в его лучах бесконечные стекла витрин, город становится каким-то волшебным, легким и вместе с тем грандиозность его еще усиливается. Но и ранним утром, когда еще нет такого лязга транспорта и потока людей, он представляется какой-то фантастической архитектурной симфонией, и не верится, что ее могли создать не боги, а люди. В этом смысле он даже напоминает мне Венецию, как странно это ни звучит.

Именно Нью-Йорк - столица XX века, он - вершина современной урбанизации

Первый раз город казался нам чудовищным, где легко пропасть, тем более нам, из Советского Союза, да еще плохо знающим язык. К тому же нас призывали перед отъездом передвигаться всем скопом (чуть ли не держаться за руки, вот чушь!). Потом я уже ходил один по Нью-Йорку, как по Москве.

Очень удобно было, что в Нью-Йорке жил тогда мой бывший сотрудник Нодар Кипшидзе. Он возил нас по городу на машине, данной ему нашим представителем в Объединенных Нациях Маликом[255]. Кипшидзе и его красивая жена Буба кормили нас ужином. Жили они в двух комнатах в скромной гостинице, подрядились на два-три года. Они же помогли нам истратить уцелевшие доллары - возили к какому-то Яшке, купцу, торговавшему сукнами на Первой стрит, говорившему по-русски и ставшему поставщиком всех русских, приезжающих на сессии ООН, или наших артистов, ученых и т. п. Якобы специально для нас он сбавлял цены. Товар же у него был (да и надо думать, есть до сих пор) отличный.

Хотя к моменту моей первой поездки в США я уже побывал в странах Западной Европы, в том числе в Париже, торговый Нью-Йорк произвел на меня - на нас - большое впечатление. Фешенебельные магазины Пятой авеню, кипящий коммерческий муравейник Бродвея с открытыми до полуночи лавками, блеск витрин, разнообразие товаров. Нет, нигде в мире такого изобилия продажи нет. Притом в магазинах много покупателей, хотя никаких очередей. «Богатая страна, богатый народ», - невольно думаешь, тем более что на улицах, по крайней мере, центральных, не встретишь плохо одетых (все одеты, по первому впечатлению, одинаково прилично. Но позже начинаешь различать, что одни одеты изящно, в дорогие костюмы, а другие - в дешевые, более простые). Вот обувь у дам вся новая, старых ботинок - по нашим понятиям - нет вовсе (хорошие дамские туфли стоят 10 долларов, то есть на средний месячный заработок рабочего - 400 долларов - можно купить 40 пар хороших туфель, а у нас на средний заработок рабочего, положим, в одну тысячу рублей - в старом исчислении - только две пары, то есть она у нас дороже в 20 раз!).

В известном универсальном магазине «Мейси» (в котором позже побывал А. И. Микоян) мужской костюм приличного качества и модный (такой купил П. Е. Лукомский) стоит 40 долларов, то есть на зарплату рабочего в месяц можно купить 10 костюмов, а у нас можно купить один такой на месячную зарплату. Впрочем, говорят, американцам очень дорого болеть, они вынуждены тратить много денег на отпуска, их квартиры поглощают изрядную часть их бюджета, у них не обеспечена пенсиями старость и т. д. и т. п. - и это все, конечно, верно.

До чего же может быть обворожительна женщина!

Нью-Йорк богат собраниями картин. В тот первый раз я особенно был увлечен коллекцией Фрика. Это небольшая галерея, в специальном особняке на Пятой авеню (там, где последняя уже теряет вид шикарного проспекта, а одну сторону ее образует длинный Центральный парк). Отобраны собирателем лишь поистине первоклассные вещи. В центральной обширной комнате в староанглийском вкусе над камином - замечательный Эль-Греко, по бокам - портрет Томаса Мора Гольдбейна и один из автопортретов Рембрандта. В следующем зале - английские портреты и среди них прелестная леди Гамильтон (с собачкой) кисти Ромни. До чего же может быть обворожительна женщина! Кажется, стоял бы и не уходил, смотрел в эти большие, нежные и вместе с тем немного смеющиеся глаза, на ниспадающие пышные каштановые волосы, на этот чудесный овал розовых щек, изящные ручки! Пес, правда, ни к чему, но таков был тогда стиль. Отличные испанцы, в том числе Гойя, Веласкес. В зале французской живописи особенно обратил на себя внимание незаконченный портрет кисти Дега - как надо мало сделать гению, чтобы создать шедевр (по крайней мере, иногда). Долго любовался я и картинами Вермеера, особенно «Офицером и смеющейся девушкой» на фоне географической карты, освещенных светом, льющимся из полуоткрытого окна.

В Метрополитен-музее картин, конечно, много, даже слишком много (иногда, когда идешь по залам Эрмитажа, тоже возникает ощущение, что слишком много понавешено, друг на дружке, им, картинам, тесно, внимание рассеивается и утомляется, - в новых музеях висят картины в один ряд; хорошо, что так развешены последнее время у нас французы на третьем этаже).

Мало мне понравилась их развеска: во-первых, по собраниям, поступавшим в музей от частных лиц, очевидно, оговоривших некую автономию своих бывших коллекций и, во-вторых, по годам, а не по национальным школам (таким образом, в одном зале могли встретиться итальянцы, голландцы и французы и т. п.). Американская живопись, впрочем, совершенно отделена от европейской (а как раз она в немалой степени явилась ученицей англичан и отчасти французов), речь идет о старой живописи, прошлых двух столетий.

Мне показалось, что в этом музее уж слишком много английских портретистов (больше, нежели в известных музеях в самой Англии) - так, Гейнсборо своими дамами в длинных платьях, с длинными руками и удлиненными лицами определенно вызывает скуку, не говоря уже о менее даровитых мастерах.

В нижнем этаже мы побродили по египетскому и другим античным отделам - больше из уважения, чем интереса.

Ф. Ф. Талызин свел меня в музей естественной истории (что у Центрального парка, между Семьдесят седьмой и Восемьдесят первой стрит). Там интересно сделаны витрины, представляющие фауну и флору разных стран мира (в прошлом - поскольку она в наше время быстро меняется). Очень красивы, как живые, макеты животных на фоне соответствующего ландшафта. Мне кажется, для образования детей, для школы это замечательные учреждения - и как жаль, что у нас ничего подобного до сих пор не сделано. Я заметил, что нью-йоркские школьники группами постоянно заполняют залы музеев - не только данного, но и Метрополитен-музея, где им объясняют историю и содержание живописи.

Обратный путь мы летели на самолете американской компании - полупустом. Изящные стюардессы то и дело предлагали нам вино, кофе. Кухня от «Максима», пили шампанское. «Почему так мало пассажиров, всегда у вас так?» - спросили мы одну из стюардесс, оказавшуюся по национальности чешкой. «Нет, не пожелали лететь в самолете нашей компании в связи с катастрофой, происшедшей вчера, - вернули билеты». - «А сколько погибло?» - «Да около сотни с экипажем». Вскоре стали нам объяснять, как надевать на себя жилет на случай аварии над океаном, как вдувать в него воздух после выхода на крыло через особые люки, как, попав в воду, зажигать лампочку, приделанную к спасательной одежде (если это случится ночью, чтобы было видно, кого надо спасать), как, наконец, посыпать воду особым порошком перед пастью акулы, если таковая приплывет к вам, и т. д. и т. п. Успокоенные всем этим инструктажем, показанным частично на красивых фигурах, мы вскоре заснули, укутанные лишними пледами, и проснулись уже когда самолет подлетал к парижскому аэродрому Орли.

Второе путешествие в США в 1960 году также весною я совершил в обществе моих сотрудников - И. И. Сперанского, Н. Н. Кипшидзе и М. Б. Бавиной. Кстати, последняя - биохимик и секретарь партийной организации Института терапии неплохо оделась и имела неожиданно для нас вид вполне comme il faut. В Нью-Йорке нас встретил представитель Национального Института сердца из Бетесды (Вашингтон), куда мы и направились.

Уже совсем ночью прибыли мы в отель с важным швейцаром-негром. Другой такой же господин (негр) переправил на лифте наши чемоданы в номера, и мы уже знали, что надо дать ему по четверти доллара.

Наутро за нами приехали уже знакомые нам по их визиту в Москву коллеги из Института сердца, и - после кофе и кукурузных хлопьев в молоке - мы отправились в институт.

Это замечательное учреждение находится километрах в 30 от Вашингтона: группа прекрасных зданий в огромном парке, свободно расположившемся на холмах, изрезанных гладкими лентами дорог; все вокруг зеленело и цвело, и лишь сверкающая разными красками непрерывно движущаяся цепь автомобилей нарушала впечатление о девственной, естественной природе местности. Мы невольно сопоставили в этом наш институт, здание которого всунуто в кучу других домов в одном из переулков в центре Москвы - без сада (и из секционной которого выносят покойников на глазах сотен ничем не повинных жителей, тесно заселивших многочисленные квартиры вокруг).

На совместное заседание прибыли Уайт, профессор Эндрюс из Балтимора, а позже и другие - Райт из Нью-Йорка, Берч из Нью-Орлеана, Ирвинг Пейдж из Кливленда и знаменитый хирург Дебейки[256] из Хьюстона. Встречи были запланированы так, что утром заслушиваются некоторые специальные научные доклады сотрудников Института сердца, затем - осмотр соответствующих лабораторий, а после ланча - вечернее заседание, обсуждение тех или иных научных проблем.

Институт сердца - один из шести институтов, объединяющихся в Национальный институт здоровья, государственное учреждение, созданное для развития научной медицины в ее главнейших областях - кардиологии, онкологии, нейро-психических заболеваний, эндокринных заболеваний, ревматизма. В Бетесде - его основная база; кроме нее, на финансировании института находятся некоторые лаборатории виднейших ученых, работающих в различных других городах США - на базе клиник медицинских факультетов университетов или крупных больниц. Каждый институт, входящий в общий Институт здоровья, имеет свое клиническое отделение и многочисленные специальные научные лаборатории (там называют их лабораториями, хотя обычно они занимают по одной-две комнаты), оборудованные новыми приборами (часть которых создается с участием научных сотрудников института, в специальном конструкторско-техническом отделении, к работе которого привлечены физики, химики, инженеры, решившие работать в области медицинской аппаратуры, подчас имеющие двойное образование - техническое и медицинское).

В клинических палатах лежат не только больные (по специальному строгому отбору - согласно соответствующей проблеме, разрабатываемой институтом, или же с эксвизитными казуистическими заболеваниями, расшифровка природы которых может сулить раскрытие каких-либо общих закономерностей в патологии), но и здоровые - для контроля, за что (за производимые на них исследования и за потерю времени) таковые получают неплохой гонорар из бюджета института. Институт имеет в своем составе: а) медицинскую библиотеку и б) виварий. И то, и другое поражает масштабами и совершенством организации. В библиотеке (огромное современное здание) собрана вся мировая научная литература по медицине, имеется и русский отдел, расположенный в нескольких залах; вся она реферируется, переводится с оригинальных языков на английский; любые справки, выписки, фотоснимки пересылаются в любую страну мира.

Виварий - целый городок с кварталами обезьян, собак, кроликов, хомяков, крыс и т. п. Особенно замечательны стерильные условия, в которых живут чистые линии мелких лабораторных животных (для изучения роли наследственности, предрасположения к болезням в связи с особенностями питания и т. п.). Тот или иной важный опыт ставится на десятках обезьян, на сотнях кроликов, на тысячах мышей. Обслуживает эту громадную колонию животных специально обученный персонал, в состав которого входят врачи, ветеринары, гигиенисты, зоотехники.

Доклады, сделанные для нас американскими коллегами, как правило, отмечались конкретностью и лаконичностью. Все на рисунках и таблицах. Автор лишь их вкратце комментирует. Никакой болтовни, никаких общих фраз, вначале - только несколько литературных ссылок, причем совершенно точных, не диктуемых ни национально-патриотическими, ни какими-либо иными предвзятыми соображениями. В обсуждении - вопросы и ответы, краткие, деловые, даже сухие.

Доклады, сделанные для нас американскими коллегами, как правило, отличались конкретностью и лаконичностью

Институт сердца не понравился мне лишь одним: своей научно-аристократической замкнутостью. Больные - только объект изучения (новых точек зрения, новых методов диагностики или лечения). К тому же их как раз мало - не в пример числу животных. Отдельные лаборатории не интересуются, что делается у соседей, - царит узкий круг изучения проблемы - чем уже, тем выгоднее для дела, рабочие гипотезы и рассуждения делаются лишь по окончании работы, притом нехотя. Но, конечно, это стиль, хорошо зарекомендовавший себя в других науках - физике, химии, и нет причины считать его неподходящим для клинической медицины как науки. И мне кажется, что за все свое существование более десяти лет Институт сердца в самой Бетесде не сделал какого-либо существенного открытия в медицине, по крайней мере - в кардиологии.

В те годы в политике, казалось, намечалось уже некоторое смягчение взаимоотношений между нашей страной и Соединенными Штатами. Н. С. Хрущев только что побывал в Америке и, надо сказать, понравился американцам. Его нашли простым, склонным к деревенской хитрости, к немного неприличной шутке, но все же настроенным миролюбиво и неглупым. Сам Хрущев вывез из поездки по Америке много впечатлений - об успехах сельского хозяйства, о новых зданиях, о товарном изобилии, о деловых людях, - после той поездки у нас стали по-новому строить, упирать на торговлю, ЦК занялся разработкой проблем кормов, навоза, - вместо ампирных помещичьих дворцов на аэропортах заложили новые вокзалы легких конструкций в духе времени. И т. д. и т. п. Вдруг - бах! Пауэрс со своим самолетом! Шпионские полеты над Уралом, а еще раньше даже по майскому небу Москвы! Как раз наша поездка в США совпала с этими днями. И вот что поразительно: никто из многочисленных врачей, нас встречавших, нас окружавших в это время, ни одним словом не обмолвился о том, о чем писали газеты; все были полны дружелюбия и внимания. Нас кормили бесплатно ланчами, по вечерам приглашали в гости то в один, то в другой дом. Так, замдиректора института доктор Терри, в будущем «главный хирург» США, то есть министр здравоохранения (сам он по специальности терапевт, это просто традиционное наименование данной должности, как, например, государственный секретарь, то есть министр иностранных дел и т. п.), принимал у себя в небольшом коттедже из пяти-шести комнат; сверху спустилась в одних чулках его жена, стройная моложавая женщина, оказавшаяся очень веселой, любительницей танцевать твист (мне так и осталось неясным, почему она оставила тогда в спальне наверху свои туфли).

Ели ростбиф, каждый подходил и накладывал куски в свою тарелку, а потом садился где-нибудь; на коленях резал мясо кое-как и клал себе в рот. Вино надо было опять доставать самому, неудобно, но демократично. Потом кофе, обычно уже стоя. Правда, когда мы очутились опять в Бостоне у Уайтов, обед (точнее, ужин) был по всем европейским правилам; рыба, мясо, птица, сладкое вино белое, красное (бургундские), прекрасная сервировка - старинный фарфор Веджвуда - между прочим, на полированном столе красного дерева, не покрытом скатертью; потом дамы ушли в другую комнату, а мужчины, по английскому обычаю, оставались, курили, пили кофе и коньяк.

Н. С. Хрущев только что побывал в Америке и, надо сказать, понравился американцам

На наших заседаниях под конец выступил Дебейки, хирург, всемирно известный своими операциями на сердце и сосудах; он вставляет больным вместо склерозированных или закупорившихся артерий - новые из полиэтилена; блестящий кинофильм об этом он показал нам. Как и другие американские коллеги, он оказался простым, приятным человеком. Притом для встречи с советскими терапевтами он прилетел за 2 тысячи километров из Хьюстона.

После Вашингтона мы, по приглашению Уайта, отправились в Бостон, где посетили новую группу лабораторий, а также были в гостях у известного хирурга Смисуика - инициатора операций на симпатической нервной системе при гипертонии. Теперь, когда для ослабления передачи по симпатическим нервам прессорных импульсов имеются эффективные, хорошо дозируемые фармакологические средства, конечно, уже не приходит на ум предлагать больным с обычной эссенциальной гипертонией операцию симпатикэктомии; Смисуик соглашается с этим, но спрашивает, не могла ли его методика сослужить службу в понимании патогенеза гипертонии и в развитии нового направления в ее терапии - пусть теперь лекарственного. Мы охотно соглашаемся с ним.

К тому же он очень любезный господин, семья его также очень любезна, все любезны, а вилла стоит не только на берегу Атлантического океана, а так сказать, даже в нем самом - она расположена на скале - на «материк» ведет изящный мост, а вниз к воде ведет лесенка и там покачиваются в волнах яхты и лодки. Недурно, думаем мы, оглядывая даль океана сквозь огромные витрины (вместо окон) из уютной, комфортабельной гостиной.

Приехал и профессор Рааб из Бермингтона. Австриец по национальности, известный ученый в области изучения роли гормонов и вегетативной нервной системы во внутренней патологии, он говорит, что ему нравится направление работ нашего Института терапии, что он собирается в Москву, что он изучает русский язык, - и, действительно, мы переходим с ним на русскую речь, в которой слышатся немецкие интонации. Рааб, между прочим, говорит, что американские ученые мало понимают теорию проблемы, ограничиваются равнодушными фактами - радуясь, впрочем, если из них вытекает некая практическая польза. Истинной эрудиции у них нет.

Но следующий визит - к профессору Пейджу в Кливленде - эти суждения, во всяком случае, ограничил. В клинике и лабораториях профессора Пейджа мы познакомились с высотами нашей науки. Прежде всего нам показали коронарографию у больных. Специалист, который уже сделал 500 исследований, считает себя терапевтом-рентгенологом и, в частности, кардиологом. Смертность при манипуляциях доведена до нуля. На пленках ясно видны коронарные сосуды, их структура, в том числе стенозы и атеросклеротические деформации.

Нам показали также первые опыты с искусственным сердцем - прибором, вставленным в грудь собаки. У меня сохранился номер местной газеты с фото: на снимке - профессор Пейдж, я и другие члены нашей группы, - доктор Колф, автор работы, передает мне искусственное сердце и говорит: «Очевидно, свои сердца вскоре будут уж не столь нужны», на что профессор Пейдж замечает: за исключением того, что они будут нужны девушкам («exept for girls»).

«Очевидно, свои сердца вскоре будут уж не столь нужны»

Далее нам продемонстрировали полученный синтетически ангиотензин II (то есть прессорный агент, образующийся в организме из белка под влиянием ренина), - таким образом, мы вновь укрепились в представлении о важной роли почек при гипертонии. Одновременно нас ознакомили с рентгенографией почечных артерий и с новыми методами наложения шунта при их стенозе. Был сделан для нас доклад о серотонине, с демонстрацией больного (до того момента мы знали о серотонине смутно, если не сказать не знали). Были показаны аорты кроликов, которым вводился не холестерин, а другие крупноколлоидные вещества (например, теин) - в интиме сосуда были ясно видны суданированные липоидные пятна - следовательно, коллоидные вещества любой природы чисто физически воздействуют на сосудистую систему, способствуя ее последующей инфильтрации липидами, - идея, которая в дальнейшем получила развитие в некоторых работах Института терапии.

