Я обязательно вернусь

Глава 6. Звезда рыбака

Юлька весь вечер писала письмо Прохору. Она впервые рассказала о Мишке, о разговорах и досужих слухах на работе.

— Мне казалось, что в аэропорту работают особые люди. Оказалось, здесь тоже есть козлы!

Прошка иронично усмехался:

— И ты, бабонька, как все! Хочешь навешать мне лапшу на уши. Или я теперь должен поверить, что за все время не залетел к тебе в гости никто из этих крылатых и пернатых? Или тот Мишка просто так у тебя прикипелся? Он, что, евнух? Ведь мы ни дети! Зачем лукавишь? Лучший друг бабы — это любовник! Такое всем известно. Не верю, что ничего меж вами нет. Сам мужик, меня не проведешь! Вон, Лидка как прикидывалась, сколько лет играла в верность. А на деле оказалась такою, как другие. Ничуть не лучше. Так она женою была, двоих детей от меня имела. Хотя, кто с уверенностью может сказать, что они мои? Это знала только их мать… Ну, да ладно! Накрой я ее с любовником при жизни, дышать бы не оставил никого. Хотя… Черт знает! Может, собрал бы документы и ушел бы к своим в общагу. Там таких с каждой путиной прибавляется. Надолго в общежитии никто не застревает, заводят других баб, и жизнь идет по новому кругу. В ней ничего не останавливается. Так и у тебя, Юлька! Мне ты отказала, Мишку приняла. А может, уже ни одного его. Кто тебя знает? Верить вам может только наивный пацан. Да и не имею права требовать от тебя верность. Ну, кто я? Ни муж, ни сожитель, даже не любовник. А ты там одна, живая женщина, вот и весь сказ, сама себе хозяйка, никому ничем не обязана. Ну, перебрасываемся изредка письмами, а что они? Ими живую встречу не заменить. Конечно, приедь я сейчас, где был бы тот Миша? Я б его тут же за шкирняк взял бы без лишних разговоров! И запретил бы твой порог нюхать! А то, ишь, деловой! Он мелкими ремонтами по дому занимается. Знакомый трюк! Каждый хмырь свой подход имеет к бабе. Этот из хитрожопых, приучает к себе исподволь. Дескать, смотри, какой я деловой, все умею! Ну, ничего! Если дотяну эту путину и вернусь, уж ни за что не упущу Юльку, если я еще не прозевал. Если опоздаю, ничего не поделаешь! Нет у меня прав на тебя! А и были б, чего они в жизни стоют. Вон, Лидия тому пример. И только ли она? Все прекрасно, пока люди живут вместе. Любая разлука, даже самая короткая, может разорвать все и навсегда. У женщины, как у смерти, пощады не вымолишь. Если разлюбила, то навсегда, — задумался Прохор.

Выпала короткая передышка, пришло судно к берегу за продуктами. Сейчас их отгрузят со склада, и снова пойдет сейнер к месту лова. В запасе часа два. Может, дать ответ ей и опустить в почтовый ящик пока у берега будем стоять…

«Юленька, привет, моя радость! Получил весточку от тебя, а тут повезло пришвартоваться к берегу ненадолго. Вот и решил черкнуть. Не пугай меня своими летунами и Мишками. Я их быстро отважу, как только выйду на берег и приеду к тебе! Они пользуются тем, что находятся рядом, а я далеко. Однако, солнце тоже не близко, но достает каждого. Пусть эти мужики помнят, что я Прохор! Свое у любого из глотки вырву. Пусть это будет Мишка или летуны, мне все равно. Я их самолет за хвост поймаю и тебя отниму. Никому не отдам свою девчонку, пусть они это знают! Насчет работы не переживай. Сколько будет нужно, я вышлю тут же. Ты только скажи. У меня есть на счету. По моему заявлению тебе тут же перечислят. И еще, помни, Юля, если у тебя с Михаилом что-то всерьез получится, не бойся, сообщи мне. Я буду искать себе для жизни другого человека. И хотя будет обидно, что упустил, ни тебя, себя винить стану за то, что связал себя таким долгим контрактом. Честно говоря, с каждым твоим письмом все сильнее тянет на берег. Я всегда молю, дождись меня, моя Ассоль! Но хорошо понимаю, что ожидание и разлука не могут и не должны быть бесконечными. Да и я хочу быть любимым. Может, когда-нибудь услышу это слово от тебя, о себе?

Ты, сейчас скажешь, во, размечтался, старая задница! Что делать? В море мечты и сказки много дороже ценятся и берегутся.

А за фотки тебе, громадное спасибо. Могу целовать их, сколько хочу, не рискуя получить по физиономии и услышать такое, что потом на себя в зеркало смотреть не захочешь. Тут ты всегда со мной. Так или иначе, здесь тебе от меня никуда не деться. Ты даже спишь со мной. И у меня от тебя ни одного секрета. Пиши мне. Если решишь уйти из аэропорта, сообщи. Я тут же вышлю денег, чтоб ни в чем не нуждалась. И еще! Когда будешь в Сосновке, навести наш дом. Может он станет нашим причалом? Одним на двоих? И еще, ты оказалась права! Жена нашего старпома родила в сорок лет мальчишку! Мы всей командой отметили это дело! Я и подумал, что нам с тобой совсем не поздно будет завести парочку или тройку ребятишек. Ведь это здорово, если ты меня дождешься. Вот и появятся у нас свои Ассоли и Нептуны! Лишь бы ты не передумала и захотела встретиться со мной. Я очень скучаю по тебе! Твой Прохор».

Он отправил письмо, какое впервые не успел перечитать. Да и до того ли? Судно скоро вышло в открытое море. Прохор вместе со всеми готовил корму к предстоящему замету Другие драили палубу, рубки и кубрик, каюты. Некогда разогнуться. Дизелисты и радист, старпом и лоцман, все рыбаки, пользуясь моментом, приводят судно в порядок.

Но только сделали два замета, с берега поступило штормовое предупреждение.

— Эх, черт! Еще бы один замет и тогда не обидно бы возвращаться на берег. А что теперь? Даже на откачку улова стыдно подойти. Трюм наполовину загружен! — досадовал боцман.

— Поприкуси язык! Иль забыл, что с полным трюмом только тонуть легко! — оборвал капитан и взял курс в ближайшую бухту, где рыбаки частенько пережидали шторма. Вот и сегодня, пока пришли в бухту, там уже семь судов стояли на якорях. Места другим оставалось совсем немного.

Капитаны собрались на рээсе Осадчего, рыбаки хмуро разошлись по каютам, другие в кают-компании пили чай, вели нескончаемые разговоры о семьях, детях, береговых заботах.

— Вадим! Твой старший уже школу закончил, куда собирается поступать или в армию пойдет? — спросил боцмана дизелист.

— Он в армию хотел, да забраковали по здоровью!

— А что с ним?

— Врачи, блин, высмеяли меня. Сказали, что я своего пацана второпях сделал, потому получился он неполноценным. Цвета не различает. Не может зеленый от красного отличить. Мало того, он левша. У него плоскостопие, аллергия даже на самого себя.

— Подумаешь, это все мелочи! Даже если не вылечится, проживет спокойно. А вот мой плюгавец до сих пор в постели ссытся, — признался боцман.

— А ты не ори дома! Он с перепугу от тебя не то ссаться, сраться будет.

— Пить надо меньше, — заметил кто-то из рыбаков.

— Куда ему пить? Он и не нюхает спиртное. Дохляк, а не пацан. Мать мясо перцем чуть посыпет, сын из-за стола бегом. У него желудок острого не терпит. И в кого такой отморозок удался, не пойму. Зову в море, а он мне на матрас показывает. Тот насквозь мокрый. А жена и говорит:

Он и так каждый день плавает. Утром, как заправский рыбак, мокрый по самые уши встает. Водила к врачам, те проверили, сказали все у него в порядке, просто ленится вставать.

— Ремнем взгонять надо!

— И это было! — признался боцман.

— На ночь пить не давай, — советовал радист.

— У тебя дети есть?

— Дочка!

— Вот попробуй ты, отец, откажи ей в питье! Сможешь?

— Она ж не ссытся.

— А как своему откажу, если хочет. Это едино, что запретить дышать! Да пусть ссытся! Ведь не больной, это главное. Может израстется пацан.

— Я свою дочку перед морем так ремнем выдрал, сигареты в ее куртке нашел. Сказал, что еще раз найду, из дома выгоню.

— Ну и зря! Твоя уже большая. Ты глянь, теперь первоклашки в школе на переменах курят! — встрял лоцман.

— Мне плевать, как другие своих растят.

— Эх, Ваня! Ну, что ты городишь? Выгоню из дома! Не терял ты детей! Не знаешь, как это больно! Ведь не кошку, свою дочь избил. Откуда знаешь, как ее жизнь дальше сложится. Но как бы ни было, верить и уважать тебя она уже не будет. Не хватило ума убедить ее, вот и распустил руки. Лучше вспомнил бы свое детство. Почему за столько лет ни разу не был в отпуске у отца с матерью? Только на похоронах появишься, чтоб простить все разом. Пусть минет тебя это горе. Одумайся, пока далеко не зашло, — встрял в разговор Прохор.

— А ты пытался говорить с нынешними? — встрял радист.

— Случалось в Сосновке с пацанами разговаривать. Они мне ведро на печную трубу надели. А лестницу к ней дерьмом отделали. Дескать, попробуй, сними ведро! Печку все равно топить надо.

— Вот козлы!

— Сущие отморозки! — послышалось возмущенное.

— Дети они! Сами не лучше были! — рассмеялся Прошка громко.

— И что? Как ты с положенья вышел? Сам лестницу мыл и ведро снимал? — удивился кок.

— Хорош бы я был! Из пацанячьей шкоды выйти побежденным! Это не по мне!

— Правильно! Уши и задницы им надрал!

— И не подумал о таком. Это же сразу полдеревни врагов заиметь. А ну, представь, твоего сына чужой дядька побил, чтоб ты с ним сделал бы?

— Понятно, вломил бы от души!

— И сколько таких бы пришло ко мне? Потому, поступил просто. Подозвал пару пацанов и сказал им:

— Кто лестницу отмоет и снимет ведро, тому конфет дам и на тракторе покатаю. Так они и трактор отмыли до блеска. А уж крышу с лестницей до последней пылинки отскребли. Я не ругал их. Мы даже подружились, знаю, если враждовать с детворой, утопят в неприятностях, станешь дружить, много доброго получишь. Вон, как на судне, смыло мужика в море при шторме. Его целые сутки искали в ураган и нашли, спасли. Будь он дерьмом, кто из-за него рисковал бы людьми и судном. Сами знаете, что увидеть, найти и поймать мужика в штормовом море, почти нереально. Надо уж очень захотеть спасти эту душу. Поставить его жизнь над своею. Тогда все получится. Всякую ситуацию стоит сначала на себя примерить. Вот тогда решение будет верным. Это я уже про детей. Они не маленькие, они пока слабые. И пользоваться своей силой, не по-мужски. Я своих погибших пальцем не трогал, коль еще будут, словом не обижу, — вспомнив Юльку, разулыбался человек.

