Я помню...

На распутье

Итак, 1 июня 1947 г. я был освобожден от должности начальника Главного управления университетов Министерства высшего образования СССР. Нельзя было не испытывать чувства облегчения. Я, кажется, становился свободным от административной работы, которая мне не особенно нравилась и отнимала все мое время, а я мечтал о научной работе. Наконец-то появились некоторые надежды полностью вернуться к исследованиям. Тем более, что в университете шли работы по конструированию центрифугальных седиментометрических весов и у меня были уже аспиранты. Правда, все это шло пока по линии Института физической химии АН СССР.

Но еще 25 июня 1946 г. я был утвержден в ученом звании профессора коллоидной химии и в связи с этим мое положение в МГУ упрочивалось. Правда, мои коллеги по Химическому факультету вначале смотрели на меня как на «пришельца» из чуждой среды. В МГУ подавляющая часть преподавателей комплектовалась из «своих», т. е. окончивших университет, и на посторонних обычно смотрели косо. Однако мне, видимо, везло. Н.Д.Зелинский, имевший в то время непререкаемый авторитет на факультете, относился ко мне прекрасно. Так, еще в июне 1946 г. я был избран действительным членом Московского общества испытателей природы. Декан факультета Е.С.Пржевальский относился ко мне по-дружески, да и в Минвузе меня не забыли. С начала 1947 г. я стал членом Экспертной комиссии по химии ВАК и т. д.

Так как я преподавал в МГУ историю химии, ко мне стали присматриваться в Институте истории естествознания, который незадолго перед тем был организован¹ и пока что имел весьма узкий круг квалифицированных сотрудников. Еще 16 января 1947 г. я был утвержден членом Ученого совета Института истории естествознания. Правда, этому содействовало мое выступление на Совещании по истории естествознания, созванном Институтом в конце декабря 1946 г. Хотя я, как и большинство начинающих историков науки, начал с древности и посвятил свой доклад древнерусской химической терминологии, на меня обратили внимание. Вместе с тем и в Университете с 1 июня я был назначен штатным профессором (по коллоидной химии).

Все это было, конечно, хорошо, но я пока не чувствовал себя привязанным к настоящему месту, работая и в Академии наук в Институте физической химии, и членом Комиссии по истории химии, и в МГУ, и в Институте истории естествознания. Что надо было выбрать в качестве основной работы, было неясно. Но за меня все решило высокое начальство. 30 августа 1947 г. мне показали постановление ЦК КПСС о назначении меня зам. директора Института истории естествознания к Х.С.Коштоянцу², Волей-неволей пришлось приступать к делу, хотя я, конечно, отнюдь не бросил университетскую работу, где шли интересные исследования о толщине сольватных оболочек, о центрифугальных седиментометрических весах и где у меня были уже аспиранты.

Институт истории естествознания был детищем войны. В конце войны, когда национально-патриотический подъем достиг апогея, стал проявляться широкий интерес к истории отечественной науки. Вначале это было чисто пропагандистское литературное направление. Появился ряд статей, в которых не просто подчеркивалась, а возвеличивалась (и, пожалуй, преувеличивалась) роль русской науки в развитии естествознания. Это направление довольно известно и до сих пор еще многим историкам науки и техники (шутили тогда: «Россия — родина слонов»).

Однако при организации Института удалось собрать небольшой коллектив сотрудников достаточно высокой квалификации и широкого образования. Первым директором был назначен Президент АН СССР В.Л.Комаров, его заместителем — Б.Г.Кузнецов³ (умер в 1984 г.), избранный из окружения Президента (как говорили тогда в АН — «из камарильи»⁴). У него что-то не ладилось с зам. директорством, причины этого, впрочем, неясны, не будем здесь их касаться. В числе сотрудников Института были биологи С.Л.Соболь⁵, П.А.Новиков⁶, Б.Е.Райков⁷. Кроме них, назову здесь А.П.Юшкевича⁸, В.П.Зубова⁹, О.А.Старосельскую¹⁰, Л.Ш.Давиташвили¹¹, И.Н.Веселовского¹² и несколько других. Коллектив был небольшой. Ученый совет Института заседал за круглым столом. Институт размещался в здании Фундаментальной библиотеки общественных наук на ул. Фрунзе, 11, по существу в одной единственной комнате.

