Я обязательно вернусь

Глава 1. Чужая родня

Юлька тащилась по дороге старой клячей, поминутно перекидывая из руки в руку старый, облезлый чемодан, повисший непомерной тяжестью в этой нелегкой дороге, казавшейся бесконечной и мучительной. Оно и понятно, попробуй пройти эти семь километров по ухабистой, слякотной разбитой дороге, ведущей от самой трассы к деревне. Ладно бы порожняком, а тут с грузом, да на больных ногах, какие подкашивались на каждом шагу и никак не хотели держать бабу. Та, оглядевшись, присмотрела оттаявший пенек и, решив отдохнуть, присела у обочины.

На дороге ни души, хоть голиком иди, никто не приметит и не осудит. Пустота и тишина вокруг. Баба вздыхает и, уронив слезу, жалеет саму себя:

— В эдакую дикость плетусь добровольно. А что делать, если в городе жить стало невозможно. Выпихнула сама судьба. Вот только за что? Ревет баба в три ручья, уже не оглядываясь, что творится вокруг. Потому и не приметила машину, резко затормозившую рядом. Из нее надтреснутым голосом крикнуло:

— Эй, ты, чмо! Чего тут сопли развезла? И без тебя скользко! А ну, шурши живо, покуда я добрый! Подкину в деревуху коль по пути. Не то вовсе примерзнешь на кочке! Да шевелись шустрее! — вышел из машины взъерошенный, коренастый человек и, подняв чемодан, спросил Юльку:

— Тебе в Сосновку?

Баба молча кивнула, послушно потрусила за мужиком. Еще бы! Встретить на этой дороге машину не просто удача, а настоящее счастье. Уж пусть брешется тот человек, сколько влезет, лишь бы подвез. Ведь прошла всего пару километров, из сил выбилась. А впереди еще целых пять, пока их одолеешь, — залезает баба в машину и, устроившись на сиденье, благодарно оглядела водителя. Тот спросил глухо:

— В отпуск? Иль к родне намылилась?

— К бабке! Она в Сосновке всю жизнь прожила. Ее Аннушкой зовут.

— Она твоя бабка?! Вот это финт! Даже не предполагал, кого подхватил на дороге! Аннушку здесь знают все! Без нее никто не дышит. Знатная женщина, путевая! Побольше б таких. Я вон на что крепким себя считал, а тоже без Аннушки не обошелся. В прошлом году сколько времени она со мной промучилась, но все же поставила на ноги, слепила из меня человека заново, — глянул на Юльку и спросил:

— Ты к ней в гости иль насовсем?

— Не знаю, как сживемся. Оставит иль нет, ведь я даже не предупредила о своем приезде. В последний раз года три назад с нею виделись. Захочет ли принять? — дрогнул голос Юльки.

— Она чужих лечит. Свою и тем более не выкинет, не отшвырнет от себя! Если у тебя не гнилой норов, сживетесь! — сказал человек уверенно и, объехав очередную глубокую канаву, спросил:

— А ты из города? Кем там работала?

— Медсестрой в больнице.

— Чего ж ушла?

— Сократили. Ни одну меня. Полтора десятка баб на улицу выставили. Уцелели те, у кого малолетние дети и старики на иждивении имеются, либо кто вовремя забеременел. Этих не могли сократить. Оставили работать. А нас, одиночек, всех под задницу метлой прогнали.

— Тебе что ж, и забеременеть не было от кого? — рассмеялся водитель.

— На ту зарплату не то ребенка вырастить, самой не прожить. Ни на что не хватало, хоть и работала на полторы ставки. А толку от того? Всю зиму в резиновых сапогах проходила, вот и поморозила ноги, — хлюпнула баба.

— Оно везде так, чем больше вкалываешь, тем круче по шее имеешь. Ты не первая, — вздохнул человек и, затормозив возле дома, сказал Юльке:

— Передавай привет Аннушке!

— От кого? — спохватилась баба.

— От Никиты! Скажи, что всегда ее помню.

Мужик подал Юльке чемодан и, не дожидаясь, пока

она войдет в дом, укатил по дороге не оглянувшись.

Женщина стукнула в окно. Вскоре в коридоре послышались шаги. И на крыльцо вышла Анна:

— Юлька? Вот это гость! Как же ты так решилась? Не предупредила, не сказала, нежданно, как сосулька с крыши свалилась! А если б я в деревню ушла? До самого вечера во дворе дожидалась бы! Ну, чего наруже стынем? Заходи в избу! — позвала за собой, широко открыв двери.

— Надолго ли ко мне? — оглядела внучку.

— На сколько примешь. Мне деваться некуда, — шмыгнула носом совсем по-детски.

— Как это? А квартиру куда дела?

— Сдала квартирантам на год. А предоплату тебе привезла. Чтоб не думала, будто в иждивенки приехала на твою шею. А хочешь, можем корову купить. Тут хватит, за полгода вперед заплатили не торгуясь, — похвалилась Юлька.

— Да у меня есть корова и две телки в сарае стоят, все стельные. Свиней держу, вон четверо в катухе визжат, уже большие. Кур три десятка по нашестам сидят. Так что с голоду не пухну. С хозяйства копейку имею. Без хлеба не сижу. Хотя с сына — твоего отца, ни копейки не видела уже много лет. А и не жду от него. Борька, видать, вовсе про меня позабыл. Даже писем нет от него, — пожаловалась Анна.

— В городе живет. Перед отъездом с ним виделись. Пришел проститься. Ты же знаешь, что у него давно другая семья. Разошлись они с матерью. Из-за чего, так и не сказали. Моча в голову стукнула обоим. Ведь нормально жили, все работали. Я уже заканчивала колледж. И вдруг прихожу домой, а мне объявляют, что они разошлись. Поначалу не поверилось. Когда одна осталась, дошло, что не шутили. Всяк в свою сторону смылся. Каждому угол нашелся. Мне обещали помогать. Ну, кое-как поддерживали с полгода, звонили, иногда навещали. А потом забыли. Это как всегда…

— Да ты уже сама взрослая! Пора впрягаться. Я в твои годы уже мамкой была и ни на кого не рассчитывала! — заметила Анна хмуро.

— Ты в деревне жила. Живую копейку с хозяйства всегда имела, жратвы полно. К тому ж нигде не училась, — поджала губы Юлька.

— А что проку с твоей учебы? Сама говоришь, нигде на работу устроиться не могла. У нас в деревне завсегда дел невпроворот, каждая пара рук нужна, тут лишних людей не бывает. Тебе тоже дело сыщется, было б желание помочь.

— Я-то с радостью. Но здоровья нет. От простуд и недоеданий совсем расклеилась. Особо ноги сдали. Помоги! — попросила бабку.

— Ты вначале умойся с дороги. Потом поешь. Конечно, гляну тебя. И не только ноги, а всю как есть. Там посмотрю, что с тобой делать надо. Одни ноги не болят. Подкосил тебя город. А ведь просила твоих родителей оставить тебя у меня. Так не уговорила. Не согласились отдать на пещерное воспитание. Мечтали вырастить большим человеком, начальником. Оно и не состоялось. Курица, вон, тоже птица, а летать ей не дано. Так и человеки, не всем суждено стать начальниками. Бабе такое вовсе ни к чему. Ее дело дом, дети и церковь. На что лишним голову забивать, — кормила Юльку борщом, котлетами, поила молоком, поставила перед внучкой пирожки, та ела с жадностью. Потом словно спохватилась:

— Баб, а почему ты не ешь?

— Я незадолго до тебя успела. Теперь неохота. Меня в моей избе уговаривать не стоит. Я себя не обижу А ты давай приляжь, отдохни с дороги. Потом я тебя гляну, — пообещала Анна.

Но спать Юльке не хотелось. Она вспомнила о чемодане, разгрузила его, достав сыр и колбасу, халву и конфеты, пряники и фрукты, какие привезла из города. Вытащила из пакета кофту и платок для бабки. Той понравились подарки. В последний раз лет двадцать назад получила от сына халат к дню рожденья. Красивый, весь в горошек, его только по праздникам надевала, потому и теперь как новый сохранился.

— Баб, возьми деньги! — вспомнила Юлька.

— Зачем они мне? За что?

— Я у тебя жить буду!

— И что с того? Ты ж внучка! С чужих за еду не беру. Она каждому от Господа! А ты чего придумала? Лучше сапоги себе купи, да шубу, что потеплей! Коли не хватит, я добавлю, — пообещала внучке. Та сидела пристыженная:

— Знаешь, бабуль, меня часто мать попрекала. Как только попрошу у нее денег на плащ или куртку, она тут же стыдит, мол, самой пора зарабатывать. А как, если я училась. Не воровать же мне! Ну, я к отцу. Тот, если у него было, никогда не отказывал и не оговаривал, не спрашивал, на что деньги прошу. Так я у матери вообще перестала просить. Последний раз, когда она позвонила и предложила увидеться, я отказалась. Сбрехала, что времени нет. На самом деле мне выйти было не в чем. Но признаться не хотелось. Я позвонила отцу, и он помог, выручил как всегда.

— Что ж теперь не попросила у Бориса?

— Ты же знаешь, у него другая семья, свои заботы, кажется, у меня брат появился. Стыдно стало просить. Ему самому теперь помочь надо. А я ни у дел, — опустила голову Юлька.

— Эх ты, луковка горькая! Да хоть сколько ни появись детей, каждый дорог, и большой, и малыш. Ведь вон погляди, что с ногами натворила! Вовсе сгубила себя! — положила Юльку на диван, осматривала, ощупывала, прослушивала всю как есть.

— Зачем куришь, бесстыжая? — глянула на внучку строго. Юлька покраснела:

— Я уже бросила, — ответила тихо.

— С час назад за избой окурок выкинула, — буркнула Анна. И продолжила:

— Сколько абортов сделала, два или три?