— Брось ты заливать! Чего несешь ерунду? Добром их воспитывать? Кого? Вон у меня племянник растет. Ему гаду мед через воронку в задницу льют. Все у него есть! А он что отрывает, недоносок? Братан уже из сил выбился с ним! Купил ему наборы цветных фломастеров. Семь. Так этот отморозок стянул такой набор у своего соседа по парте! Отец вложил ему по горбу. А он на другой день вышел к доске и стащил у учительницы из сумки всю зарплату. Отец спросил, почему он это сделал? Ведь на карманные расходы всегда имел! Так вот и ответил, мол, деньги лишними не бывают! Опять уговаривали гада. Так он через пару дней у одноклассника мопед угнал. Уже милиция с ним разбиралась. И тоже вломили по шее. Обещали на нары загнать. Так этот сволочь у отца деньги слямзил. Тот снова за ремень. Ну, хоть убей его. Вопит, клянется, что не будет тыздить. А чуть отвернулся, снова за свое. Я его к себе домой не пускаю. Да и не только я, все кто знают, двери ему не открывают. Он помешан на воровстве, у него руки горят. Если не украдет, болеет псих. Вот и воспитывай такого добром. А что, он один? Да хоть убей отморозка, слов не понимает. Тащит даже ненужное.

— Значит, клиптоман! Это уже болезнь! — вставил старпом судна.

— Слушай! Он в реанимации без сознания валялся три дня. Отец его отделал. Первый раз на ноги встал, пошел в туалет и часы стырил у дежурного врача. Ну, что после этого скажешь? Все с ним испробовали, убить осталось, то самое верное, а ты лопочешь, пальцем их гавнюков не трогать! А как жить, что из-за него людям в глаза смотреть невозможно! На языке мозоли набил, убеждая не воровать! А ты тут басни сочиняешь, как их растить надо! С пеленок из-под ремня не выпускать! — вытер пот со лба один из рыбаков и продолжил:

— Хорошо, что твои не такими росли. А если б этот змей тебе попался, глянул бы, что бы с ним делал, крутился бы ужом на сковородке! Я никому не указываю, как кого растить. Нет рецептов от придурков. Потому, родители всегда правы! И нечего указывать, им виднее. Мне своего братана жаль. И если сдохнет тот племянник, лично я только порадуюсь. Ведь тот отморозок-сынок, внаглую его достает каждый день! Если он — радость, то, что есть горе?

— Это уже гены! Кто-то в роду был таким, вот и перешло на пацана, — не сдавался Прохор.

— В нашем роду никогда воров не имелось! Все нормально жили, и мужики и бабы. Мороки ни с кем не знали. И только этот паскудник сам в себя выкатился в свет. Или пришибут, или где-нибудь на нарах кончится. А про воспитание не гунди много. Тут не дурней тебя люди! Всяк со своими мучается, сколько сил и ума хватает. Никто из нас детям не пожелает плохого…

Прохор молча смотрел в иллюминатор. За ним видел серое море, хмурое небо.

Внезапно с грохотом открылась дверь рубки радиста. Он только что слушал SOS и поймал сигнал, просил о помощи сейнер, сел на мель, и теперь шторм разобьет судно вдребезги.

— Как к нему подойти в такой шторм?

— Самих может снести на мель. Кто нас выручит?

— Он только на мели, а мы пробоину можем получить или его сомнем! — говорили люди и тут же заметили, что их сейнер выходит из бухты.

— Кто хочет остаться, перейдите на судно «Осадчий», — предложил капитан. Восемь рыбаков молча, не оглядываясь, покинули сейнер. Они не хотели рисковать. Каждого из них ждали на берегу семьи, дети. Все понимали, что может случиться. Спасать сейнер с командой рыбаков ценою своих жизней многим не хотелось. Никто не был уверен, что свой сейнер вернется в бухту.

— Давай, отчаливаем! — услышал Прохор голос капитана из рубки. Тот оглянулся, увидел Прошку вместе с оставшимися людьми и повел судно в открытое море. Там гремел шторм.

— Успеть бы! Только бы удержались до нашего прихода. Лишь бы их не завалило на борт! — думали рыбаки.

— Вряд ли судно сдернем с мели. Но хотя бы людей снимем.

— Почему не сказали с уловом они или порожние? — оглянулся капитан и увидел, что из бухты следом за его сейнером выходят по сигналу SOS еще два судна. Всем им нужно было пройти восемь миль. По хорошей погоде это не расстояние. Но теперь… Никому но сидится в каюте. Прохор вышел на палубу, вцепился в поручни, так проще удержаться на ногах. Сквозь рев шторма летят сигналы на сейнер терпящий бедствие:

— Идем на помощь! Держитесь!

Чернело небо. Сейнер окатывали громадные волны. Они обрушивались на рубку и палубу, валили судно на борт, подбрасывали на гребни волн. Море, словно игрушкой, забавлялось сейнером.

Прохор, едва удержавшись на ногах, ввалился в кубрик, дверь подтолкнула его внутрь.

— Ну, что там? Сколько еще до них?

— Две мили, — вздохнул Прошка и добавил:

— Так сказал капитан.

Люди стали одеваться, влезали в брезентовые робы и сапоги. Устоять на ногах при такой качке было мудрено. Но рыбаки молча оделись. Понимали, до места нахождения сейнера уже недалеко. Дойти бы туда… Люди молча смотрят в иллюминаторы, ждут команду капитана. Время идет мучительно медленно, пока из рубки послышалось:

— Мужики! Двоим наверх!

На палубу выскочили все рыбаки. Никто не собирался отсиживаться в каюте. Но глянув на судно, попавшее на мель, поневоле оторопели. Самим немудро зарыться носом рядом. А по бортам хлещут такие волны, что сбрасывать вниз спасательную шлюпку кажется безумием. Ее унесет тут же.

— Ассоль! — прочел название сейнера Прохор. И сев в шлюпку, махнул рукой, дескать, опускайте вниз на тросе. А про себя подумал:

— Если дождется моя Ассоль, я вернусь…

Как Прохор причалил к сейнеру, вспомнить трудно. Его крутили волны, били шлюпку о борт сейнера. Забрасывали на палубу и смывали ее, изматывали силы человека. И все же он сумел закрепить трос, какой должен был сорвать сейнер с мели. Вот кажется и все. Теперь бы вернуться на свое судно. Оглядевшись, увидел шлюпки своего сейнера. В них увозили рыбаков с «Ассоли». Тут и другие суда подошли на помощь «Ассоли». Втроем, конечно, проще снять с мели «Ассоль», лишь бы у нее не повредило днище. Но, нет, все обошлось. «Ассоль» неохотно сошла с мели. Волны, надавав судну хлестких пощечин, быстро выровняли его, заставили поторопиться и уже в глубоких сумерках все суда вернулись в бухту.

Трое суток гудел шторм на море. Рыбаки с тоской смотрели в иллюминаторы. Опять придется выкинуть за борт весь улов. К причалу теперь не подойти. Да и кто примет рыбу, пролежавшую в трюме столько времени.

Как надоело безделье! Люди не находят себе места. Кто-то пишет письма, другие курят, иные играют в шахматы. Прохор пьет чай.

— Колька! Тебя берег поздравляет! С сыном! Второй мальчишка родился! — закричал радист срывающимся голосом и первым подскочил поздравить рыбака. Тот по-телячьи глупо улыбался. Принимал поздравления со всех сторон, терялся от общего внимания к себе. Ведь, вот обычный мужик, нос картошкой, уши как у зайца, большие и торчком, рожа в конопушках, зеленые, как у кота, глаза. Такого встреть на пути, заматеришься или сплюнешь, а тут его все окружили, подбрасывают на руках от радости. Про шторм забыли. Да что там непогодь, человек отцом стал. На берегу у него еще один якорек появился, самый маленький и родной.

Старпом по этому случаю достал шампанское. Каждому по глотку! Пусть малыш растет хорошим человеком! И совсем неважно кем будет, когда вырастет, лишь бы отец никогда не краснел за него.

— Коля! Как назовешь сына? — спросил капитан.

— Андреем хочу! — не раздумывая ответил человек.

— Дай ему Бог здоровья и три фута под килем! — желали люди вокруг.

— Сын! Уже второй! Жена о дочке мечтала, чтоб все поровну было. Придется третьего ей рожать. Может и ее мечта сбудется! — улыбался Коля.

А если опять сын родится?

По мне хоть десяток! Мальчишки только в радость! Помощники отцу. Это с девками морока, — отвечал счастливый отец.

— Ни все помощниками вырастают, — скрипуче заметил кто-то.

— Ну, чего каркаешь, усравшись? Мой первенец Сашок уже в четыре года на испанском заговорил. А ты на пятом десятке только матом по-русски брешешься. В школу на родительское собрание пришел, тебя в угол поставили. Туда на место внука. Он там все уроки проводит, потому что слово «мать» понимает не так, как положено, как дома слышит.

— Ладно тебе хвост распускать! Подумаешь, всего второй пацан родился! Вон у меня их шестеро, да внуков десять. И не тащусь от гордости! Живут, растут, и ладно. Пусть ни гении, но и не паскудники как племяш. Все нормально. Хотя ремнем в задницы каждому заглядывал регулярно, чтоб кривизны не получилось.

— Вань, жена тебе сообщает, что очередь на квартиру подошла. Дом сдают через два месяца. Спрашивает, отпустит ли тебя капитан на берег на тройку дней? — высунулся радист из рубки.

— Отпущу! — послышался голос капитана.

— Так и передай, приду сам! — отозвался Иван.

— А у тебя не было квартиры? — спросил человека Прошка.

— С тещей жил! Теперь баста! Сколько стану жить, к ней ни ногой!

— Чего так?

— Если судьба захочет наказать, она обязательно подсунет тещу под одну крышу. Клянусь, легче с коброй ужиться, волка за хвост удержать, но теща — зверь непредсказуемый, собака повышенного риска, — ругался Иван.

А Прохору вспомнилась Аннушка. Она вовсе не была похожа на ту, какую ругали последними словами. Заботливая, добрая трудяга. Она никого не обидела, жила для людей, помогая им постоянно.

Прошка вспомнил, как простился с нею в Сосновке. Анна благословила, надела ему на шею оберег и, прошептав молитву, попросила:

— Береги себя, Прошенька! Бог даст, встретимся!

— Я обязательно вернусь! — сказал он ей, уходя.

Анна поцеловала его и ответила:

— Может, сумею, если доживу, благословлю вас. Только бы вы не потеряли друг друга в этой разлуке. Я буду молиться за вас обоих.

Именно вот такою запомнил он ее. Она крестила Прошку вслед и просила Бога спасти и сохранить его.

Теща… Не всякая мать сравнилась бы с нею. Она тоже писала ему письма. Присылала посылки с вязаными носками и рукавицами, свитерами и шарфами, даже шапку вязаную получил и носил не снимая. Яблоки и чеснок, груши и варенье из малины, мед — все это присылала Анна, не говоря ни слова Юльке, не спрашивая Прохора. Она никогда о нем не забывала.

«…Проша! Я была в твоем доме. Там все чисто и тепло. Кажется, будто ты на минуту отлучился в гараж и вот-вот вернешься. Даже цветы на окнах цветут. Ну, а я повесила занавески. Одни тюлевые, другие гобеленовые. Мне и Никите они понравились. Юлька их покуда не видела. Но она в прошлый раз принесла вазу для цветов. Красивая! Пока стоит пустая, ждет, когда приедешь.