Надо, однако, сказать, что малочисленность сотрудников института совсем не сказывалась на продуктивности его работы. В то время историей естественных наук считали приличным заниматься многие видные ученые — академики, профессора, экспериментаторы и пр. Кроме них, внезапно в различных городах, особенно в Москве и Ленинграде, откуда-то появились до тех пор неведомые никому авторы историко-научных статей и даже книг (Елисеев, Безбородов, Ченакал, Раскин¹³ и множество других).

Но главное — в Отделениях Академии наук как-то стихийно возникли комиссии по истории науки. Некоторые из них, например Комиссия по истории химии, работали очень активно и даже продуктивно. Мне кажется, в этом сказалась старая закваска деятельности довоенного Института истории науки и техники и даже комиссии, возглавлявшейся в свое время В.И.Вернадским¹⁴. Одним словом, наблюдалось явное оживление интереса к истории науки, прежде всего в России и куда меньше в СССР.

Приступив в такой обстановке к работе в качестве зам. директора Института истории естествознания, я мог надеяться, что работа пойдет успешно без особого напряжения, т. е. позволит мне продолжать начатые еще до войны мои экспериментальные исследования по физико-химии дисперсных систем и седиментометрическому анализу. В Университете у меня успешно работали аспиранты (Н.Н.Ушакова, В.Казанская). Вместе со мной стала работать Т.А.Комарова¹⁵. По истории химии у меня был аспирант Г.В.Быков¹⁶. Сам я очень интенсивно в это время писал и готовил к печати свою книгу «Седиментометрический анализ», которая вышла в 1948 г.

Таким образом, я твердо надеялся, что мне удастся совместить экспериментальную и историко-научную деятельность, и именно поэтому я сравнительно легко, без особых колебаний согласился занять должность зам. директора Института истории естествознания. Эти мои надежды оправдались в дальнейшем, однако лишь частично. Того, что было намечено в 1947 г., я полностью не выполнил. В значительной степени этому содействовало не мое совместительство или работа на два фронта, а разнообразная общественная работа, которой я оказался загруженным на много лет в самых различных учреждениях (и направлениях).

Первые годы работы в Московском университете

Итак, в Университет я пришел как чужак, окончивший совершенно другой вуз да еще по технологической специальности. Это, конечно, вызвало известную настороженность по отношению ко мне со стороны определенной части факультетских работников. Меня, собственно говоря, не упрекали в этом прямо, не указывали мне на явные промахи в моем курсе истории химии, который я стал читать (он был тогда достаточно обширным — 72 часа лекций помимо других занятий). Но на меня некоторые профессора смотрели больше как на человека временного в университете. Особенно в начале это было заметно со стороны А.Н.Несмеянова¹⁷. Но работа шла. Только в конце 40-х годов я как-то был у Н.Д.Зелинского и тот вдруг заявил мне: «Я рад сообщить вам, что факультет с удовольствием принимает вас в свою среду». Это меня крайне удивило. Я и не предполагал, что ко мне так внимательно присматриваются, особенно руководители коллектива факультета.

Первые мои курсы истории химии, прочитанные в 1946 и в 1947 гг., были, конечно, неудовлетворительны. Хотя я и ранее читал историю химии еще в Горьком, я тщательно готовился к лекциям, писал конспекты, много читал. Но самое главное, что я не понимал сначала, что в курсе главное, а что второстепенное, вернее — я увлекался разными деталями, особенно относящимися к древним периодам. Я рассказывал студентам о секретах древних ремесел, о древнем Египте, Вавилоне и т. д. Так как об этом они никогда не слышали, они воспринимали сказанное мною не без интереса. Однако излишние подробности о древних периодах развития химии, сопровождаемые общеисторическими, филологическими и другими сведениями, конечно, были, в общем, излишни и имели лишь небольшое отношение к подлинной истории химии, начавшейся лишь в XVIII в. Курс мой, несмотря на значительную обширность, заканчивался на Менделееве и Бутлерове. Самое интересное я не успевал прочитать. Химия XX в. и для меня еще оставалась темной.

Но тем не менее могу сказать, что мои лекции заинтересовывали студентов, мало образованных как в части социально-экономической истории, так и в части различных явлений и понятий химии древности, средневековья, Возрождения и Нового времени до XX в. Элементарное знание латыни и греческого помогало мне объяснять некоторые названия и термины, что тогда было отчасти модно, так как часть сотрудников факультета интересовалась терминологией и номенклатурой.