— Один, — растерялась Юлька.

— Не ври! И сроки были большими. Вовсе с пути сбилась! Это же надо, чуть ни сдохла в своем городе! Как же так себя довела?

— Не повезло мне, баб! Думала, семья получится. А они, козлы, переночуют и отваливают насовсем. Словно их и не было никогда. Видят что в квартире рухлядь, а ни мебель, сама одета плохо, угощенье на столе слабое, начинают понимать, что тут придется самому впрягаться в лямку, а неохота! Зачем вытягивать слабый возок, когда есть бабы с крепким достатком? Каждый хочет жить на всем готовом и не рвать пупок. Тут же еще нет уверенности, что семья состоится. Вот и уходили, бросали меня с первой ночи. А ты спрашиваешь, сколько абортов я сделала? Иль родить их всех было нужно, так чем их кормила б, коль у самой ни каждый день хлеб имелся! А мужику что, он вышел за дверь и забыл имя. Ни один не вернулся, — всхлипнула баба.

— Чего ж принимала, ложилась в постель, коль уверенности не было? Зачем всякого козла привечала в гости! Не зная мужика, постель делила! Иль вовсе про бабью гордость запамятовала?

— О чем ты? Теперь не ваше время. Нынче на четырех баб один мужик приходится. Как его делить? Вот и грызутся меж собой за каждого. Там иной мужик плевка не стоит, а туда же, корчит из себя сокровище. Если его раздеть и посмотреть, сплошное убожество, бухой рахитик, полная никчемность, ни хозяин в доме, ни мужик в постели, сплошная видимость. И таких большинство.

— Оно и раньше так вот было. Правда, что мужиков больше имелось. Нынче молодые умирают. До полусотни не доживают, косят их болезни всякие. Вон раньше в Березняках в каждом доме по два, три мужика жили. Нынче по одному не в каждой избе. Зато старух прорва. И все одинокие, вдовые, а поди ж ты, живут и ничего им не делается. До девяноста лет, да еще с соседними стариками озоруют. Вот тебе и бабки!

— А ты чего одна? Почему себе не сыщешь какого-нибудь лешака. Все веселее было бы коротать время.

— Мне это лихо без нужды. Я на первом обожглась. С тех пор никого к себе не подпустила. А и нельзя тем баловать тому, кто знахарством занят. Запрет на то имеется.

— Но ты же лечишь мужиков!

— Это другое дело. Поставила на ноги, помогла, как Бог дал, а дальше ступай себе без оглядки. Ты вот меньше лопочи, а послушай, что с тобой приключилось. Ведь хвороб нацепляла полное лукошко. Очень вовремя ко мне приехала. Но не скоро избавишься от болезней своих. Коль жить захочешь, многое изменить придется. Глянь, как тебя город подпортил. Морда стала серой, морщинистой, вялой, как у старухи. Зубы желтые, ровно у дряхлой кобылы. Ни в теле, ни в руках, ни в ногах нет силы. Даже волосы с головы выпадать стали, потускнели и секутся. Внутри того не легче. Желудок подсажен, бронхи простужены, почки засорены. Короче, Юлька, организм твой тянет на старуху, хотя тебе всего двадцать пять. Если б не знала, не поверила б. Оно и сердце скоро сдаст. Совсем развалишься. А ведь молодая, — пожалела Анна внучку

— Не от хорошей жизни, — вздохнула Юлька.

— Да будет тебе жаловаться. У тебя родители живы. В конце концов, я имелась, всегда приехать могла, но дотянула до последнего, покуда ноги не сдали вконец.

— Эх, бабуля! Да не нужна я родителям. Они свои жизни устроили, а меня забыли. Сами впихнули меня в тот колледж, мечтали потом в институт устроить, чтоб врачом стала. Но пороха не хватило. А и ни к чему Теперь врачи получают гроши. Немногим больше меня. Назвать зарплату вслух стыдятся. И неспроста. Зачем же мне еще шесть лет мучиться, чтоб потом с голоду подыхать? Дипломом о высшем образовании сыт не будешь. Вот и отказалась от института. Да и кто бы его оплачивал? Там учеба в крутую копейку обошлась бы, мне не по силам. А родители сказали, что помогать не будут. Так и осталась на грошовом заработке. Обносилась, наголодалась, измучилась вконец. Три года терпела. А тут главврач вызывает на беседу. И говорит, что вынужден сократить штат, а я первый кандидат на изгнание. И главное, понимаешь, чем упрекнул, что я грубая, больные на меня за это жалуются, на мой неуравновешенный характер указывают коллеги. Будто сами не такие же. Они не просто орут, а даже матерятся. Но им сходит с рук. У них знаменитая родня, деньги. Вот и удержались в больнице. А нас, медсестер, выкинули. Вступиться было некому.

— А ты не сетуй! Все к лучшему! Пойду-ка я, истоплю баньку, — предложила Анна.

— Давай завтра! Сегодня хочется отдохнуть, — попросила Юлька бабку. Но вскоре вместе с Анной, заранее наносила воды, нарубила дров, занесла их в баню. Анна сняла с чердака пару березовых веников, положила в предбаннике полотенца и сказала улыбчиво:

— Ох, и высеку тебя завтра! За все разом…

— Лишь бы душу не трогала. Она и без того болит, — выдохнула баба тяжкий ком и пошла в избу следом за бабкой, спотыкаясь больными ногами на каждой борозде огорода, отделявшего дом от бани.

Женщины долго проговорили в ту ночь. Юлька впервые порадовалась, что бабка не разобрала русскую печь, и теперь на ней можно спать, не боясь сквозняков и простуды. Когда и как она заснула, Юлька не помнила. Проснулась, когда Анна уже встала, гремела чугунами, ведрами, топила печь, на какой уже невмоготу стало лежать. От жары дышать было нечем.

— Вставай, Юлька! Я уже баню истопила. Пошли париться! — позвала за собой Анна.

Бабы разделись, набрали в тазы воды. Помылись не спеша. И только Анна положила внучку на попок, приготовилась парить Юльку, как дверь в баньку распахнулась, и чей-то визгливый голос прокричал:

— Эй, бабы! Ваша изба горит!

Анна с Юлькой, забыв обо всем, выскочили из бани и бросились к дому бегом. Летели из-под ног, как из-под

копыт, мерзлые комья земли. Голые бабы спешили к избе, даже не заметив у соседнего дома кучку хохочущих мужиков. Они смотрели на бегущих женщин. Юлька, забыв о больных ногах, перескакивала через борозды, не оглядываясь, не видя и не слыша никого вокруг. Анна неслась к дому во весь дух.

Калитку во двор рванули так, что та взвыла. На крыльцо влетели в один прыжок. Вскочили в дом. Но где пожар? Дрова в печке давно прогорели. В избе спокойно и тепло.

— Ах ты, козел! — ухватила Анна коромысло и, подскочив к мужику соседу, дубасила его по спине, плечам, по заднице. Юлька била мужика по морде, пока он не свалился лицом в землю:

— Ну, чего налетели! Я ж пошутил!

— Получи за свою шалость, свинячья грыжа, сушеный геморрой! — били бабы мужика. Вокруг хохотали соседи.

— Эй, Анна! Ты ж горбатым сделаешь Леху!

— Так ему и надо, козлу облезлому! — совала ногою в бок соседу Юлька и только тут спохватилась, что они с Анной совсем голые.

— Баб! Скорей в баню! С ним разобраться мы еще успеем. Глянь, мы совсем голые! — только теперь поняли, над чем так громко хохочут мужики.

— Анька, всегда ты над нами смеялась, над нашей немощью и хворями. Нынче мы на тебя глянули. Теперь квиты. И нечего обижаться. Все мы человеки, — оправдывался мужик вслед соседке. Та, уходя, грозилась ощипать мужика, как курчонка.

Когда за бабами закрылась дверь бани, мужики вскоре ушли в дом к соседу, а Юлька еще долго не могла успокоиться:

— Отморозки, недоноски проклятые! Так напугали нас! И надо же, додумались чем шутить! Я со страху и про халат забыла, скакала что борзая! Откуда силы взялись? — удивлялась Юлька.

— Нас только пробежаться заставили. А вот у соседки Татьяны несушку с яйцами прямо в кошелке, поставили на печную трубу. Ну, что тут поделаешь? Ни печь затопить, ни курицу успокоить. Она такой базар устроила, хуже нас. А Татьяне восьмой десяток! Ей не только на крышу, на койку залезть тяжко. Но разве это поймут озорники! — сетовала Анна.

— Кто ж ей помог курицу опустить?

— Они и сняли! Вот только на бутылку с бабки сдернули. До чего не додумаются алкаши. Если к луне бутылку привязать, наши забулдыги и туда залезут. Вот и нас осрамили окаянные, — сетовала Анна.

— Погоди! С этими говнюками еще поквитаемся, — пообещала Юлька, ложась под бабкин веник.

— Теперь не дергайся, голубушка, лежи смирно и терпи, — уговаривала бабка Юльку и хлестала внучку веником, окуная его в горяченную воду. Та лежала, сцепив зубы. Кожа на спине вскоре стала багровой, ноги, руки, бока Юльки были алыми, она едва сдерживала стоны, но Анна будто ослепла, хлестала Юльку, шептала заговоры, молитвы, иногда обрызгивала внучку святой водой и снова бралась за веник. В баньке от жары и пара нечем было дышать. Юлька попросила о передышке, хотелось пить, бабка дала ей кружку кваса и снова велела лечь на полок.