Ты мне скажи, голубчик, как там твое сердце молотит? Не подводит ли? В прошлый раз послала тебе корешки. Заваривай кипятком и пей как чай. Сердце будет в порядке, и сон станет спокойным. Не забывай про валериану. Средство проверенное, испытанное. Пей перед едой, так быстрее и лучше поможет.

Вяжу тебе носки, чтоб в запас были. Ноги береги. И собой не рискуй. Помни, ты у нас один, очень любимый человек…»

Прохор много раз перечитывал это письмо. Оно coгрело душу. Будто Анна и Юлька обняли его вдвоем, припали к груди головами, да так и замерли…

Эх, Юлька моя! Как не хватает тебе бабкиной теплины. Короткое письмо написала Аннушка, а какое дорогое! — вспоминает Прошка.

Он лег в свою постель. Продрогший, усталый, человек укрылся одеялом, чтобы хоть немного согреться и вскоре уснул. Во сне он увидел спокойное море, чистое небо, а на нем яркая, большая звезда, она улыбалась ему лицом и глазами Юльки, она звала и вела на берег.

— Юлька! Я скоро! Ты подожди немного! Я люблю тебя! Слышишь, люблю! — тянул человек вверх усталые руки.

— Чего вопишь? Дай другим отдохнуть! Повернись на бок! — тряс дизелист Прошку за плечо.

— Эх, Петрович! Такой сон перебил!

— Тебя кок соседнего судна услышал. Так орал, что у него посуда с полок полетела. Дай другим спать, — взмолился человек.

Прошка плотнее закутывается в одеяло, закрывает глаза и снова видит звезду над самым сейнером. Она осветила человека лучами. Прошке стало тепло. А звезда сверкала и говорила тихо, только ему:

— Я жду тебя…

Человек долго не мог забыть это видение. Случалось ему и в детстве видеть сказочные сны, но все они быстро забывались. Но этот сон остался в душе.

Когда-то он сам был уверен, что любовь к человеку приходит только один раз в жизни. И то не ко всем. Многих обходила эта радость. Прохор полюбил в двадцать лет. Лида казалась неземною. Он не просто любил, боготворил ее. Он стал тенью и не мог представить своей жизни без той девушки, какую назвал судьбой и жизнью. Оберегал и выполнял все прихоти и желания, считал лучшей на земле. Слово Лидии было законом, Прохор и сам не заметил, как стал рабом этой женщины, послушным и покорным.

Лидия умело играла в любящую, верную жену. Она безропотно отпустила его в рыбаки. Никогда не сетовала на долгие разлуки, не умоляла, как другие, списаться на берег и всегда говорила, что своего мужа к морю не ревнует.

— Мужчина сам знает, когда придет его время списаться на берег. Я не имею права быть навязчивой. Он любит море. Любит и меня. А значит, счастлив дважды. Несчастны те, кто отрывают мужей от моря. Те вскоре списываются, не найдя свое место на берегу. Быть постельной принадлежностью женщины, удел слабаков! Мужчина до смерти должен в чести держать свое лицо и имя, — говорила женщина всем подругам и знакомым.

Кто-то верил, другие сомневались в искренности сказанного. Ведь помимо рыбацких заработков все женщины беспокоились о здоровье своих мужей, сыновей, отцов и братьев. Все рыбачки, чуть начинало штормить море, выходили на берег, всматривались, ждали, когда из-за волн покажется знакомый силуэт судна. Иные шли к диспетчерам и атаковали вопросами:

— Где наши ребята?

— Не беспокойтесь, все живы! Одни дрейфуют на рейде, другие в бухте пережидают шторм. Со всеми поддерживаем связь. Успокойтесь!

Но, несмотря на заверения диспетчеров, далеко не все уходили по домам. Женщины ждали…

Лидия тоже приходила на берег. Но не ожидала до ночи возвращения сейнера с моря. Она раньше всех узнавала, что Прохор вот-вот подойдет к берегу, и успевала придти на причал.

— О! Какою долгой показалась эта ночь! Я глаз не сомкнула, ожидая тебя. Хорошо, что все позади, и ты хоть немного побудешь дома, с детьми и со мной, — лепетала томно.

Они шли домой в обнимку, счастливые каждый по-своему. Лидия не трепетала при встрече. Не клялась в любви и верности, считая эту словесную шелуху пустою и ненужной.

— Мужчин нельзя баловать. Не стоит им говорить о любви. Пусть они боятся потерять жен и не считают себя незаменимыми. Они должны понимать, что променяли нас на море! Мы не должны ждать бесконечно их возвращения. Ведь жизнь продолжается, крутится земля, и мы не на цепи мужской прихоти. Муж — это игрушка, какую нужно кормить и иногда ублажать, — говорила Лидия задушевной подружке, какая жила в доме напротив и тоже вышла замуж за рыбака.

— Возьми няньку на вечер, сами в ресторане посидим, отдохнем, среди людей побудем.

— А если мужу скажут? — робела подруга.

— Кто?

— Знакомые!

— Глупая! Рыбаки в море! Их бабы с детворой маются. Их в кабак не затянешь на канате. Воспитание деревенское, пещерное. Они не знают, как двери в ресторан открываются. Пошли, хватит киснуть в дремучих, себя нужно уважать…

Вскоре к ним подсели мужчины. Вечер пролетел одной минутой. Лишь к полуночи их вернули на такси. Лида отпустила няньку, присматривавшую за детьми, щедро заплатила. Женщина предложила свои услуги на будущее, и Лидия не преминула воспользоваться ее предложением. Вскоре у нее появился любовник, у какого она оставалась до утра. Нянька, довольная оплатой, молчала. Любовник никогда не появлялся у Лидии, и никто ни о чем не догадывался, хотя хахаль жил совсем неподалеку и был хорошо знаком с Прохором. Еще бы, работал старшим диспетчером морпорта и знал в лицо каждого рыбака. Да и как иначе? Ведь многим передавал сообщения с берега, от жен и родителей, оповещал о рождении детей, радовал, случалось, огорчал, первым знал о приходе каждого судна в свой порт и сообщал семьям эту радостную новость.

Григорий Полещук пользовался большим уважением у всех рыбаков. С ним никто никогда не ругался и не спорил.

Ходили о нем всякие слухи среди работников береговой службы морпорта, но никто всерьез не вслушивался в досужие сплетни, не придавал им никакого значения. А женщины морпорта, особо пожилые, называли Полещука прохвостом и кобелем. Говорили, что из-за него, плешатого проходимца, распалось много рыбацких семей.

Все дело в том, что Григорий не имел семьи и, несмотря на зрелый возраст, никогда не был женат. Он жил один в просторной, уютной квартире, какую убирала и холила пожилая уборщица морпорта.

Когда кто-то из любопытных спрашивал диспетчера, почему он не женится, Григорий отвечал, что не нашел еще свою половину, какую смог бы полюбить и посвятить оставшиеся годы. Мужчинам отвечал грубее:

— Ни одна баба не стоит моей свободы. Я не тот идиот, чтоб попадать в лапы какой-нибудь мерзавки. Все они дрянь и грязь… И ни одну не могу поставить рядом с собой, назвать женою или подругой. Не стоят они того…

Его много раз видели с женщинами. Но ни с одной он не поддерживал постоянных отношений. Их Григорий менял чаще, чем носовые платки. И расставаясь, ни об одной не пожалел.

Полещук вовсе не страдал от стыда, когда к нему в постель попадали рыбацкие жены. Он считал, что избавляет их от мучительных потребностей природы. Ведь рыбаки уходят в море очень надолго. Кто-то должен позаботиться об их женщинах. И Григорий старался…

Никаких моральных стопоров, он сам себя убедил, что ни одна из баб его не достойна, а потому их надо почаще менять. Иногда и ему говорили, что какая-то рыбачка родила дитя точь-в-точь похожее на Полещука, диспетчер делал вид, будто не расслышал, либо отмахивался равнодушно, говоря при этом:

— Я ни при чем…

Его никогда не видели с женщинами белым днем. А в сумерках или ночью легко ошибиться, спутать. И человек убедительно доказывал, что женщины его вообще не интересуют.

Полещук дружил лишь с начальником морпорта. С другими хоть и контачил, избегал тесного общения. Не ходил к ним в гости и к себе не приглашал. Говорили, что он предпочитает одиночество. Дома выпивает, но сам. Так это или нет, никто не знал точно. Григорий оставался для многих неразгаданной загадкой.

Лидия не стала для него открытием, она была очередной. Ухоженная, свежая бабенка, соскучившаяся по мужчине, она вызывающе смело держалась в ресторане. Модно, крикливо одетая, сделала хороший заказ. И Полещук сразу понял, что баба из обеспеченных и в деньгах не нуждается, пришла в кабак не спонсора ловить, а найти мужчину, какой устроил бы ее в постели.

Они подошли друг другу. Вскоре стали встречаться дома у Полещука, отказались от ресторанов, где можно встретить рыбаков.

Виделись они не каждый день. Когда хотели встретиться, созванивались по телефону. Григорий предварительно узнавал, где находится сейнер Прохора, не собирается ли подойти к причалу и только после этого назначал время встречи.

Он никого не любил. Его тоже. Григория ценили как мужчину, другое не интересовало. Даже овдовевшие рыбачки не хотели его в мужья. Полещук был жадным, ехидным и язвительным человеком, что оттолкнуло от него многих. Приглашая Лидию к себе домой, как и других угощал чашкой пустого кофе, не разорившись на печенье. Зато с ночи до утра не давал бабам уснуть. Он сразу предупреждал каждую, чтоб не смотрела на него как на будущего мужа или спонсора. Говорил, что согласен только на положение любовника, и ничего более. Он не соврал никому. Ни одной не говорил о любви, не строил планы на будущее. Никого из баб не опозорил, не выдал, не признался в интимной связи и никого из них не осуждал.

За это Гришу уважали все. Не только рыбачки, а и рыбаки, за умение молчать и всегда оставаться мужиком. И, хотя рыбаки предполагали, что Полещук по своей натуре развратник и негодяй, доказать это никто не мог. Никому не довелось застать Гришу в своей квартире с бабой. Тот умел вовремя выпроводить гостью от себя, шепнув ей на ухо:

— Твой через час швартуется к причалу. Беги встречай его! Встретимся в другой раз…

Бабы не уходили, а вылетали пулей. Они прекрасно понимали, любовник только на ночь, а муж на всю жизнь…

Полещук не обольщался. Он хорошо знал, что его не любят, и он просто устраивает женщин как мужчина. Частые смены партнерш позволили человеку прожить без семьи нимало лет, остаться цветущим и здоровым. Григорий ни на одну не потратился, никакой из женщин ни разу не купил даже копеечного подарка. Встречая своих любовниц на улицах города под руку с мужьями, ничем и никогда не выдал баб, ни одну не скомпрометировал. Ни разу не вызвал подозрений у рыбаков. Вот так и с Лидией. Лишь задушевная подружка знала кое-что о ее связи с диспетчером. Другие даже не догадывались. Простушка-нянька и не интересовалась, где проводит ночи Лидия? Ей платили и неплохо. Женщина никому не выдала Лиду и ни слова о ней не говорила. Но, как ни скрывал диспетчер своих отношений с Лидией, слухи о них все же ползли по городу. Да и как спрячешься в небольшом городке от зорких глаз соседей, какие видели в темноте лучше, чем белым днем, умели подслушать любой разговор, увидеть через замочную скважину или через занавески в окнах то, что тщательно пытались скрыть от них. Вот так и пополз по городу слух о Лидии и Грише. Поначалу шептались робко, потом заговорили громко. Дошли эти слухи и до Прошки. Но он не поверил. Жена вела себя так, что не давала даже малейшего повода к сомненьям. Она вилась вокруг него заботливой ласточкой, не отлучалась ни на минуту, угадывала и исполняла каждое желание, была ласкова и послушна. Потому у Прохора язык не повернулся спросить ее о слухах в городе. Он боялся обидеть и оскорбить свою жену грязными подозрениями.