Но год от года курс шлифовался. За счет рационального сокращения материала древности все более и более вводился материал развития химии за последние 150 лет.

Курс в то время заканчивался экзаменами. Это, конечно, было довольно мучительно. Студенты хотя и готовились, но усваивали, конечно, мало. Самое главное — они запоминали отдельные, интересные с их точки зрения факты, относящиеся иногда к деталям, а не к главному. Марксистская историческая концепция — связь науки с производством, с потребностями общества, социально-экономический фон развития науки для них было самым трудным, несмотря на то, что они уже прослушали соответствующие курсы исторического и диалектического материализма. Экзамены хотя и были для меня мучительным периодом — надо было побеседовать с 200 студентами, — конечно, содействовали накоплению преподавательского опыта.

В первые годы на прием экзаменов ко мне приходила иногда факультетская комиссия. Я только потом понял, что меня изучали как преподавателя, да еще пришлого на факультете. Конечно, все оканчивалось благополучно, так как члены комиссии сами были малограмотны в области истории химии.

Внимание, которое придавалось в то время истории науки, отразилось и на организационных формах преподавания. В начале 1948 г. я был утвержден заведующим кафедрой истории химии, что лишь прибавило дела. Впрочем, факультет в то время был еще невелик по масштабам, и всякого рода заседаний Ученого совета и других было сравнительно немного.

Что касается исследовательской экспериментальной работы, она занимала меня не в меньшей степени, чем история химии. В физико-химии дисперсионных систем было множество проблем, привлекавших мои интересы. Меня все время, например, мучила мысль, каким образом можно получать осадки при реакциях с заданными (вероятнейшими) размерами частиц. Седиментационный анализ для этой цели был единственным надежным методом, и поэтому его совершенствованию также приходилось уделять много внимания. Интересным был вопрос об исследовании дисперсности высоко дисперсных материалов. Об ультрацентрифуге я, естественно, не мог мечтать. Но мне казалось, что для изучения суспензий и эмульсий она и не нужна. Нужна была тихоходная центрифуга, фиксирующая кинетику оседания. Над ней я думал еще до войны и даже в спокойные часы на фронте. Теперь же я решил приступить к ее постройке, что оказалось очень трудным, так как я не мог располагать квалифицированными конструкторами и мастерами. Все же что-то было построено и даже было получено авторское свидетельство на центробежные седиментационные весы.

Мои аспиранты изучали условия образования осадков в зависимости от разных факторов — концентрации растворов, температуры и прочего. В связи с этим пришлось заинтересоваться кинетикой кристаллизации, и такую тему я дал Т.А.Комаровой, которая с некоторым неудовольствием занялась ею. Только много лет спустя удалось решить, в общем, проблему получения взвесей и осадков с регулируемой дисперсностью. Кроме этого, занимался я и защитными сольватными оболочками. Мне с помощью старушки М.Ф.Футран после огромного числа определений скорости расслоения эмульсий удалось даже рассчитать толщины сольватных оболочек, что заинтересовало, в частности, А.Н.Фрумкина.

Так или иначе, работа шла, мне помогали и фактически выполняли эксперименты по моим идеям аспиранты и двое сотрудников, прежде всего Т.А.Комарова.

Таким образом, в университете работа шла, хотя и медленнее, чем хотелось бы, и эта работа меня удовлетворяла. Шло и время, накапливался по крохам опыт и экспериментальный материал. Я публиковал теперь хотя и немного, но публиковал.

Первые годы в Институте истории естествознания

Моя замдиректорская служба сама по себе пока не требовала слишком много работы. Коллектив Института был маленький. Ученый совет, заседавший (умещавшийся) за круглым столом, собирался нечасто. Директор института, чл.-корр. Х.С.Коштоянц, будучи биологом-экспериментатором, сам, подобно мне, раздваивался в своих занятиях и бывал в Институте далеко не ежедневно.