Пейдж - интересный человек, с юмором, скептик. Он автор большого числа важных научных работ, его имя - одно из первых в международной медицине. Тем не менее на тот или иной вопрос он часто отвечает «I have no idea»[257]. В теоретических объяснениях он готов к компромиссным схемам. Нам он дал труды, сборники - и с момента визита в Кливленд я и Сперанский стали получать им издаваемый «Modern Medicine», выходящий два раза в месяц, с обложками, на которых даются портреты в красках того или иного ученого-современника; в этом журнале каждую передовую пишет Пейдж - на самую разнообразную тему, в том числе и социальную. Естественно, он не обходит в своих высказываниях и политику, в том числе коммунизм, в торжество которого он не верит, и ратует за мир и взаимопонимание.

Кстати, когда Пейдж на следующий год приезжал к нам в Москву, он восхищался Большим театром и иконами (как, впрочем, и другие культурные иностранцы), но о своих общих впечатлениях не счел нужным потом высказаться на страницах своего журнала. Был он у нас и на даче: перед обедом дамы отправились в уборную с ванной, а мужчины должны были все проделать на улице, воспользовавшись маленьким деревянным учреждением у забора. Пейджу попал в руки печатный листок, на котором был изображен опыт на собаке с исследованием высшей нервной деятельности, и он разобрал, что дело идет об учении Павлова. «А, вот как вы цените это ваше пресловутое учение», - пошутил он.

В перерыве между посещением различных лабораторий нас окружили корреспонденты и просили высказаться. К тому дню, судя по газетам, международная обстановка резко ухудшилась. Полет U2 Пауэрса[258] и наша реакция в адрес Эйзенхауэра[259] делали негативной перспективу переговоров «на высшем уровне» в Париже - хотя и президент США, и Н. С. Хрущев уже встретились там. Оскорбительный тон обвинений Хрущева в адрес столь популярного в Америке генерала смутил народ, несмотря на общее стремление не вдаваться в политику. В интервью нас спросили, что мы думаем о Summit Debate (то есть о срыве переговоров в верхах). Мы предпочли сказать, что знаем об этом лишь из американских газет и их информация не дает нам права судить обо всех обстоятельствах события. Потом задавались вопросы о научных делах. На следующий день в газетной заметке сообщалось, что встречи в верхах советских и американских кардиологов - не в пример встрече глав правительств - оказались полезными и конкретными, особо выпячивалось наше заявление, что нам показали всё (то есть открыто, ничего не утаивая).

На следующее утро в газетах - заголовки: полный срыв переговоров в Париже. Нас везет из отеля молодой сотрудник гостиницы, Пейджа нет. На аэродроме оформляется багаж - публика уткнулась в газетные страницы. И. И. Сперанский говорит мне тихо: «Как-то неловко разговаривать сейчас по-русски». Даже Кипшидзе смущен, молчит, как и М. В.

В Нью-Йорке мы - в какой-то другой гостинице, позаботился Институт сердца, прислал, как и раньше, представителя. Ночью мы включили телевизоры: из Парижа передавали выступление Н. С. Хрущева. Он кричал, ругался - сердитая физиономия, впрочем, казалась немного растерянной. Рядом сидел Малиновский, как большой медведь. Переводчики смягчали неприличные слова.

На следующий день, согласно программе, мы должны были собраться в каком-то офисе, кажется, это было учреждение, аналогичное нашему городскому отделу здравоохранения. Лифт доставил нас на высокий этаж - и здравствуйте, тут все знакомые. Прибыли из Бетесды директор Уотт и его заместитель Терри, профессор Эндрюс из Балтимора, и опять профессор Уайт, прилетевший специально из Бостона! Вот вам и срыв Summit conference! Друзья остаются друзьями - могли бы ведь и не приехать!

Мы обсуждали результаты встречи, высказывали свои взгляды на будущие формы сотрудничества. Американские коллеги настаивали на целесообразности посылать к нам молодых врачей на более или менее длительные сроки. Через год темой их приезда в Москву должна служить проблема кардиосклероза, а также обсуждение классификации гипертонии и атеросклероза, то есть типично наши вопросы («для лучшего взаимопонимания»).

В заключение был ланч, для чего мы перешли в старинное здание в голландском стиле - одно из немногих, сохранившихся с того времени, когда Нью-Йорк был еще Новым Амстердамом и им владели голландцы. За обедом глава здравоохранения Нью-Йорка, женщина (фамилию ее я не запомнил), сказала соответствующую любезную речь. Потом мы дружески расцеловались с Уайтом и другими. А вечером из аэропорта, который носит теперь имя Кеннеди, мы отбыли в Брюссель, откуда я должен был, уже один, направиться в Прагу на симпозиум по гипертонии.

Третья поездка в США состоялась осенью 1962 года. Кроме меня, были еще вновь П. Е. Лукомский и Н. Н. Кипшидзе. На этот раз мы пролетели океан - из Копенгагена до Нью-Йорка - на «Боинге» за 6 часов 40 минут! Нас встретил доктор Зукл, заместитель директора Института сердца; сразу в Вашингтон, там поджидала нас его машина, гостиница - спать. Все быстро и уже знакомо, почти привычно.

На следующий день - воскресенье - мы расхаживали по Вашингтону и немножко злились, что пропадает целый день зря. Потом - дни встреч в Бетесде, доклады. На этот раз сделал интересный доклад о своих абхазских стариках Кипшидзе; все заинтересовались: влияние ли особых условий жизни или генетические факторы? Как у них холестерин? А, низкий. Вот потому-то и жили долго. А питались обычно? И жен имели новых в старости? Скажите как интересно! Ну а дети были? Много? Вот это ловко! и т. д.

В этот период в развитие договора по обмену в Бетесде был и наш патолог А. М. Вихерт[260] (и уже успел недурно подучиться английскому). Он также сделал доклад о начале работы в нашей стране по эпидемиологии атеросклероза (данная область в США получила немалое развитие благодаря энергии Энсела Кейса[261] при поддержке Уайта - они периодически устраивали экспедиции в различные страны мира и организовали целую систему наблюдений).

Министр здравоохранения доктор Терри дал в честь нашего приезда обед, на котором преподнес мне только что вышедшую из печати на английском языке мою книгу «Атеросклероз» (перевод был сделан по инициативе Института сердца, а книга - разослана во все медицинские библиотеки США); это, между прочим, первый случай перевода книги, написанной русским клиницистом. Сей весьма торжественный для меня момент (что ни говори - весьма приятный и с личной, и с национальной точки зрения) был зафиксирован на фото, которые потом были воспроизведены в американских журналах. К слову сказать, наши газеты, в том числе даже «Медицинская», не нашли нужным вообще сообщить об этом (и стали расписывать обо мне только позже - после получения «Золотого стетоскопа»).

Переночевав в отеле, мы вылетели, согласно программе, в Чикаго. В великолепном здании чикагского аэропорта нас встретил профессор Стамлер, специалист по атеросклерозу, многочисленные труды которого в этой области мне были хорошо известны. Было очень интересным посещение лаборатории Луи Каца.

Кац - один из наиболее крупных кардиологов США, председатель национального кардиологического общества, казначей международного общества и т. д. Он широко известен своими исследованиями в двух направлениях: в области изучения экспериментального атеросклероза (отчасти совместно со Стамлером) и в области электрокардиографии. Как известно, именно Кацу принадлежит создание второй удобной модели экспериментального атеросклероза - на петушках (после первой Аничкова на кроликах). В его лаборатории полным-полно петухов и кур, даже как-то смешно. Совместно со своей многолетней сотрудницей доктором Пик Кац показал, что женские половые гормоны оказывают действие, тормозящее развитие атеросклероза (вот, оказывается, почему женщины гораздо меньше страдают от этой болезни - и болеют ею позже, когда защитное действие женских половых гормонов уже прекращается, после климакса).

Профессор Кац к определенному часу собрал полную аудиторию врачей и научных сотрудников. Открывая заседание, он приветствовал советскую делегацию, упомянул о приоритете русских исследователей (Аничкова) по атеросклерозу и показал публике только что им полученную мою книгу на английском языке; он сказал, что выход этой монографии, как и мой приезд, - большое событие для чикагских кардиологов.

Выход этой монографии, как и мой приезд, - большое событие для чикагских кардиологов

Затем я сделал доклад, который вызвал немало интересных вопросов. Я отвечал на них по-английски, внутренне удивляясь, что уста мои разверзлись (я ведь никогда английский язык не изучал). В заключение Кац очень любезно отозвался о докладе, аплодировали и т. д. После чего мы были у него на обеде в большой современной квартире, вся из стеклянных витрин, с видом на озеро - с высоты пятидесятого этажа.

Вечером в честь нашей делегации устроило прием чикагское кардиологическое общество. Одна русская дама, врач-биохимик, вцепилась в нас, обрадовавшись случаю поговорить на родном языке и узнать, как жизнь в Москве, Петербурге. Она очень любит - как и многие в Америке - музыку Шостаковича и Прокофьева, а дочка у нее учится в консерватории; как мы думаем, можно ли ей поехать в Россию, поучиться там? Оказалось, что среди собравшихся и некоторые другие говорят по-русски, «немножко» - то ли учатся, то ли выходцы из западных губерний.

Я, конечно, успел зайти в картинную галерею. Она носит здесь название Art Institute. В подъезде по обеим сторонам - львы. В музее - великолепная коллекция французских импрессионистов (откуда их столько набрали американцы!). Особенно любят чикагцы «своих ренуаров» - молодую женщину с дочкой на террасе (действительно, чудесная вещь - и женщина, и сад, и все!), а также этюд к купальщицам.

Понравилась вещь Дега - «В лавке шляп» - и знаменитая кровать Ван Гога (The Bedroom at Arles - «Спальня в Арле»). Там же висит одна из импровизаций Василия Кандинского (с указанием: Russian 1866-1944 г.), вещь интересная, изящная. Как жаль, что мы открещиваемся от нашего соотечественника, так много давшего мировому искусству, везде признанного (к тому же, судя по его деятельности в первые годы после Октябрьской революции, человека левых, кажется даже социалистических, убеждений)! Как всегда, противный Пикассо представлен также.

В Чикаго Н. Н. Кипшидзе свел меня посмотреть стриптиз. В полутемном зале за столиками вокруг эстрады сидели мужчины; на освещенной эстраде вертелась молодая женщина. Сперва она была более или менее одета, потом, совершая различные па, стала снимать с себя кофту, юбку, лифчик, чулки. Осталась лишь небольшая повязка на соответствующем месте. Самое главное, по-видимому, не столько в том, что она публично разделась, а в постепенном самооголении на глазах у мужчин, в смаковании этого, а может быть - в сладострастных движениях; некоторые «артистки» при этом как бы изображают или переживают процесс полового акта - телодвижения их должны напоминать те, которые производит отдающаяся мужчине женщина. «Смен» было несколько: особы маленькие и высокие, худенькие и полные (относительно), блондинки и брюнетки - на любой вкус. Пробыв час, мы ушли, поплевываясь, с ощущением напряжения и вместе с тем брезгливости.

Из Чикаго мы перелетели в Ричмонд - небольшой город, в котором находится знаменитая клиника братьев Майо. Сейчас это одно из излюбленных мест усовершенствования врачей - не только США, но и многих стран. Раньше нам казалось, что клиника Майо является хирургической - нет, в этом институте большое место уделяется и терапии, неврологии, физиологии. Замечательна история этого прекрасного учреждения. Основателем его был старший Майо, тип нашего земского врача-универсала. Сто лет тому назад из мальчишек, продававших на улицах Чикаго газеты, он попал в студенты, сделался врачом, открыл маленькую больницу. А теперь, главным образом усилиями его двух сыновей, пошедших по стопам отца, эта больница превратилась в громадный исследовательский и педагогический центр, оборудованный по последнему слову науки и техники.

Далее мы перелетели в Миннеаполис. Встретил нас профессор Симпсон. Он служил когда-то врачом в Харькове, но было видно, что он уже подзабыл русский язык. Он растрогался и повез нас к себе пить кофе. Разговорились о наших медицинских журналах, некоторые Симпсон выписывает и старается читать, так как обычно печатает в американских журналах обзоры советской медицины. «Почему самый неинтересный ваш журнал носит громкое название «Советская медицина»? Ведь там читать буквально нечего. Да и вид ужасный. Вообще как узнать, что надо реферировать, что заслуживает доверия? Печатают какие-то статейки, казуистику - к чему это читать?» Мы советуем Симпсону обратиться к другим нашим журналам, обещаем ему сообщать периодически, на какие работы стоит обращать внимание (обещание, впрочем, так и не выполнено).

«Почему самый неинтересный ваш журнал носит громкое название «Советская медицина»?

Кофе выпит, мы благодарим старенькую госпожу Симпсон и едем к Энселу Кейсу.

Кейс, не то гигиенист, не то кардиолог, - один из интереснейших персонажей в США. Он неутомимый организатор клинической эпидемиологии, инициатор упрощенных биохимических методик, пригодных для массового применения, автор практических кодов электрокардиограмм и т. д. и т. п. Недавно он создал специальный «эпидемиологический вагон», в котором его сотрудники разъезжают по американским штатам, изучая лабораторные показатели, важные для диагноза сердечно-сосудистых заболеваний, анализа состава пищи и т. д.; вагон прицепляют к поездам в нужных направлениях (Кейс нам его показал - отличный вагон, вот бы нам создать такой!). У Кейса собралась большая группа ученых из различных стран (в том числе его друг из Японии - Кипура, а также профессор Лепим из Бельгии и др.). Начался симпозиум по критериям ишемический болезни сердца.

Миннеаполис - большой город, с вузами и промышленными предприятиями, столица обширного и богатого, преимущественно сельскохозяйственного штата Миннесота, граничащего с Канадой. Просторы - чисто русские, даже сибирские. Мы посетили университет, в том числе студенческий клуб (громадное здание со столовыми, концертными и кинозалами, обширной библиотекой и т. п., вот бы нам такой клуб!). Молодежь нам показалась приятной, воспитанной и хорошо одетой; довольно много девушек. «Да, нынче девушки стремятся иметь высшее образование, специальность и не желают быть только женами», - говорит нам Кейс (его жена ездит с ним в качестве лаборанта).

Утром мы вылетаем из Миннеаполиса в Сан-Франциско. Путь длинный, несколько часов лета. Внизу бесконечные равнины. Должно быть, это прерии, думаем мы. Постепенно, впрочем, рельеф меняется, приближаемся к Скалистым горам. На середине пути - остановка, Солт-Лейк-сити, город Соленого озера. В аэропорту покупают сувениры - индейские аксессуары, ножи, стрелы, очень красивые открытки с изображением индейцев в типичном одеянии. Индейцы живут тут в резервациях, их осталось две-три сотни тысяч. Само Соленое озеро имеет белесый вид, кругом белые отложения соли. С самолета едва рассмотришь слоистые крытые берега реки Колорадо. Горы все выше и выше, перелетаем Кордильеры - и открывается океан. Вид на сан-францисскую бухту и на город восхитителен, но уже темнеет (сильная разница во времени). Нас встречают незнакомые врачи. Едем по бесконечному мосту через залив, на виду - сверкающий огнями город.

Климат целый год тепло- прохладный, нет ни зимы, ни жаркого лета («город вечной весны»)

Утром - что за город! Всюду видна синева залива. Прекрасные здания венчают мягкие холмы, утопая в вечнозеленой зелени, масса цветов. Климат целый год тепло-прохладный, нет ни зимы, ни жаркого лета («город вечной весны»); тропические растения смешаны с флорой умеренного пояса. Говорят, купаться в море - холодно. Прохладу несет течение с Аляски, отсюда и достаточная влажность (хотя много ласкового, незнойного солнца). Жители горды своим прекрасным городом и обычно не склонны уезжать из него. Он и велик - до 2 миллионов (с Опландом), но просторен и отнюдь не кажется переполненным, как Нью-Йорк или Чикаго.

В какой-то громадной больнице, занимающей небоскреб, нас познакомили с некоторыми сторонами медицинской работы в Сан-Франциско. Нам сообщили, что до 90 процентов рабочих получают медицинскую помощь бесплатно, поскольку они охвачены страховой системой (четверть суммы складывается из вычетов из зарплаты, четверть - платит муниципалитет, еще одну четверть - промышленное предприятие и последнюю четверть - профсоюз), страхуется и часть членов семьи; в больницах - городских - плата также не взимается, кроме, конечно, частных лечебниц. Сообщили нам и о профилактической работе; например, об итогах десятилетнего наблюдения за курящими и не курящими в отношении частоты в обеих группах коронарного тромбоза; оказалось, что в группе курящих он развился за данный срок в два раза чаще.

Мы посетили и клиники, где познакомились с некоторыми новыми методиками по перманентному измерению кровяного давления, по цитологии легких, по оценке гипертрофии сердца и т. д. Один из профессоров носит фамилию Соколов, однако сын выходцев из России не знает ни единого русского слова. Кстати, он придерживается взгляда о том, что эссенциальная гипертония имеет нервную природу (на основании изучения эмоциональных факторов в анамнезе у гипертоников молодых - в том числе школьного возраста); забавно, что о нейрогенной теории гипертонии, разработанной в Советском Союзе, он узнал только два года назад из моего доклада на пражском симпозиуме.

Китайская часть города мне показалась несколько театральной - поскольку я уже побывал в Китае и мог убедиться в том, что там нет ни лощеной чистоты, ни фонариков, ни комфорта, как это создано здесь, под американским флагом, - хотя сами домики с типичными крышами и люди с плоскими лицами и раскосыми глазами похожи.

В музее в парке на берегу океана (Великого, или Тихого) я смотрел выставку французских художников-барбизонцев; доктор, водивший меня туда, купил мне отличный иллюстрированный каталог, в который с тех пор я часто заглядываю. Этот же доктор повез меня к себе домой.

Кстати, бывать дома полезно для знакомства со страной. Так, в Чикаго нас пригласил к себе один муниципальный врач, извинившись, что будет самый обычный обед, жена даже не предупреждена. Приехали - пятеро детей: один, 12 лет, разучивает на рояле Баха, другой, 10 лет, начинает учиться на скрипке, третья, 9 лет, рисует. Малыши, 4 и 3 лет, возились с игрушками и облепили нас с детской смелостью и непосредственностью. Между прочим, я поймал себя на мысли, что как-то странно слышать, как они хорошо изъяснялись по-английски. Миловидная, худощавая жена пригласила нас посмотреть кухню, холодильник, набитый мороженым. «Это ведь американская затея - мороженое, не правда ли?» Я уж не стал ей рассказывать, что в России мороженое еще с прошлого столетия крутилось в любой городской семье, а мы, гимназисты, покупали его по 3-5 копеек у разносчиков. Обед был прост, мало отличался от хорошего нашего - без вина, но после кофе с коньяком.

«Это ведь американская затея - мороженое, не правда ли?»

Один почтенный доктор, возивший меня в картинную галерею, решил познакомить меня со своим пациентом, миллионером, также любителем живописи, но новой. Он собственник самого большого в городе небоскреба. Этот скромный по виду и культурный в обращении старик повел нас по этажам: в вестибюлях многих этажей были развешаны полотна абстракционистов - и надо сказать, красивые вещи, хорошо гармонировавшие с конструкцией здания, с лаконичными прямыми его линиями (вот выглядели бы дико в этом помещении «Мишки на лесозаготовке» Шишкина - или даже итальянцы. Всякому овощу свое время). Угостив нас каким-то вином, он вместе с нами спустился и сел за руль своего «Линкольна».