Лидия все видела, понимала и вела свою игру умело. Она следила за собою, и Прохор, глядя на нее, немел от восторга. Хорошо, что ему не было дано заглянуть ей в душу. Он поверил бы в слухи. Он считал, что местные бабы безудержно завидуют его жене, потому пытаются опорочить человека. Может так бы оно и шло, не случись землетрясения. Прохор не мог предположить, что в одной могиле с его детьми похоронена вовсе не Лидия, а нянька. Его жена умерла в постели вместе с Полещуком. Оба задохнулись. Прохору сразу не решились сказать. Гибель детей, всей семьи, слишком больно ударили по человеку. Ни одного его постигло это горе. Люди, выжившие, остались один на один с бедой. Не стало семей, крыши над головой, не уцелело ничего, что приобреталось годами, непосильным трудом. О какой морали могла идти речь среди развалин судьбы и жизни? Люди плохо соображали и были на грани срыва. Их ничто не могло утешить и огорчить больше увиденного.

Прохор прибыл к причалу, когда все погибшие в землетрясении и опознанные люди были уже похоронены на одном большом кладбище. Прохор заказал крест, один на всех троих. Он ночевал у могилы, не отходил от нее ни на шаг. Его увели с кладбища свои рыбаки. Но капитан, глянув на Прохора, не решился взять его на путину.

Врачи, осмотрев, сказали честно:

— Не рыбак он нынче. В себя придти нужно, продышать беду, если сумеет. И ничего не говорите ему о жене. Горе в такой дозе убьет человека наповал. Пусть пройдет время…

Прохор узнал правду о Лидии, когда вернулся на Сахалин из Сосновки. Прошло немногим больше года. Человек понял, семья потеряна навсегда. И ее уже не вернуть. Он еще страдал. Но однажды не выдержал капитан. И усадив человека в каюте, рассказал правду. А по прибытии на берег, подтвердил сказанное фотографиями и записями МЧС. Прохор вначале вспыхнул. Выскочил перекурить:

— Чего ж тебе не хватало?

— Тебе сказать иль сам допрешь? — осек капитан.

— Да как посмела? Ведь двое детей у нас были. Она их на няньку оставляла!

— Ты не поверил всему городу. Кого винишь?

— Обидно, кэп! — признался Прошка.

— Прости покойную! С нее теперь свой спрос, пожоще и похлеще твоего! — глянул капитан на небо. И продолжил:

— Ты не первый и не последний, кого предала баба! Нельзя им верить. Ни одной стерве! Забудь и прости. Понял? Ты мужик, крепись и не поддавайся беде. Детей жаль, может они были твоими. А эту сучку вытрави из души и никогда не вспоминай!

Прохор задавил в себе все воспоминания о Лидии. Он никак не мог простить бабу и долго ругал ее. Ему показали, где она похоронена, но человек никогда не приходил на ее могилу. Детям поставил памятник, убрав с него Лидию.

— Все стервы и шлюхи! — обижался человек. Но время шло, вытесняя из памяти больное. В ней появилась другая женщина, Юлька.

Совсем недолго знал ее Прохор. И все вспоминал, как она вырывалась, выкручивалась из его рук. Не сумел удержать, как ни старался. А потом она так сказанула, будто холодной водой окатила. Обидно стало. Пропало желание. И все то, что раньше подмечал, оказалось ошибочным миражом.

— Никогда я ей не нравился. Не хотела она меня. От скуки флиртовала. Наверное, у нее в городе хахаль есть! Но если б так, почему в Сосновке жила подолгу? — думает человек. И не находит ответа.

Прохор теперь стал присматриваться к бабам. Пусть на временную связь, не обязательно жениться. Ведь мужик я, в конце концов, свое требуется! — вглядывается в лицо кладовщицы продовольственного склада морпорта. Та сразу заметила:

— Не мылься, бриться не придется. Я замужняя. И тебе ничего не обломится! — сказала громко, задиристо.

— Да я ничего не имел в виду!

— Короче, Проша, я не дурней тебя, и на моих ушах лопухи не растут. Давай сюда список, а через

час придешь с ребятами, и все разом заберете. Сейчас не стой над душою. Не строй умильную рожу и слюни не пускай! Доперло? Пшел вон со склада!

Присмотрелся к буфетчице порта. Бабенка сдобная, ядреная. Так и хочется ухватить ее за округлости. Она ж, как назло, играет ими.

Спросил ее, чем занята вечером? Баба словно с цепи сорвалась. Забрызгала с ног до головы. Даже обслужить отказалась. А вслед такое пожелала, что Прохор не сошел, слетел с лестницы, оглядывался на пятки, не выросло ли на них то, чего буфетчица насовала, чтоб Прошке, как только ссаться, пришлось бы разуваться.

— Ну и непруха! Полный облом! И с чего это бабы на меня наезжают? Ведь ни одну не обидел, не обозвал, а получил под самые завязки. В чем дело? — не понимал мужик.

— Не там искал. В порту все жены рыбаков работают. Кто ж захочет засветиться! Да и тебе зачем дурная слава и неприятности. Ищи на стороне, коль прижимает! — посоветовал дизелист.

— Я так и не врубился, почему так хамски лаются на меня?

— А чтобы в другой раз не вздумал подойти.

— Ты, Прош, в городе поищи. Там такие теперь в большом спросе. Любую снимешь без труда.

— Это точно, хоть десяток за раз! — хохотали рыбаки.

— То вы о путанках?

— А ты на что губы раскатал?

— Наверно девственницу ищешь?

— Прошка! Сними какую-нибудь официантку или парикмахершу. Они сговорчивые теперь. Скажи, как отслюнишь, и волоки в подворотню или на берег моря. Там под лодкой прыть сгонишь и успокоишься!

Но Прохор не имел опыта обхождения с путанками, да и наслушался о них всякого, боялся залететь в вендиспансер или в другую неприятность, о каких предупреждали мужики.

Вот так и заклеил человек бабенку. Круглую, щекастую, невысокого роста, она торговала пирожками у входа в универмаг. Женщина громко зазывала покупателей, на все лады расхваливала пирожки. Мороз допекал, и баба подпрыгивала мячиком вокруг лотка, хлопала себя по ляжкам и заднице. Кричала звонко. Прошке приглянулась круглолицая, голубоглазая, озорная бабенка. Он купил у нее пару действительно горячих пирожков, съел их возле лотка. Понравились. Набрал целый пакет, разговорился, познакомились. Женщина назвалась Наташкой.

На встречу с Прошкой она согласилась охотно и быстро, уговаривать ее не пришлось. Она предложила встретиться у нее.

— Часов в пять подходи, к концу работы. Сразу и отчалим. Я тут неподалеку швартуюсь, всего в двух кварталах. За пяток минут на месте будем, — подморгнула лукаво и снова заорала:

— Пирожки горячие! Налетайте, господа! Мы вам рады завсегда! — хлопнула себя по заднице и сиськам, чтобы не заледенеть, заодно послала Прошке воздушный поцелуй и закрутилась на одной ноге, предвкушая веселый вечер.

Человек набрал в магазине еды и выпивки на целый вечер. Кто знает, какая семья у бабы? Не приходить же к ней на всю ночь с пустыми руками. Напихав полную сумку еды, в назначенное время появился у лотка. Наташка уже ждала его и тут же повела домой, не оглядываясь по сторонам.

— У тебя муж имеется? — спросил Прошка.

— Одной душой живу. На хрен мне лишняя морока? Мужика нынче содержать накладно. Моего заработка не хватит, кто б самой помог. Не хочу в телегу впрягаться, какую все равно не потащу, не осилю. Устала кляча нынче!

— Сколько же тебе лет? — спросил любопытно.

— На четвертый десяток поперло.

— Дети у тебя есть?

— Зачем столько знать надо? Иль собираешься стать у меня на якорь? — ввела в подъезд и открыла дверь квартиры на первом этаже, пропустила Прошку впереди себя. Сама разулась, разделась, вошла в комнату:

— Вот здесь канаю.

— А я думал у тебя пацанят орава.

— Живут трое. Но не у меня! Усыновленные все.

— Почему не с тобой?

— Отказалась от них в роддоме! Потому что папашам не нужны, а я не смогу их поднять. Я их родила, не убила, ничего не утворила и оставила государству, какое не дало мне возможность вырастить своих детей самостоятельно. Мучить их в нищете и голоде не захотела. Оставила тем, кто усыновит, возьмет в дети и вырастит, как своих. Таких чудаков полно в городе, — готовила на стол. И заглянув в сумку Прохора, довольно усмехнулась:

— А ты любишь пожрать, — заметила подморгнув. И вскоре стол расцвел закусками.

— Я тоже на жратву падкая, особо, когда выпью, мету все подряд! Вот ты сможешь соленые огурцы с клубничным вареньем жрать? Слабо? А я запросто! Даже селедку с арбузом сожру и никакого запора не будет. А хошь халву с квашеной капустой? Тоже нет? Эх, дядя, видать, ты никогда не перебирал по-человечески. Вот я в последний раз с Нинкой, дворничихой нашей, бухала. С неделю назад. Решили испытать, кто ж с нас крепче и дольше на стуле усидит. Ну, брякну тебе, это был цирк! Моя Нинка с двух пузырей поплыла и носом в пол, села на мель и отрубилась с концами. Я еще пузырь выжрала. Ночью очухалась, мордой в холодце лежала, а Нинка под столом канала, вся мокрая по горло. А главное, с пузырем в руках. Его она обеими лапами зажала, для опохмелки. Хоть бухая, а соображала, что настанет утро, а в нем без пузыря не продышать. Такая она наша житуха, на все места горбатая! Верно, говорю, друг мой, Прошка? Нынче ежли не пить, лучше не жить. Вот я за целый день как напрыгаюсь на холоде, до утра согреться не могу. Задница, сиськи, все отваливается. Ноги не держат. А что получаю? Вслух не брякнешь, стыдно. Нищие смеются. Им за день подают больше, чем я за месяц получаю! А разве это справедливо?

— А за какие пьешь?