Работа моя состояла в составлении планов и отчетов, в беседе с немногими ведущими сотрудниками по разным вопросам, в чтении поступавших рукописей книг и статей, в чисто административных делах, подписи переписки, ассигновок и чеков, разных ведомостей. Пожалуй, одной из трудных обязанностей было присутствие по средам на заседаниях Отделения истории АН СССР, в состав которого тогда входил наш институт. Отделением руководил академик-секретарь Б.Д.Греков¹⁸. Обсуждались, естественно, главным образом чисто социально-исторические проблемы, которыми занимались институты Отделения истории. Иногда эти заседания были интересны для меня, иногда же скучны до предела. На этих заседаниях я познакомился со многими историками: Б.Д.Грековым, Н.М.Дружининым¹⁹, И.И.Удальцовым²⁰, И.Э.Грабарем²¹ и многими другими. Особенно приятно было знакомство с М.Н.Тихомировым²², симпатичным, скромным, внешне ничем не выдающимся человеком, но глубоким знатоком русских древностей. С ним я встречался не только на заседаниях Отделения истории АН СССР, но и дома. Мы жили в одном домике на Беговой ул.

Воспоминания об ученых, с которыми мне пришлось встретиться в Институте, писать трудно. Многие из них еще живы, многие — умерли. О живых, как известно, писать трудно. А о мертвых согласно латинской пословице: De mortius — aut bene, aut nihil. Все же, мне кажется, вкратце кое-что следует сказать. Сам Х.С.Коштоянц был видным физиологом и изучал, насколько я понимаю, физиологические функции протеинов, нуклеиновых кислот, отдельных аминокислот и тому подобное. Он был молодым и энергичным, не чуждался жизненных успехов. Как директор он должен был подавать пример научной активности в области истории биологии членам коллектива Института. И он в этом отношении оказался на высоте. Несмотря на занятость экспериментальными исследованиями, он написал «Историю физиологии», книгу, которая, я думаю, не потеряла своего значения и до сих пор. В Институт он приезжал не каждый день, иногда не бывал в Институте по неделям. В первое время я интересовал его главным образом с точки зрения качеств ученого. Он знакомился с моими сочинениями и, мне кажется, более или менее был удовлетворен. Он поручал мне работы по рецензированию законченных сотрудниками трудов, по редактированию разных книг. Вскоре мы с ним как-то разделили функции административного и научного характера и работали, в общем, дружно и доверительно.

Ученым секретарем Института был некто Иван Александрович Поляков. Это был внешне работоспособный, хотя и очень слабо подготовленный человек. Он сидел в Институте целыми днями, осуществлял связь Института с внешним миром по телефонам, был очень чувствителен к различным слухам и знал кое-что о тенденциях развития института и отношении к нему и к его отдельным работникам высокого начальства и пользовался этим при принятии соответствующих решений в дирекции. Он числился кандидатом биологических наук, но документы о получении им степени были у него не в порядке — какое-то удостоверение о защите (видимо, мнимой), полученное им во время войны в одной из среднеазиатских республик. Мне казалось, что он был в постоянной тревоге, что у него потребуют формального подтверждения наличия у него степени.

В те времена был силен еще Т.Д.Лысенко, к которому примкнуло несколько недалеких в науке людей. И.А.Поляков был лысенковцем и выступал с соответствующими статьями. Сомнительность его положения и в этом отношении, и в его квалификационных делах привели к тому, что он вначале принужден был уйти из научных секретарей, а затем и совершенно «исчезнуть» из Института, так что уже более 25 лет о нем нет ни слуху, ни духу.

И.А.Поляков стремился быть авторитетным деятелем Института. Он был секретарем парторганизации, состоявшей тогда из 5 (кажется) человек. На партсобраниях он выступал с критикой, в том числе и меня, пытаясь показать вид, что он «кое-что значит» в жизни Института. Но, в общем, в первые годы у нас с ним никаких конфликтов не было.

Среди ученых Института упомяну, прежде всего, давно покойного Самуила Львовича Соболя. Он был достаточно хорошо образованным биологом и упорно трудился. В конце 1940-х годов он был целиком занят исследованием о микроскопах XVIII и XIX вв. Он, прежде всего, собрал в Москве и в других городах несколько старинных микроскопов. В результате была создана довольно большая и интересная коллекция микроскопов, послужившая ему основой для написания книги по истории микроскопии. Соболь был скромным человеком в отличие от людей его круга, с которыми приходилось иметь дело. Умер он неожиданно рано.