— Не отвертишься. Ты у меня не ходить, а летать научишься. Я заставлю жить бабой, не старухой, а то, ишь, прокисла, свет не видя. Сплошная дряхлота и немощь. Оттого и мужики на тебя не смотрели, что ты, как кадушка с прокисшим говном! Куда ни ткни, отовсюду единая вонь! Срамотища! У эдакой молодой бабы все отвисло, отцвело. Ты хуже старухи глядишься, будто все годы пила беспробудно. Ни в единой клетке жизни нет, сплошная дряблость. На тебя даже наши сосновские деды не позарятся, — зудела Анна.

Юльке было обидно слушать ее брань, но она терпела.

— Ладно уж, на первый случай хватит с тебя, не то шкура не выдержит, — окатила Юльку ледяной водой, та едва продохнула.

— Понравилось? Еще облить с ключа? Эта водица особая, живою зовется, потому как силу имеет особую, целебную. Она у нас за святую почитается. От ней худа никому не случалось, и ты не бойся. Эта водица силу дает, здоровье возвращает, хвори изгоняет, — вылила на Юльку еще таз холодной воды.

— Теперь продышись, обсохни и бегом в избу, — командовала Анна, и Юлька не перечила.

Она без просьб и напоминаний почистила стойла, катухи, под нашестами. Помогла бабке убрать в доме, наносила воды, дров. А вечером, вспомнив, сама себе удивилась. Столько работала, а ноги не болят, не подвели, не свалилась.

— Будет тебе хвалиться. Двигаешься тяжко, медленно, дыхание хриплое, как у старой клячи! Чему радуешься, развалюха? — ругнулась Анна, и Юлька мигом поскучнела.

Целыми днями она пила настои и отвары, какие ей готовились бабкой, та зорко следила, чтоб внучка своевременно пила их, не пропуская время. Она никогда не хвалила Юльку, незаметно гасила вспыльчивость и грубость, ругала за сквернословие и особо не позволяла проклинать людей.

— Не смей распускать брехуна, слышь, глупая? Кляня кого-то, на свою голову беду кличешь. Если человек виноват, его без тебя накажут. На небе все видны. Не ты судья. У самой грехов целый хвост. Оглянись! Вспомни! Прожила так мало, а сколько нагрешила? Целое море грязи за тобой! — ругала баба внучку.

— Ох, и тяжело с тобой! Доброго слова не услышишь, все бранишь. Я у тебя совсем мало прожила, а наслышалась столько, будто хуже меня в целом свете нет никого. Злой ты человек! И за что ненавидишь? — не сдержалась как-то Юлька.

— Глумная вовсе. Да если б невзлюбила, ни за что не взялась бы лечить. Коль выхаживаю, добра тебе хочу, подмочь стараюсь. А чтоб и ты усердствовала для себя, не хвалю. Такое правило у травников, не захваливать болящего, чтоб скорей выздоравливал, а и сглазить боюсь. Ведь вижу, как перед зеркалом крутишься, хочешь скорей в город воротиться, ни по душе тебе деревня. Сохнешь по городу, тоскуешь. А рано о нем вспомнила. От того брешусь с тобой! — призналась Анна и добавила:

— Ты ведь кровь от крови внучка моя. Чужой в нашей семье была лишь твоя мать. С первого дня я невзлюбила ее, но молчала. Чтоб сына не обижать все терпела. Хотя иногда шило выскакивало, чего греха таить? Вовсе никчемная баба. Бывало утром встанет и красит ногти повсюду. Тут бы в огороде помочь, со скотиной управиться, а она сидит, пальцы веером растопыря. К корове, случалось, придет в бигудях, да вся накрашенная, скотина от ней в дальний угол стойла забивалась и не подпускала к себе, не дозволяла себя доить. За ежика иль кикимору принимала. Было орет на скотину Ленка, а корова норовит на рога ее насадить, как нечисть. Даже печка не слушалась Ленку, не разгоралась и дымила, не признавала. Собака жила во дворе на то время, так и она не ела с рук невестки. Веришь, даже куры ее клевали, не пускали к плетушкам собрать яйца. В огород Ленка не ходила. Один раз сунулась, целый день одну грядку полола. Я и запретила ей дурью маяться, да семью перед соседями срамить. Так нормальные бабы не управляются. Картоху по осени взялась перебрать в сарае, за целый день один мешок не набрала. На что мой Борька терпеливым был, а в тот вечер не выдержал, привел из сарая и матом обложил всю как есть. А как стирала? Это ж посмешище! Разложит белье по тазам, замочит в порошке и держит так вот дня три, пока несусветная вонь от него пойдет. Тогда я не выдерживала, шла и стирала. Готовила так, что нас всех рвало. Короче, хозяйкой она не была. Везде и всюду Борис управлялся. Конечно, ругал, пытался чему-то научить, но не состоялась баба. Не получилась из нее жена. Норов у Ленки поганый. Грубая, жадная, злая, уж и не знаю, как у сына хватило терпенья столько лет с ней промучиться.

— Ну, уж совсем ты мамку забрызгала. А ведь я с ней много лет жила. И знаю не хуже тебя. В квартире всегда было чисто, готовила нормально, мы с отцом были обстираны и ухожены. Родители никогда меж собой не грызлись, во всяком случае, при мне такого не было. Отец иногда помогал матери, но редко.

— Выходит, обломал Ленку, ну да, она лишь поначалу приезжала. В последние годы вовсе не показывалась в Сосновке. Наши люди, деревенские, так и считали, что они разошлись. И все ж не ошиблись, накаркали.

— А ты с нею как ладила?

— Никак. Мы с Ленкой не брехались и не дружили. Она всегда была чужой родней в моем доме. Я никогда не признала ее своей дочерью. Так, временной игрушкой сына считала. Как нынче говорят, развлекашкой. От того не удивилась, узнав о разводе. Знала, они все годы к нему готовились. Затянули надолго, но лучше поздно, чем никогда, — поджала губы Анна.

— Баб! Ты новую жену отца знаешь? — спросила Юлька.

— Видела пару раз. Привозил ее сын…

— Ну, и как она тебе?

— Да мне что, лишь бы с сыном жили дружно. Конечно, она не Ленка. На двенадцать лет моложе Бори, ладная девчушка. Из себя красивая, скромная. Ко мне и сыну уважительная. Культурная. С образованием. На хорошем месте работает, в центральном банке. У ней квартира и машина, своя дача. Была я у них дома. Там полный порядок, для жизни все есть. И ребенок добрый, ласковый малец, целый день меня обнимал и целовал, будто голубок. Одно плохо, не везут его ко мне, в городе растят, в культуре. В детсад водят. А на асфальте, что из него получится? Но невестка говорит, будто не хочет меня обременять. Так вот и живем врозь. Я уж забыла, как выглядит мой внук. Тогда был копией отца, но дети с возрастом меняются. Вон, ты в детстве росла портретом Бориса. Теперь, сущая Ленка. Даже улыбка и голос ее, — сморщилась досадливо.

— В этом я не виновата!

— А я и не упрекаю Все равно ты осталась моей внучкой, старшей, первой. И дело ни в том, на кого похожа, важней в кого норовом удашься. Пусть твоя судьба будет светлой да счастливой, — улыбнулась Анна.

— Баб! А ведь обидно, что наши разошлись!

— Как знать что лучше, мучиться всю жизнь, иль решиться, хоть в солидном возрасте, изменить судьбу к лучшему, пожить оставшееся человеком, а не слугой у своей бабы! От такого мужики устают. Им тоже хочется тепла и заботы, вниманья и нежности. Люди за день устают на работе от забот и неприятностей. А если дома нет понимания, начинают искать замену. Другие спиваются. Так вот и у Бори. Дождались, покуда ты подросла. И все на том.

— А меня отец с новой женой не познакомил, — призналась Юлька, добавив:

— Все время сам приезжал, один. Наверно, злить не хотел. А и я отказалась от той встречи.

— С чего бы это? Ленка тоже себе хахаля нашла, из предпринимателей. Богатый мужик, деловой. У него в городе крутой особняк. И Ленка теперь гордая ходит. Одно плохо, не расписанными живут. А значит, без уверенности на завтра. Кто-то с них хитрит, другому не верит. Ну, да Бог их разберет, не мое это дело! Нынче та Ленка мне вовсе никто, — отмахнулась Анна и подала Юльке настой зверобоя, напомнила выпить весь.

— А все же мамку отец любил. Вот на второй женился из выгоды. Теперь, мне кажется, оба жалеют. Сглупили, поспешили с разводом, — заметила Юлька.

— Об чем завелась? Сын нынче счастлив. Жена картинка. А что раньше видел? Да и ребенок появился. Их из выгоды не рожают, — усмехнулась Анна.

— Да что ты! Вон, одна со мною работала. Выскочила замуж за парня, не любя. У того мать — человек известный. Думала, что свекруха с сыном деньгами ее засыпят, потому сына родила. Предполагала, что до смерти своей безбедно проживет. Но как только с тем парнем разошлась, ее из родни вычеркнули и помогать перестали, запретив не только появляться, а даже звонить. Вот и коротает на пособие. Свекруха ту стерву

в глаза не хочет видеть. Раскусила ту дрянь. Так что теперь все больше хитрожопых появляется, кто под ребенка захочет навар иметь, вот только не всем обламывается, — усмехнулась Юлька вслед городским воспоминаниям.

— А разве ты принимала в гости по любви? — насупилась Анна.

— Я ни на что не рассчитывала и на шею не вешалась, никому не навязывалась. Меня с той шлюхой не равняй! Пусть коряво жила, но никого насильно к себе не тащила и не пыталась привязать беременностью!

— Ох-х, какая гордая! А зачем принимала? Иль скажешь, что все без планов на завтра твоими гостями были? Тогда ты просто потаскушка!

— Ну, это ты слишком круто взяла! — подскочила Юлька, лицо взялось фасными пятнами, в глазах искры засверкали.