Проехались мы еще на стареньком трамвайчике в гору. Между прочим, многие улицы тут круты - и удивительно, как это машины берут в гору в 30-40 градусов, а что еще хуже - спускаются. А трамвайчик сохранен нарочно (у нас бы сказали: для хохмы). Вечером весь город был в ажитации. Оказывается, происходит состязание в какой-то игре между командой санфранцисцев и лосанджелесцев. Казалось, что выигрывают то одни, то другие. В вечернем выпуске газет, правда, сообщалось и еще об одном событии: очередной американский космонавт успешно, сделав три витка вокруг планеты, сел в океане и благополучно подобран кораблями. Мы, русские, подумали: а все же и у них идет дело с космосом! Мы представили себе, как бы это событие выглядело у нас (то есть если это был наш очередной Гагарин); радио трещало целый день, газеты наполнились бы до отказа статьями, речами, восхищениями, поздравлениями. А тут ровно бы ничего и не произошло: краткая заметка на скромном месте. Самое замечательное, что публика ее почти не заметила. Зато, когда кончились состязания, и санфранцисцы проиграли, но не добрали всего одного очка - какой взрыв чувств, энтузиазм поголовный, на улицах чуть не обнимаются! Молодежь с музыкой и песнями фланирует, мешая транспорту. Действительно, в американцах есть что-то ребячливое.

Нам и здесь устроили банкет с ужином и дружескими тостами, собрались кардиологи города (а может быть, и другие врачи - их было много, в большом фешенебельном клубе на берегу залива).

Последний день в Сан-Франциско я потратил на поездку в парк, в котором растут гигантские красивые деревья - секвойи (Sequoia National Park). Здесь начинается обширная зона роста этих грандиозных деревьев, спускающаяся на юг в Калифорнию. Толщина одного из них такова, что через его дупло проезжает автомобиль. Ввысь деревья идут прямо, расставлены между собой свободно - и потоки солнечных лучей, падающие между ними, фактически освещают кустарники и траву. А доставила меня в этот гигантский лес молоденькая женщина, жена одного из врачей. Она воспитывалась в Париже, кончила Сорбонну. Изящная и милая особа. Чисто по-американски: посадить к себе в машину мужчину, приехавшего в город с другого края света на один-два дня, и покатить с ним одной за несколько десятков километров в лес. И как эффектно эта красотка лавировала в потоке машин в городе, особенно перед цепным мостом, по которому нам надо было проезжать, ловко давала деньги будочнику, почти не замедляя ход, - маленькой ручкой, затянутой в перчатке! Обратно мы должны были мчаться прямо в аэропорт, путь был труден, время пик - но прибыли вовремя, хотя наши начали было беспокоиться или подтрунивали.

Чисто по-американски: посадить к себе в машину мужчину, приехавшего в город с другого края света на один-два дня, и покатить с ним одной за несколько десятков километров в лес

Мы летим в Хьюстон, на юго-запад. В Далласе - пересадка, обширные залы аэропорта. Купили галстуки и шариковые ручки. Вечером - в Хьюстоне. Жарища, деваться некуда - вернее, деваться можно только в здания, снабженные кондиционером. В гостинице мы устраиваемся все трое в одном номере, доллары!

Утром едем в клинику Дебейки. Это целый институт, архисовременный. В Хьюстоне вообще все новое, как будто бы город только что возведен (в конструктивном, то бишь ящиковом стиле со стеклянными витринами вместо стен). Это город миллионеров, нефти и вооружения. Здесь опять Пол Уайт! И не только он, но ряд персонажей из Института сердца, а также Кейс и другие. Все прибыли, как и мы, проездом на кардиологический конгресс в Мексико-Сити.

В Хьюстоне состоялась конференция Международного кардиологического фонда. Эта организация, параллельная кардиологическому обществу, отличается от последнего тем, что, во-первых, в нее входят членами и не врачи, поддерживают ее средствами - в числе их имеются миллионеры, бизнесмены и т. д.; во-вторых, она носит не научный, а скорее финансовый и пропагандистский характер: по мысли инициаторов, она призвана в порядке общественном помочь государственной официальной системе борьбы с сердечно-сосудистыми заболеваниями в каждой стране мира. Нас спросили, что мы думаем об этом. Я сказал, что нам пока еще не удалось организовать свое кардиологическое общество, но это - вопрос ближайшего времени; что же касается фонда, то у нас другая государственная система, и жертвований бизнесменов, как и самих бизнесменов, конечно, не может быть. «Но - сама мысль о широком привлечении для общественной борьбы с сердечно-сосудистыми болезнями различных кругов нашей интеллигенции, деловых людей - государственных деятелей, ученых, писателей, - сказал я, - заслуживает внимания, и мы по приезде домой должны будем ее обсудить». Собравшиеся выслушали мой неподготовленный английский спич с одобрением.

Вечером Дебейки пригласил участников собрания на ужин в ресторан; тут я впервые познакомился с милейшим Бэером, председателем секции не медиков - членов фонда; он нажил миллионы на… перочинных и столовых ножах (почему направо и налево раздает маленькие ножички с изображением сердца в качестве сувениров, да и для пропаганды кардиологии); этот весельчак играл на балалайке «Очи черные» и пел их, не стесняясь.

Наутро мы отбыли в Мексику.

Чазов сделал хороший доклад по фибринолизину

Четвертая поездка в США была осенью 1964 года вдвоем с Е. И. Чазовым, моим молодым сотрудником и заместителем по директорству в Институте терапии. Опять трансатлантический перелет, далее - Вашингтон, Бетесда.

Чазов сделал хороший доклад по фибринолизину. Был еще доклад большого специалиста в этой области Аструпа (переехавшего из Копенгагена, где «для научной работы нет таких условий»). Слушали мы еще доклад о пресловутом фрэминтемском опыте: десять лет наблюдали за сердечными больными - при поголовном исследовании всех жителей. Ну и выяснили, что следует воздерживаться от злоупотребления табаком, жирной пищей, надо работать физически и т. п. - все, что и без того всем хорошо известно. Зато «статистически достоверно». Еще один интересный доклад о «пре-бета-липопротеинах» сделал Фридрихсон; он обещал нам прислать описание метода, но задержал еще больше чем на полгода (до тех пор, пока метод не был опубликован).

Были мы и в Бостоне. На этот раз Пол Уайт и его супруга поселили нас у себя в доме. Мы вечером съездили к Самойлову - сыну известного казанского физиолога, который впервые в России занимался электрокардиографией; Уайт считает его работы выдающимися (для него имеют значение от старых русских медиков только три-четыре фамилии: И. П. Павлов, Н. С. Коротков - аускультативный способ измерения кровяного давления - и Самойлов, немного Аничков).

Мы снова в уютной комнате в чистейших кроватях в старом английском стиле - с высокими углами. Утром, после кофе с джемом, тостами и яичницей с беконом, мы покатили в соседний штат Нью-Джерси; машину вела миссис Уайт. «Куда мы?» - спросил я Пола Уайта. «Я хочу вам показать места, где жили индейцы». Удивительно красивые места: бесконечные леса, опять «индейское лето», огненная листва, это еще красивее Миссисипи, какие-то красные растения на почве, ягодные кусты; попадаются деревья с фиолетово-синей листвой - фантастика! Дороги, дороги (кстати сказать, всюду отличные, но - пустынные, кто, собственно, и когда их чинит?). Вот наконец плато, где стоял последний вигвам. Теперь здесь музей и красивая скульптура индейца. Горы, уходящие в Канаду.

Наконец приезжаем - это усадьба Кларка. Обширный дом, пруд, цветник, гараж. 400 гектаров земли. Большая библиотека. Господин Кларк обуреваем вопросами мира в нашем мире. Он написал объемистый трактат, перевел его на многие языки (напечатал на собственные средства); по-русски дан лишь обширный реферат в виде брошюры. Он послал свое сочинение Хрущеву, Громыко. «Там даны конкретные предложения, которые обеспечат полное согласие стран». Кларк был и в Москве, его принимали члены правительства. Он опять готов туда отправиться (и, действительно, зимой он опять был в СССР, и я заходил к нему в гостиницу «Националь», и Кларк сказал как-то понуро: «Пока из моих планов ничего не получается».) Склеротик? Возможно. Но симпатичный мечтатель.

Обед и прочее. Приехал еще один Кларк, его брат, оказывается, и он сенатор. Он демократ (от штата Пенсильвания, недавно был мэром Филадельфии), юрист по образованию. Крайне не одобряет Голдуотера[262] и предсказывает провал этого крикуна.

Мы направляемся к какому-то сельскому аэропорту и вскоре на четырехмоторном самолете с Полом Уайтом летим в Нью-Йорк (а Маргарет Уайт должна гнать машину домой).

В Нью-Йорке мы заняли резервированный за нами номер в «Президент-отеле» - это удобное место, недалеко от Центрального вокзала, между Пятой авеню и Мэдисон-авеню, и отправились в гости к мистеру Бэеру, тому самому миллионеру, который занимается ножиками и кардиологией. У него многоэтажный дом, живут разные родственники, сам он занимает просторную квартиру с дочкой и ее мужем-врачом.

На этот раз в Нью-Йорке я повторно побывал в музеях - особенно новой живописи. В Museum of Modern Art - на Пятьдесят третьей стрит, недалеко от Пятой авеню - мне понравилась абстрактная живопись Делоне - с французским изяществом, создавшим расцвеченные композиции переплетающихся овалов, наивные простодушные кубики Модриана, чертежи Малевича, а особенно фигуры Любови Поповой, полные изысканной красоты, радующей глаз, как хорошая музыка - уши. Приятно, что русская живопись все же представлена - хотя бы группой «левых». Как жаль, что они у нас предаются анафеме и мы открещиваемся от своих талантов - только потому, что руководители, не знакомые сами с этой областью искусства, послушно следуют советам консерваторов из Академии художеств и т. п.!

В этом же музее мы смотрели выставку Пьера Бонара. Чудесный художник, и я горд, что имею одну его вещь. Был я также, конечно, в музее Гуггенхайма (он также на Пятой авеню); здание в своеобразном стиле; вы подымаетесь на лифте на верхний этаж - оттуда по плоской широкой лестнице спирально спускаетесь вниз, рассматривая развешанные по стенам картины; свет дан сверху, в обширное цилиндрическое пространство, окаймленное винтообразной лестницей. В собрании Гуггенхайма также есть несколько русских - Малевич, Кандинский и еще мне ранее известный Павел Телицев, показавшийся немного страшным, как все сюрреалисты.

Как жаль, что мы открещиваемся от своих талантов - только потому, что руководители, не знакомые сами с этой областью искусства, послушно следуют советам консерваторов из Академии художеств

Хочу еще добавить, что в Музее современного искусства я видел еще одного Сальвадора Дали - картину «Христофор Колумб», также сделанную мастерски, хорошо отражающую жестокий дух католических завоевателей, но по свету и колориту менее интересную по сравнению с «Тайной вечерей» Вашингтонской галереи.

Очень мне понравилась в Нью-Йорке частная коллекция сенатора Ласкера. Круг картин от Ренуара до Матисса (таково и название монографии-альбома с воспроизведениями картин - в отличном исполнении; эту книгу сенатор мне прислал в Москву в подарок, а купить ее стоило бы 25 долларов).

Наконец, был я еще в одной картинной галерее, в которой устроена была выставка вещей немецкого импрессиониста Коринта. Коринт - в таком, по крайней мере, количестве или подборе - мне не понравился; слишком много противного жирного женского тела в разных проекциях, да и пейзажи страдают избытком масла. Кстати, ходил туда вдвоем с Соней Шейх-Али, моей бывшей сотрудницей и приятельницей, в свое время очень интересной девушкой, вот уже два года проживающей в Нью-Йорке (ее муж работает в нашем представительстве в ООН). Она еще не дошла до персонажей Коринта, но идет в этом направлении, если не изменит круто своего режима. Одета Соня элегантно, и было приятно погулять с ней по вечерним улицам Нью-Йорка и поговорить о жизни - прошлой, настоящей и будущей.

В Нью-Йорке мы посетили Ирвинга Райта, крупнейшего специалиста по инфарктам миокарда, лечению антикоагулянтами и т. д. Он был в Москве на 14-м съезде терапевтов и, как и другие иностранные гости, сделался почетным членом нашего общества - диплом о чем красуется на стене его офиса в рамке. Человек необычайно любезный, он устроил в нашу честь торжественный обед, одарил нас своими книгами и т. д. и т. п. Е. И. Чазов потом несколько раз посещал его клинику и лаборатории.

По плану мы должны были еще посетить Нью-Орлеан, но денег на проезд на обоих у нас уже не было. Поэтому было решено, что я поеду один (профессор Берч, который ждал нас в Нью-Орлеане, звонил по телефону, и не поехать было уже неловко). Итак, я сел в самолет один и полетел за 2 тысячи километров в Нью-Орлеан. Меня, конечно, встречали - Берч в компании с одним русским инженером, его хорошим знакомым и вместе с тем как бы переводчиком. Номер в отеле был оплачен Университетом Тулана, почетным гостем которого я считался.

Милейший Берч здесь - главная фигура среди клиницистов, у него не клиника, а целый обширный институт, который занимается проблемами кардиологии, в том числе функциональным исследованием сердца, влиянием на сердечно-сосудистую систему жаркого климата (для чего создана специальная термическая камера) и другими. Весьма заинтересовало меня, что в составе лабораторий у Берча оказалась лаборатория «высшей нервной деятельности» по Павлову - с отличной камерой для изучения условных рефлексов, в которой можно было проводить наблюдения не только над животными, но и у людей; работу эту возглавляет сотрудник, работавший раньше в Ленинграде, чех по национальности, получивший командировку к Берчу на два года по ВОЗ.

В составе лабораторий у Берча оказалась лаборатория «высшей нервной деятельности» по Павлову

Берч имеет простецкий вид, но это эрудированный, энергичный ученый; он является и редактором старейшего в мире журнала по кардиологии «American Heart Journal». Дома у него я видел сувениры, вывезенные Берчем из Африки - большие барабаны (на которых можно сидеть), какие-то стулья черного дерева из Конго, музыкальные инструменты племени банту и т. д. «Самая интересная страна современного мира - это Африка», - говорил Берч, рассказывая о своем участии в охоте на львов и крокодилов (если это были не сказки барона Мюнхгаузена). Притом он описывал тропические леса, озеро Виктория-Пьяссо. «У вас в России мне понравился Кремль и Самарканд. Ну еще Сочи - гораздо красивее, чем наша душная и низменная Флорида».

Нью-Орлеан во многом - французский город: мы побывали в старых кварталах с множеством кабаре, в которых виднелись через раскрытые двери голые подавальщицы и танцовщицы, зашли в павильончик, известный своим отличным джазом (большая толпа стояла со счастливыми лицами и в такт двигала руками и ногами, даже как бы вся дрожала, и, признаться, я сам стал невольно поддаваться захватывающим ритмам и дрожать!). Днем мы объездили улицы с блестящими виллами. На набережной мы любовались грандиозными и вместе с тем легкими мостами через Миссисипи.

Вернулся я в Нью-Йорк, как домой, - и через день отправился действительно домой, в Москву.

Среди немного неприятных ощущений этой поездки отмечу одно: читал я подробный материал об убийстве президента Кеннеди - и было досадно узнать, что Ли Освальд, предполагаемый убийца, жил в Советском Союзе три года, был женат на русской, был коммунистом, что в его квартире висят портреты Маркса, Энгельса и Ленина, что его библиотека полна книг по марксизму-ленинизму. Это официальные материалы, и в ответ на них не было сделано каких-либо опровержений, за исключением того, что к моменту данного события Ли Освальд не состоял в рядах партии.

Последние 10-12 лет жизни (я имею в виду к данному моменту - а сколько придется еще жить, мне неведомо) я то куда-нибудь еду, то откуда-нибудь приезжаю.

Но, конечно, большую часть времени я все же в Москве, дома. Мое детище - Институт терапии - переехал в новое большое здание, в котором много больных, много врачей, много лабораторий. Много ли полезной науки дает он, не мне судить. Все же с годами он окреп, это теперь уже признанный центр кардиологии в Союзе - не только формально, но и фактически.

Институт стал известным и в зарубежных странах, чему отчасти мы обязаны визитерам: изо дня в день у нас - иностранные посетители, которых мы водим то туда, то сюда; как Академия, так и Минздрав сплавляют к нам, естественно, всех гостей по нашей специальности, - понятно, что, возвращаясь домой, они рассказывают об Институте и обо мне, его руководителе.

Институт стал известным и в зарубежных странах, чему отчасти мы обязаны визитерам

Я вошел в состав редколлегий международных кардиологических журналов (два американских журнала - «Am. Heart J.» и «Am. Journal of Cardiology»; одного издающегося в Амстердаме - «J. of Atherosclerosis», одного в Италии - «Molatti Cardio-vascolatia», одного в Париже - «Actualitй angio-cardiologie», одного в Праге - «Cor et Vasa»), я почетный член ряда международных обществ и академий (последний раз стал почетным членом французского общества кардиологов, что, признаться, мне особенно лестно) и т. д.

На базе Института терапии открыт международный центр по борьбе с атеросклерозом (один из центров этой системы по ВОЗ). Я и А. М. Вихерт часто фигурируем как эксперты ВОЗ и ездим в Женеву.

Наш Институт устраивает ежегодные сессии, которые превратились во всесоюзные конференции или съезды; к нам приезжают все видные терапевты (с кардиологическим уклоном) из периферийных вузов, из далеких областей, даже из Владивостока, с Сахалина, не говоря уже о Среднеазиатских, Закавказских и Прибалтийских республиках.

Мы выпускаем брошюры, в том числе и популярные (например, мои «Сто вопросов и ответов» переиздавались уже три раза огромным тиражом), методические указания и т. п. По моей инициативе создан в Советском Союзе журнал «Кардиология», правда, 6 номеров в год (притом тощих), но лиха беда начало.

Сейчас мне 65 лет, я подготовил больше сотни кандидатов наук, около 20 докторов медицинских наук, ряд моих учеников занимают кафедры в Ленинграде и на периферии. Два моих бывших ученика являются членами-корреспондентами академии, я выпустил в свет около 150 научных печатных работ, 2 общепринятых учебника, 7 монографий (из которых одна была четыре раза переиздана, две - переведены на немецкий и китайский языки, а одна - на английский).