Из других биологов упомяну о зоологе Павле Александровиче Новикове. Он был работяга, но по характеру был, пожалуй, менее энергичным, чем другие, и менее приспособленным к историко-научным исследованиям. Его нередко критиковали, главным образом, пожалуй, за его чисто фактологический подход к истории биологии. Он был незлобив, пожалуй, выглядел несколько забитым человеком, как некоторые биологи в «лысенковскую эпоху».

Более колоритной и интересной фигурой в области истории биологии был мой друг Борис Евгеньевич Райков, работавший в Ленинграде в Педагогическом институте и живший там же около Казанского собора. Он был, конечно, образованным биологом с огромным преподавательским стажем, много знал, умел пользоваться богатейшими ленинградскими архивами и очень много писал. Его сочинения, пожалуй, отразили его огромный педагогический опыт. Они написаны популярным и доступным языком, вместе с тем на хорошем научном уровне. О жизни и деятельности Б.Е.Райкова написана книга, вышедшая в Ленинграде в 1970 г.²³, так что нет надобности повторять здесь опубликованные сведения.

В Институт Б.Е.Райков пришел уже в пожилом возрасте (он родился в 1880 г.), в 1948 г. ему было уже под 70. Тем не менее, он довольно часто приезжал в Москву и участвовал в различных заседаниях. Позднее он приезжал все реже и реже и, наконец, совсем перестал посещать Москву. Но энергия его сохранилась, он много сделал для организации и налаживания исследований в Ленинградском отделении Института.

По должности зам. директората затем директора Института я довольно часто бывал в Ленинграде и всегда старался посещать Б.Е.Райкова. Он жил в довольно обширной квартире, в его кабинете был всегда строжайший порядок. Все материалы, нужные ему для работы, хранились у него в особых папках, и он сразу мог найти все, что ему было нужно (в отличие от нашего брата). Что поражало еще в его квартире — это библиотека русских и советских писателей. Я думаю, что такого подбора книг, как у Бориса Евгеньевича, трудно было найти в другом месте. Вспоминается также, что Б.Е.Райков, проводивший время своего отдыха на даче в районе «Лисий нос», делал там замечательные настойки и наливки из различных ягод.

Среди сотрудников Института в первые годы его существования были ученые, не принадлежавшие собственно к специалистам естественных наук. К их числу принадлежал Василий Павлович Зубов. Он был сыном известного профессора Московского университета П.В.Зубова²⁴ — сотрудника Лугининской термической лаборатории. Дед его был видным московским купцом I гильдии. В.П.Зубов получил хорошее образование, знал языки и был специалистом по искусствоведению, прежде всего по истории архитектуры. Однако его научный кругозор оказался очень широким. Он занимался, в частности, древнерусской филологией, историей естествознания, в том числе физики, и другими областями. Первое время в Институте он выделялся своими энциклопедическими знаниями и вскоре выпустил несколько работ высокого научного значения.

С В.П.Зубовым я близко познакомился во время совместных поездок в заграничные командировки. Помню, во Флоренции, которую я увидел впервые, В.П.Зубов, который там был также впервые, рассказывал мне об архитектуре храмов и сооружений, о разных деталях их внешних украшений так, как будто он многократно их видел. То же самое было, когда мы с ним осматривали достопримечательности Рима. Я, например, до своей первой поездки в Италию никогда не предполагал, что в Риме есть Каракаллы и остатки других сооружений²⁵. В.П.Зубов объяснял мне их архитектуру, указывая на такие детали, на которые впервые их видящий не обращал бы никакого внимания.

Надо сказать, что В.П.Зубов умел трудиться, сидел в архивах и библиотеках, изучал даже то, что в молодости ему было совершенно не нужно, в частности вопросы развития естественных наук, древнерусские сочинения, историю античной философии и т. д. Писал он обо всем этом весьма квалифицированно. Он был отчасти, что называется, непрактичным человеком, жил очень скромно, хотя детство и юность провел, несомненно, в полном довольстве.

Из других сотрудников Института назову здесь Павла Митрофановича Лукьянова. Он много лет был профессором Менделеевского химико-технологического института, написал несколько учебников по технологии производства неорганических материалов. По его пособию по производству серной кислоты мне пришлось в студенческие годы готовиться к экзамену по химической технологии. Он прошел школу инженера-химика, работая много лет главным инженером Кинешемского анилзавода. В его характере и привычках сохранились некоторые черты старого царского спеца — инженера. Не во всех отношениях он был симпатичен мне. Однако работал он много и легко. Достаточно сказать, что в течение нескольких лет он написал огромное 6-томное (толстенные тома) сочинение по истории ремесел и химических производств в дореволюционной России и ряд других книг и множество статей. Он был знатоком своего дела, и этим объясняется его успех.