— Да будет тебе вспыхивать! Ну, ответь мне в этом разе, коли не хотела замуж, зачем принимала мужиков, угощала их, оставляла на ночь. Ради похоти, иль хотела заполучить мужика? Сама себе ответь, мне едино не скажешь правду, потому что и в том, и в другом случае признаться совестно. Ведь не могла любить всех, кого приглашала, выходит, тоже из своей выгоды принимала, но не обломилось.

— Баб, даю слово, не думала о выгоде. Я просто устала от одиночества. Нет у меня подруг, и друзей не завела, кругом одна, никому не нужна, даже родителям. Понимаешь, мне родная мать сказала, что не хочет приглашать к себе домой потому, как не уверена в своем муже, он может переметнуться ко мне, бросив ее. Потому, боится рисковать и потерять, пусть призрачную, но семью! Что после такого о ней скажешь? — сцепила кулаки Юлька.

— Рехнулась баба! По себе обо всех судит. Видать, сожителя у какой-то подружки отбила и увела.

— Не знаю! Но мне теперь не хочется с нею говорить, в душу наплевала.

— Она о твоих абортах знает?

— Нет, я с нею на такие темы молчу. Не было меж нами понимания, даже когда вместе жили. Я отцу больше доверяла, чем ей. Но и с ним не откровенничаем. Какая-то пропасть появилась меж нами. Ее не перешагнуть, чужими стали, — призналась Юлька трудно.

— Погоди, повзрослеть тебе нужно, чтоб не только разумом, а и сердцем все восприняла и поняла б отца. Ну не мог он до стари лет жить холуем в своей семье. Я видела, как ему необогретому жилось. Ты устала от одиночества, а он в семье сиротою жил. Вот и решился все изменить. Дай Бог, чтоб получилось и повезло ему, — перекрестилась Анна.

— Он звал меня. Но я отказалась. Сказала честно, что не хочу видеть новую жену, она на семь лет старше меня. О чем он думал? Как стану ее называть?

— Он тебя ни к ней, к себе звал, зря отказалась. Борис навсегда твоим отцом останется. И женщины тут ни при чем! — сказала Анна строго. И вздрогнула от неожиданного стука в окно. Вскоре в дом завели громоздкого человека. У того лицо от боли перекошено, со лба пот ручьями течет:

— Помоги, Аннушка! Прохор со стога дербалызнулся. Кажись, ногу сломал на хрен! Выручи мужика! Глянь, что с им утворилось? — просили двое пожилых мужиков, втащивших Прошку

— Давайте в зал его ведите, усадите в кресло. Сейчас гляну, — заспешила знахарка на кухню, помыла руки и вернулась в зал.

Анна ощупала опухшую щиколотку. И сказала Прохору:

— Потерпеть придется, голубчик мой. Перелома нет, а вот вывих имеется. Надо чтоб мужики придержали тебя на секунду. Потерпишь? — спросила тихо.

— Что хочешь делай, только помоги, сил нет терпеть эту боль, — взмолился Прохор.

Когда мужики придержали его, Анна, ухватив ногу за пятку, резко дернула ее на себя, повернула и быстро отпустила. Мужик взвыл не своим голосом. От страха Юлька задрожала, а кот, дремавший на кухне, мигом выскочил в форточку.

— Ну, что Прохор? Как нога? — встала Анна с корточек, вытерла холодный пот со лба человека. Тот осторожно пошевелил ногу:

— Мама родная! Не болит! Отпустило, — разулыбался мужик, не веря в счастье.

— Я ж говорила, немного потерпеть придется. Упал неудачно. Зато теперь все позади, — успокаивала Анна мужчин.

— Спасибо, голубушка наша, чтоб мы делали без тебя! — полез человек в карман, вытащил деньги.

— А вот это не надо! Я ничего такого не сделала. Да и болезни не было. За ту ерунду даже грешно говорить о деньгах. Ступайте с Богом! — пошла проводить людей во двор. Прохор пообещал на днях навестить Анну:

— Может, и я сумею чем-то тебе помочь. Можно завтра вечером загляну?

— Коль во мне нужда случится, приходи. Но пустым голову не забивай ни себе, ни мне. Займись своими делами. Их у тебя прорва!

Люди ушли. Юлька удивленная смотрела им вслед, потом оглянулась на бабку. Та уже накинула платок, чтоб пойти в сарай к скотине.

— Побудь дома, там я и без тебя справлюсь, — остановила внучка. И ушла, тихо прикрыв за собою дверь. Когда вернулась домой, спросила Анну:

— Бабуль, а что в Сосновке нет врачей?

— Есть свой медпункт, и даже фельдшер при нем имеется. Только не идут к нему люди. Все от того, что часто видели его пьяным. Тут, как сама понимаешь, пьяному и слабому веры нет. Вот и пустует его медпункт. В деревне народ хоть и темный, но свое понятие о людях имеет. Их словами не убедить, а что сами видят, помнят крепко.

В этот вечер они долго парились в бане, а когда вернулись, увидели на крыльце бабку. Та сидела на крыльце грустным воробышком и терпеливо ждала хозяев. Заслышав шаги, встала навстречу и сказала, виновато улыбаясь:

— Подсоби, Анюта, не стало сил, как скрутила боль. Голова кружится, в глазах все рябит, тошнота и бессонница вконец одолели. Хоть живьем на погост иди. Да кто внуков доглядит? Подмочь нужно детям. Ну, как им самим всюду управиться? Но и я разваливаюсь, — вошла в дом, держась за стены.

— На вот, выпей настойку мяты. Корень свежий, хороший, должен быстро помочь, — влила в стакан с водой ложку настоя. Бабка выпила, присела, а уже через полчаса пошла домой, забыв о хвори. Уходя, словно забыла на окне баночку меда. Когда Анна приметила, старушка уже давно успела вернуться к себе домой.

— А что, даже аптеки тут нет? — удивилась Юлька.

— Все в одном медпункте. Но ведь вдобавок к любому лекарству человеку нужна вера. Без нее ничто не поможет болящему. Это точно знаю, — говорила Анна.

— Неужели в вашем медпункте даже мятной настойки нет? — удивилась Юлька.

— Не знаю. Наверняка есть, но не верят фельдшеру и покупать у него лекарства не хотят. На приемы к нему никто не идет. Чуть кто заболеет, ко мне идут, — рассмеялась Анна, что-то вспомнив, и продолжила:

— Меня Аркадий Кротов, наш фельдшер, открыто называет конкуренткой. А зачастую посылает ко мне больных, говорит, что сам не сможет справиться и помочь. Вот тебе и дипломированный специалист.

— Баб! А ты знахаркой когда стала?

— Давно. Считай лет с двенадцати!

— Так рано? Кто ж саму учил?

— Моя бабка! Лет с пяти с собой брала в лес, в поля, на луг и все показывала, рассказывала, про всякую болезнь говорила. Ее еще в то время по всем деревням знали, с разных городов приезжали к ней лечиться. Слух о человеке всегда впереди скачет.

— Бедная ты моя! Выходит, не увидела ты ни детства, ни юности своей. Вся в делах и заботах жила, — пожалела Юля Анну. Но та неожиданно рассмеялась звонким колокольчиком:

— Да будет тебе заходиться. Не обошли и меня земные радости. И я любила, и меня любили. И над моей головой расцветала радуга, и грозы гремели, да такие, что и не знаю, как выжила. Всякое видывала. Оно и немудро. Все ж на седьмой десяток повалило. Ан, никто в Сосновке не верит, считают, что и полтину не разменяла, — улыбалась тихо.

— Оно и верно, на старуху не похожа, — согласилась Юлька, оглядев бабку. И продолжила:

— Моя мать, сказать честно, старше тебя выглядит. А и мне никто не верит, что всего двадцать пять скоро будет. Морда и впрямь, как у овцы. Сама — сущий скелет. На себя в зеркало смотреть не хочется. От меня со страху не то вороны, пугало с огорода сбежит, — чертыхнулась Юлька досадливо.

— Не заходись, не сетуй, твое поправимо! — успокаивала Анна внучку.

— Бабуль, сознайся, ты своего деда любила?

— До старости не дотянули. Немного я с ним прожила. Всего-то пять лет.

— А почему так мало? Или ты не любила его?

— Поначалу еще как любила. Он отменным гармонистом был, веселым, озорным, потому другое в нем не разглядела, будто сослепу за него вышла, закрыв глаза на все. Да только вскоре узнала, какой он без гармошки. Но уже было поздно. Сама понимаешь, что такое выйти замуж в деревне, где всяк на виду. Я уже тогда людей лечила и не только своих сосновских. Вся округа, пять деревень меня знали. А он комсорг в совхозе. Короче, трепач и бездельник, — вздохнула Анна. И продолжила, нахмурясь:

— Работать он не умел. Даже по дому не помогал ни в чем. Ни сено корове заготовить, ни дров нарубить, воду из колодца ленился принести, в сарае у скотины не убирал. Считал все это женским делом, недостойным его. Уж как пыталась переломить, переубедить, ничего не получилось. Коленьку таким вырастили родители. Мне свекруха так и сказала, мол, а зачем он тебя привел? Вот и впрягайся. Мой сын начальник! А ты кто есть? Я на то время уже беременная ходила. Вынашивала Бореньку. Николай ничего не понимал. На все просьбы о помощи только смеялся и говорил, что ему некогда слушать болтовню. До ночи пропадал на собраниях, в каких-то рейдах. Все был занят. В доме хоть шаром покати, споткнуться не на чем. Ни в себя, ни на себя. Вот тут взялась людей лечить. Деваться было некуда. Есть хотелось. Да и беременность уже на приличном сроке. Оно и для ребенка надо кое-что купить, о том в семье Николая никто не думал. Когда сама сказала, мне и ответили:

— Ты для начала отелись…

— Я своим отцу с матерью жаловаться боялась. Ведь они были против Кольки, всеми силами мешали этому замужеству. Называли Кольку придурком. И правы оказались. Ну, а тут бабуля моя померла. Я заменила ее. Ко мне люди пошли со всех пяти деревень. Несли деньги, харчи, кто что мог, видели, как живу, а и попробуй, скрой! От людей не спрячешься. Так-то вылечила лесничиху от желтухи, она в благодарность телку привела, другую бабу от бесплодия избавила, та на радостях двойней разрешилась. Уж чего только не наволокла ее родня. К моим родам уже крепко на ноги встала. Ну, а тут Колька выпивать стал. Родители его не одергивали. А я не смолчала и высказала мужику, что совестно так жить. Мало того что в руках ничего не имеет, так еще и в пьяницы скатывается, разжился на моем горбу, хоть бы совесть поимел! Что тут случилось! Вся семья взвилась на дыбы. С говном меня смешали. Колька мигом запретил лечением заниматься. Не велел никого в дом пускать. Даже пригрозил в милицию заявить, коль его ослушаюсь, — вздохнула Анна:

— А за что? С чего они взъелись? — не поняла Юлька:

— Ты ж не из дома тащила, наоборот, семью кормила. Разве этим попрекают?