Я не заслуженный деятель науки РСФСР, это звание, на получение которого меня неоднократно выдвигал I МОЛМИ, не получало поддержку со стороны руководства Минздрава! И т. д. Особенно не приятны для моего самолюбия были повторные провалы с Ленинскими премиями. Ну за книгу «Гипертоническая болезнь» премию можно было не присваивать, так как за несколько лет до этого присудили - посмертно - премию Г. Ф. Лангу за книгу того же названия. Но - «Атеросклероз»! Вся медицинская терапевтическая общественность горячо поддержала выдвижение этой книги на получение премии - многие десятки протоколов и резолюций об этом были присланы в Комитет, были постановления ряда институтов, Академии. Мне лестно было читать замечательные отзывы об этой книге в печати, присуждение премии, казалось, предрешалось почти единодушным голосованием в медицинской секции. И вдруг провал, не хватало трех голосов (из 80). Провал был вызван: а) походом против книги, то есть против меня, хирурга Бакулева, бывшего президента академии - по личным мещанским мотивам; б) отрицательным отзывом одной сотрудницы Н. Н. Аничкова - Волковой (а сам Н. Н. Аничков дал более или менее положительный отзыв); в) выступлением химика с армянской фамилией, академика, кажется, его фамилия Клуянц, заявившего, что все равно кругом мрут от атеросклероза - за что же давать премию? Это заявление вызвало живую реакцию ихтиозавров (членов комитета). В дальнейшем для моего утешения академия дала мне за эту книгу премию имени Боткина, и на том спасибо.

Таким образом, дым отечества нам не только сладок и приятен, но по временам может быть и ядовит.

Из многочисленных поездок мне хотелось бы описать еще поездки в Испанию, Латинскую Америку, Бельгию, Англию, в Японию и в Швейцарию.

В Испанию мы отправились в составе Тареева, Яблокова и меня на 4-й конгресс по внутренней медицине в сентябре 1956 года в Мадриде. Так как дипломатических отношений между СССР и Испанией не существует, то испанские визы мы должны были получать в Париже. Дня три мы провели в этом чудесном городе. В аэропорту в Мадриде на таможне стали осматривать наш багаж - для проформы. «А это что за тюк?» - спросил чиновник. Наш переводчик, не моргнув глазом, объяснил: «Это подарки членам конгресса - научные книги по медицине». - «Ну, хорошо». Если бы чиновник стал распаковывать сверток, он увидел бы «научные книги по медицине» - «Диалектика природы» и «Анти-Дюринг» Энгельса, труды объединенных сессий Академий по сельскому хозяйству и физиологии и т. д. Потом мы заметили, как к нашему переводчику в номер приходила какая-то молодежь.

Интересная страна, интересный народ. Начать с того, что шофер машины, на которой мы прибыли в гостиницу, узнав, что мы из Москвы, отказался с нас взять плату за проезд, этим выражая симпатию. Швейцар этой фешенебельной, чисто американской гостиницы, по утрам выпуская нас, вызывал такси и говорил: «Рус, совьет, карошо!» Мы ездили в университет, где заседал конгресс, и на фронтоне его здания краснел среди флагов государств, чьи делегации участвуют в конгрессе, наш советский флаг - а ведь последний раз красный флаг висел здесь в период восстания, когда именно здание университета служило последним оплотом защитников революционной Испании в Мадриде. Любопытно далее, что на банкете в честь конгресса, состоявшемся в парке, среди расцвеченных электрическими лампочками южных деревьев и кустов, данном мэром города, меня пригласили за стол президиума, и я сидел рядом с его женой, а оркестр исполнял испанское каприччио Чайковского и болеро Глинки. Наконец, на великолепном ужине у президента конгресса Хименс-Диаса в его вилле я и Тареев были за одним столом с ним и с министром здравоохранения правительства Франко! Кстати, профессор Диас, получивший громадное состояние по наследству, его истратил на создание Института кардиологии; он лично показывал нам и небольшому числу других делегатов конгресса замечательное здание, обширные лаборатории, блестяще оборудованные, но пока только самое раннее начало науки.

Если бы чиновник стал распаковывать сверток, он увидел бы «научные книги по медицине»

А страна? Мадрид старый особенно хорош: прелестные решетки балконов, мавританский стиль окон; смесь романского и европейского барокко с арабскими формами. Мадрид новый не слишком американизирован, без небоскребов. По кривым улицам снует толпа. Вы легко замечаете два типа мужчин: вот идут многочисленные Санчо Пансы, коренастые, невысокие, а вот над ними возвышаются отдельные Дон Кихоты, высокие идальго, с благородными лбами и удлиненными подбородками, украшенными усами и клиновидной бородкой. Женщины также двух сортов; молоденькие Кармен, они тонки, гибки и стройны, у них большие черные очи и смеющиеся сверкающие зубами губы, они быстры и веселы, и старые, отцветшие тетки, как потухшие угли, они идут медленно, в развалку, угрюмы. И те и другие имеют и нечто общее: а) одеты, главным образом, в черное; б) одинаково кричат (говорят быстро и громко, как будто даже ругаются). Все кажутся слишком темными (загар, черные волосы).

В Мадриде я, конечно, осматривал Прадо - это великолепный музей, переполненный картинами Рубенса. Когда-то Нидерланды были в составе великой империи Карла V и Филиппа II; поэтому не удивительно, что в Прадо много превосходных вещей нидерландской, фламандской и голландской школ. Но особенно поражают картины Тициана, бывшего в Мадриде при короле Филиппе IV. Величайшим мастером всех времен и народов стоит Веласкес, недаром В. А. Серов ездил специально изучать его в Прадо. Что касается Гойи, то он также восхищает, особенно в портретах, но фантастические жуткие сцены из серий Мистерий мне не понравились. Обе лежащие в одном и том же зале друг против друга Махи - одна одетая, другая раздетая, - конечно, привлекательны и хорошо даны.

Прадо - это великолепный музей, переполненный картинами Рубенса

После конгресса мы поехали по Испании в легковой машине. Мы посетили Эскуриал, созданный Филиппом II грандиозный монастырь - дворец с их усыпальницей, куда Филипп приказал свезти все гробы королей и принцев со всех испанских земель - на гробы положены скульптурные изображения. Далее - Толедо - прежняя, до Мадрида - столица Испании - старый город мрачным дворцом на скале, древним мостом через реку Тахо, с узкими улочками, иногда совершенно темными проходами - все жители стремились по ним в цирк, на очередной бой быков, - мы были также. Я не могу понять, почему долгие столетия - да и сейчас еще - целая страна, да и не только она, но и многие другие, близкие ей по происхождению и культуре (например, огромная Латинская Америка), так увлечена этой кровожадной, жестокой, гнетущей душу игрой. Столько раз описывались эти корриды, восхвалялись отвага и ловкость тореадоров и т. п.; некоторые герои арены становились местными кумирами женщин, молодежи - даже всего народа. «Кровь и песок», роман Блискэ Ибаньеса, хорошо рисует плачевную судьбу этих героев, а знаменитый труп на арене цирка, написанный Эдуардом Манэ (висящий в одном из американских музеев), - яркое осуждение этой дикой затеи бар, перешедшей уже в страсть плебея. Мои симпатии были на стороне тех симпатичных бычков, которых обижали, над которыми издевались и которых, наконец, после этих мучений убивали несколько ловких бессердечных дураков с пиками. Мне все так и хотелось, чтобы очередной бык распорол бы брюхо одному из этих молодчиков (правда, я вспоминал, что эти молодчики тоже люди, у них семьи и, может быть, не от хорошей жизни они ищут себе таким образом заработок). К счастью, при нас этого не случилось, быков убили - люди остались целы. А публика, чувствовалось, хотела бы и убийства (то ли дело на глазах у десятков тысяч зрителей средь бела дня смотреть, как умирает человек. Потеха, браво! Особенно для женщин! (В Толедо мы посетили и дом Эль Греко, в котором много переходов, уютное «патио» (то есть дворик и садик внутри дома), но висят лишь копии картин великого художника.

Потом мы помчались по испанскому плоскогорью, обсаженному оливковыми деревьями или виноградниками, а по временам желто-серому, выжженному - с приютившимися кое-где селениями, бедными, грязными, немного напоминавшими наши среднеазиатские. В городке Херес ми выпили отличного вина.

В Севилье нас поселили в роскошной гостинице, недалеко от той табачной фабрики, где, по преданию, работала Кармен. Этих черноглазых Кармен здесь много; мы даже посмотрели, как они выходят из фабричной двери по окончании рабочей смены. Особенно красивы здесь дома с элегантными старинными балконами, со свисающими сквозь их решетки («чугунные перила») розами. В великолепном кафедральном соборе мы любовались цветными витражами окон - видели и гробницу Колумба. У моста через Гвадалквивир, оказавшийся небольшой мутной и отнюдь не поэтичной речонкой, мы видели башню, в которой будто бы было сложено золото, которое привез Колумб из открытой им Америки - в дар королеве Изабелле. Я, конечно, помчался и в музей, заполненный картинами Мурильо; мне больше понравились эффектные святые Матильды и т. п., написанные Зурбераном (кажется, что это дамы общества, прибывшие с веселого бала в богатых нарядах).

Роскошны покои Алказара, с восточными аркадами и орнаментом и внутренними райскими садами (оттуда сады Черномора в опере «Руслан и Людмила»).

После Севильи мы приехали через Кадикс, о скалы которого уже плещут волны Атлантического океана, потом по его берегу в обратную сторону, то есть на восток, мимо Гибралтара. Мы видели берега Африки. Сам полуостров, врезавшийся в пролив, с английской крепостью на огромной скале, остался справа - мы проскочили мимо пограничного поста. Далее мы стали взбираться вверх, опять на плато, путешествие было довольно длительным, свернули на север, потом на восток, увидели цепь снегов Сьерро-Невада и, спустившись в цветущую долину, очутились в поэтической Гренаде. Если в Севилье прекрасен мавританский Алказар, то в Гренаде изумительная Альгамбра перенесла нас в сказочный мир, о котором образы у нас сложились в детстве и тлели в душе, как что-то фантастическое. Гренада - столица последнего халифата арабов на Пиренейском полуострове (завоеван испанцами в 1432 году), здесь в знойные дни лета сотни рабов тащили лед с гор Сьерра-Невада для охлаждения яств и вин на пир повелителя; в мраморных бассейнах купались его наложницы. Отсюда мы опять спустились в Малагу, порт на Средиземном море (в котором я выкупался) - красивый южный город на скале горы в субтропических садах - и, наконец, возвратились в Мадрид, откуда через Париж приехали в Москву, домой.

Испанская культура - и сами испанцы - предстали мне в новом виде во время поездки в Южную Америку.

В ноябре 1959 года мы отправились туда как представители Общества «СССР - страны Латинской Америки» (коего я состою вице-президентом). Мы - это я, «глава делегации», поэт Семен Кирсанов (друг и последователь Маяковского), депутат Верховного Совета Армянской ССР Григорян (она) и наш секретарь, сотрудник Дома дружбы, хорошо владеющий испанским языком (окончил соответствующее отделение Института иностранных языков), интеллигентный молодой человек.

Перелет «Париж - Рио-де-Жанейро» на Air France был впечатляющим - так далеко, лазурное море, желтые пески Сахары, белые домики Дакара, в его аэропорте исполинские негры - сенегальцы в белых покрывалах и гибкие чернокожие девы с резкими чертами лица, далее - бесконечный океан, пустота. Мы висим над ним, сидим, ходим, болтаем (с нами оказалась еще группа советских артистов и писателей). Наконец, берега Америки и сразу - пышный Рио, со сверкающей изрезанной бухтой, горой, увенчанной громадным крестом, а внизу нагромождением зданий, улиц, площадей. Жарища.

Далее Сан-Пауло. Нашу армянку встречает армянская колония. Киоск с цветами - там две дамы: слышна русская речь, обращаются к нам на родном языке. «И мы русские». - «Как попали?» - «А все ваша любезная революция, вот теперь продаем цветы, а раньше у нас были свои усадьбы». Сан-Пауло - город рабочий, заводы и их труды, небоскребы.

Наконец, среди низменности Ла-Плато возвышается небольшая пологая гора, у подножия которой лежит Монтевидео (название, создавшееся, по преданию, в связи с восхищением одного моряка - «я вижу гору» - Monte Video). Нас встречают уругвайские друзья (здесь демократический режим, все партии легальны). Коммунисты имеют свои газеты, клубы и т. д. Они оплачивают наши номера, обеды и т. п. У них немало денег, так как некоторые прогрессивные буржуа их почему-то поддерживают. Так, нас возил на своей фешенебельной машине совладелец фирмы «Пепси-кола»; он бывал в Москве, он неоднократно читал публичные лекции в Монтевидео о своей поездке в Советскую Россию, он сказал нам: «Я готов пожертвовать всеми своими капиталами за «спасение своей души» - не в религиозном смысле, конечно, а в смысле служению правильной идее». В его вилле мы видели весьма левую библиотеку и испано-русский словарь. Кстати, общество Уругвай - СССР здесь открыло курсы русского языка, на которых занимаются тысячи молодежи; они имеют различные помещения для собраний, читален, продажи вещей из России, выставки и т. д.

Наступили дни Октябрьской годовщины. По сему случаю в одном из помещений города был многолюдный митинг, выступали члены общества Уругвай - СССР, а также и я (наша делегация была послана к этой дате).

После речей показали кино, последнюю часть «Тихого Дона». Мне показалось, что некстати: во-первых, одна из героинь заболела сифилисом, другая - утопилась на ваших глазах (сделано, правда, ловко), во-вторых, сам герой - ни вашим, ни нашим, его психология непонятна даже нам, как он может быть интерпретирован чужеземцами, неясно, в-третьих, какое все это имеет отношение к Октябрьскому празднику? (Дали бы «Ленин в Октябре» или «Человек с ружьем»!) Мне сказали: «Тех фильмов не было, и вообще плохо нам помогаете…»

В тот же день вечером мы отправились на вечер - в честь праздника - в Русский клуб. В Уругвае много выходцев из старой России - молокан, духоборов; позже мы посетили одно село, где они живут. Совсем Россия: поддевки, сапоги, избы, самогон, деревенский - рязанский или тамбовский говор… Молодежь, впрочем, - уже уругвайцы, они поженились на местных испанцах или испанках и почти уже не знают русских слов.

«Я готов пожертвовать всеми своими капиталами за «спасение своей души» - не в религиозном смысле, конечно, а в смысле служению правильной идее»

На следующий же день пришлось поехать на аналогичный митинг в клуб одной из еврейских общин (тут их две: одна - левых, другая - правых убеждений). Мне предложили выступить о Москве и т. п. Слушали с большим вниманием (они понимают по-русски). После доклада пришли записки: «Есть ли антисемитизм в Москве?» Я решил, что надо действовать не общими фразами, а примерами. «Могу вам привести в связи с этим вопросом два примера, близкие мне и потому абсолютно достоверные. Я - председатель Всероссийского общества терапевтов, а мой заместитель - профессор Мирон Семенович Вовси (бурные аплодисменты). Я заведую кафедрой терапии пятого курса медицинского факультета в Москве, а мой заместитель - профессор Борис Борисович Коган (бурные аплодисменты). Продолжать или ясно?» - «Ясно, ясно», - раздавались возгласы.

На пресс-конференции для сотрудников уругвайских газет и из других стран нас завалили вопросами о Пастернаке. Что за расправа над писателем? Разве у вас пишут только по указке начальства? Я эту неприятную историю объяснил так: «Пастернак - наш известный поэт, и как поэт и переводчик он свободно и всегда печатается. Как прозаик он не был известен. «Доктор Живаго» его первое произведение в прозе. У нас - централизованное издательство, перед тем как вынести решение о печатании того или иного произведения, требуется утверждение - внесение в план. Я, например, написал монографию «Гипертоническая болезнь» - прежде чем ее печатать, она была на рецензии у авторитетных специалистов. Так и «Доктор Живаго» - он поступил на рецензию к определенным, очень известным нашим писателям. Те нашли, что с художественной точки зрения он не находится на должном уровне, дали его критический разбор и посоветовали вернуть рукопись автору для внесения изменений. Что тут такого? Автор передал ее для прочтения кому-то из итальянских гостей, а тот отправил в печать, - далее вся эта шумиха с Нобелевской премией, присужденной нарочно, в пику нам. И совсем не потому не печатался этот роман, что в нем якобы нарисован сочувствующий интеллигент, не верящий в революцию или не желающий стрелять в юнкеров. Многие годы у нас не сходит со сцены спектакль «Дни Турбиных», в котором обрисованы человечески белые офицеры, как честные люди, исполняющие свой долг, принятый на себя перед отечеством - в их понимании. Но в пьесе дано все это художественно». Судя по напечатанным заметкам в газетах, «объяснение» было хорошо принято.

На приеме у посла я познакомился с приглашенными профессорами, литераторами и др. Была, между прочим, «Мисс Уругвай», завоевавшая на последнем конкурсе по красоте первое место. Как раз она сидела напротив меня за обедом, и я успел ее хорошенько разглядеть, - очевидно, все показатели подошли, но совершенство не в них, а в чем-то неуловимом, которого у красавицы, на мое восприятие, не оказалось. Познакомился я там с известным скульптором и графиком Марией Кармен - она мне потом подарила один свой чудесный рисунок (я любуюсь им на даче и вспоминаю его автора как исключительно тонкого и проникновенного человека).

На пресс-конференции для сотрудников уругвайских газет и из других стран нас завалили вопросами о Пастернаке

Монтевидео - прекрасный город; часто встречаются признаки испанской культуры - в чертах и характере жителей, в стиле домов с цветущими розами на балконах и внутренними садиками - патио - как в Севилье. Уругвай - маленькая страна, но очень просторная; низменность, небольшие рощи каких-то южных деревьев, изредка - живописные культурные городки. Много скота (кожа и мясо предметы экспорта). В ресторанчиках мы поглядели на ритмичные пляски с кастаньетами и затейливым стуком каблучков, - все поют какие-то сладкие, увлекающие романсы, сменяющиеся зажигательным престо. Живут хорошо, насколько об этом можно судить путешественнику. У одного доктора дома - чудесные дети: два мальчика и две девочки; все обучены французскому языку и игре на рояле, одна любит Прокофьева и Стравинского.

После Уругвая мы очутились в Чили. Там также нас сердечно встретили друзья по аналогичному обществу, в их числе знаменитый поэт Неруда. Это крупный пожилой мужчина, жизнерадостный, смеющийся и, как показалось, немного чудак. У него в Сантьяго вилла - помещения построены над протоком, его комната висит над водой, и он спит под журчание ручья. Другая на побережье Тихого океана (сосед его, директор Института по легочным болезням, устроил виллу из стекла, живут все время в окружении моря, как на корабле). Пабло Неруда в давних приятельских отношениях с Семеном Кирсановым. Он любит собирать экзотические вещи (из Москвы привез гармошку, балалайку, самовар), а с Кирсановым послал в подарок Эренбургу какой-то стул - я так и не понял, индийский ли он или какой, тот тащил стул на пересадках в самолеты. Стихи его в переводе не произвели на меня впечатления, но там, у грандиозных волн прибоя, они воспринимались на непонятном мне испанском языке более поэтично. Сантьяго - большой город, в центре старая испанская крепость; улицы полны веселой толпой (многие женщины - помесь испанской и индийской крови - красивы и гибки). Я выступал с докладом в Чилийском обществе кардиологов; переводил профессор университета патофизиолог-онколог Липшиц (он очутился здесь, очевидно, после Октябрьской революции; у него вилла с обширным садом, замечательная библиотека по истории и культуре индейцев, - кроме патологии, Липшиц известен как автор исследований по этой проблеме). Тут же мне был преподнесен диплом почетного члена общества. Наш визит в Чили вообще был встречен необыкновенно дружественно, нас принимали председатель парламента, министры, ректор университета, говорили о горячем желании чилийских кругов восстановления дипломатических отношений с Россией, о необходимости связи в области культуры, о нас писали в газетах и т. п. Съездили мы и в Вальпараисо, это мощный порт на Тихом океане, мне весьма понравилось. «Не хотите ли прокатиться на остров Пасхи, тут всего 2 тысячи километров», - говорили нам шутливо и подарили по тарелке с изображением фигур, высеченных там на скалах.