— Это как повезет! — подморгнула баба. Села к Прохору на колени и предложила:

— Давай выпьем за нас! За любовь! Говорят, на ней окаянной все в свете держится! Пусть и нам повезет! — подставила свой стакан и, дождавшись пока Прохор нальет до краев, выпила единым духом, как воду, не морщась и не кашляя. Отщипнула от буханки хлеба, проглотила и снова стакан подставила:

— Наливай! — потребовала Наташка.

— Як тебе не пить пришел! — хотел остановить Прошка.

— Вот отморозок! Ты меня сначала напои, накорми, а уж потом спать уложи. Дай душу согреть. Какая с меня сейчас баба, сплошная сосулька, замороженная во всех местах.

Она выпила второй стакан.

— Ты поешь, — напомнил Прошка.

— Пожру потом. А теперь только закушу! — взяла из банки помидор и, размазав по эклеру, запихала в рот, проглотила.

— Давай еще налей!

— По-моему тебе уже хватит, — пытался остановить Прошка, но Наташка, откупорив непочатую бутылку водки, выпила ее винтом из горла, даже не продохнув.

— Во! Теперь и пожрать можно, — повеселела баба.

Через десяток минут она сползла на пол и захрапела на всю квартиру. Прошка, глянув на нее, брезгливо поморщился, заторопился уйти. Он и не оглянулся на хозяйку, решив никогда больше не знакомиться со случайными бабами.

Ох, и смеялись рыбаки сейнера над Прохором, узнав о случившемся. Когда он вернулся на судно среди ночи, с пустой сумкой и злой на весь белый свет, мужики долго потешались над незадачливыми любовными похождениями человека и советовали не поить и не кормить баб прежде, чем не получит от них свое.

— Прошка, не клей ни одну, пока не узнаешь, что собой представляет. Ведь вон, как погорел наш радист. Тоже свернул к одной на ночь. Так его напоили до визга, обчистили дочиста карманы, самого на площадку выбросили. Совсем голого. Одни трусы на нем оставили. Он три квартала в таком виде домой бежал. А за ним «неотложка», врачи подумали, что из психушки мужик сорвался. Ну, он, конечно, возник туда, чтоб шорох навести и забрать свое. Понятное дело с ментами нарисовался. А там притон жирует. Его деньги пропивает. Ну, устроили легавые разборку. Предложили, немедля вернуть клиенту все. Бардак согласился рассчитаться тут же. Натурой! Заодно и ментов обслужить в счет долга! — хохотал дизелист.

— Конечно, отказались мужики, вытряхнули из путан украденное. Но наш радист на третий день волком взвыл. Загремел в вендиспансер. Целый месяц ходил с пробитой задницей. Уколами забодали. С тех пор в притоны к знакомым не сворачивает. Мимо путанок бегом проскакивает. Свою задницу бережет. Но самое обидное, что и третье наказание получил. Жена от него слиняла. Вместе с дочкой. Вот только недавно он их вернул. Почти два года врозь жили. Так вот из-за сучонок пострадал человек. Нынче только с женой воркует.

— Да будет тебе свистеть! Все мы хороши! И влипаем как отморозки, на одном и том же. Из одной неприятности в другую попадаем.

— Наш старпом к своей зазнобе в гости пришел по старой памяти. Года два не виделись. Ну, он человек деликатный. Не сгреб бабу враз, раскукарекался с нею под выпивон. Пока они звездели, ее мужик приперся. Сгреб нашего и с балкона отпустил гулять. Забыл, паскуда, что это четвертый этаж. Даже не познакомился со старпомом, не спросил, с какими мыслями тот в гости завалился. Воспользовался своими габаритами. Они у него медвежьи. Хорошо, что под окном у той одноклассницы клумба была, и старпом удачно пришвартовался в нее. Но с переломом ноги в гипсе два месяца в больнице канал. Теперь только к учителям в гости ходит. К тем старухам его никто не ревнует.

Прошка недолго помнил свою неудачу. А тут решил отправить посылку Никите в Сосновку. Повезло еще и в том, что целую неделю рыбаки сдавали уловы рыбокомбинату, а не на плавбазу — в море. Так вот, улучив минуту, забежал на почту сдать посылку. А там девушка! Да какая! Глаз не отвести. Прошка мигом о посылке забыл. На девку вылупился. Онемел от восторга. В стойку вцепился, так что она заскрипела.

— Какая красавица! — вырвалось невольное и спросил тихо:

— Как вас зовут?

— Таня, — ответила, удивленно глянув на посетителя.

— Танюша! Чем заняты вечером? Давайте встретимся. Подарите мне возможность увидеться, полюбоваться вами.

— Да кто вы такой?

— Рыбак! Редко бываем на берегу. Отвыкли от вида женщин! Вы уж не осудите. Я онемел от вашей красоты. Вы — неземная звезда! — говорил восторженно.

— Не морочьте мне мозги, дядя! Говорите, что надо? Посылку хотите отправить? Давайте ее сюда! — взяла ящик. Прошка поймал ее руку, хотел придержать, Татьяна вырвала и, смерив человека насмешливым взглядом, сказала пренебрежительно:

— Какой старый хрыч, а туда же! Приволокнуться вздумал. Тоже мне хахаль! Глянь на себя в зеркало! Тебе только в стардоме подружку искать, — обернула ящик плотной бумагой, обвязала шпагатом и, вернув Прохору, сказала:

— Пишите адрес!

— Таня! За что обидели? Я ж ничего плохого не сказал. Такая красивая внешне! А вот в душе ни теплинки, сплошное зло, — укорил Прохор девушку.

— А чем обидела? Правду сказала! Такому старому смешно назначать свидания! Вы мне в отцы годитесь. Зачем меня позорите? Или считаете, я тоже из моря выскочила, не видя людей, и не найду себе достойного? — взвесила посылку и, выписав квитанцию, назвала сумму. Когда Прохор рассчитался, Татьяна сказала жестко:

— Вы, наверное, приезжий. Наши старики к молодым не пристают. Ищите своих ровесниц. Их в городе много…

И поневоле вспомнилась Юлька. Ведь вот она, отвергнув Прошку, тоже назвала его старой, вонючей задницей. Наверное, не случайно.

Как же это больно слышать в свой адрес напоминание о возрасте. Да и не просто напоминание, а укор и колкости. Его упрекнули, что он в преклонные годы прикалывается к молодым, обижает и оскорбляет их своими просьбами о встрече.

— Ну и черт с тобой! — решает человек, торопясь на судно. Он, как и все рыбаки знал, что сегодня весь экипаж сейнера ночует на берегу.

Рыбаки, сдав улов, вскоре вышли в квадрат лова. Приведя в порядок палубу и снасти, тихо переговаривались, строили планы на вечер:

— Мне сегодня стариков навестить нужно. Давно у них не был. Изболелись оба, жалуются на болячки. У отца ноги сдали, у матери сердце болит. Так боюсь за них. Возраст небольшой, а здоровья никакого. Неужели и меня вот эдак скрутит в их годы, — говорил дизелист.

— Море с каждого свое возьмет. У одного здоровье, у другого жизнь отнимет. Никого не отпустит по-доброму, — отозвался лоцман.

— Меня моя детвора достала до печенок. Одному сотовый телефон вынь да положь, дочь новый калькулятор просит. Грабители! Никак не успеваю за ними. В прошлом месяце компьютер с великом купил. Обещали два месяца не дергать на покупки. Куда там, две недели не прошло, опять ощипать вздумали!

— А моя баба испанские сапоги запросила. Все бы ладно! И хозяйка, и мать отменная, но тряпочница, каких свет не видел!

Прошка сидел молча. Его давно никто ни о чем не просил. Он целую вечность не слышал детских голосов, смеха, радостных криков:

— Папка пришел!

В пустой квартире было тихо, как в могиле. Его никто не ждал, не встречал, не радовался возвращению с моря. Он отдал бы все до копейки и себя без остатка, только бы хоть на миг вернуть прошлое, стать снова нужным и любимым детьми.

Как тяжело пережить утрату. Звенят в памяти и сердце голоса детей. Он не жалел для них ничего. И теперь носит на кладбище игрушки, сладости, цветы. Ему кажется, что дети видят все. Они понимают и жалеют. Они по-прежнему любят его. Вот только он не может увидеть их.

— Вира! — вздрогнул Прохор от команды капитана, и загудела лебедка, потащила из моря тяжеленный трал, забитый до отказа рыбой. Люди спешно сортируют ее. Летят за борт ракушки, морская капуста, мидии и морские ежи, молодь и осколки кораллов. Лишь первосортная рыба загружается в трюм. Мужики работают без передышки.

Пустой трал сложили на корме, подготовили к новому замету, и вдруг дизелист забил тревогу:

— Двигун заглох! Не заводится!

— Проверь насос, как поступает горючка!

— Все в ажуре! А двигун сдох! Не иначе как чью-то сеть на винт намотали. Другого варианта нет! — развел руками беспомощно.

— Не накаркай! Только этого нам не достает! — нахмурился капитан и пошел в дизельную.

Вскоре он вернулся и сказал хрипло:

— Сеть поймали на винт. Кто-то оставил, а мы не заметили. А может, обрывок схомутал, иль браконьеры оставили, удирали от рыбоохраны. Нам от того не легче. Пока ее не срежем с винта, с места не сдвинемся, — оглядел рыбаков. Те молчали. Никому не хотелось лезть в холодную воду. В начале ноября в такую купель добровольно не прыгнешь. Вот-вот снег пойдет. Но еще недели две можно выходить на лов. Каждый день — это заработок, терять его никому неохота.

Мужики топчутся на корме, смотрят вниз, в непроглядно темную воду.

— Ну, что мужики! Сколько тут стоять будем? Время не терпит! — оглядел рыбаков капитан и, сняв китель, пошел к трапу.

— Стой, кэп! — подскочил Прохор и, выскочив из брезентовой спецовки, взял в руки нож, прыгнул в воду прямо с палубы, вскоре вода скрыла человека из видимости.

— Кэп! Дай и мне маску! Я следующий за Прошкой! — вызвался Коля и мигом снял робу.

— Сколько он там проковыряется?

— Минуты полторы, больше не выдержит.

— Без страховки прыгнул! — посетовал кто-то.

— Прошка — мужик-кремень. С ним ничего не случится.

— Уже третья минута пошла! — заметил старпом.

— Сколько провозимся с этой сеткой? Какая зараза подкинула ее нам на галоши? — ругался боцман.

— Вон Прошка! Скорей сбросьте трап!

Прохор быстро поднялся на борт, тут же вскочил в рубку капитана.

— Сеть поймали на винт! Капронка! Браконьерская! Я одну лопасть освободил от нее, больше ни воздуха, ни сил не хватило. Немного отдышусь, снова нырну.

— Там уже Коля!

— Я после него!

Восемь раз ныряли рыбаки, чтобы очистить винт сейнера от намотавшейся сети. И лишь на девятый, когда снова в воду ушел Прохор, он поднялся на палубу с последним куском сетки за поясом.

— Узнаю, кто ее бросил, удавлю своими руками козла! — грозил неведомо кому.

Прохора трясло от холода. Он переоделся в сухое, растер одеколоном грудь и ноги, но к вечеру усилился кашель, поднялась температура, все тело, как ватное, перестало слушаться.