— Тут другое верх взяло. Самолюбие задело! Как это я с начальной школой людей лечу, семью содержу, а ихний сын с десятилеткой в дураках застрял, себе на табак не может заработать. Зависть одолела. Ведь вот как-то жили они без меня. Ну, а я и скажи им на ту минуту, что не брошу людей лечить. Зря я это сказала им. Ведь те старики, родители Кольки, вовсе глумными были. Путевые деды в доме управлялись, молодым помогали, а эти по собраниям шлялись, ни одного не пропустили. Даже если из Красного Креста приезжали с лекцией, Колькины родители бегом в клуб, без них нигде не обходилось.

— Совсем дурные! — фыркнула Юлька.

— Они даже тосковали, коль собраний долго не было. В дни выборов в пять утра на избирательный участок приходили, чтоб первыми проголосовать. За ту активность их награждали.

— Чем?

— Грамотами! Чем еще! Они ими словно орденами гордились. На самом видном месте держали и хвалились, как сокровищем.

— Какая дурная родня у тебя была! — пожалела Юлька бабку.

— Ну а я не ходила на выборы. Куда от Бори пойду? Он маленький. Дед и бабка с ним не оставались. Не хотели присмотреть. Я даже на работу с собой его брала, в коровнике дояркой работала. На первую дойку в пять утра приходила. Уж какое там голосование? Я и не помнила про него. А домой ворочусь с дойки, там уже люди ждут меня, целый дом больных. Пока с ними разберусь, отдохнуть некогда. Ну, тут вскоре Кольку в партию приняли, хвалили за общественную работу. Он и вовсе перья распустил, когда его направили учиться в высшую партийную школу. Муж, едва туда устроившись, вовсе зазнался. Ить учился в самой Москве, домой приезжал только на лето. А и проку с него! Я сама всюду справлялась, как и раньше. Работала на дойке, лечила людей, тянула всю семью. Свекровь даже миски после себя не мыла. Так-то крутилась я на одной ноге сама всюду. Как успевала и не знаю. А тут Коля отчебучил, триппером заболел. Зацепил на какой-то бабе. И что думаешь, меня обвинил в своем озорстве. Ох, и обидно стало. Тут я не выдержала, пригрозила, что пожалуюсь на него в райком партии, расскажу, чем занимается в Москве вместо учебы. А ему до окончания той школы с год остался. Ох, и напугался кобель! Я со зла ляпнула, а он всерьез поверил и решил опередить. Выполнил давнюю угрозу и написал на меня кляузу, что я темная, полуграмотная баба занимаюсь знахарством, из корыстных целей. Беру с людей плату за дело, в каком ничего не смыслю. Написал, что я не голосую на выборах, не бываю ни на каких собраниях, своею дремучестью и невежеством позорю его семью. Короче, свалил все в кучу! — вырвался вздох, похожий на стон.

— Он точно ненормальным был! — взвилась Юлька.

— Да ладно б это! Он обвинил меня в своей венерической болезни. Ну, тут Коля достал до самых печенок. Когда вызвали в милицию, и следователь прочел ту глупость, я не выдержала и рассказала про все, как есть. Но меня не стали слушать, потому что у Кольки были свидетели, какие подписались под той брехней. Я не стала отказываться, что лечу людей, не хожу на собрания и выборы. Отреклась от гонореи. Ну да она их не интересовала. Короче, состряпали против меня уголовное дело и передали его в суд. Я не верила, что это всерьез. Но забрала Борю и ушла к родителям. Вздумала развестись с Колькой и, забыв все, начать жизнь сызнова. Но не тут-то было. Нашли меня в доме родителей, доставили в суд в наручниках за то, что ушла к своим старикам, не предупредив органы правосудия. А значит, пыталась скрыться. Но как? Разве можно спрятаться в деревне на другой улице? Смешно! Но дело было заказанным, и меня осудили на восемь лет, — полились слезы горькой памяти.

— Судили как политически неблагонадежную, а потому отправили на Колыму. Там, таких как я, было много. Мы трассу прокладывали, Колымскую.

— Ты ту дорогу строила? А где же мой отец был? — округлились глаза Юльки.

— Бореньку мои родители у себя оставили. Ведь Колька со своими стриками сразу на суде отказались от малыша и предложили определить в приют, короче, в детдом. Даже судью их предложенье покоробило. Ведь от своего, родного отказались. Люди в зале суда возмутились. Родителей Кольки обзывали по-всякому.

— А сам он был на суде? — перебила Юля.

— Нет! Уехал в свою школу и от присутствия в суде отказался, написал, что не может прерывать занятия по несущественному поводу.

— Вот это финт! Ну и козел мой дед! Такому клизму с битым стеклом своими руками сделала б без жалости! — взвилась Юлька.

— Да будет тебе заходиться. Все давно минуло, — успокаивала Анна.

— Бедная моя, несчастная! И за что на твою долю такое выпало? — обняла бабку за плечи, почувствовала, как они дрожат.

…Не стоило будить Колымскую память. Она и за многие годы не растаяла в душе человеческой. Так и жила в самом сердце ледяным, громадным сугробом, в каком вмерзли горе и слезы. А сколько жизней ушло без времени… Да и как забудешь тот сто третий километр, где вела трассу женская бригада. Ноги в резиновых сапогах вмерзали в болото заживо. Кожа с рук сползала от кровавых мозолей. Работали, не считая времени. А и как иначе? Уставать и болеть не разрешалось. Покуда дышишь, вкалывай. Отдыхают только мертвые. Им уже не была нужна баланда и скудная пайка черного хлеба. На них, сколько ни кричи, охраны, покойницы не боялись. Их не могли поднять рычанье и укусы сторожевых овчарок. Их закапывали в канавах. За день до десятка женщин. Оставшиеся в живых знали, завтра с раннего утра они выйдут на работу с новым пополнением. С ним в зоне не было перебоев и нехваток.

Вот и Анна сдружилась с одною девушкой, с землячкой. Та кому-то из начальства набила морду за приставание. Ладно бы один на один, здесь же при всей деревне. Ей не простили конфуза, отыгрались, отомстили Зине. Та на Колыме лишь полгода выдержала. А за неделю до смерти, словно загодя почуяв, попросила:

— Аннушка, когда выйдешь на волю, посади в своем саду яблоньку, в память обо мне. Я так любила цветущий сад. Больше уж не увижу. Здесь навсегда останусь, а Колыма лишь сугробами цветет, вместо наших соловьев, метели и пурга воют. Вот так и останусь тут чужою всем. Пусть хоть яблонька за меня жить останется, моею песней, — попросила Зина.

Она и впрямь вскоре умерла. Упала в сугроб, будто споткнулась на собственном горе, да так и не встала. Охрана приказала закопать. Так и осталась Зина без креста и могилы, как многие другие. А вот яблонька ее, даже состарившись, всякую весну невестой цветет. А уж какими красивыми яблоками балует Анну. Слаще их во всем саду нет.

Сколько раз сама женщина могла умереть, счет потеряла, но судьба сберегла ее.

— Сколько лет ты пробыла на Колыме?

— Дали восемь, отсидела четыре. Реабилитировала меня прокурорская проверка. Были и тогда честные люди в надзорных органах. Спасли меня. Я тот последний день в зоне никогда не забуду. Специально за мною прислали машину на трассу. Засадили в кабину и повезли молча. Я от страха дрожу. Ничего хорошего для себя не ждала. Думала, на расстрел везут. Вот дуреха! Того не сообразила, что ради того машину не прислали б, уложили бы на месте без мороки. А тут в зону привезли. Зачитали в спецчасти бумагу об освобождении, и на другой день домой уехала. Во где радость была, когда к своим воротилась! Они все разом ко мне прилипли. Боренька сердцем почуял. Хоть и рано еще, в шестом часу утра добралась, сынок с койки вскочил, да как закричит:

— Мама! Мамка моя пришла! Вернулась ко мне!

— Я как теперь ту минуту помню. Боря ждал меня больше всех. Долгое время ни на шаг не отходил. До пятнадцати лет в одной постели со мною спал. От всех оберегал.

— А как дед? — перебила Юлька.

— А он при чем?

— Даже не навестил тебя? Не извинился?

— Глупышка моя! Да кто б его простил, кто впустил бы в дом гада? Я б того хорька сраной метлой со двора вымела б! И мертвая не прощу ему мерзостей!

— Вы так и не виделись с ним? — удивилась Юлька.

— Сколько раз! Да это не повод к прощенью и примиренью. Такое век не забыть. Я помню, как впервые увиделись с Колькой в сельпо, через неделю после моего освобождения. Стою я в очереди вместе со всеми, а этот влетел и враз к прилавку, без очереди взять хотел. Ну, меня разозлило. Как гаркнула во всю глотку:

— Эй, ты! Лысый геморрой! Отвали от прилавка покуда не подмогнула! Ты тут никто, чтоб вперед пролезать, а ну, встань в очередь, суслячья морда!