В Италии я был дважды. В первый раз летом 1957 года мы с женой в большой группе туристов (профессоров, врачей, научных работников) отправились поездом через Варшаву и Вену. В Варшаве нас возили по строящимся улицам, показывали реставрационные работы по Старому Месту, дворец Понятовского, - гид, обычно говорливая молодая дама, молчала, когда мы объезжали высотный дом, «построенный Москвою» - «в дар». Они недолюбливают этот дар в сталинском стиле. В Вене было приятно прогуляться по веселым улицам, среди хорошо одетой публики, хорошеньких молодых женщин (их тут много); были и в Венском лесу, а также в отличном Kunsthistorischen Museum с его «Юдифью» Веронезе, знаменитой Violante Пальма Веккьо, божественной «Madonna in Grьnen» Рафаэла. Были мы и в Бельведере, в церкви Св. Стефана, на кладбище, где похоронены знаменитые музыканты, а также советские воины. Город приятен своим старым барокко. Потом мы сели в поезд, идущий в Италию, сидячие места, скорчившись, просидели всю ночь почти без сна (противный вагон, хоть он и мягкий). Утром пошли красивые горы, потом спустились в долину р. По, городки, много фабрик, сады, романские постройки. Наконец путь по узкой косе через залив и Венеция. Венеция действительно чудный город. И это видишь сразу, ее не надо разглядывать, она сразу в вас входит, сама ее история, ее архитектура. От поэтичных каналов, правда, вы вдыхаете кислый, иногда протухший запах, но перестаете на него обращать внимание в восхищении от потонувших в воду мраморных дворцов, а любой дом здесь кажется дворцом, а камни - мрамором. Мы плывем по Большому каналу на черной гондоле, лодочник в широченной шляпе ловко орудует веслом, мимо (Mesa della Salute Дворца дожей - направляясь на остров (или полуостров?) Лидо; останавливаемся в небольшой приятной гостинице. Переодевшись и помывшись с дороги, мы выходим на балкон.

На балконе сидела очаровательная молодая девушка с огненными волосами и синими глазами. Судя по полотенцу на ее плече, она только что пришла с моря. «Вот, - сказал я Инне, - смотри, какая красавица венецианка!» Моя жена, обычно не склонная разделять мои восторги в подобных случаях, на этот раз согласилась: «Да, действительно». Позже выяснилось, что эта мисс никакая не венецианка - вскоре подошли ее родители: тучный американец и его сухопарая супруга. В Венеции мы осматривали Дворец дожей, росписи Веронезе на его потолках, великолепные лестницы, затем подземелья, камеры, где дожи мучили своих врагов, а потом сбрасывали их в канал под мостом. Мы кормили голубей на площади Святого Марка, посетили низкую, уютную, пышную базилику (женщины должны были пригнуть голову) с ее изящными куполами индийской или арабской формы, но напоминающей вместе с тем и наши православные храмы. Осмотрели росписи Тинторетто в «Святом Рокке», академию художеств с ее мадоннами Джованни Беллини и Джорджоне, были на острове Торчелло, где осматривали старинные храмы с изумительной византийской мозаикой, относящейся к XII веку. Но все это неоднократно описывалось, и всякому культурному человеку известно из книг и репродукций. Венецианская лагуна с ее лодками под рыжими парусами постоянно меняет свои тона; большей частью они нежные серебристые, с ласковыми переливами. Кстати, с каждым годом все больше и больше Венеция погружается в лагуну.

Венецианская лагуна с ее лодками под рыжими парусами постоянно меняет свои тона

С сожалением расстались мы с этим чудным городом и отправились во Флоренцию. Переезд сквозь сотни тоннелей, под Апеннинами; поезда мчатся здесь с молниеносной быстротой. Флоренция выступила в тумане пыльного жаркого вечера. Несмотря на конец июля, горы уже желты, в фиолетовой дымке. Первое впечатление - сухо, камень, все старое, дома, дворцы, церкви; коричневые улицы под солнцем, палящим с синего неба. Но вскоре начинаешь находить во всем этом прелесть, - тем более что город окружен цветущими рощами на невысоких холмах. Но главное - музеи, к каковым относятся и старые церкви. Самое главное - побывать в галерее Уффици. Сам вход не выделяется из уличного ряда и внимание скорее привлекает силуэт удивительного палаццо Веккьо с башней, возвышающейся над городом. Сперва вы осматриваете средневековую итальянскую живопись - типа наших икон. Затем вас привлекают образы Филиппе и Филиенило Липпи, «Благовещение» Леонардо да Винчи, далее вы стоите перед несравненным Боттичелли - его «Рождением Венеры», вы любуетесь ее милым, знакомым, простым и вместе с тем совершенным лицом с развевающимися светлыми волосами и всем ее образом - идеалом женственности. Потом вас привлекает образ задумчивой блондинки, смотрящей вниз, Рафаэля. Его мадонны - просто женщины, ничего божественного в них нет, если не считать, что в красивых женщинах и заложено божественное (особенно для нас, мужчин). В другой замечательной галерее - Питти - висит рафаэлевская «Мадонна в кресле» - очаровательная брюнетка с пухленьким ребенком на руках. Я обычно хорошо помню не только картину, но и где она находится, на какой стене от входа и т. п., и из тысячи хороших вещей, виденных мною в музеях мира, многие могу точно «локализовать». В музее Св. Марии представлен Беато Анджелико, религиозные сцены и образы; они красивы, наивны, условны. Засим вас интересует Микеланджело, для чего вы идете, прежде всего, в мрачную капеллу Медичи, в залы, сверкающие цветными мраморными плитами (пол, стены), сделанные с необычайным вкусом эпохи Возрождения. В нишах между полуколоннами вы видите статуи Лоренцо и Юлия Медичи, но более интересны фигуры у их подножия, а особенно женщина с ребенком - по человечности, выраженной в мраморе. В галерее Академии вы видите знаменитую статую Давида, он кажется вам непропорциональным, немного евнухоидного типа (длинные руки с чрезмерно крупными кистями и с маленьким половым органом). Красивее какие-то недоконченные торсы в коридоре, увешанном гобеленами. Конечно, вы посещаете также громадный кафедральный собор, купол которого, сделанный Буанфатти, возглавляет панораму города, церковь Санта-Кроче, перед которой стоит памятник Данте, и гуляете по мосту Веккьо - через р. Арно; по обоим сторонам этого средневекового моста высятся - на самой реке - ряды старых трехэтажных домов.

Наконец, мы приехали в Рим. Громадный тяжеловесный вокзал в эклектическом стиле начала века. Сразу нас обдало 40-градусным жаром. В скромной гостинице жарища дополняется духотой, но хорошо еще, что нас двое и дали номер с ванной. Вечером идем по Via Nationale, не чувствуя энтузиазма. Правда, утром, проехав мимо памятника Гарибальди, мы с восхищением рассматриваем с горы общий вид города, вспоминая эмоции, возникавшие в подобных же условиях у наших великих предшественников - Гоголя, Александра Иванова и мн. др. Далее идет осмотр темного Пантеона с огромной дырой в куполе для света (говорят, очень смелое и блестящее решение древних зодчих), Капитолия - куда на холм мы поднимаемся по великолепной, но бесконечной и потому трудной лестнице. Восхищает больше Колизей, вернее, его остатки - дивные аркады циркульного здания - сразу видишь гений Рима, по крайней мере, архитектурный. Впечатление дополняют и остатки римского форума - храма Сатурна, арки Трояна. Помпезный современный памятник Виктору Эммануилу нам, конечно, не понравился (а если кому-нибудь из группы он импонирует, то тот все равно не выдает, так как знает, что такую безвкусицу хвалить не полагается). Мост и замок Святого Ангела - пожалуй, наиболее романтичная часть старого Рима. Я и потом (во время второй поездки) был в замке Святого Ангела - там был один из приемов членов кардиологического конгресса. Мы осмотрели мрачные покои, а с крыши любовались на вечерний Рим. Кстати, в один из дней пребывания в первый раз в Риме мы с Инной были на гастролях миланского театра Ла Скала - давали «Тоску» на открытой сцене (на развалинах Каракаллы). Очень было интересно вечером в опере переживать впечатления дневного посещения замка Святого Ангела. Мы ведь как бы видели то место, где был убит герой.

Что касается Ватикана, то посещение его было каким-то утомительным. Очевидно, столь значительное скопление памятников искусства трудно для восприятия. К тому же всюду снует толпа. В переполненной Сикстинской капелле вы бы могли поохать и поахать, загибая до отказа голову в попытках рассмотреть знаменитый Страшный суд Микеланджело (но это не живопись, это все же скорее скульптура, хотя сделано красками) - но вам даже голову запрокинуть мешает толкающаяся публика. А потом загнутая голова не располагает к тому радостному чувству, с которым надо подходить к искусству. Лучше воспринимаются стансы Рафаэля, но они уж очень программны, а я не люблю живопись, в которой слишком много литературы.

Восхищает больше Колизей, вернее, его остатки

На площади собора Св. Павла папа (не помню, как он именовался) выходил на балкон, говорил речь, благословлял толпу - мы продолжали стоять, а все прочие упали на колени, было довольно глупо. Замечательна колоннада собора (сделанная в XVII столетии Бернини).

Собрание картин в вилле Боргезе богатое, и если бы эта галерея была не в Италии, я бы не преминул восхищенно ее вспоминать. Но после Уффици и Питти во Флоренции она уже не производит большого впечатления. Зато замечателен портрет папы Иннокентия X в галерее Дория, писанный Веласкесом; я считаю его лучшим творением великого испанца; этот удивительный взгляд - проницательный, сверкающий, умный, подозрительный и злой (известно, что этот папа был жесток - например, за неповиновение жителей г. Кастро он повелел его разрушить до основания, пройтись плугом по территории бывшего города, сровнять с землей и поставить столб с надписью: «Здесь был г. Кастро»). Уж очень хороши красно-розово-белые тона и тонкость и разнообразие мазков.

В другой галерее - во дворце Барберини, принадлежащем теперь Римскому муниципалитету, скрывается прелестная «Форнарина» Рафаэля (веселая возлюбленная художника).

Религиозный Рим (все эти катакомбы, святая лестница и т. п.) мне не понравился. Гнетущая жара во время 1-й поездки - до 45° Цельсия - мешала, конечно. Но все же мы съездили и в Тиволи, и на так называемую виллу Андриана (собственно, в то, что от нее осталось). В конце концов, стоит ли любоваться развалинами?

На обратном пути домой мы посетили Милан, очень большой город с небоскребами (умеренной степени), центр промышленной жизни Италии. Миланский собор - это архитектурная симфония - и я не понимаю, как могут его умалять противопоставлениями с чудными маленькими церковками, сохранившимися в Италии, России и т. д. Хорошо и то, и другое в своем роде. Посмотрели «Тайную вечерю» в галерее Брера - опять ранний Рафаэль, и понравились мне вещи Кривели, Луини. Вообще есть изящные произведения у так называемых маньеристов, и я не вижу тут никакого декаданса, просто новое направление, другие вкусы - и даже более близкие нашим. Женщина ведь не только мать (тем более с младенцем у груди), но и любовница - объект любви мужчины, и прелесть ее как женщины еще до материнства (и независимо от него) едва ли не больший стимул жизни, поэзии, творчества, музыки. Наконец, мы сделали приятное путешествие на озеро Комо и озеро Маджифе (это уже на границе со Швейцарией), даже купались, а тем временем пекло в Милане довело кое-кого из жителей до солнечного удара.

К концу первой поездки в Италию газеты сообщили большими буквами о «перевороте» в Советской России - смена правительства с отстранением Маленкова, Молотова, Кагановича (и «примкнувшего к ним Шепилова»). Писалось о ловком маневре Хрущева, успевшего собрать пленум ЦК, в чем ему помогла Фурцева. Говорилось, что не ясна позиция Булганина и Ворошилова. Газеты строили догадки, не возьмет ли бразды правления маршал Жуков, хотя утверждалось, что он оказал основную поддержку Хрущеву, а сам не годится в советские Наполеоны, так как является хотя и военным человеком, но не слишком решительным. Не могу сказать, были ли мы довольны или недовольны сменой руководства. Как сказано у Пушкина - «народ безмолвствовал». Как известно, потом полетел и Жуков, не говоря о Булганине, а через несколько лет, в свою очередь, и сам Хрущев.

К концу первой поездки в Италию газеты сообщили большими буквами о «перевороте» в Советской России

Вторая поездка в Италию была связана с участием в конгрессе европейского кардиологического общества в Риме. За несколько дней до этого в Риме состоялся коллоквиум по эпидемиологии атеросклероза, куда мы прибыли вдвоем с И. И. Сперанским. Там были Уайт, Кац и Кис из США, а также Кимура из Японии, Александров из Польши, очень симпатичный профессор Гаус (с женой) из Мюнстера - Западная Германия - автор отличной монографии о грудной жабе и многие другие. Затем - конгресс, конгресс как конгресс. Я больше вспоминаю бесконечные банкеты и приемы в разных дворцах Рима. Мои дела (доклад, ведение одного из заседаний) сошли удачно. Остальные наши - одни плохо, другие сносно, третьи - ничего. Не умеют еще и все плохо говорят (и на своем-то языке - а на иностранных стыдно слушать). Особенно в эти делегации проникают наши южане. А заявки сделаны. Вино откупорено, его надо пить. Заседания были в отличных аудиториях недавно выстроенного Дворца конгрессов (Palezzo dei ricevionentie Congressi) в новом стиле.

Но я все же не понимаю, как мог Горький жить на этом каменном клочке столько лет!

После конгресса мы поехали в Неаполь. Неаполь произвел на нас большое впечатление прежде всего своей бухтой (надо же природе создать такую ласковую, праздничную бухту - от ее улыбающейся синевы сразу улучшается настроение). Конечно, прелестен при этом и силуэт Везувия. Узкие улочки, как трещины между высокими многоэтажными домами, завешены разноцветным бельем, живописно освещаемым сверху солнечным лучом. Эти улицы полны галдящего и движущегося народа в ярких одеждах - признаться, грязноватого. Фрукты, овощи, запах гнили, в углах жарят что-то остро, неприятно пахучее. Но главные улицы - чинны и роскошны. Потом мы отправились осматривать Помпею (см. в известных всех описаниях), на меня лично особенного впечатления она не произвела. На пароходике побывали в Сорренто и на острове Капри. Остров Капри покрыт большими зданиями, гнездящимися на его уступах. Кроме, впрочем, живописной Monte Solaro («солнечная гора»), круто обрывающейся в море. Скалистые берега острова, на фоне синего моря, конечно, очень хороши. Но я все же не понимаю, как мог Горький жить на этом каменном клочке столько лет! Мы видели виллу, в которой он жил, - приклеенная на скале, висит на морем, как скучно! Как хорошо, что мы живем у себя на родине, в необъятных северных просторах, в наших свежих лесах, где прохладно, сочно, даже мокро. Конечно, хороши эти лазурные гроты, сверкающие камни, всегда сияющее солнце, но лучше все это посмотреть, повосхищаться, запастись впечатлениями - и ехать восвояси.

С особым чувством всегда возвращаешься домой - к своим (своим близким, своей работе, своей жизни, своей культуре). Как бы много ни видел чудесного в мире, самая чудесная для каждого человека страна - его родина.

В Англии я побывал также дважды.

Страна мне понравилась. Очень красив сельский ландшафт - он хорошо отражен в живописи: пышные луга, зеленые перелески, могучие столетние деревья, полные до краев тихие речки и пруды, холмистые дали, там и сям живописные скопления старинных домиков вокруг готической церкви, тучные стада. Современная культура очень осторожно изменяет этот стиль - своими фабричными трубами, лентами автомобильных дорог. Барские усадьбы и холеные парки еще сохранились и, что бы об этом ни думать с социальной точки зрения, с эстетической точки зрения они приятны. Хороша полноводная Темза с ее парусными лодками, симпатичными пароходиками и сочными нарядными берегами. Конечно, красива Шотландия, но горы есть горы, и много горных стран краше. Что касается Лондона, то он производит противоречивое или, лучше сказать, смешанное впечатление. Он слишком велик по территории, из него едва выедешь, до его центра едва доберешься - и все домики и домики, небольшие, в два этажа. «Неужели это Лондон?» - спрашиваешь. Улицы на периферии однообразны и скучны. Общий колорит сероватый; улицы - за старостью - косы, неясно, куда они, черт их возьми, ведут, но вместе с тем последнее приятно - я люблю города, построенные без системы. Замечательны лондонские парки - светлые, просторные, с удивительно свежими изумрудными газонами (они в результате постоянной подстрижки гладки и плотны, как ковер, их нельзя снять, поэтому на газонах можно располагаться - лежать, играть, бегать, - как это и делают коренные лондонцы). Всюду восхитительные цветы, как в Голландии. Парки в центре города - Гайд-парк, Джеймс-парк, Грин-парк, а особенно очаровательный - Риджентс-парк.

Вестминстерское аббатство, парламент и башня Большого Бена - панорама едва ли не одна из лучших в мире. Вестминстерское аббатство стало строиться еще в XI веке! Замечательный Вестминстерский зал был построен в XI, частью в XIV веке! Правда, другие части парламента сгорели (в первой половине прошлого века) и построены и перестроены позже - даже перед самой войной (1940). Меня не заинтересовало, все или не все английские короли короновались в Вестминстерском аббатстве, как равно и то, какие великие люди похоронены там. Но старая готика, уходящая в небо, ее дух, ее утонченное изящество! Были мы и в знаменитом парламенте, а также в белом зале. Тут же с выходом на Трафальгар-сквер стоит старинное красивое здание какого-то музея - в нем обезглавили в XVII веке Карла I. Ну и пусть! Если уж говорить об английских расправах в борьбе за власть, то для того, чтобы почувствовать былой дикий разгул, надо побывать в Тауэре. Сами стены этой тюрьмы, в норманском стиле с романскими башнями по углам, красивы, как красивы башни Кремля. Как красива старина (или она нам такой представляется); они построены в конце XI века. Историю с казнью хорошенькой Анны Болейн на ее могиле вам рассказывают, но подобные зверские драмы лучше почитать у Шекспира. Букингемский дворец интересует публику сменой дворцовой охраны, одетой в допотопную форму: через решетки все глазеют, играет музыка. Если король (королева) во дворце - вывешивается стандарт, на что, впрочем, нам было наплевать. А публике, по-видимому, нет: самый демократичный народ, завоевавший хартию вольности еще в XIV веке, породивший Кромвеля, - любит свою аристократию и ею кичится; кажется даже, что простой народ усвоил постепенно ее некоторые замашки, то есть она сыграла некую для него воспитательную роль.

Мне понравился более Сен-Джеймский дворец из красного кирпича, в типичном староанглийском стиле (здание было сперва для госпиталя, а потом перестроено под охотничий дом Генриха VIII и подарено им Анне Болейн).