Кто-то из рыбаков заставил его выпить из своего заначника. Потом радист уговорил на сто грамм спирта. Прохор почувствовал тепло. А когда пришел домой, обрадовался, что и вялость исчезла.

По пути он купил себе не только еды, но и две бутылки водки, коньяку, придя домой, напарился в ванной, укутался в одеяло и сел за стол. Выпил водки с перцем. Почувствовал, как ему стало совсем хорошо и легко. Он даже напевал что-то, как вдруг услышал стук в стену. Соседи попросили прекратить концерт без заявок, напомнили о времени.

Но Прохор не угомонился и запел во весь голос так, что стуки послышались отовсюду. А вот и в дверь позвонили. Прохор не спешил. Знал, что это орава соседей сбежалась ругаться с ним. А кто-то еще попытается поколотить, — усмехается человек и поет так, что у самого в ушах заломило. В двери уже не звонили, а ломились. По ней колотили кулаками изо всех сил.

— Ну что вам надо? — открыл двери и в прихожую ввалились сразу три бабы.

— Давно вас жду! Проходите, голубушки! — звал Прошка женщин, открыв двери нараспашку. Бабы уставились на соседа, вылупив глаза. Да, они пришли ругаться. Но слова застряли где-то меж зубов, и женщины, открыв рты, попятились назад, не сказав ни слова, вернулись по квартирам, пытаясь понять, что случилось?

Прошка лишь после их ухода спохватился, что, не успев одеться после ванной, встретил баб нагишом. Одеяло, в какое кутался, валялось на полу посередине прихожей.

— Во оконфузился, старая задница! — ругнул себя мужик и только хотел лечь спать, услышал телефонный звонок:

Эй, сосед! Финал твоего концерта был прикольным. На такой конец аншлаги будешь собирать. Мы увидели и ругать не посмели. Вот так мужик! — услышал бабий смех.

— А ты зайди! Познакомимся лично.

— Мужик дома. В ванной парится. Из командировки вернулся. Целую неделю не был дома.

— Эх, сколько времени упущено! — вырвалось у Прошки сожаление.

— Ничего! Мы наверстаем свое! — пообещало в трубку. Прохор давился смехом:

— А я то дурак по всему городу искал бабу! А она в одном подъезде живет. Зачем я, идиот, шарил вас по всем закоулкам, уговаривал. Надо было молча раздеться. Вот так как теперь. Сами, как бабочки на свет, слетелись бы. Выбирай, какую душа пожелает. Настоящие бабы в подъезде прикипелись. Вишь, все трое окосели. Знают, на что нужно обращать внимание. А то зациклились на возрасте всякие сикушки. Причем тут годы? Я еще в полном расцвете сил! Глянь, как бабы обомлели! Они толк знают. Теперь заметано! Только с соседками кентуюсь. Совсем кайфово!

Но утром, едва ступил на борт сейнера, узнал, что их отправляют в Магаданскую губу на лов сельди-пеструшки. Эта рыба приходит на нерест позднее всех, идет плотными косяками, но нерестится очень недолго, недели две-три. Можно хорошо подзаработать, если осенние тайфуны не настигнут на промысле и не сорвут планы рыбаков. Погода в тех местах капризная и неустойчивая. О том знали все рыбаки, а потому известие встретили без радости. У всех экипажей судов была своя память о всяком районе промыслового лова. Магаданскую губу помнили особо. В одну из путин там затонули от обледенения двадцать семь судов. Не смогли, не успели их спасти. Ушли на дно вместе с экипажами. Спаслись немногие, да и те уцелели чудом. Потому, ноябрь в Магаданской губе долгие годы считался проклятым месяцем.

— Слышь, Прохор, выручай всех! Останься сегодня дневальным, заночуй на судне. У тебя все равно никого дома нет. Никто не ждет. А мужики пусть побудут с семьями. Ни на один день уходим, — попросил капитан.

— Ладно, подежурю, — согласился Прохор без спора. А про себя подумал, что ни одна соседка не стоит светлой радости рыбацких детей, хоть ненадолго, пусть всего на одну ночь, побыть вместе с отцом.

Небо еще не просветлело, когда рыбаки по одному, по двое стали подниматься на палубу сейнера.

— Эй, Егор! Ты чего еле ползешь? Иль в третью смену вкалывал? Жена спать не дала? За все три недели вперед пахать заставила?

— Какой там! Дочка заболела! Температура под сорок! Душа разрывается, поверишь?

— У меня того не легче! Братан разбудил в два ночи. Племяша менты сгребли. Говорит, вломили так, что всего изломали и окалечили. Просит, помоги определить в реанимацию, а сначала из ментовки вырвать. Ну, приехали. Говорю с дежурным капитаном, он пеной захлебывается. Задолбанный племяш уже «на иглу» сел. Так и припутали в сортире со шприцем. А с ним еще два козла.

— Ну и хрен с ними! Они себя гробят. Скорее сдохнут. Чего их тыздить?

— Он же из кассы магазина деньги спер! Слышь, я братана волоку из милиции наружу, а он, дурак, в дверь зубами и ни в какую. Жалеет отморозка. Плачет! Умоляет за него. На коленки падает. Было б кого жалеть! Я из себя выходил. А мент жалостливым оказался. Видать у самого такой же придурок растет. Взял он у братана деньги, сколько племяш стырил, вернул их кассиру магазина, нашего козла в неотложке отправил в больницу. Его уже собрали по кускам и сшили. Он уже базарит. С братаном говорил. Обещал слезть с иглы. Только я не верю. Уж и не счесть его клятв. А толку нету.

— На судно взять надо!

— Зачем? — подскочил дизелист.

— Человеком племяша надо сделать.

— Ага! На шею камень привязать, увезти подальше от берега и выбросить дебила, чтоб землю не марал.

— Не стоит его клясть. Может израстется, нормальным человеком будет.

— Куда уж израстаться? Семнадцатый год!

— Да будет заходиться, Димка! Пойдет в армию станет человеком. Вон, мой старший, до армейки долбодуем был. Весь в засосах, бухой, домой под утро возвращался. Пришел со службы, не узнать. В институте учится и работает. Не пьет и не таскается. Там ему мозги промыли и на место вставили.

— Хорошо, что у него они были! У нашего придурка их отродясь не водилось.

— Чужой он тебе, не любишь! Уж так его обсираешь, будто в свете нет хуже, — не выдержал Прохор.

— Тебе бы такого сына, волком взвыл бы! — подскочил дизелист побледнев.

— Заткнись! Какой бы ни был, он живой. Плох тот, кто человека убедить не может, а кулаки не довод, они — дурь! Все в детстве шкодили и даже похлеще твоего племянника. И в его жизни будет человек, какой поможет словом и, перетряхнув душу, выбросит из нее весь мусор. Вот только какими словами он станет тебя вспоминать?

— Мужики, кончай базар! Пошли харчи грузить на борт! — позвал боцман.

— Нам новый трал дали! — радовался старпом.

— Давай его на борт! — распоряжался капитан.

Весь день прошел в суматохе. Рыбаки поднимали

на сейнер груз. Его было много. Даже новый телевизор принесли для кают-компании.

А вечером, когда уставшие рыбаки спустились с сейнера на пристань, Прохор остался один на притихшем судне. Он смотрел вслед людям, спешившим домой с работы. Море провожало их вздохами, шелестом волн по песку. Закончился еще один день. Сколько их предстоит пережить? Все ли рыбаки и суда вернутся к своему причалу из сельдяной экспедиции? Какою она будет? — смотрит Прошка вслед двум девушкам, спешащим по причалу. И слышал их разговор:

— Он сказал, что любит меня!

— Мне тоже говорил. Да где он теперь? Ращу сына одна. А он уже спрашивает:

— Где мой папка? Что отвечу ему, когда станет большим? Что его отец — прохвост, а я последняя дура!

— Жизнь на нем не кончилась. Ты еще встретишь человека. Вот посмотришь, будешь счастливой! Ведь у тебя уже есть сын! И радость вас не обойдет. Ты только верь! — затихли удаляющиеся голоса.

— А у меня нет никого. Ни одной родной души на всем свете. Живу я или умру, никто не вспомнит. Зато и не проклянет вслед. Вроде пока не за что! Разве вот соседка впустую станет стучать в дверь. Но с нею, замужней, лучше не связываться. Нехорошо соседу рога ставить. Самому горько было оказаться в таком положении. К чему другого обижать? — думает Прохор.

— Люда! Я люблю тебя! Не уходи! Я очень люблю! — услышал Прошка снизу и увидел пару

Парень пытался удержать девушку за руку.

— Ты только свое море любишь, а меня ничуть!

— Я и тебя люблю!

— Так не бывает. Любят одну!

— Люда я люблю тебя! — твердил парень.

— Тогда докажи! Останься со мной на берегу!

— Не могу! Меня уже взяли на судно. И мы завтра уйдем на лов. Ты будешь ждать меня?

— Всю жизнь?

— Я ненадолго. С месяц не больше.

— Все рыбаки так говорят. А сами уходят почти на целую жизнь. На берегу вас не удержать. И только море ваша подруга. Неужели и я должна целую жизнь ждать и бояться, чтобы море не отняло тебя навсегда.

— Люда! Ну, куда убегаешь? Ведь завтра мы с тобой уже не увидимся. Побудь со мной!

Если бы ты любил, мы прожили бы вместе целую жизнь. Но у тебя другой выбор. Я не выдерживаю конкуренции с морем. Оно оказалось сильнее. Живи в нем. Я лишняя между вами.

— Люда! Одумайся!

— Хватит! Не заходись. У земных людей земные мечты. И только придурки уходят в море. Что ты в нем забыл? Хочешь доказать, что стал совсем взрослым? Но твое море не щадит никого, даже детей! Нет у него ни души, ни сердца. О чем просишь, если сам не знаешь, вернешься ли ты живым?

— Ну и стерва! — не выдержал Прохор.

Девчонка испугано рванула по улице, забыв о парне.

А тот оглядевшись и никого не увидев, спросил:

— Кто ты?

— Дневальный! — услышал ответ сверху.

— Завтра я тоже стану рыбаком!

— Дай Бог тебе! Семь футов под киль! — пожелал Прохор парню. Тот, услышав морское пожелание, приободрился, успокоился и, повернув в обратную сторону, пошел домой, не оглядываясь.

Прохору не спалось не случайно. Где-то в середине ночи над морем поднялся ветер. Коротко сорвав пену с волн, начал раскачивать суда, стоявшие у причала. Прохор чутко вслушался в каждый звук. Вот два малых рыболовных сейнера скребанулись бортами. В следующий миг уже рээсы, более крупные суда, толкнулись друг о друга, послышался глухой скрежет обшивок. Тут и к сейнеру Прохора стало подкрадываться грузовое судно, с другого бока баржа стояла почти впритирку.

Человек сразу услышал, как почесалось о борт его сейнера транспортное судно. Оставаться в соседстве с ним было опасно.

— Пробьет обшивку и докажи, что не идиот. Надо выходить отсюда подальше, — решает человек и, оглядевшись, увидел, где можно поставить сейнер, не подвергая его опасности.

Пока вышел «из тисков», маневрировал, устроился подальше от соседних сейнеров, барж и сухогрузов, над морем означилась рассветная полоса. Можно было бы прилечь и поспать пару часов. Но Прохор вышел на палубу покурить. И вдруг услышал голос капитана:

— Прохор! Дай трап!