В последние годы своей жизни он по настоянию некоторых деятелей Института (во второй период его существования) пытался стать рупором интриги, которая велась против меня различными деятелями (Шухардин²⁶, Сокольский²⁷, Григорьян и др.), но после в этом, видимо, раскаивался и рассказал мне, как его принуждали «преследовать» меня.

Я, пожалуй, на этом ограничусь в воспоминаниях о первых сотрудниках Института — моих коллегах. Впрочем, может быть, я успею при наличии настроения написать о некоторых из них в приложении.

Вскоре после моего прихода в Институт его штат стал довольно быстро разрастаться. Пришло много новых сотрудников, преимущественно молодых, появилась аспирантура и докторантура. Дела стало прибавляться. Мне приходилось теперь иногда целые дни проводить в Институте, занимаясь разными делами. Быстро разрасталась и издательская деятельность Института. Рос его авторитет. Вначале Институт работал в тесном контакте с комиссиями по истории естественных наук при Отделениях АН СССР, затем постепенно эти комиссии ликвидировались, так как Институт, расширившись, мог уже выполнять исследования почти по всем отраслям естествознания.

Моя общественная деятельность в 1947–1951 гг

Общественная работа занимала в эти годы значительную часть моего времени, и поэтому о ней следует сказать несколько слов. Прежде всего надо упомянуть, что с начала 1947 г. я был назначен членом Экспертной комиссии по химии ВАК. С этого времени я состоял в этой комиссии с небольшим перерывом более 25 лет. В начале, когда комиссия только что организовалась, работы в ней было сравнительно немного. Но с течением времени число дел, поступающих в Комиссию, быстро возрастало, и в конце 60-х годов было создано уже две химических экспертных комиссии. Я перешел в Комиссию по неорганической и физической химии.

Комиссия собиралась круглый год, за исключением каникулярного времени, по четвергам в здании Министерства высшего образования на Рождественке, 11, очень хорошо знакомом мне по работе в Министерстве. Первым председателем комиссии был Б.В.Некрасов²⁸. Комиссия была небольшой по численности. Сразу же после начала заседания председатель раздавал нам всем поступившие дела по специальности. Ко мне попадали все дела по коллоидной химии, частично по физической, иногда по аналитической химии и, конечно, по истории химии. Некоторое время шло на ознакомление с делами. В случае, если диссертации не встречали возражений, они после доклада соответствующего члена комиссии утверждались. При наличии замечаний, дело (точнее — диссертация) посылалось на отзыв рецензенту, который утверждался комиссией. Очень часто, особенно в случаях докторских диссертаций, соискатель вызывался на заседание комиссии, и происходила краткая, но очень строгая «защита» диссертации. При этом выяснялась степень подготовки авторов диссертаций.

После рассмотрения всех дел, особенно в первые годы работы комиссии, мы расходились. Однако компания членов комиссии обычно направлялась в ресторан тут же на Рождественке (забыл старое его название). Нас обычно встречал там метрдотель, который нас прекрасно узнал как постоянных и почтенных посетителей. Обычно для нас всегда находился столик в задней комнате, и мы сидели часа два, отдыхая и болтая о том, о сем.

Кого только я не знал, частично очень близко, по экспертной комиссии! Со многими химиками я подружился и до сих пор встречаю оставшихся в живых с большим удовольствием. Сожалею, что большинство моих коллег по комиссии уже умерло. Большею частью это были прекрасные люди и хорошие ученые. Вспоминаю Б.В.Некрасова, А.В.Фроста²⁹ В.М.Родионова³⁰, М.М.Шемякина³¹, А.Е.Успенского, А.Б.Силаева, позднее моего друга — председателя комиссии Г.М.Панченкова³², И.И.Черняева, О.Е.Звягинцева, В.В.Феофилактова, В.А.Киреева³³, Б.М.Беркенгейма, А.М.Дымова, еще позднее К.В.Астахова, С.И.Скляренко, В.А.Деревицкую, Б.П.Никольского³⁴ (Ленинград), Н.А.Измайлова³⁵ (Харьков), Я.К.Сыркина, В.В.Козлова, А.Н.Пудовика³⁶ (Казань), Г.А.Крестова³⁷ (Иваново) и многих, многих других. Частью за давностью времени многих я забыл, но с некоторыми встречаюсь и до сих пор (Н.К.Кочетков³⁸, Б.М.Михайлов³⁹ и т. д., и т. д.). В последние годы моей работы в Комиссии моими друзьями были П.С.Титов, Э.А.Остроумов, Б.А.Иванов-Эмин и другие. Со многими из них, в частности, с университетскими Ю.А.Пентиным, Ю.В.Филипповым и многими, многими другими, я подружился.