Если уж говорить об английских расправах в борьбе за власть, то для того, чтобы почувствовать былой дикий разгул, надо побывать в Тауэре

Но не будем повторять туристские проспекты. Нельзя обойти, впрочем, музеи: National Gallery, выходящая на Трафальгарскую площадь (с ее колонной Нельсону), конечно, превосходна по составу своих сокровищ. Интересны англичане, которых мы меньше знаем: удивительные марины Тэрнера - туманы, моря, бури, скалы в каком-то золотом тоне, с пестрыми переливами - разложением солнечного света наподобие радуги. Вот он, импрессионизм - еще за полстолетия до французов! Констебл кажется менее интересным, но он хорошо отразил английский пейзаж. Веласкес представлен едва ли не лучшим его творением «Венера с зеркалом». Много старых шедевров! Чудная девушка с гибким телом, лежащая на ковре, изображенная со спины. Поразительна Сюзанна Фурман Рубенса - в шляпе (Le chapean de Paele). Прекрасны портрет женщины в косынке Вейдена (Reyer von der Weyden, 1399-1464 г.), Боттичелли - мадонна с младенцем и двумя ангелами (все три женских лица, их волосы, изящные ручки, просто диво). «The shrimp girl» Хоггарта, тогда как его жанровые вещи неприятны, фарс какой-то. В Tate Gallery пришлось идти далеко вдоль по берегу Темзы, там выставлена знаменитая «Ложа» Ренуара, - немало и более левых вещей, в том числе и мало нам известных современных англичан. Наконец, необходимо отметить громадное впечатление от Британского музея с его грандиозными коридорами (галереями), в которых собраны величайшие ценности по различным вопросам исторической, естественно-исторической, историко-архитектурной наук. Мне особенно понравились собрания книжных художественных миниатюр - в частности, иранские рисунки с тонкими фигурами, изящной раскраской, экспрессией, фантазией. Мне кажется, что плоскостная, условная манера их очень близка нашей иконе - как равно и стремление в одной картине дать эпизоды, относящиеся к разному времени и описываемой истории.

Сочетание дворца и лицея, как известно, мы имели в Царском Селе

Поездка в Виндзор познакомила нас с великолепным замком, построенным в XV-XVII веках, он и до сих пор служит периодическим местом пребывания королевской четы. Отдельные части его еще восходят к XII веку - например, круглая башня (из красного кирпича) и некоторые стены, возвышающиеся на берегу Темзы. Я не умею описывать прелести дворцов; прогуливаясь по анфиладам зал, публика не устает замирать от восхищения при виде роскоши, красоты вещей и т. п. Меня же автоматически тянет рассматривать картины, портреты Эдуардов и Генрихов и других и их жен и придворных господ. Но имеется и специальная галерея, где висят автопортреты Рубенса, портрет матери художника - Рембрандта, его же «Еврей», портреты Гольбейна и Дюрера и ряд импозантных ван Дейков (ведь ван Дейк жил в начале XVII века в Англии). Кстати, нам показали и бюст Черчилля.

К замку примыкает и Итон-колледж, учебное заведение, в котором получают по традиции образование юноши знатных английских семейств (он основан еще в середине XV века). Сочетание дворца и лицея, как известно, мы имели в Царском Селе.

Конгресс по аллергии в сентябре 1959 года, на который я в первый раз прибыл в Англию, прошел как-то мимо (я тогда с трудом понимал английскую речь). Возили нас еще куда-то на станцию, где велись исследования по десенсибилизации против сенной лихорадки - болезни, частой в Англии. Наконец, в большом зале гильдий, что за собором Св. Павла, членов конгресса принял мэр города; тот, кто имел право носить мантии (это были английские ученые), - оделись в них; члены нашей делегации разрядились в черные костюмы и шли пешком по улице, точно на похороны. Был еще прием в Лондонском университете, высоком новом здании города, но уступающем московскому.

На этом приеме были две привлекательные женщины - и внимание мое раздвоилось. Одна - очень молодая и стройная немочка, жена немецкого профессора Дерра, а он старше, лет 65 или больше, вот молодец, ну да бог с ним. Другая - жена одного из организаторов конгресса, доктора; ей оказалось 28 лет, она вышла замуж всего год назад (в Англии интересные молодые девушки поздно выходят замуж); с этой молодой дамой мы подружились и переговорили об английской и русской литературе, о нашем балете (в Англии сейчас много внимания уделяют балету и считают своих балерин ученицами Карсавиной и Павловой). Вообще, кто сказал, что англичанки некрасивы? Напротив, я согласен с Герценом, который где-то писал, что среди англичанок много некрасивых, но если поставить себе цель найти истинно красивую, то она наверняка будет англичанкой. Очень хорошо сочетание каштановых волос с розоватым длинным лицом да еще серыми или синими глазами. Может быть, они в большинстве своем длинны? Но это скорее относится к мужчинам, те действительно долговязы. Англичане мне вообще понравились: это люди простые, разумные, образованные (по сравнению с американцами). Чопорность и замедленность реакции - это скорее проявление сдержанности, привитой воспитанием, традициями. Они здорово хохочут (вспоминается при этом, что когда-то говорилось о «веселой старой Англии»). А. П. Чехов (его, кстати, здесь очень любят и хорошо знают) не прав в своей «Дочери Альбиона», он просто оказался жертвой предвзятых взглядов, а сам не бывал в Англии и, следовательно, не мог знать и характера дочерей этой страны.

Еще одно впечатление, идущее вразрез с обычным: погода в Англии даже осенью (мы были в сентябре) может давить вас солнцем не хуже, чем в Сочи (за все 10 дней пребывания не было ни одного дождя), стояла теплынь. А вернулись мы домой через Ленинград и от Ленинграда поездом, так как над Москвой стояли свинцовые тучи, лил холодный дождь, и «Внуково» не принимало.

Второй раз я был в Англии в 1963 году на международном конгрессе по питанию в Эдинбурге, ездил я вдвоем с З. А. Бондарь. На небольшом пустынном аэродроме никто не встречал, нас довезли до центра японцы (тоже прибывшие на съезд). В городе мы нашли оргкомитет, меня направили в общежитие. З. А. устроили в частном доме (пансион). В общежитии для студентов никого не было (были еще вакации - хотя конец сентября), в маленькой комнате помещалась лишь койка, столик, шкаф. Уборная общая. Утром давали обычный английский брекфест, вечером чай с печеньем. Было просто. Обедали в столовой университета. Конгресс был сложным: не только для медиков, но и для химиков, специалистов по питанию и т. п. Все же было много весьма интересных докладов. Мой доклад «Витамины и атеросклероз» прошел удачно; он был программным, поэтому я даже получил гонорар, 20 фунтов, что позволило участвовать в платном банкете и разных поездках (я платил и за З. А.).

Эдинбург красивый город - он основан еще в VII веке Эдвином (в честь кого и назван сам город); с горы прекрасный вид на центр города, на Princess Street с памятником Вальтеру Скотту. Эдинбургская национальная галерея весьма богата произведениями лучших мастеров мировой живописи. Особенно привлек мое внимание Гойя - El Medico (врач в красной тоге приготовляет лекарства - книги, таз с каким-то снадобьем - великолепно лицо и особенно руки врача), хороши и другие испанцы - Веласкес, Эль Греко, а также Рубенс. Очаровательнейший Ван Гог, весенний пейзаж Арля, удивительный по ощущению радости, нежности (как многообразна натура художника!). Был дома у одного из организаторов конгресса - профессора Оливера (я его встречал раньше на других конференциях и его милую жену - у них четверо детей, старший сын собирает марки и был рад получить русские). Там были и другие специалисты по атеросклерозу - Кисе, Кинзер, Кричевский, Броун-Стюарт.

Конгресс был сложным: не только для медиков, но и для химиков, специалистов по питанию

Съездили мы и в соседний Глазго; блеск магазинов, отличные улицы и все такое. Особенно понравились парки около Университета, там же памятник Гарвею, открывшему кровообращение. Когда бродишь по незнакомому городу - а именно надо ходить пешком, - испытываешь особое чувство нового. Одно из несомненных удовольствий жизни. Но как много на свете людей! Как много обширных городов, в каждом из которых своя, сложившаяся веками жизнь да и столько живет индивидуальных жизней с их любовью, заботами, радостями, успехами, несчастьем; наконец, все-все умирают и живут другие, а потом эти умирают и живут другие и т. д. Это, конечно, философия дурацкая, но приходит в голову. В Эдинбурге два года тому назад была с туристами-медиками моя жена Инна. Мне было приятно проходить мимо той большой гостиницы у вокзала на главной улице, в которой она останавливалась. Мне даже по временам казалось, что в ней, этой гостинице, что-то осталось мне родное. Вот когда - издалека - иногда находит на вас нежность к своим. Вообще за границей я могу быть обычно с хорошим настроением только две недели - позже начинает брать скука по дому. В гостях хорошо - дома лучше. И это относится как к стране, так и к семье. Летишь домой со смешанным чувством: а) не случилось ли там чего? б) какие там новости, события; в) сколько буду рассказывать! Наконец; г) везу подарки. Для этого последнего надо, конечно, суметь потратить свои маленькие деньги, оставшиеся от еды, на что-то, которое должно вызвать радость, возможно, что женщины ждут то, что можно красиво надеть. На этот раз я, впрочем, истратил 9 фунтов на себя, а именно купил очень интересную книгу о новом русском искусстве (о нашем «авангарде», то есть левых художниках), блестяще написанную молодой и умной англичанкой.

И в Бельгии я был дважды.

В первый раз на III международном конгрессе по кардиологии в 1958 году. В состав делегации входили Парин, Горев, Вовси, Василенко и мн. др. Мы приехали никому неизвестные, как бедные родственники. В программе наших докладов не было, их заявили слишком поздно (да и состав делегации был фиксирован только перед отъездом - все на правах туристов). На открытии мы где-то скромно поместились, как вдруг - откуда ни возьмись - Пол Уайт! Он обнял меня, Парина, повел в президиум и т. п. Появились и другие американцы, в том числе знаменитый Курнонд (автор катетеризации сердца, лауреат Нобелевской премии), Киис, Эндрюс. Потом они приглашали нас на обеды, мы им дарили матрешек, они смеялись. Доклады наши были приняты на одну из секций, состоялись в конце конгресса, при малой аудитории, без особого успеха. Пожалуй, только Вовси сделал доклад на уровне и притом на прекрасном немецком языке, а Нестеров из Воронежа молол (на том же, но очень скверном языке) какую-то непонятную чушь об опухолях сердца - для чего - неизвестно. В честь конгресса был дан в Palais des beaux arts концерт (в программе Шуберт, Брамс и «Жар-птица» Стравинского), в королевской ложе сидела старая Елизавета. В заключение был банкет; я сидел между двумя дамами, с одной из них (профессор Падмаватти из Нью-Дели) должен был изъясняться на английском, с другой (женой профессора Судье из Парижа) на французском, а когда плохо знаешь несколько языков, они создают в голове такую смесь, что становишься самому себе смешон и жалок. Я еще удивлялся деликатности господ иностранцев, вынужденных терпеть в условиях светского, высшего уровня - за ужином в строго вечерних туалетах - беспомощное косноязычие ученых из России. Но я скорее шучу: ведь они-то обычно по-русски не знают ни слова! К тому же постепенно положение меняется, и мы уже можем поддерживать разговор.

Доклады наши были приняты на одну из секций, состоялись в конце конгресса, при малой аудитории, без особого успеха

Бельгия - маленькая страна, но обладает большими сокровищами искусства. Еще в Брюсселе его не так много: музей, обладающий отличными полотнами Рубенса, а особенно старых нидерландцев, все же не производит большого впечатления. Сам Брюссель - приятный город: он соединил в себе черты современной столицы и старого города. Наибольшее впечатление производит замечательная ратуша (Hotel de ville) - изящное готическое здание, а также расположенный против него музей города (раньше - Maison du roi) с аркадами в первом и втором этажах, да и сама прямоугольная площадь между ними - прелесть, в том числе и в утренние часы, когда она занята под разноцветную базарную торговлю, или вечером, когда она чиста, пустынна, а старинное здание залито огнями. Фигура мальчика, писающего на вас на одной из углов старых улиц, на меня не оказала умилительного впечатления. Громадный Дворец правосудия - здание скорее безобразное (в каком-то египетско-ассирийско-вавилонском стиле). Хороши улицы, дома которых вытянуты в длину на 4 этажа и стиснуты между собой, узкие, всего в два-три окна в ширину. Я и восхищался этими домами до тех пор, пока не увидел их более красивыми и старинными в Геате и других городах Бельгии.

План Брюсселя своеобразен - вокруг города идет широкий проспект, наподобие нашей Садовой улицы, а к центру идут радиусы; по периферии города мне понравились пяти-шести- или восьмиугольные маленькие площади, как звезды, собирающие лучи улочек. В одном из парков - рядом с королевским дворцом где-то на боковой аллее - стоит заброшенная маленькая статуя Петру Великому.

В дни нашей поездки на III конгресс кардиологии еще продолжалась Международная выставка. Наш павильон, а также Польши публике очень нравились. Мне, впрочем, показалось, что слишком много даем там науки и еще чрезмерно раздуто «материнство и младенчество» - например, ясли (которые европейцы скорее отталкивают - вот, дескать, подтверждаются суждения о том, что при коммунизме семьи не будет!). Поэтому веселее в Американском павильоне, где красотки показывали новые моды. На выставке был организован павильон «50 лет мирового искусства». Наши картины, исторические, бытовые и т. п. в устаревшей манере соцреализма, почти не привлекали зрителей, за исключением превосходных полотен Дейнеки, в том числе и революционного содержания (подлинное искусство может покорять, несмотря на классовые расхождения). Но и среди западноевропейских и американских картин были плохие: весь субреализм мне показался противным - плывут по реке части трупа человека или лошади и т. п. Красив лишь кубизм и полный абстракционизм - линии, пятна, краски в волшебных, как музыка, сочетаниях (но это искусство - широкое поле для шарлатанства, а потому хорошо в нем только немногое). Понравились мне чудные Дюфи (детски чистые и наивно поэтические), а также композиции Villon (в которых наименование вещи, данное автором, конечно, вызывает только восклицание: «Не похоже!») или сады Кlee (просто сочетание каких-то размытых разноцветных прямоугольников) и т. д.

Красив лишь кубизм и полный абстракционизм - линии, пятна, краски в волшебных, как музыка, сочетаниях

После конгресса была поездка по стране. Сперва мы проехали Гент, площадь Св. Бафона, поднялись на громадную ратушу, были в старинном кафедральном соборе, где осмотрели Ван Эйка, в старом полуразрушенном замке графства; особенно же любовались архитектурой домов на набережной. Одни из них возведены в период поздней готики - в 4-6 этажей с крутыми высокими треугольными крышами, покрытыми красной черепицей, другие - относятся уже к периоду барокко с изломанными линиями, богатством украшений; но в сумме - как хорошо, как замечательно, что эти дивные здания сохраняются на земле, по которой прошли современные варвары с танками и чудовищной артиллерией под град бомб с неба. Следующий город - Брюгге. Почему-то я ожидал нечто мрачное - может быть, воспоминания романа Роденбаха «Мертвый Брюгге». А это просто чудесное местечко - задумчивые каналы, осененные кучами пышных деревьев, которые смотрятся своими склоненными ветвями в зеркало вод, старинные каменные мостики, масса цветов, милые дома, чрезвычайно интересный музей живописи. Драгоценность его - «Мадонна с каноником» Ван Эйна; несколько выразительных картин Мамлинга и ван-дер-Вейдена, особенно портретов. Но некоторые картины (Гуго ван-ден-Гоез, Джерол Давид) мне не понравились своим крайним натурализмом и антиэстетическим жестоким содержанием - казни, отрубленные головы, смерти. В госпитале Св. Яна висит очень приятная «Святая дева с яблоком», написанная в 1480 году Мемлингом. Затем мы побывали в Антверпене. В порту стоял в этот день советский пароход (не помню, «Грузия» или «Россия»). Город значителен. Мы посетили дом Рубенса (Maison de Rubens). Надо сказать - великолепный дом - дворец, полный предметами искусства; изумительны анфилады комнат с каминами, решетчатыми узорами больших окон, шашками полов, скульптурами (Сенеки, Геркулеса), в одном из обширных покоев красуется очаровательный портрет жены Рубенса - Елены Фурман, написанный учеником его Ян-ван-Бэкхорстом (J. v. Boeckhorst).

В Антверпенском музее несколько картин Рубенса, в том числе не понравившаяся мне «Снятие со креста» - и своей величиной, и своей грудой голых тел (как и другие аналогичные картины в одном из американских музеев). Далее мы доехали до Остенде, видели широченный пляж, усеянный массой людей, море - мало отличающееся от других морей, - в этом городе родился известный художник Энзор - и устроили его музей (Энзор жил около 90 лет, умер в 1949 году). На обратном пути мы взбирались на холм, воздвигнутый в честь битвы под Ватерлоо (в котором союзники разгромили Наполеона), на вершине холма - лев (лев, между прочим, изображается на национальном гербе Бельгии, марках и т. п.), и наконец уже перед самой столицей - посетили музей Конго и как бы побывали в этом злосчастном крае (Бельгия награбила в этой колонии немало богатств).

Второй раз я был в Брюсселе в 1962 году на международном коллоквиуме по «сосудистой стенке». Устраивало его бельгийское кардиологическое общество, «под эгидой принцессы Лилиан, супруги Леопольда III», были приглашены только наиболее видные кардиологи европейских стран (да два американских хирурга, Дебейки и Бром, оперировавшие сына короля, принца Петра, у которого был открытый баталлов проток и они его закрыли; принц Петр - студент-медик, долговязый, простой парень). Меня поместили, как и двух английских профессоров, в особняке какого-то крупного банкира в апартаментах из нескольких комнат, прикрепив шофера и т. п. и т. д. В день приезда устроитель коллоквиума профессор Леким и его высокая и элегантная жена посетили меня и предложили - это уже был вечер - поехать во дворец Аржантейль к королеве Елизавете. К королеве так к королеве. Было там всего около десятка приглашенных. Королева Елизавета - любезная старая дама, в девичестве училась на медицинском факультете и игре на скрипке. На одном из столиков в ее кабинете я увидел фото Ворошилова с надписью «Дорогой королеве Елизавете» от такого-то, а также фото Давида Ойстраха.

Когда рассаживались за стол к ужину, Елизавета пригласила меня сесть рядом с ней

Прибывшие с нами дамы по очереди делали перед королевой глубокий реверанс и целовали руку, мужчины целовали руку, как вообще у дамы. Когда рассаживались за стол к ужину, Елизавета пригласила меня сесть рядом с ней. Она, между прочим, сказала, что ей нравится Советская Россия, она бывала дважды на конкурсах Чайковского - что-то новое, смелое, большое общее движение. Хрущев также энергичный и простой человек. А ведь тут у нее давно сложившаяся страна. Елизавета сказала далее: она думает, что институт королей отжил свой век; ну пока нас еще терпит наш народ - да ведь мы теперь от всего отстранились, пусть управляют своей страной сами, королевская власть остается лишь символом единства страны и традицией - постепенно короли исчезнут за отсутствием для них функции.