— Молодец, бабуля! Ну, как он? Небось, побежал новую кляузу строчить?

— Не-ет! Тихо встал в хвост очереди и молчал. Дошло до поганца, что здесь никто на его защиту не встанет. Не сыщет свидетелей, а вот оплеух запросто получит, если хай отворит. Короче, когда я купила все, что надо, прошла мимо Кольки, не оглянувшись. Но потом, сколько услышала о нем и стариках, целый короб! Он же не думал, что я с Колымы живьем ворочусь. К тому ж реабилитированной. Правда, четыре года промучилась. Уж и не знаю, выдержала б все восемь? Но вряд ли. И не такие, куда крепче загинули. На Колыме места много, вот только не для жизни. А погостов на ней не счесть, все безымянные. Потому, не тают там снега, не цветут сады, не поют птицы, нет тепла. Слишком много слез пролито, и умерло без счету. Выжить на Колыме мудрено. Ох, и ни всем суждено было оттуда вырваться.

— Так ведь Сталина уже не было!

— Зато коммуняки остались. Его выкормыши и выкидыши, такие как твой дед. Они работать никогда не любили, зато трепаться, пить и развратничать, равных не имелось. За те четыре года, какие я на Колыме отбывала, Колька три бабы поменял. Одна, последняя, от него в петлю влезла. Его в своей смерти обвинила. Ну и что? Ему и это с рук сошло. Никто ни в чем не упрекнул, никакого наказания не получил. Еще и мертвую вслед обосрал. Набрехал, будто по пьянке вздернулась, он тут вовсе ни при чем. И ему поверили. Но я-то знаю, какой он и на что способен. Меня с его стариками не надо знакомить. На сотни верст, по всей нашей Руси-матушке, вторых таких не сыщешь.

— Баб, а почему ты больше замуж не вышла? Ведь не все как дед!

— Э-э, нет! Мне и четырех лет Колымы хватило по горло. Может второй еще хуже первого подвернется. Зачем судьбу искушать? А и к чему морока? Самим неплохо жилось. Отказа ни в чем не знали. Боря смалечку работягой рос, во всем помогал, в нашу породу удался. Он хорошим хозяином в доме был. Настоящий мужик, все умел. И никогда никого не обижал.

— А он с отцом своим общался? — встряла Юлька.

— Навряд ли, иначе сказал бы, мы с ним дружили. А и знал, что он мне устроил Колыму.

— А дед живой?

— Два года назад умер. Говорили, что с коня упал и разбился насмерть. Но где то видано, чтоб человек упал на пахоту и расшибся до смерти? В такое даже деревенская детвора не поверит, потому что сами с лошадей по десятку раз на дню падают, а, слава Богу, все живые, без шишек обходятся. Ну да мне какое дело? Разбился, помер, туда ему дорога, значит, достал кого-то, кто подмог его башку под копыто сунуть. Говорили люди, что морда у него была разбита здорово.

— У коня?

— При чем конь? Я про Кольку, — усмехнулась бабка.

— Выходит, совсем вы не любили друг друга, ведь ты даже на похороны не пошла. Выходит, не простила его, — упрекнула внучка.

— А кто он мне после развода и Колымы? Я без него почти тридцать лет прожила. Даже больше. Я и запамятовала, что он когда-то мужем доводился. Первой и последней моей ошибкой стал. Уж лучше б его не знала.

— Тогда бы не было у тебя меня с отцом!

— Глупышка моя! Судьба не озеро, не обойдешь другим берегом. Что дано, то сбудется со всяким. Вы в моей жизни единое утешенье и отрада. Иначе для чего все? И мои прошлые муки не напрасны, знаю, что вы есть, а и я вам нужна покуда.

— Да что ты, баб! Ну, как без тебя? Вон я хоть сама уже тетка, а без тебя не могу.

— Ты тетка?! Лягушонок заморенный! Тебе до бабы еще созреть надобно. До ветру одну отпускать страшно, унести может, всю шатает, как былинку. Погоди, вот хворобу из тебя выгоним, войдешь в тело, какою красавицей станешь! А то ишь, в тетки норовит. А у самой вместо сисек прыщики, там, где у баб срака, у тебя два чирья. От пацана не отличить. Вот и убегают мужики, глянут и верят, что с гладильной доской переспали. У тебя ни спереди, ни сзади признаков пола нет. Глазу задержаться не на чем. А мужики, увидев такое, о чем думают? Что ты жадная или готовить не умеешь. Боятся такими же стать. Вот и убегают после первой ночи. Всем бабам ведомо, мужичья любовь через пузо приходит, — учила бабка.

— Почему ж сама себе дружка не завела. Пусть не мужем, хотя бы в хахали! Неужели за всю жизнь никого не приголубила? Ведь ты живой человек, и с тебя природа потребует.

— Юля, пойми, детка! Я слишком высокую цену отдала за любовь. Сколько за свою глупость горечи нахлебалась! Поверила в песни, какие Коля пел под моим окном. Красивыми были те песни. Да слова в них чужие. Свела с ума голосистая гармошка. Наверное, я ее полюбила, а не Кольку. Он без нее совсем серым, обычным показался. Хотя девки за ним бегали хороводами. Все мы в молодости глупые и слепые. Не разумом, сердцем живем. А потом, кто обжигает крылья, кто обмораживает. Первая любовь редко сильные крылья имеет. Сколько горя приносит она людям и нынче, счету нет. Вон, как-то парнишку ко мне привели. Невеста его за другого замуж пошла. Ну, а малец любил ее. Узнал, что разлюбила девка, и жизнь не мила стала. Захотел себя порешить. Но мать углядела, помешала сыну. А чтоб впредь с собой чего не утворил, привела ко мне мальчишку за шиворот. Целую неделю с ним промучилась. Ни заговоры, ни настои не помогли. Святой водой и молитвами очистила душу его от боли. Парнишка сразу же стал спать. В первый раз почти двое суток под иконой спал. Ишь, как нервы сдали. Потом в норму вошел. Благо, что летом все приключилось. Стал он на речку бегать. А я его заставляла венок носить, в нем цветы наговоренные. Так вот и уберегли парнишку от лиха. Унесла речная вода тоску его. Очистилась душа, а потому, когда та девка вернулась в деревню уже пузатой, наш хлопчик и не глянул в ее сторону.

— А зачем он ей замужней нужен?

— Выгнал ее мужик. Со своим другом застал. В тот же день в деревню вернул. Она была уверена, что наш малец все ей простит и не глянет на беременность, женится сразу. Но, не тут-то было. Мальчонка уже избавился от глумленья и даже рассмеялся ей в лицо, когда она сама пришла к нему домой. Просила простить ее. Он и ответил, что не обижался, на свете много хороших девчат. Вот и он нашел другую. Возврата к прошлому больше нет. Изменившая однажды, никогда верна не будет. А и любовь прошла…

— Как же она теперь?

— Та баба? Родила ребенка, но так и живет одна. Никто в жены не берет. Да и кому нужна такая?

— Баб! А почему третья жена деда в петлю влезла?

— Ну не от хорошей жизни! В деревне про то много слухов ходило. Но все винили Кольку. Ведь они уже без родителей, сами жили. Так базарил люд, будто Колька приводил домой всяких баб и на глазах жены вытворял с ними такое, чего женщина не выдержала. Другие брехали, будто он убил, а потом повесил.

— Зачем? Мог бы вывезти и закопать где-нибудь за деревней.

— Какое мне до него дело? Моя голова о нем уже не болела, — отмахнулась Анна от неприятной темы.

— Неужели ты о нем никогда по-доброму не вспоминала? Не видела во снах?

— Видела! Когда меня судили, часто процесс снился, как проклятье. В холодном поту подскакивала. Было б за что судить! Вместе со мной в бараке бабы были. Многие из них ни за что попали. Но случались и те, кто председателя колхоза ножом саданул. И сразу насмерть. Другие того не легче, начальника рыбкоопа. Одна агронома трактором задавила. Не случайно, за оскорбление отомстила. И не глядя на большой срок, ни разу не пожалела о случившемся. Была там и старуха дряхлая. Она уборщицей и истопником работала в правлении колхоза. А там, как назло, зоотехник с бухгалтером повеселиться вздумали. Но перебрали. Бабка, забыв о них, закрыла правление на замок, сама домой спать пошла. Ночью из печки уголь выпал. А правление деревянное. Сразу огнем взялось. Бухгалтер с зоотехником заживо сгорели. Не смогли выбраться. А как выскочишь, если на окнах стояли кованые решетки, а входная дубовая дверь на наружнем замке. Вот и осудили бабку в семьдесят пять лет, приговорили к двадцати пяти годам заключения. Она и года на Колыме не выдержала. Умерла тихо, молча, никого не разбудила умирая. Администрация зоны посетовала, что о смерти бабки даже сообщить некому Все три ее сына вместе с отцом еще на войне погибли. Старушка одна осталась. Ее судили как контру. Следователь бил на допросах по лицу и голове. Интересовался, какая разведка бабку завербовала. Она, прожив в деревне всю свою жизнь, никогда не слышала о таком, посчитала, что следователь тоже лишку выпил вот и бубенит глумное. Умирая, старая простила всех…

Эта старушка никогда не снимала траур. Всегда носила черную одежду, так и умерла в ней, ни разу за все годы не порадовалась жизни и благодарила Господа за то, что наконец-то объединится со своими… А смерть она считала избавительницей от всех земных мук и все время ждала ее…

— Теперь таких женщин мало, — выдохнула Юлька трудно.