— Чего так рано? Ведь еще есть время…

— Услышал, что ветер поднялся. И не смог уснуть. Вдруг бы ты не смог или не решился отвести сейнер от причала на безопасное место. Мог уснуть крепко. И тогда сам понимаешь, что случилось бы.

— Мы не первую путину вместе. А все боишься, не доверяешь или присматриваешься! Да разве можно прозевать сейнер? Раз остался дневальным, головою отвечаешь.

— Проша! Я на море всю жизнь. Всякое видел. И меня не раз подводили, хотя казались очень надежными, даже друзьями, да только не на каждое плечо можно опереться. Понял? — глянул с усмешкой.

— Сколько лет, сколько путин мы знакомы?

— Много! — подтвердил капитан и добавил:

— Больше десяти!

— Я хоть раз подвел?

— В последнее время перестал тебя понимать.

— Скажи, Михалыч, в чем? — насторожился Прошка.

— Я не понял тебя, когда ты после землетрясения смотался на материк. Как истеричная баба, все бросил, никому ни слова, даже не прощаясь, умчался в никуда. Тебя убедили какие-то врачишки, чужие люди. С нами даже не поговорил, не посоветовался. Будто с чужими обошелся. Обидно было. Разве мы зла тебе пожелали бы? Сколько пережили и перенесли за прошлые годы! А ты чужим доверился. Ушел от нас! Ну, скажи, почему? Или там, в деревне, тебе одному было легче? Никогда не поверю!

— Михалыч, мне и впрямь было нужно сорваться отсюда. От могил и развалин, от краха. Я сам не знаю, как выдержал все. Ведь один остался.

— А там у тебя родня?

— Нет, никого! Все чужие. Но я не остался один. Там появился Никита и стал другом. Не только он, — потеплело лицо человека при воспоминании о Сосновке.

— Ну, почему уехал в деревню?

— Там спокойно, люди простые, бесхитростные. Они помогли успокоиться.

— Ты купил дом в деревне?

— Михалыч, такое покупкой не назовешь, заплатил символически. Старики к детям в город уезжали. Дом хоть даром бросай. В деревне теперь много пустых домов, но мой кирпичный. Отремонтировал его на загляденье. В нем постоянно жить можно. А коли нет, под дачу сгодится. Если доживу до пенсии, уеду в Сосновку. С нею ни один город не сравнится.

— Никак не могли мы понять тебя с твоим бегством, с деревней. Горе случилось у многих, никто из рыбаков не сбежал с судна. Все вернулись в команды, на свои сейнеры. Они давно отошли от случившегося. А ты и сегодня весь издерганный. Хотя пора уже остыть. Сам понимаешь, детей не вернуть, о бабе вовсе не хочу говорить. Но жизнь продолжается. Хватит тебе прокисать над могилами. Пока живы, о жизни думать нужно. Сам знаешь, ни у кого из нас нет гарантий на будущее. Вернемся ли из этой экспедиции живыми, знает только Господь Бог! Будут нас оплакивать или нет, лично мне безразлично. Хочется, чтоб все получилось! Но это мое желание. Услышит ли это судьба? А ты уже о даче побеспокоился. Наивный человек! Сколько лет в море, а так и не врубился, какою случается наша дача, одна на всех… Где мы якорь бросим, когда и в какой акватории? А знаешь, почему тебя ребята из деревни выдернули? — хитровато прищурился капитан.

— Привыкли ко мне, — предположил Прошка.

— Привыкает собака к ошейнику. Мужики сорвали, чтоб не прокис в захолустье, не погубил окончательно свою судьбу и жизнь. Переживали за тебя, как за родного. Даже поехать хотели за тобой, чтоб не засосало в самогонном болоте. Бывало с некоторыми флотскими эдакое наваждение. Ох, и долго их приводили в чувство после тех загулов. Бывало, сорвутся в отпуск к родне, и с концами. Месяца два, а то и три не просыхают. Не могут отличить киль от оверкиля. Шерстью обрастают. Вот тут, посылаем за ними, чтоб к концу отпуска снова на людей похожими стали и не закусывали из одного корыта со свиньями.

— Ну, нет, кэп! Я себя уважать не перестал. Не надирался до визга. Все в пределах нормы. Раком не только средь улицы, в своем дворе никогда не стоял. Пьяным никто не видел. Сам знаешь, не увлекался я этим и меру свою всегда знал.

— Но как тебя уговорили на деревню?

— Особо не уламывали. Привезли посмотреть, приглядеться. А в ту пору сады цвели. Всякое дерево невестой смотрелось. Я ж цветущих садов сколько лет не видел, а тут душа заныла, родное вспомнилось. И вдруг над самой головой соловей запел. Поверишь, я и совсем сдался. Как с человеком, как с мужиком с ним заговорил. А он поет во всю душу. Я его до ночи слушал. И уговорил он меня. Целый месяц их песни успокаивали. Не поверишь, соловьи заново научили смеяться и дышать, видеть вокруг себя людей, общаться с ними. До этого, как глухое полено жил. Спасибо им, мне они не только ту весну, а жизнь возвратили. Потому, остался в Сосновке.

— Я уже и не помню, когда в последний раз живого соловья слышал. Только в электрокартине один поет. Чуть похоже, но ни то… Натуральное, никакая электроника не скопирует. А поехать в отпуск никак не получается. В путину судно не оставишь, да и ремонт всегда под контролем держать надо. Жена с детьми где только не были. В Египте трижды отдыхали, в Греции и Югославии, в Испании и Франции. А возвращаются такие усталые и говорят, что нет на земле места лучше своего дома. Но на следующее лето опять суетятся, куда-то собираются. Смотрю на них, и смешно становится. Если я доживу до старости, когда по трапу на свое судно не смогу подняться, не хуже тебя уеду в деревню, подальше от телевизоров и телефонов, буду карасей в речке ловить, стану слушать соловьев, пить парное молоко, спать на душистом сене и греться на солнышке, рядком со старухами, на завалинке, и вспомню прошлое: свою молодость и море, если оно отпустит меня на отдых, — вздохнул человек.

— Знаешь, Михалыч, я в деревне душой отдохнул. Там даже с детворой дружил. Был там один мальчонка лет шести. Озорной такой, заводила всей своры! Бегал быстрее всех, крапивой по заднице получить боялся. Его за уши чаще всех драли. Взял я его как-то на колени, прижал к себе, а он за шею обнял меня, губенки дрожат. Оказалось, что от обиды плакал, отец их бросил. Мальчонка за это всем взрослым дядькам мстил за свое сиротство. Если он папашку сыщет, тому мало не покажется. Ну, а мне он душу согрел. И все жалел, что ни я его отец. Так вот оно получилось, что со своим сыном я тоже мало общался. Может, и он садился на чужие колени и обижался на меня. Но ведь не вернуть теперь и не исправить. Рад бы был вместо него в могилу лечь, чтоб только он жил. Но и этой замены Бог не даст!

— Тихо, Прохор! У каждого своя судьба! — легла на плечо жесткая рука капитана.

— Скажи, а почему ты не остановился в городе? Ведь у тебя был выбор!

— Раздражало многолюдье, шум, голоса. Я не мог переносить скученность, давку. Всегда бесило, что вот они суетятся, толкаются, орут, а моих уже нет… Я себе не мог найти места. Все было не так и не по-моему. В деревне успокоила тишина. Я открывал окна и всю ночь напролет слушал соловьев. Там по улицам не ходят толпами. Ну, пробежит по ней стая босоногих мальчишек, на том и все. Ну, еще пастух утром выгонит стадо. Так и то я, в это время сплю и ни хрена не слышу. Еще люди там особые, рассказал о Никите, Аннушке и Юльке. Капитан тихо слушал, а потом сказал:

— Ты всех их успел полюбить, потому что не сумел расстаться с ними даже на море. Привез и бережешь каждого. Может, сумеешь вернуться к ним. У меня тоже есть своя деревня и домишко. Его еще дед построил после войны. Все деревенские помогали. Тогда все люди любили друг друга. Мне о том много рассказывали бабка и мать. Я один из всей семьи уехал учиться и больше не жил в деревне. Иногда приезжал в отпуск ненадолго. Но уже не то. Я не бегал, задрав портки, босиком по лужам, не гонялся в пруду за головастиками, не пугал пиявками девчонок. Я уже был курсантом. Но, дорогой Прошка, я не стал счастливее своих братьев, ставших механизаторами, и сестер-доярок. Никто из них не рискует, как мы. А потому, поют им песни соловьи и дрозды. Мы их голосов не услышим за штормами. Ветрено и холодно у нас. Может от того зачастую душа душу не слышит и не жалеет. Все отношения меряются деньгами, должностями, положением. Как устаешь от этого. Вот я уеду в деревню и буду, как мой дед, заниматься пасекой, носить рубаху на выпуск, штаны на подвязках, купаться в реке, а не в ванной, париться в бане березовым веником и пить вместо кофе молоко, остуженное в колодце. Чем проще, тем дольше живут люди! Я это давно заметил. Мы не мудрее своих родителей. Они жили светло и бесхитростно. Имели в запасе немного, но не копили в ущерб семье. Во всем знали меру. Потому всегда их помним. Жаль, что далеко мы от них ушли. И уже не вернуться, — погрустнел человек, выглянул в иллюминатор и сказал:

— О-о! Уже совсем рассвело, скоро придут наши ребята. Сегодня отчалим. Смотри, кок уже на борту. Ну и ранняя канарейка! Он всегда просыпается с рассветом. После Афгана получил нервный стресс, какую-то болезнь, и спит не больше трех часов в сутки. Л глянешь, и не верится. Всегда улыбчивый, веселый. Я никогда не видел Жору злым. А человек полгода назад похоронил отца, а неделю назад сын в Чечне погиб. О том узнал от жены. Но на работе это не отразилось. Три дня побыл дома и вернулся. Нагнал нас уже в море, в районе лова. На попутном сейнере его привезли. Хотя на десять дней отпустили, — оглядел капитан Прохора и добавил:

— Знаешь, почему раньше вернулся? Свой он здесь, всем и каждому, как брат. Знал, как нужен на судно, нот и не выдержал. Вернулся. Мы его и на минуту не оставили. То он со мной в каюте был, потом старпом, радист и лоцман, там механик в свою каюту уволок. А уж рыбаки все свободное время вокруг Жорки толклись. Но однажды ночью, когда все спали, я вышел на палубу, а кок вцепился в поручни и плачет. Нужно было выплеснуть горе, а люди вокруг. Стыдно. Все ж мужчина. Взял его за плечи, привел к себе, помянули сына, поговорили по душам. К сожалению, терять дорогих и близких людей приходилось каждому. Это горе знакомо всем. Но его легче перенести, когда рядом не просто люди, а свои.

— А я лишь краем уха слышал, — признался Прохор, покраснев.

— Теперь уж легче. Да и замотались мы на путине. Никто не отдыхал. И у нашего кока ни одной свободной минуты не было. Наравне со всеми вкалывал. Вот только в шторм передышка была. Но и тогда на камбузе мужики Жоре помогали. Кто крабов, рыбу чистили. Он и забывался. Это как раз то, что было нужно. Поверь, тебя тоже никто не оставил бы.