Сколько было переговорено с ними по разным вопросам, у многих из них было чему поучиться. В те времена, особенно в 40-60-е годы, я знал и был лично знаком с основным контингентом московских химиков.

Надо сказать, что все они в различные периоды аккуратно ходили на заседания Комиссии и считали эту свою обязанность главной в своей общественной работе. Я не отставал от других. Работа в Комиссии позволяла мне быть в курсе основных направлений исследований в стране и была поучительной.

Вторая моя общественная работа была в Комиссии по истории химии при Отделении химических наук⁴⁰. Я был связан с этой комиссией с 1945 и особенно с 1946 г. Выше говорилось о широком интересе к вопросам истории химии в России и в СССР к концу войны. Этот интерес проявился особенно у ряда видных химиков Академии наук СССР. Большим энтузиастом работы по истории химии был академик А.Е.Арбузов⁴¹, который в те времена часто ездил в Москву и особенно увлекался историей Казанской школы химиков.

Вначале я присутствовал на заседаниях Комиссии по приглашению, слушал доклады о различных проектах, которые предлагались для расширения работы. Затем я все более и более втягивался в эту работу. С 1947 г. с самого начала я был введен полноправным членом комиссии, а в 1949 г. стал зам. Председателя комиссии. Работа в Комиссии по истории химии лишь частично перекрещивалась с моей основной работой — зам. директорством в Институте истории естествознания. Впрочем, Комиссия и ее председатель А.Е.Арбузов и, конечно, я были увлечены в те времена совещаниями по истории химии. Значительная их часть проводилась совместно с Институтом, а позднее — в здании Института истории естествознания.

Большим событием в жизни и деятельности Комиссии были два Всесоюзных совещания по истории химии. Первое Всесоюзное совещание по истории химии мы организовали в Москве, в аудитории Химического отделения АН 12 мая 1948 г. Это совещание прошло весьма успешно. После краткого вступительного слова А.Е.Арбузова в течение четырех дней было заслушано около 25 докладов, в том числе — А.Ф.Капустинского, С.З.Рогинского⁴², Я.И.Герасимова⁴³, М.И.Усановича⁴⁴, Н.А.Измайлова, А.В.Думанского, Б.М.Кедрова, А.В.Скворцова (бывшего секретаря Д.И.Менделеева), О.Е.Звягинцева, С.И.Вольфковича, И.Н.Плаксина⁴⁵, Н.Ф.Ермоленко⁴⁶, А. С.Садыкова, Ю.С.Залкинда, А.Д.Петрова, Н.Д.Зелинского и два моих доклада⁴⁷. Я привел перечень (не всех) выступавших для того, чтобы продемонстрировать, какие видные ученые интересовались в то время историей химии. Труды Совещания были изданы (1950).

Второе совещание было созвано в Ленинграде и прошло 21–26 апреля 1951 г. Оно, кажется, прошло еще успешнее. С докладами выступили также видные ученые, в том числе Б.А.Арбузов⁴⁸, А.Е.Арбузов, В.И.Есафов (Свердловск), А.Ф.Платэ⁴⁹, М.Ф.Шостаковский⁵⁰, А.Д.Петров, М.М.Дубинин⁵¹, Х.С.Коштоянц, О.Е.Звягинцев, С.И.Вольфкович, Н.А.Торопов⁵², Ю.Г.Мамедалиев⁵³, С.Н.Данилов⁵⁴, Ю.С.Мусабеков⁵⁵ и другие. Я, кажется, не выступал на этом совещаний, но зато был ответственным редактором издания его трудов.