— Ну, не скажи! Их и нынче хватает. Но верность берегут лишь тем, кого любят, — сказала Анна задумчиво. И спросила:

— Ты-то хоть любила кого-нибудь? Или обошла тебя эта радость?

— Ни хрена себе! Даже после Колымы назвала любовь радостью?! — изумилась Юлька.

— Человек оказался недостойным, то верно. А любовь ни при чем. Это счастье, что я любила, Бог не обошел той радостью. Не кляну и не сетую. Ведь любовь подарок с неба. Без нее человек впустую живет.

— Ну, а что с того, что я любила? С самого детства только о нем мечтала. Ни на кого другого не смотрела. А ему моя любовь до задницы оказалась. Вовсе не нужной была. И женился он на моей лучшей подруге, какая все прекрасно знала и вовсе не любила. Просто пришло ее время, а никого другого рядом не оказалось. Он стал хорошей партией, выгодной, удобной со всех сторон, вот и зацепила, а я не смогла, постыдилась показаться навязчивой и нахальной, потому осталась в кукушках, одна. А подружка живет и радуется, говорит, что любить вовсе не обязательно, главное, удачно устроиться в жизни, а все остальное наладится само собой. Я их часто вижу вместе. И поверишь, до сих пор душа болит. Ведь вот я тоже могла стать счастливой, но мне не повезло, осталась в дурах. Не сумела себя преподнести, обратить его внимание. Теперь без того нельзя. Женщины должны быть яркими, чтобы их заметили. А я свое проморгала, не повезло, как серому пугалу, от того счастье от меня отвернулось, а потом и вовсе сбежало навсегда, — хлюпнула Юлька.

— Ты с ним встречалась? — перебила Анна.

— Нет. Просто здоровались. Мы с ним не общались, не обращал на меня внимание. И только я горела, увидев его.

— Безответная любовь… Она самая горькая. Но тут уж ничего не поделать. У него уже семья. Небось, детки есть? — спросила тихо.

— Нет детей у них. Поначалу сами не хотели, теперь не получается. Она даже на курорт ездила, лечилась от бесплодия, но не помогло.

— Судьба не каждой дарит счастье материнства. Случается, наказывает за грехи. Лечить таких бесполезно. Нельзя идти против воли Божьей. Ведь она знала, что ты его любишь. Сама вышла с пустой душой, отняла твое счастье. Вряд ли ей повезет, — поджала Анна губы.

— Они хотят усыновить чужого. Другого выхода не нашли. Но пока нет такого ребенка, какого хотят. Они мечтают взять похожего на себя. Не получается по заказу А и похожий все равно чужой, — выдохнула Юлька больной комок. И продолжила зло:

— Эта подружка приходила ко мне. Просила стать донорской матерью.

— А это что такое? — не поняла Анна.

— Чтоб я забеременела от ее мужа, а ребенка, когда родится, отдала бы им.

— Она что, вконец свихнулась? Вовсе ненормальная баба! Да за кого тебя считает стерва?

— Да при чем тут я? Кто обо мне вспомнит. Я вовсе ни в счет. Всяк о себе заботится. Она мне деньги за это предлагала. И немалые! Пришла в тот момент, когда меня с работы сократили, и я сидела без копейки, голодная, как сволочь. Честно говоря, мелькнула мысль согласиться на ее предложение, а когда рожу, оставить ребенка себе и не отдать его им. Но она шла на это только через официальный контракт, в каком все расписано. И сказано, что в случае если я откажусь отдать ребенка, его у меня заберут с милицией и никогда не зарегистрируют на мою фамилию. Все предусмотрела стерва! Но и я подумала, что рожать ребенка для чужой семьи не смогу. А и самостоятельно не подниму, нужны возможности. Вот их у меня вовсе нет. Самой тяжко прокормиться. С ребенком и вовсе невмоготу. Короче, отказала я ей капитально. Она меня дурой назвала, сказала, что хотела помочь продержаться. Так вот и не договорились ни о чем. Обозвала ее по всякому, на том и расстались.

— Дрянь, ни баба! Вздумала на нужде поймать, телку из тебя сделать! Негодяйка бесстыжая! Да кто б решился своего кровного в чужие руки отдать?!

— Ой, бабуль, только об этом не надо! Нынче детвору научились продавать даже за границу. Это ты в деревне, ничего не зная, живешь. Есть такие, кто ребятишек на органы продает. Всякие мамашки теперь развелись на земле. И, поверь, найти донорскую мать совсем не сложно. Главное, чтоб были деньги и желание!

— Во, докатились! Детями торгуют, бесстыжие! В наше время о том не слыхали. А тут сосновская баба в городе родила и отказалась от дочки. Сына хотела. В семье и так пять девок, куда их дальше валять? Мужик пригрозил, что домой не пустит. Она и вернулась без дочки, куда деваться стало. Так вся деревня их до сих пор клюет за то, что осиротила девку ни за что, в приюте она жить станет. И я отказалась ту семью лечить, за грех их не могу простить. Ведь всякая жизнь на земле от Бога! Благодарить за нее надо, а они вишь, умней Господа себя посчитали, нехристи окаянные. Погоди, не сойдет им это даром. Взыщется и с них, — помрачнела Анна.

— Баб! Мы с тобой про любовь говорили, — напомнила Юлька.

— А где ж ей взяться нынче, коль святое не в чести? Хорошо, что ты не согласилась на грех! Не при-ведись на соблазн поддаться, навовсе судьба от тебя отворотилась бы! — глянула на внучку строго и спросила:

— От кого же ты беременела, девка моя?

— Были двое! Первый, неплохой человек, уже в годах, серьезный, на хорошей должности работает. Он у нас в больнице лежал, лечился долго. Так вот мы с ним и познакомились. Три месяца уколы ему делала, а потом он мне… Когда вылечился, ушел из больницы, забыл как звали. Я ему много раз звонила, он не ответил, не захотел со мной разговаривать. Когда поняла, сделала аборт. Свои девчонки помогли, уговорили, убедили гинеколога. Никак не хотела первый аборт делать, боялась, что потом беременеть не буду А я через полгода снова влетела.

— А на этот раз от кого? — насупилась Анна.

— От врача зацепила. Таким несчастным и одиноким прикинулся. И жена у него пустышка, и дети дебильные, и в больнице его никто не понимает, главврач придирается. Я его и пожалела, позвала в гости. Он крепко выпил. Но потом еще два раза приходил. Думала, что заклеила натурально. Все ж хоть и лысый, а мужик, к тому же врач-терапевт. А он с концом сгинул. В поликлинике приемы ведет, ушел из больницы. Но я его нашла. Он же, суслик облезлый, сделал вид, что вовсе меня не знает. Перед своей медсестрой выделывался козел. Мне так обидно стало, когда спросил как чужую:

— На что жалуетесь?

— Вот тут ему выдала по полной программе. У него не только спина, очки вспотели. Он меня давай успокаивать, а я его крою последними словами. Он из кабинета убежал. Ну и я ушла вскоре. Зато больные в коридоре долго хохотали. Они все слышали. А и меня вскоре сократили. Года не прошло. Я, правда, еще виделась потом с обоими хахалями, случайно, на улице встретила. Оба под руку с женами. Ну, я поздоровалась. Так мило улыбнулась. Первый кивнул в ответ, а второй пожал плечами, огляделся, куда от меня смыться. Даже смешно! Разве он мужчина, что боится с женщиной поздороваться. А ведь у него больных полно. От них тоже убегает? Сам себя выдал отморозок! Но с того дня та лысая гнида, завидев меня, на другую сторону улицы перебегает, даже когда один идет. Он меня больше милиции боится.

— Не задевай его больше. Твое счастье, что у тебя с ним не склеилось. Он не просто не мужик, а и не человек. С таким семью создавать нельзя. Такого в шею гнать надо. Этот, копия твоего деда, только на пакости способен. Сама судьба от него уберегла. Лучше быть свободной одиночкой, чем несчастной женой! Радуйся, дуреха, что не влетела круче. Конечно, аборт, страшный грех. Но поверь, всю жизнь страдать под одной крышей с гадом, еще хуже. Считай, что до старости с петлей на шее прожила б. Так вот и повезло тебе! — накрывала на стол Анна и рассказывала:

— Ко мне тоже один такой сватался, лет десять назад. Пришел весь в соплях и слезах. Враз на все жаловался. На болезни и несчастья, на семью и детей. Вроде и просветов у него нет. Его ветврачом к нам прислали. Болячек у мужика и впрямь прорва скопилась. Но все от дурного норова. От зависти и жадности язву получил, нервы сдали, вот и стал разваливаться на части. Сначала ходил лечиться как все, а потом, в мужики предложился, про душу запел, какую ко мне потянуло. А я его уже насквозь увидела. Понятно, что отказала наглухо. Запретила с такими шалостями ко мне наведываться, сказала, что мне о семейной жизни помышлять нельзя. Уж и не знаю, поверил ли? Но больше не навещал. Понял бесполезность своей брехни. Ведь прежде чем предложенье сделать, весь мой дом оглядел нахал, будто приценился. Одно, главное не учел, меня саму. А ведь таких, как тот ветврач, столько, хоть неводом черпай из канавы. Я отказала, потому что не хочу говна в своем доме держать, он же сказал, будто не ниже брильянта себя держит, и таких в свете единицы. Намекал, будто я сокровище теряю. Навязывал номер телефона, мол, если одумаешься, позвони, покуда его оседлать никто не успел. О том не подумал, зачем мне такой геморрой нужен. Весь как жеваный катях, а туда же, с гонором, лысый мухомор, — рассмеялась звонко и тут же замолчала, в дверь кто-то постучал.

— Прости, Аннушка, опять я к тебе. Помоги! Спина проклятая достала, вконец извела! Ни сесть, ни лечь не могу, выручи, — встал у стены Прохор.

— Нога твоя зажила? — спросила Анна.