— Прости, кэп!

— Ладно! На будущее помни, в горе от своих не бегут. А здесь каждому из нас сами стены помогают! Потому что они, как наше плечо, не предадут, не подставят и не бросят на полпути…

А через час, когда все рыбаки вернулись на судно и прошли проверку регистра, сейнер взял курс на Магадан.

Прохор был наслышан о тех местах, но сам ни разу не бывал ни на Колыме, ни в Магаданской губе. Собственного мнения не имел о тех местах. Рыбацкая судьба забрасывала его в Бристоль, ловил рыбу рядом с Японией, в северных холодных морях, ловил сайру у берегов Курильских островов. Видел цунами, попадал в моретрясение, видел смерчи, какие поднимались до неба. Казалось, что этого человека уже ничем невозможно удивить. Он выдержал штормы, тайфуны и ураганы. Промокал и промерзал насквозь. Немногие из рыбаков выдержали то, что перенес и испытал Прохор. Море его не баловало. Сколько людей списалось с судна и покинуло море. Но приходили новые рыбаки, и сейнер снова выходил в море, бросая ему свой вызов.

Случалось, штормы выбрасывали судно на берег вместе с командой. Бывало, что после такой посадки люди попадали в больницы с переломами и увечьями. Иные после того уже навсегда оставались на берегу, здоровье не позволяло вернуться в рыбаки, море будто выплюнув неугодных, навсегда приковывало мужиков к инвалидным коляскам и постелям, делая их слабыми и беспомощными. Оно словно смеялось над человечьей гордыней, именуемой смелостью. И даже несокрушимые с виду, громадные плавбазы, подхватывало на гребни волн в двенадцатибальный шторм, и, закрутив жалкой щепкой, валило на борт. И окатив сверху ураганной волной, топило шутя незыблемую махину. Сколько их теперь покоится на дне, не счесть. Море никогда не признавало над собой власти человека. Люди всегда были в нем игрушкой и никогда не являлись хозяевами. Никто, даже самые опытные и смелые капитаны, не бахвалились и не называли себя королями моря, зная, оно сумеет развенчать любого. Оно никогда не признавало над собой ни силы, ни власти, ни превосходства людей.

Путь в Магаданскую губу был не из легких. Мертвая зыбь извела рыбаков. Многие ее не переносили. Людей мутило. Многие поминутно бегали в гальюн, а вернувшись в каюты, валились с ног, как подкошенные. Сейнер кренило то на один, то на другой борт. Это изводило. Многие рыбаки, перенесшие ураганные штормы, считали мертвую зыбь пыткой, отказывались от еды, не могли удержаться на ногах. Особо тяжело приходилось новичкам. Позеленев от неожиданного испытания, люди лежали пластом, боясь поднять голову. Морская болезнь, так называли это состояние на флоте, выдерживали ее не все. Не каждому удалось одолеть и остаться на судне. Многие рыбаки и моряки не вынесли испытания моря и списались с судов. Оно всякого проверяло по-своему. Случалось, иных спасали лимоны, других заставляли есть через силу, и тошнота отступала. Но были и те, кому ничего не помогало. Они лежали на койках, закрыв глаза, и мечтали скорее ступить на твердую землю, какая не валит с ног и не выматывает душу.

Прохору мертвая зыбь была нипочем. Он давно переборол, задушил ее в себе. И только нырял на камбуз, ему в такую погоду отчаянно хотелось есть. Может потому человеку искреннее завидовал даже дизелист, какой за годы работы так и не справился с морской болезнью. Он ходил, держась за поручни, не выпускал изо рта дольку лимона и мечтал об одном, скорее бы прибыть на место. А уж там, перевести дух. Ни все же время будет терзать эта мертвая зыбь, какую кляли на всех судах, вслух и молча. Не может же она продолжаться бесконечно.

Лишь на третий день сейнер вошел в акваторию Магаданской губы, здесь уже стояли суда камчатских рыбаков и курильчан, ожидали прибытия приморских экипажей.

Капитаны и рыбаки приветствовали друг друга бурно, тепло. Оно и понятно, знались много лет, а и не виделись давно. Хотя каждый понимал, что у моря свое измерение времени и, встретившись сегодня, иные могут больше никогда не увидеться.

Прохора, как и капитана, тоже окружили рыбаки с других судов:

— Вернулся! Мы Михалычу говорили, что не присохнешь на берегу. Ни одна баба не сумеет поставить тебя на прикол! Ну, говори, как съездил, отдохнул, бабу заклеил?

Прошка коротко говорил о себе, вслушивался в новости со стороны, смеялся вместе со всеми, сочувствовал, услышав горькое:

— Ты ж помнишь Сашку Булгакова? Старпома с «Космонавта Леонова», он с Женькой Чайкой рыбачил много лет! Так вот беда у них! Пропоролись на рифах. Шторм вдребезги разбил сейнер. Снять с рифов не могли. Штормяга поднялся такой, ни с какого борта не подойти. Самих мужиков еле выловили.

— Всех спасли?

— Само собой! Экипаж без потерь доставили. А сейнер накрылся. Самое обидное, что рядом с берегом, все на виду, как на ладони. Да не сунешься, рядом с мысом Тюленей. Там столько затонуло! Об скалы и этих разбило. Жалко ребят. Хотели обойти мыс, но течение подхватило, не смогли уйти, справиться с управлением. Шваркнуло в скалу волной, как припечатало.

— Хрен там! В щепки разнесло. Сейнер сорвало с рифов, как только сняли рыбаков. Он будто ждал и попер буром. Волна подхватила и в секунду в щепки разнесла. Ну, мужики все своими глазами видели. А это ты сам понимаешь, бесследно не проходит.

— Что с мужиками? — спросил Прохор.

— Поначалу все вразнос пошли. Кэп первым спиваться стал. Судно им не давали долго. Что и говорить, без моря мужики звереть начали. Понимали, что лоцман ни при чем. И все ж на нем оторвались, пар выпустили. Тот и теперь в гипсе валяется. Сами чуть живы, нервы в клочья! Их дома бояться начали. А и немудро, коли по-человечьи говорить разучились.

— Ну, а теперь как они?

— В Бристоле! Послали на селедку. Второй месяц там пашут. С сейнера ни на шаг.

— А что за судно у них?

— Не новое. Его списать собирались. Мужики вымолили. Подлатали, заштопали и отдали им. Мол, если это пропорете, не так жалко будет. И предупредили, что третье уже не получат. Так что вкалывают они в Бристоле. Не оставили на берегу пропадать, сам понимаешь, «на бичу» не сладко. Они почти год прокисали без дела.

А мужики с «Ореона» как погорели! Слыхал?

— Нет!

Створы не смогли пройти перед самым рыбокомбинатом. Эти две песчаные косы всех лоцманов глумят. Так и в тот шторм! Михаил Хлусов оверкиль сыграл! Перевернуло его мэрэску кверху дном и все тут. Ни подойти, ни объехать. Сколько пытались подойти, все без пользы. Двое сами пробоины получили. Так вот не стало мужиков. Все погибли, задохнулись. Штормяга только на пятый день стал стихать. Рванули на судно, а там уже никого в живых нет. Оно немудро, человечьи силы не бесконечны.

Прохор слушал, что произошло на море, пока он был в Сосновке.

Капитаны судов тем временем собрались в большом ангаре, повели свой, очень серьезный, деловой разговор. Распределяли квадраты промысла, обсуждали, где будут сдавать уловы, закупать продукты, получать дизтопливо, в какие мастерские будут сдавать в ремонт рыболовные снасти и куда, на случай необходимости, можно обратиться за медицинской помощью.

Разговор шел подробный, обсуждалась каждая деталь. Капитаны понимали, что от этого обсуждения зависит порядок в предстоящей работе. Все надо успеть записать и запомнить. Тут не до смеха. Но внезапно открылась дверь ангара, скрипнув так, что все невольно оглянулись.

В дверном проеме показался Жора, кок Михайловича, и проговорил голосом умирающего лебедя:

— Кэпы, а морская братва жрать хочет! Уж у всех портки от голода на коленки сползли. На столы все подано! Остывает жратва! Сколько ждать можно? Завтра на лов! Подумайте о людях, пока они еще живые.

— Начинайте без нас! Мы позже подойдем! — покраснел капитан. Но в эту же минуту в дверь просунулась рыжая, взлохмаченная голова судового радиста:

— Не пойдет, Михалыч! Только что ваша жена сообщила новость. Внук у вас родился! Так что с кого-то причитается! Отмылиться не получится. Мужики ждут! А внуки каждый день не появляются на свет. Ждут твое слово, как назовешь мальчишку?

— Ох, эти женщины! Вечно влезут не ко времени! То рожать их приспичит, то имя им подай! — покраснел человек.

— Михалыч! Чего бурчишь? Мы ж закончили, все обговорили! А внук в подарок тебе! Поздравляем! Еще одним дедом на флоте прибавилось! — зашумели, поспешили к Михайловичу капитаны.

Сколько теплых слов было сказано маленькому человечку, какого еще никто не видел в глаза:

— Пусть здоровым растет и счастливым!

— Пусть Бог хранит его!

— Здоровья ему солдатского, а доходы президентские!

— Пусть девок будет столько, сколько звезд на небе…

— Пусть вырастет хорошим человеком! — улыбнулся Михайловичу старый друг, с каким давным-давно пришли совсем мальчишками в рыбаки и даже не смели мечтать, что будут капитанами.

Как быстро прошли годы! Выросли сыновья. Не все стали рыбаками. Но ни за одного не пришлось краснеть. Конечно, не все в жизни складывалось гладко. Недаром головы в седине, как в морской пене. Но по-прежнему вспыхивают в глазах озорные мальчишечьи огни. И по судовой связи здороваются как раньше:

— Привет, Ванек! Как держишься, дружище?

— Все в порядке! Галоши промокли, но порох сухой!

— И мне ржаветь некогда!..

За столом шумно. Каждому хочется договорить, высказать свое, ведь неизвестно когда теперь увидятся. Разговор идет сразу обо всем. И вдруг из динамика какого-то судна донеслось щемяще знакомое:

…Ты не печалься,

Ты? не прощайся,

Я обязательно вернусь…

И сразу смолкли разговоры. Каждый вспомнил, что и его ждут где-то на берегу. Ждет родная душа. Каждую минуту ждет как счастья, выглядывает в окно и молится, просит сохранить жизни всех, кто в море. И обязательно его, самого лучшего и долгожданного.

— Прохор! Тебе радиограмма! От женщины! — кричит радист, надрываясь.

— Читай!

— Я люблю тебя! Юлька! — прочел, приплясывая, человек, ни разу не видевший в глаза отправительницу.

— Передай ответ! — перекрикивает шум волн Прошка.

— Диктуй! — ждет радист.

— Я обязательно вернусь!

Летят сигналы, сообщения, с берега на суда и наоборот. Идет жизнь своим чередом. Завтра она станет совсем иною, суровой и трудной. Ну, а сегодня отдыхают люди. Эта передышка, как короткий сон, редкая и памятная. Только бы море не подвело! Сберегло и сохранило б каждого…