Утром начался коллоквиум. Доклады были очень интересными - неудивительно, что все они были быстро напечатаны в одном из международных кардиологических журналов. Мой доклад имел успех (о ранних изменениях в артериальной стенке при экспериментальном атеросклерозе - с применением электронной микроскопии). На ту же тему сделал доклад и известный французский кардиолог, профессор Ленегр. Каждый день были приемы, а вечером - обеды. Особенно запомнились из них два: одни - в Лувенском университете (католическом), его ректор - архиепископ, полный, очень светский и образованный человек, в сутане. Дамы становились перед ним на колени и целовали руку, мужчины ограничивались рукопожатием. Колоритна карта обеда. Напечатанная на веленевой бумаге, с обложкой с изображением Университета и кабинета Эразма (Эразм работал здесь, мы посидели в креслах, в которых сидел великий человек, и пощупали толстые книги, которые он ощупывал своими философскими руками). На одной стороне - латинский текст: «Alma mater Jovanonsis serenissim… redi Leopoldo celsissimoprincipessae Liliona universis ductissimis viris deirurgiae cardio paritissimis hac die in nestrum athanerew ad internationalecolloquium congressis amicis cunatis in necessitudimen invitatis inclitac convivarum coronel laetum diem multes annes felices exoptet», а на другой стороне меню (лангусты, «венецианские гондолы», особое вкусное мясное блюдо, «сибирский омлет» и т. д. с указанием марок, вин, десерта и т. п.). Другой обед, особенно запомнившийся, был у короля Леопольда III (этот король сейчас в отставке - он передал свой трон брату Бодуэну; отставка была связана с непатриотичным поведением его в период последней войны, когда он вступил в сговор с Гитлером, - другие утверждают, что это было бы еще куда ни шло, таким способом удалось сохранить от разрушения страну с ее замечательными памятниками культуры, - но главная вина Леопольда III в том, что он женился на артистке, женщине простой крови, которую нельзя было сделать королевой, и она получила лишь титул принцессы). Я считаю, что Леопольд III не дурак, королевские функции в Бельгии никчемны, привилегии же, полагающиеся королю, он сохранил - дворец, богатство, почести и т. п. - а принцесса Лилиан, несмотря на свои 40 лет, блистает очарованием, это красивая брюнетка, притом даже кокетливая, что делает ее простой, без чопорности в обращении. Я был посажен за главный стол, рядом с королем (между нами сидела лишь дама - баронесса, жена французского посла). Леопольд меня расспрашивал о Москве, об университете (поразился, как много у нас студентов): «Вы, говорят, большой специалист по атеросклерозу; скажите, холестерин очень вреден?» Когда я рассказал ему, что холестерин физиологически необходим организму, он входит в состав любых тканей нашего тела, что особенно много его в веществе мозга и он играет важную роль в функции нервной системы, Леопольд сострил: «О, я так понимаю ваши слова, что пусть уж лучше этого холестерина немножко больше застрянет в сосудистой стенке, но его нужно съедать, чтобы быть умнее, не так ли?» Не буду больше распространяться об обедах, чтобы не повторять опереточных «Каким вином нас угощали, какой обед нам подавали», скажу лишь, что в этих встречах было много, как говорят, «полезных контактов» и происходило дружеское общение между учеными, съехавшимися из разных стран; беседы эти служил продолжением коллоквиума. Кстати, из дворца передавали и телевизионные выступления троих ученых: Ленегра (Франция), Мясникова (СССР) и Дебейки (США) - на французском языке.

В эту поездку я подружился со шведским кардиологом Вёрхо, а особенно с его женой - элегантной молодой дамой, блиставшей своими туалетами, веселой и кокетливой. Она могла изъясняться на всех европейских языках, что облегчало мне разговор, насколько можно было, затрудняясь во фразе на одном языке, переходить на другой. Все за ней понемножку ухаживали, муж сдерживал свое беспокойство: они были женаты недавно (развелись с соответствующими парами). Надо отдать должное его выбору: его жена блистала не только внешними данными, но и остроумием и культурностью (знанием искусства, музыки). На заключительном банкете она сказала мне на прощание, что я ей очень понравился («всем»), что отныне я ее лучший друг, что она мечтает со мной встречаться и дальше и приедет непременно в Москву, и поцеловала меня, притом отнюдь не материнским образом. Что ей пришла за идея - непонятно.

Я был посажен за главный стол, рядом с королем (между нами сидела лишь дама - баронесса, жена французского посла)

По приглашению японского кардиологического общества, в мае 1964 года я был в Киото на конгрессе. Этот конгресс был созван не только японским обществом, но и филиалом Международного кардиологического общества, объединяющим страны Азии и Австралию. Я уже раньше был в Японии (для консультации нашего посла Тевосна, с которым и возвратился - у него оказался рак легких, потом он умер в Барвихе; это был простой, умный и приятный человек. Я жил в посольстве, мне показывали огромный Токио, ездили смотреть прелестную Фудзияму - одну из очаровательных снеговых гор на земле; атташе по культуре показал - для контраста - улицы, состоящие из одноэтажных домов с красными фонарями, в каждом окне - ожидающая мужчину проститутка и т. д. (говорят, что сейчас проституция запрещена, стотысячная «армия» публичных девиц пристроена на фабриках - ой ли!). В тот раз в Токио я летел через Копенгаген, Бейрут и т. д. На этот раз советский самолет из Москвы летел в Ташкент, потом пересек Памир и спустился в Рангуне. Лил тропический дождь, туча как бы села на землю - и самолет часа два не мог сесть, не видя аэродрома, мы все кружили вокруг высокой пагоды, а горючее уже было на исходе; наконец сели. В Рангуне нужно было пересаживаться на другой самолет - на Бангкок. Времени было довольно, и начальник нашего отделения аэрофлота меня повез в город, показал Университет, Храмы (пагоды) с фантастическими контурами золоченых огромных куполов и красными стенами. Столица Бирмы являет смесь дикой, грязной Азии и современным американско-европейским укладом привилегированных. По улицам идут… голые: женщины еще кое-как завешаны цветными тряпками, но мужчины шествуют босые, в грязных трусах или слегка прикрыты рваным балахоном. А между тем народ красивый - особенно стройные девушки, загорелые, с большими черными глазами, полными подрумяненными щечками, ослепительными зубками, сверкающими из-за сильно накрашенных губ. Их походка - верх гибкости, как будто они все время танцуют. В окрестности Рангуна - рисовые поля, топь, болота. Перелет на Банкок на местном самолете американского производства занял всего два часа. Был уже вечер, где ночевать - неизвестно; пришлось звонить нашему представителю; приехал предупредительный молодой человек, который нас устроил. В гостинице было уютно, а дождь, вернее неистовый тропический ливень продолжал колотить о стекла окон, через которые видны были лишь потоки воды, а в воде тускло мерцали фонари улиц. Но наутро погода лучше, можно полюбоваться причудливой архитектурой пагод и некоторых зданий, назначение которых некогда было уточнить, сидя в машине. Летим на Air France в Японию.

В Токио меня встречали советник посольства т. Попов и его жена, доктор, симпатичная женщина; у них я побывал дома, вкусно угощали; она возила меня по городу и т. д. и т. п. Оказывается, президент конгресса профессор Майакава сообщил о моем приезде в наше посольство, так как сам не мог, занятый организационными делами, обеспечить встречу (наша телеграмма, посланная из института в адрес конгресса, пришла своевременно, тогда как телеграмма, будто бы посланная Министерством в посольство, не пришла). Переночевав в отеле, к вечеру следующего дня я выехал поездом в Киото. Я был один, кругом японцы, по-английски проводник не говорил, когда выходить - не знаешь. Наконец Киото! Двенадцать часов ночи, такси, мой отель также носит название Киото, а отель выговаривается «хотй-ру». Там меня ожидал прекрасный номер - за счет конгресса (это современный отель высшего класса). Утром еду на конгресс - много знакомых лиц - из Европы и США. Встречаю и Нодара Кипшидзе, он из Женевы (не по СССР, а по ВОЗ). Меня приглашают в президиум, одевают какую-то ленту с цветами. После церемонии открытия - перерыв - наконец доклады (мой доклад прошел вполне удовлетворительно).

Перелет на Банкок на местном самолете американского производства занял всего два часа

После конгресса - поездки по японским храмам и дворцам, в Нару и другим достопримечательным местам. Но мне архитектура этих старых пагод не понравилась своим полным сходством с китайской, своей наивностью, однообразием и т. п. Вообще китайско-японская культура не по мне. Что-то игрушечное (всякие штучки и какие-то карточные домики). По сравнению с Китаем здесь все более тонко и изящно. Но я понимаю, что перенос элементов этого стиля в наши условия неизбежно приводит к мещанскому дурному вкусу. Другое дело - сами японцы. Их следует уважать за то, что, будучи людьми этой культуры и ее патриотами, они сохранили ее традиции, но вместе с тем усвоили для себя и своей страны достижения мировой - европейской культуры и создали мощное современное государство с замечательной техникой (особенно электроникой, акустической и оптической), высоко подняли науку и достигли богатого уровня жизни.

Еще в Японии я узнал, что Международное кардиологическое общество (собственно, международный кардиологический фонд) решило присудить мне «Золотой стетоскоп».

Эта международная премия была впервые дана Полу Уайту, и вручал ее ему Эйзенхауэр в 1960 году. В последующие три года премия не присуждалась - вот теперь решили вручить «Золотые стетоскопы» одновременно трем видным кардиологам мира (по алфавиту): Камилу Лиану (Франция), Мясникову (СССР) и сэру Джону Паркинсону (Англия). Инициаторов моего премирования был, вероятно, Уайт (но вместе с тем выбор, надо думать, определялся и значением страны - этим подчеркивалось желание контактов с Советской Россией со стороны Запада). От международных кардиологических организаций извещение в адрес нашего общества и Министерства пришло осенью 1964 года. В газетах последовали сообщения об этом. Надо сказать, что эта международная премия оказалась большим событием, которое рассматривалось не только как проявление уважения международных ученых к моей персоне, но и как свидетельство советской кардиологии. Поэтому меня стали всюду поздравлять, как «лучшего кардиолога мира», я получал множество телеграмм, на заседаниях меня приветствовали, печатались мои портреты в журналах - даже в телевизоре и в кино показывали меня на фоне Института и даже дачи, в лесу с женой и внуком и все такое прочее. Вручение было назначено сперва на октябрь - в Париже, а потом перенесли на полгода - и состоялось в Женеве во второй половине апреля с. г.

Вот теперь решили вручить «Золотые стетоскопы» одновременно трем видным кардиологам мира (по алфавиту): Камилу Лиану (Франция), Мясникову (СССР) и сэру Джону Паркинсону (Англия)

В Швейцарию была направлена группа врачей - по моему выбору (жест уважения): поехал я, моя жена, Лукомский, два профессора, бывших ранее моими сотрудниками, - Ильинский из Ленинграда, Янушкевичюс из Каунаса и еще два моих сотрудника - докторов Матвеева и Палее, - но только за первых троих должны были внести полагающиеся за участие в торжественном обеде деньги по 50 долларов, очень дорого (в одной из швейцарских газет, напечатавших об этом, было сказано: «американская затея - взять за обед 50 долларов, хотя он самое большее мог стоить 5!»). Неясно, кто должен был внести, у Минздрава столько лишних долларов не было, обратились в МИД, и там В. С. Семенов дал распоряжение об отпуске сих денег из фонда нашего представительства в ООН в Женеве. Прочие поехали в туристскую поездку - без участия в самой процедуре… Как водится, выехали мы с запозданием и приехали в Женеву уже тогда, когда конференция открылась. Мне с женой за счет фонда был предоставлен номер в фешенебельной гостинице «Intercontinental», что недалеко от Дворца Наций. На приеме, организованном ВОЗ, была вся группа, - да тут еще много наших, Кипшидзе с Бубой, мой милейший сотрудник Игорь Шхвацабая (служит клерком два года) и его жена и некоторые другие. Потом продолжались заседания, посвященные истории кардиологии, ее организации и т. п. - все это было притянуто за волосы, для декорации. Но все же были довольно интересные доклады, в том числе и Лукомского о советской кардиологии.

Вручение премий состоялось после торжественного обеда вечером 23 апреля. Председатель Уайт сделал вступительное слово, потом выступил председатель общества, женевский кардиолог Дюшозаль (у которого я был раньше - во время моих приездов в Швейцарию - дважды в гостях в его прекрасной вилле). Далее пошла сама процедура: сперва о лауреате говорит соответствующий ученый, выделенный обществом, потом Бэер вручает дар, затем держит слово лауреат.

Вручение премий состоялось после торжественного обеда вечером 23 апреля

Первым был Лиан, о нем говорил председатель Кардиологического общества Канады, затем в ответном слове Лиан рассказал об истории стетоскопа, описанную в моем учебнике, приглашенный к принцессе, должен был слушать ее сердце, склонив на ее нежную грудь свою косматую голову, но это ему показалось неудобным, да и пациентка запротестовала, тогда он, вспомнив, как мальчишки слушают в дудки, попросил принести ему газету, свернул ее и в импровизированную трубку стал слушать сердце). Лиану теперь около 80, он хорошо выглядит, но уже не тот, что десять лет назад, как-то везет свои ноги и глуховат. Лиан, конечно, крупнейший кардиолог Франции старшего поколения, но был выбор между ним и его учеником Ленегром (Ленегр недавно женился, его красивая молодая жена - актриса, она сидела, как и моя жена, в первом ряду столиков - молодец, он в моих летах). Вторым был я, обо мне говорил профессор Лукл из Чехословакии. Он сказал не только о моих трудах, но и о нейрогенном направлении в кардиологии, которое я успешно развиваю, что является моим крупным оригинальным вкладом в мировую науку, о том, что я обладаю богатством идей при блестящей способности к их синтезу, наконец о том, что я являюсь олицетворением связи между медицинской наукой Востока и Запада. Он так лестно и проникновенно меня охарактеризовал (конечно, с неизбежной для подобных случаев гипертрофией), что ничего подобного мне о себе никогда не приходилось слышать (или читать) ранее. Получив из рук Бэера золотой стетоскоп, я, шутки ради, стал выслушивать через рубашку сердце Пола Уайта, что было встречено бурными аплодисментами (некий символ - русский и американец, сердце); в ответном слове я как раз говорил о символическом значении премии, о значении науки вообще и, в частности, кардиологии в объединении народов и т. п. - на весьма неважном английском языке, что не помешало потом всем расхваливать мою речь.

Присутствовали все видные кардиологи (всего из 30 стран мира)

Профессор Паркинсон не мог прибыть по болезни (это тот самый Паркинсон, выдающийся деятель современной международной медицины, который описал вместе с Бэтфордом характерную электрокардиологическую картину при инфаркте миокарда, а также вместе с Уайтом - особый синдром ускорения проходимости сердца и мн. др.); стетоскоп Паркинсона вручен Бэтфорду.

После обеда и процедуры со вручением премий в кулуарах подходили ко мне разные лица, жали руку, давали сувениры и т. п. Вообще присутствовали все видные кардиологи (всего из 30 стран мира).

Итак, я попал в число четырех виднейших кардиологов мира - и притом старейших (впрочем, одно утешение, среди них я самый молодой, на 15 лет моложе других). Кипшидзе и Шхвацабая внесли за обед по 50 долларов из своего кармана, шутили, что они готовы были бы заплатить и во много раз больше, чтобы присутствовать на таком торжестве их учителя и представителя Родины.

На следующий день мы покатили по Швейцарии. Наши туристы уехали немного раньше, мы на легковой машине догнали их в Берне. В Лозанне я уже бывал раньше, как и в Монтрё, поднимался на фуникулере на снеговые горы, осматривал Шильонский замок и т. д. В Берне, где я тоже был раньше (и даже делал доклад в клинике видного специалиста по болезням почек Рейби, а потом у него дома ужинал и рассматривал старую русскую икону), лил дождь. Надо было уточнить вопрос с обратным билетом, поскольку мой был фиксирован от Женевы, а отбытие нашей группы прямо из Цюриха, пришлось заехать в наше посольство; из-за воскресного дня посла не было. Дежурный отказался мне что-либо сделать. «Ждите до завтра». Я разозлился (лауреат Золотого стетоскопа») и велел передать послу, что я жду его помощи в одном маленьком деле.

Не прошло и двух часов, как в номер гостиницы явилась целая компания - приветливые люди, - и от посла и некоторые других они выражали сожаления, что я их не предупредил о своем приезде, что с билетом, конечно, все будет устроено. Они повели нас в ресторан и т. п. Я еще завез нашу компанию в музей, где в нижнем этаже была выставка абстракциониста Клес.

Наутро мы выехали в Интеряскен, поспели на поезд на Юнгфрау. Сперва мы сели на один поезд, потом пересели на другой. Зубчатая дорога шла по необычайно красивым склонам и, наконец, погрузилась в длиннейший тоннель и вынырнула на вершине. Погода стала лучше, а на горе - и совсем ясная. Открылся чудесный мир снеговых гор, сверкающих на солнце ледников. Было холодно, мы сперва побродили немножко по снегу в нашей легкой обуви, озябли и в ожидании обратного поезда грелись в станционном помещении на калорифере. Вернулись к вечеру, усталые и счастливые, с чувством, что мы видели какое-то чудо мира. Утром поехали в Люцерн, однако прямой путь завалило (в связи с дождями), и мы отправились назад к Берну и, не доезжая до него, свернули по холмистой местности к Люцерну. В Люцерне я раньше не был, чудный город - красиво все: и озеро, и набережные, и остроконечные башни зданий, и изящные улицы, и панорама гор, в том числе сизо-фиолетового Пилата, обсыпанного снегом на вершине. Мне особенно понравились в Люцерне башни и стены за городом (Musegy tьrme) и мост (Kapellbrьcke), построенный еще в начале XIV века, деревянный, под крышей которого в ее свод вделаны трехугольные старые картины, их около 80 - прекрасные по краскам и выразительности сцен. Переночевав в гостинице Шиллер, мы покатили по знаменитой дороге по берегу озера Ури. Трудно передать словами впечатления от отвесных скал слева, а справа синей глади озера, за которым сияют кажущиеся очень близкими снеговые горы. Да и сама дорога в техническом отношении, с тоннелями и виадуками, едва ли имеет себе равных. Очень мил Флуэлен с видом на пик Бристен. В живописном местечке Альдорф на площади мы осмотрели памятник Вильгельму Теллю. Далее - дорога на Сен-Готард, окруженная горами с альпийскими лугами. Сколько простору! Как все сохранно!

Замечательная страна. Маленькая, казалось бы, по карте, а такие просторы горных склонов и долин. Старая, в центре старушки Европы, через нее проходили народы с юга на север, с запада на восток, - а между тем чистая, как бы даже девственная. Сколько тут путешественников, туристов, курортников - а нет впечатления тесноты, напротив, малолюдно и спокойствие. Промышленности почти нет (за исключением знаменитых химических заводов на окраине страны, в Базеле), а между тем все время сооружаются дорогостоящие ленты дорог, изобилие товаров в магазинах лучшего качества, всеобщее богатство людей. За счет чего они живут? За счет туристов? Или за счет банковских капиталов, хранящихся охотно в маленькой традиционно нейтральной стране - в нашу эпоху войн, революций? Что оберегает эту страну? Мы видели какие-то тоннели, идущие в горные массивы, военные машины. Но велика ли может быть у них армия? А ведь вокруг сжимали страну последние столетия сильные державы - Франция, Германия, Австро-Венгрия и Италия. Почему они ее не растерзали? Когда-то швейцарцы были стойкими вояками, но их мало. Может быть, чтобы оставить тыл для сохранения имуществ и жизни?