— Уж и забыл о ней. А вот спина изводит. Ну, а теперь время весеннее, работы много, как некстати эта болезнь, — жаловался мужик.

— Ты раздевайся, чего стенку подпираешь, не теряй время даром, проходи в комнату, ложись, мне тебя глянуть надо, — предложила Анна.

Едва Прохор лег, женщина надавила пальцами на две точки, человек взвыл от боли.

— Потерпи, голубчик, дай проверю, что с тобой, где болезнь застряла, где корни пустила? Причин много, а нужно понять твою, единую, — стучала по спине пальцами, мяла ее, потом проверила ноги.

— Они не болят, — сказал Прошка.

— Не мешай, лежи молча. Я сама вижу все. Нынче не болят, а завтра прихватят, — осекла человека и попросила внучку:

— Подай скипидар. Он в кладовке стоит на полке, в темной бутылке. Принеси живей…

Вскоре она натерла спину человека скипидаром, обмотала шерстяным платком, велела полежать и растопила печь. Прохор сам не заметил, как отпустила боль, и он мгновенно уснул.

— Во храпит, аж изба трясется, — засмеялась Юля.

— Боль утихла, но не прошла, затаилась змеей в теле. А я ее горячими углями изгоню из мужика. Просквозило его где-то, вот и скрючило. Конечно, боль адская. Но этому надо помочь! — подкинула в печку сухие березовые дрова. Подождала, пока они прогорят. И как только дрова рассыпались в угли, разбудила Прохора, посадила спиной к открытой топке, из какой шел жар.

— Теперь сиди и грейся сухим теплом, — сняла со спины человека платок, дала кружку горячего малинового отвара:

— Пей, голубь! — велела Анна.

— А спина уже не болит, прошла. Кудесница ты, Аннушка. Как быстро со мной справилась! Я уж сколько таблеток, мазей перепробовал, ничего не помогло! — признался человек.

— Что ж сразу не пришел? — удивилась баба.

— Неловко на халяву надоедать. А деньги не берешь. Я же мужик, совестно. Да деваться некуда. Пришлось опять к тебе свернуть, — сознался человек.

— Проша, вот когда спину наладим, вспашешь мой огород. Знаю, у тебя есть трактор. Вот и рассчитаешься.

— О чем речь, Аннушка? И вспашу, и прокультивирую, и размаркерую, даже картошку посажу. У меня сажалка есть. В один день справлюсь! — пообещал, повеселев, вытирал со лба пот, бежавший ручьями.

— Вот и договорились! — улыбалась женщина. И заметила, как Прошка внимательно наблюдает за Юлькой. А потом спросил:

— Эта девчушка тоже лечится у тебя?

— Она моя внучка, — ответила тихо.

— Счастливая!

— Почему так думаешь?

— Родная кровь — великое дело! Ни то, что у меня. Один в целом свете, как барбос без цепи. А ведь все было. В один день никого не стало. Землетрясение отняло семью, всех до единого. И дом развалило. Вернулся с моря, а на берегу уже никто не ждет. Никому не нужен. Думал, свихнусь. Дом, где двое детей родились и росли, одной могилой стал для всех. Никто не уцелел. Вытащили моих из-под завалов. Я как увидел могилы, с катушек улетел. Об одном пожалел, что меня в то время с ним не было. К чему мне теперь жизнь? — закрыл лицо руками.

— Крепись, Прохор! Все мы в этой жизни кого-то теряем. Но коль Бог уберег от погибели, значит, ты еще нужен. И не греши, не зови смерть. На тот свет не спеши, туда не опоздаешь. Слышишь меня? — подошла вплотную.

— Конечно, слышу! — ответил глухо.

— Держись, ведь ты мужчина! Да еще какой сокол! Не падай духом.

— Стараюсь держаться. Но плохо получается. Детей очень жаль. Им бы жить. А они умерли. Лучше б я вместо них не проснулся, — сетовал человек.

— Ты где теперь живешь? — спросила Анна.

— Дом здесь купил, у стариков, они в город к детям уехали насовсем. Я этим летом отремонтирую свои хоромы, а на будущий год сад посажу, может, даже грядки посею. Тут, говорят, никогда землетрясений не было. Значит, спокойно можно жить. На Север никогда не вернусь. Там мое сердце навсегда осталось. Вместе с моими, в одной могиле, — обвисли плечи человека.

— Успокойся, Проша! Не трави себя, — подошла Анна, пощупала спину, сгребла угли в кучку и предложила:

— Блинов со сметаной поешь! Юлька жарила, они у ней всегда вкусные! — поставила перед Прошкой блины, сметану.

— Юль, а сколько тебе лет? — спросил внезапно.

— Много! Целых двадцать пять! — ответила, покраснев, сама не зная от чего.

— Это много? Я думал лет семнадцать. Выглядишь совсем девчонкой-школьницей.

— Я уже колледж закончила и три года проработала медсестрой в больнице.

— И что с того? Смотришься ребенком! Вот мне уже тридцать семь. А все считают, что полтину разменял. Иные даже дедом зовут. Не верят, что до сорока не дотянул. Суть не в возрасте. Я когда в морге побывал, оттуда седым вышел. Как не свихнулся там…

— Прохор! У каждого в жизни свои землетрясения. Не зацикливайся на них, держи в руках память и нервы. Иначе из хворей не вылезешь, — посоветовала Анна.

— Прости, голубушка! Я не всегда такой сопливый как сейчас. Наверное, надо было раскрыться, поделиться, ведь я здесь никому о себе не говорил. Никто не знает, зачем сюда переехал, почему один живу. Не со всеми разговоришься, да и ни к чему, — глянул на Юлю и спросил:

— А у тебя кроме Аннушки кто-нибудь имеется?

— Нет, не обзавелась, не успела, — опустила голову.

Прошка, услышав ответ, заметно повеселел, оживился:

— Выходит, ты тоже одиночка, как и я?

Юля не ответила. Глянула на бабку, та, загадочно улыбнувшись, сказала:

— Знахаркой ее сделаю. А нам семьями нельзя обрастать. Так положено, что живем в свете для человеков, не для себя. Будет семья, появится корысть, жадность. Это во вред делу. У таких Божий дар лекаря отнимается. Наши руки и души должны всегда быть чистыми, как родники и не болеть алчностью. Велик дар Господа каждому травнику, но еще больше спрашивается со всех, кто стал на наш путь. Потому, внучка моя нынче слуга Божья. Перед Ним в ответе за будущее свое.

— Но знахарка не монахиня. Обет на одиночество и безбрачие не дает. Лишь сердце и помыслы должны быть чистыми. А они не могут отрицать семью. Ведь знахари не сектанты, как я понимаю. И лечат в меру своих способностей и дара Божьего, отпущенного всякому. Хотя, не хочу спорить, не имею права. Лишь сказал, как сам думаю. Вмешиваться в вашу жизнь не собираюсь. Одно скажу от души! Дай Бог, твоей внучке стать такою, как ты!

Уходя, Прохор посмотрел на Юльку долгим, пронизывающим взглядом, обговорил с Анной, когда он приедет на огород, и вышел в дверь, не оглядываясь.

— Странный он какой-то. То по семье плачет, то ко мне начал клеиться сходу как кобель! — пожала плечами Юлька.

— Мужик он! Это, прежде всего. Как бы не болела душа, плоть свое берет и не дает ему покоя. Он в том не виноват. Натура у человека открытая. Врать и рисоваться не умеет. И не хвастун, не бездельник. Как бы он не скрывал, вся Сосновка о нем знает, и о беде наслышаны. Не сам, Никитка растрепался деревенским о Прошкиной жизни. Он у Прохора в шоферах состоит. Иногда ездит в город по его поручениям. Так вот и тебя на дороге подобрал и домой привез. А вечером уже вся Сосновка знала, что ты ко мне приехала. Так оно всегда бывает. У Никиты вода в заднице не держится, секретов хранить человек не умеет. Именно за это били его в деревне многократно мужики и бабы. Не случайно при нем даже в очереди в сельпо, ни бабы, ни старухи ни о чем не говорят. Так и считают, если при Никите кто-то перднет, тот обязательно сочинит, что вся очередь обосралась.

— Как же Прохор его терпит? Или не знает?

— Еще как знает! Но ему скрывать и бояться нечего. Все что о нем можно сказать, Никита давно уже насвистел в уши каждому. Тот, кто свою подноготную выворачивает наизнанку, чужой секрет никогда не сохранит. Так и Никита! Он простодушный человек, живет нараспашку, доверчив ко всем, потому его часто обманывали, предавали. Но его ничто не проучило. Вот за это и взял его Прохор. Никитка не украдет, не пропьет, он болтливый, но не подлый.

— Ты и его лечила?

— Как и всех. Сорвал спину человек. Враз грыжа в позвоночнике объявилась. Я ее чугунком разогретым убрала. Все наладилось, поправился человек. Есть у него недостаток. Зато хорошего еще больше. К нему, когда припечет, хоть среди ночи приди, никогда не откажет в помощи, — похвалила мужика Анна.

— А ты его о чем-нибудь просила?

— Случалось. Кончились в сельпо мука и сахар. Никита мне из города привез. За доставку ни копейки не взял. Вот такой человечек он, корявый, грубый, но свой, теплый и совсем понятный, — хвалила мужика Анна. И вдруг спросила заговорщицки:

— Ну, как тебе Прохор? Пришелся по душе?

— Ты ж ему за меня уже отказала…

— Глупышка! Мужикам всегда нужно препятствия ставить. Пусть борются, одолевают их. Помни, что легко дается, тем не дорожат, — улыбнулась своей загадочной улыбкой, и Юлька поняла, жива в бабке женщина, умная, озорная, какую не сломала и не погубила даже Колыма… Но, как говорила сама Анна, что дано Богом, не отнимется людьми.