При всем том люди здесь удивительно трудолюбивы и честны. Обиход жизни здесь точен, как часы, родиной которых Швейцария является. К сожалению, швейцарцы (и особенно швейцарки) не отличаются красотой. Северная, бульшая, часть говорит по-немецки, но немки куда краше. Южная, мйньшая, - на французском, но француженки куда изящнее.

Обиход жизни здесь точен, как часы, родиной которых Швейцария является

Мне пришла в голову мысль, что разделение романской и германской культур прошло по горным хребтам, начиная с Карпат, потом Альп и Арденн (романские народы - за этой цепью к юго-востоку, к югу и юго-западу от этой линии, начиная с румын, итальянцев, французов и валлонов), славяне не в счет, они расселились по той и по другой сторонам, но в Европе они подчинились этим главнейшим культурам, сохранив лишь свой язык.

Наконец, наш шестиместный лимузин («Ситроен») забрался высоко к Сен-Готард; почтенный шофер, мсье Мору из Парижа (по летам он работает в Женеве) для сокращения пути погрузил нас на железнодорожную платформу и мы попали в длинный тоннель. Когда мы вылетели из его мрака, была словно другая страна: сияло солнце, тепло, мы помчались вниз, сухие склоны, леса отступили. Прежних швейцарских домиков с большими нависающими крышами уже больше нет, как и остроконечных колоколен; они сменились романскими круглыми куполами и домиками итальянского типа. Мы - в итальянской части страны. Вскоре - Локарно (где был подписан знаменитый договор), красивые южные сады и парки и наконец Лугано. По общему определению членов нашей группы, мы попали в сущий рай. Чудесный город, окаймляющий синее озеро, вокруг нежные голубые горы, все погружено в бесконечный цветущий сад. Наш отель на горном склоне, с балкона - амфитеатр города и гладь вод. Я позвонил д-ру Бишофу (я его встречал на конгрессах, и он был у нас в Москве, подарил мне часы с надписью на память - часы эти он оставил И. И. Сперанскому, так как меня в Москве не было - и тот еще справлялся, где следует, можно ли принять часы, сказали - можно). Вскоре доктор и его симпатичная оживленная жена приехали за нами, повезли к себе, где показывали мой портрет на стене, виды Москвы, а потом отправились ужинать в ресторан (где при нас на столе приготовляли вкусное мясо, какую-то дичь).

Бишоф - человек лет 70, жена - 40; он раньше работал в клинике и числится профессором, а в связи с возрастом поселился в Лугано и занимается частной практикой. Узнав, что я хочу посетить знаменитую картинную галерею барона Тиссена (а завтра она по расписанию закрыта), Бишоф позвонил барону по телефону, и тот пригласил нас, сказав, что сам покажет ее.

На следующее утро за нами заехали Бишофы. Барон Тиссен оказался молодым человеком, простым в обращении. Он сын мультимиллионера, который вместе с Круппом поставлял кайзеру пушки (а позже - и Гитлеру). Сын говорит, что теперь он занят искусством, хотя во время демонстрации галереи его то и дело отвлекали к телефону из разных стран. Дворец был куплен отцом у принца Рудольфа Баварского - роскошный парк и т. п. Галерея построена специально - с верхним светом; картины очень удобно и просторно размещены, Собрание богатейшее - главным образом, итальянцев и голландцев, отчасти французов и испанцев. Оно включает вещи первоклассных мастеров. Барон показывал, а я в ажитации заранее угадывал автора, тем заслужил со стороны владельца уважение. («Вы, оказывается, не только виднейший кардиолог мира, как это я вычитал на днях из газет, но и подлинный знаток живописи», - сказал он.) Потом мы фотографировались, нас приглашали выпить кофе или вина, затем мы прощались. На прощание всем подарили по большому альбому с репродукциями картин галереи.

Расставшись с милым Лугано, мы проехали Беллинзону с ее генуэзскими стенами крепости XIV века, с аркадами на «Солнечной площади» и старинным кафедральным собором, и стали подыматься все выше и выше - на перевал Бернардино (свыше 3 тысяч метров над уровнем моря). Через несколько часов мы уже были в зоне снегов; дорога шла как бы в каньоне в толще снега в несколько метров. Потом живописный спуск, зигзаги, виадуки, тоннели, и наконец мы в живописном Шуре, городке немецкого типа. Снова перевал (Julier), очень высокий, кругом снег, и к вечеру курорт Сен-Мориц, расположенный на высоте 1800 м над уровнем моря; бульшую часть года там снег.

Разреженный горный чистый холодный воздух в дострептомицидную эру привлекал сюда для климатического лечения туберкулезных больных со всей Европы. Теперь это центр альпинизма. Мы остановились в Hotel Ches a surl’Eu, очаровательном деревянном здании, в комнатах, пахнущих деревом стен, со старенькими светильниками, но со всем современным комфортом. Признаться, снег мне уже надоел - эка, подумаешь, новость для нас, из Москвы. Воздух - да, но в Красновидове зимой не хуже. Пришлось еще заезжать в Клостер, местечко, впрочем, славное, в Давос, о котором мы знали по литературе, не столь, впрочем, медицинской, сколько художественной. Наконец мы прикатили в Цюрих.

Цюрих - большой (самый крупный в Швейцарии), красивый, но скучноватый город, скорее немецкий, хотя на краю неба с юга сверкают снегами Альпы. Может быть, прав А. И. Герцен, которому этот город не понравился. Но Ленин любил Цюрих. Каждый город хорош не всегда своими достопримечательностями, а иногда - воспоминаниями, которые он после себя оставил. Я был и раньше в Цюрихе, в клиниках, в музее. В музей мы зашли и на этот раз. Швейцарские художники - не моего вкуса. Еще Hodler, импрессионист, подчас красив в задумчивых пейзажах, но он же неприятен в символических композициях. У Сегантини много света - но вместе с тем слишком много коз. Но прямо противен Арнольд Бёклин, - а ведь было время, когда он считался главой новой школы, им увлекались (я еще в детстве о нем знал по открыткам всех этих «островов мертвых», «священных рощ», «битв кентавров» и т. д.). Из всех напыщенных (впрочем, очень красочных) композиций обращает внимание лишь «Жизнь наша коротка» (Vita somnium breva). На переднем плане голенькие дети, мальчик и девочка, играющие в траве, на втором - молодые - красивая женщина, провожающая возлюбленного или мужа (на войну?), наконец, на заднем плане темный силуэт сгорбленного старика, над головой которого занесен смертоносный удар.

Как в Цюрихском, так и в Базельском музеях много хороших картин французской школы - Матисса, Ван Гога, Тулуз-Лотрека («Бар»: толстенный красномордый муж и бледная тщедушная жена, перед мужчиной штоф со стаканом, женщина смотрит в сторону - как жизненна эта сцена и до сих пор). В Цюрихе висит и Кандинский («Черные пятна») - кстати, этот художник здесь некоторое время жил. Много Пикассо с уродливыми женскими чертами, одноглазых или даже трехглазых.

И вот я опять дома. «Золотой стетоскоп» пришлось показывать на 2-м Всероссийском съезде терапевтов, в кулуарах, конечно; его снимали вместе со мной для телевизора и кинохроники и т. д. и т. п. Некоторые были разочарованы: «А мы думали, настоящий стетоскоп, весь из чистого золота, а это ведь фонендоскоп, а золота-то немного, да и настоящее ли оно?» Министр Курашов, совершенно больной (раком), как и всегда почему-то злой по отношению ко мне, назвал стетоскоп дешевкой и все выспрашивал, кто выдумал эту затею - и где статут этой премии, можно ли с ним ознакомиться? Но подавляющее большинство отнеслось весьма положительно. Все, конечно, понимали, что дело не в золоте, а в мировом признании - и не только меня, а следовательно, и нашей науки. На банкете, который я вынужден был устроить по сему поводу, замминистра А. П. Серенко и министр здравоохранения РСФСР В. В. Трофимов поздравили меня сердечно и остроумно, как и мои коллеги профессора (Тареев, Нестеров, Лукомский, Гукасян, Анохин, президент Блохин, вице-президент С. Р. Мардашев, директор института В. В. Кованов и многие другие). Но пора уже эту приятную сторону моей жизни закрыть.

«А мы думали, настоящий стетоскоп, весь из чистого золота, а это ведь фонендоскоп, а золота-то немного, да и настоящее ли оно?»

Я сознаю, что слишком увлекся описанием заграничных поездок в ущерб поездкам по стране, которых также за эти годы было немало. В связи с научными делами (сессии института, академии, наших обществ) я был в Минске, Смоленске, Вильнюсе, Каунасе, Риге, Калинине, Киеве, Куйбышеве, Саратове, Свердловске, Новосибирске, Томске, Тбилиси, Ереване, Ялте, Алма-Ате и т. д. - не считая Ленинграда и курортов Черноморского побережья. Особенно приятно вспоминаются поездки в Куйбышев, где нас исключительно гостеприимно и торжественно встречали Н. Е. Кавецкий и другие терапевты, в Вильнюсе, где был проведен первый опыт выездной сессии института терапии, в Киеве, где Институт им. Стражеско оказал нам очень теплую встречу. Я уж не говорю о Тбилиси, в котором я чувствую себя как дома в связи с дружбой моих бывших сотрудников.

Под свежим впечатлением остановлюсь лишь на двух последних поездках дома: в Душанбе и в Иркутск (уже после Женевы).

В Таджикистан мы поехали по просьбе профессора Х. Х. Мансурова - моего бывшего аспиранта, а потом докторанта. Теперь он директор Института краевой медицины (гл. образом терапии), вошедшего в систему нашей Академии. Он, безусловно, талантливый и энергичный деятель, хорошо наладивший работу в области изучения печеночных заболеваний (и, я бы даже сказал, создавший оригинальное цитохимическое направление в этой области, - отчасти при помощи своей жены, биохимика). Оба Мансуровы, он и она, являются примером передовых таджиков, она к тому же совмещает в себе женщину - ученого и женщину - мать троих детей и просто приятную даму общества. Вообще таджики мне понравились - недаром они горды своим национальным происхождением (Омар Хаям, поэт, и Авиценна, ученый, медик, говорят, они, были таджиками). Они считают себя ветвью староиранской культуры. Съезд терапевтов Таджикской ССР был открыт торжественно, с участием представителей правительства и Верховного Совета и т. д. В день открытия в газетах был опубликован указ о присуждении мне звания заслуженного деятеля науки Таджикской ССР - сказано» «за подготовку высококвалифицированных научных кадров» (кажется, в лице одного Мансурова). Так, не получив звания заслуженного деятеля науки в своей стране - РСФСР, я получил это звание здесь. Мне сильно аплодировали на съезде и до и после доклада. Хороший доклад сделал Логинов (этот мой сотрудник отличается желчным неврастеническим характером, но дельно делает свою работу - по лапароскопии).

Душанбе - новый город (когда-то это был маленький кишлак, а при Сталине было развернуто громадное строительство - в честь чего и из рабских побуждений город был назван Сталинабадом, а когда Никита Сергеевич погорел, решили вернуться к названию кишлака). В нем все, как положено столице, - здания правительства, Верховного Совета, Университет им. Навои, Медицинский институт им. Авиценны, министерства, театры, даже своя Академия наук.

Можно спорить о тяжеловесности архитектуры («метростроевской»), для южного нового города могли бы быть найдены другие формы. Но тут строили под Грецию и Рим. Погода была дождливая, но все цвело, лишь в последний день показалось солнце, и я поехал на машине в горы за 80 км. Сперва шли нависшие голые скалы, но потом выехали на смотровую площадку, окруженную громадами снеговых вершин, лед спускался к самому шоссе. В музее познакомился с таджикскими художниками, пишут в манере соцреализма, чуточку, может быть, свободнее, - один из них повел меня домой и подарил превосходный этюд. Он - автор портрета Авиценны, висящего в музее (Хошмухамедов). Давали нам в театре избранные балетные номера. Поразителен столь быстрый расцвет культуры! Вот куда надо ездить для того, чтобы почувствовать величие эпохи, значение нашей революции, прогрессивную роль социализма. На заключительном банкете угощали - в меру - местными блюдами; плясала хорошенькая молоденькая танцовщица, которая любезничала со мною и обещала приехать в Москву (у нее там подруга - Стручкова) и встретиться, «если ваша жена не будет ревновать». Утром на аэродроме собралось много провожающих; на безоблачном небе горел амфитеатр снеговых гор.

В Иркутск - в июне - мы отправились целой группой: наряду со старшими - Чазовым, Вихертом и Эриной - поехали и младшие - Баранова и Руда. Вылетели мы в 10 часов, полет - 7 часов, разница во времени - 5 часов - итого в Иркутске уже поздний вечер, нас встречало множество людей со множеством цветом; д-р К. Р. Седов, постоянный участник наших конференций в Москве, теперь заведует здесь кафедрой, он же устроитель выездной сессии нашего института - совместно с Иркутским обществом врачей и Медицинским институтом.

Вот куда надо ездить для того, чтобы почувствовать величие эпохи, значение нашей революции, прогрессивную роль социализма

Нас поместили в особняк - в прошлом богатый купеческий дом, - в котором останавливаются именитые гости. Так, здесь останавливался Н. С. Хрущев (и я спал на той же кровати, на которой спал он). Мы были одни в доме с несколькими удобными комнатами и зажили здесь по-семейному - утренний чай, обеды, ванны и все такое.

Иркутск отличается от Новосибирска тем, что в нем еще много старых крепких домов - в том числе и больших каменных, сохранившихся со старого времени, - он ведь был не только губернским городом, но в нем жил генерал-губернатор Сибири. Город был очень богат, купцы ворочали громадной торговлей - чай из Китая через Монголию, пушнина и т. д. Нравы отличались сочетанием обрядности, традиций, послушанием старшим - и вместе с тем разгулом (пиры, любовницы и т. п.).

Новая часть развивается быстро - каменная набережная Ангары, новые здания областных учреждений, клубы, корпуса банальных современных жилищ и т. п.

На конференции присутствовали советские и партийные руководители края, много народу, все, как обычно в этих случаях. Все наши доклады были сделаны хорошо. Меня давали по местному телевидению и радио и т. п. Председатель облисполкома, у которого потом мы были на приеме, рассказал нам о замечательном крае, о его несметных богатствах на земле и в земле, о строительстве Братска, он советовал туда съездить, но, к сожалению, я почему-то уперся и мы не поехали - сразу после нас в Иркутск прибыл Тито, потом шах Ирана - и все они, конечно, первым делом отправились в Братск. Но я не люблю гидростанций (я бывал на Волховской, Куйбышевской), меня не привлекает техника - лучше видеть что-либо дикое, нетронутое человеком. Мне как-то даже обидно, когда вольная, полная движения река преграждается усилиями каких-то человеков с их злыми учеными машинами (в конечном счете, чего доброго, ведущими к атомной смерти), а пока что подтачивающими жизнь гипертониями, инфарктами миокарда; словом, я субъективно равнодушен к техническому прогрессу, хотя и с удовольствием пользуюсь его благими плодами.

Мне как-то даже обидно, когда вольная, полная движения река преграждается усилиями каких-то человеков

Потом нас возили на Байкал. Байкал, конечно, чудо. Прозрачен не только своей водой, но и далями, тонкими и нежными очертаниями берегов, а особенно синими силуэтами забайкальских гор (Хамар-Дабан). Байкал по-якутски «богатое озеро». По объему воды второе после Каспия, самое глубокое озеро в мире, вода, как известно, пресная, славится вкусной рыбой омуль (мы несколько раз ели).

Мы побывали в специальном музее, посвященном Байкалу, и заведующая этим музеем, молодая особа, поразила нас увлекательным рассказом об озере, притом в удивительно сжатой и художественной форме. Потом мы поднялись на пик Черского, на котором Лара Баранова увлеклась какими-то жуками, потом кремовыми цветами типа лилий; вообще она блистала своей молодостью, красотой, изяществом, элегантными платьями, и приятно было все время чувствовать, что она умница и чудесный человек. И другие - во время этой поездки - оказались милыми, любезными - дружеский Чазов, сдержанный Вихерт, предупредительный Руда, и даже Эрина, казалось бы, сухая, немного больная дама, оказалась приятной и деликатной. Иркутские друзья собрались в загородной правительственной даче над Ангарским морем на ужин в честь нашего приезда. Дача - европейский стиль и блеск, с витринами в столовой и панорамой Ангарского моря. Умеют, умеют слуги народа жить за счет народа. Прогнали одних бар, завели себе других. Правда, есть еще оправдание - иногда здесь останавливаются знатные иностранные гости (не ударять же нам в грязь).

Наконец, нас повезли на юг - за Байкал, к монгольской границе, к восточной части Саянского хребта. Мы ехали на «ЗИМе» по бескрайним лесам, довольно, впрочем, жидким (деревья здесь имеют сравнительно тонкие стволы, обычно искривленные - в результате постоянных сильных ветров и больших морозов; березы, ели, сосны кажутся молодняком, тогда как по слоям их древесины приходится им насчитывать чуть ли не столетний возраст). Тут же Бурято-Монголия.

Полноводная река Иркут, образующая широкую долину, какие восхитительные луга, полные цветов, нам неизвестных - диких лилий, нарциссов, каких-то ярких огненно-красных кустов. И все дальше и дальше, людей почти нет, редкие маленькие деревеньки. Потом мы свернули с монгольского тракта - все ближе и ближе горы, на которых заметен снег. Наконец, мы очутились у подножия «Тупнинских альп», отрогов Саян, в маленьком курорте под названием Арша… (имеется источник, богатый углекислой известью). Мне вспомнилась Белокуриха - по постройкам, по местоположению - у входа в ущелье. Нас хорошо накормили, уложили по небольшим палатам на железные, чистые кровати (в помещении пахло дезинфекцией). Утром мы отправились вверх по ущелью к водопадам. Ущелье и водопады, конечно, красивы, как и везде.

На обратном пути в Иркутск на середине пути заднее колесо соскочило, но мы не перекувырнулись. Судьба Онегина хранила.

Отъезд в Москву задержался на аэропорте из-за Тито. Из специального зала мы видели, как он и его супруга выходили из самолета и все такое, что при этом происходит. Полет прошел незаметно, с остановкой в Новосибирске в новом великолепном аэровокзале, - и вот опять дома, в Москве.

Приезды и отъезды. Не много ли? Не пора ли остановиться? К старости усиливается охота к перемене мест. Хочется побольше посмотреть, пока не свалит вас какой-нибудь недуг - или не придет час последнего отъезда, из которого уже не будет возвращения. Но мне не свойственен пессимизм - и может быть, «мы еще повоюем, черт возьми!».

Красновидово, 4 августа 1965 года.