Помимо множества больших и малых совещаний по истории химии, Комиссия по истории химии оставила след и своей литературной деятельностью. Помимо изданий трудов двух Всесоюзных совещаний, Комиссия выпустила (под моей редакцией) книгу: «Новые материалы по истории открытия периодического закона Д.И.Менделеева» (1950). Из недр комиссии вышли известные монографии по истории химии А.Е.Арбузова и А.Ф.Капустинского⁵⁶, хотя под грифом Института, так как у Комиссии в те годы не было своих издательских планов. Таким образом, Комиссия по истории химии оставила довольно яркий след своей деятельности и, несмотря на затраты времени, которого требовала работа в Комиссии, я чувствую известное удовлетворение своей работой там.

Внимание к истории отечественной науки было в то время, пожалуй, общим во всей Академии наук. Президент АН СССР С.И.Вавилов⁵⁷ был инициатором созыва сессии Общего собрания АН СССР, посвященного истории отечественной науки. Собрание это состоялось в Ленинграде 5-11 января 1949 г. Я принимал участие в подготовке этого собрания как член Комиссии Президиума АН (с 1 декабря 1948 г.). Собрание Академии наук вылилось в грандиозное мероприятие, на котором выступили с докладами виднейшие ученые. Труды этого Общего собрания АН изданы в 1949 г.⁵⁸. Я выступал с докладом, а также в прениях.

Комиссия по истории химии фактически прекратила свое существование около 1954 г. в связи с реорганизацией Института истории естествознания.

Кроме этих сравнительно крупных общественных обязанностей, мне приходилось выполнять различные отдельные поручения, принимать участие в различных комиссиях. Так, я был зам. председателя Оргкомитета по созыву второго Всесоюзного совещания по истории химии в 1950 г. В том же году Министерство высшего образования создало Комиссию по разработке научного наследия Д.И.Менделеева, в которой и я принимал участие.

В те времена я с семьей жил не особенно важно по разным причинам (в материальном отношении) и был, конечно, заинтересован в дополнительных заработках. Поэтому я не отказался от приглашения на работу (по совместительству) в Центральный аптечный институт, где у меня работало несколько человек по методам физико-химического исследования лекарственных форм. В марте 1949 г. я был утвержден Министерством здравоохранения СССР — членом Ученого совета Аптечного института, в котором я проработал более 15 лет.

К этому же времени относится организация Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний. Я не был на Организационном собрании Общества в 1948 г., так как был, кажется, в Доронже. Но вскоре (19 окт. 1949 г.) я был утвержден Президиумом Общества действительным членом этого Общества. Вскоре я начал принимать все более близкое участие в лекционной работе и в организационной работе Общества. С 13 марта 1951 г. я стал заместителем председателя Химической секции Общества по распространению политических и научных знаний и с этого времени все более втягивался в эту работу, продолжавшуюся около 15 лет. Об этом я напишу, пожалуй, несколько ниже.

В том же 1951 г. я был членом Совета Московского дома ученых, а 3 ноября (1951) стал членом Редколлегии серии «Классики науки».

Таким образом, в дополнение к служебным обязанностям зам. директора Института, профессора МГУ и консультанта Аптечного института, я оказался по горло занятым самыми различными обязанностями по общественной линии. Я думаю, только сравнительно молодой возраст и здоровье позволили мне справляться, в общем, с этой нагрузкой, которая сейчас для меня была бы совершенно немыслимой.

При всем этом мне пришлось переживать в эти годы крупные неприятности. Прежде всего, из-за расширения контингента аспирантуры и докторантуры АН СССР, мне вдруг было предъявлено требование выселиться из аспирантского общежития на Малой Бронной улице. Управление делами, конечно, выполняло указание ЦК об обеспечении вновь поступавших аспирантов, жильем. Когда я отказался выехать из общежития неизвестно куда, мои вещи (в мое отсутствие) дважды выносились из занимавшихся мною комнат в коридор. Мне приходилось ходить к прокурору, в Моссовет и в другие инстанции, где меня, в общем, поддержали, и в конце концов мне была предоставлена квартира на Беговой улице. Но нервотрепки с этим выселением было сверхдостаточно. Я до сих пор с возмущением вспоминаю об этом чисто бюрократическом решении проблемы жилья. Но вот, наконец, я с семьей переехал на Беговую улицу в небольшой домик на углу с Хорошевским шоссе в нижнем этаже. Были и другие неприятности личного характера. Однако разнохарактерная работа моя продолжалась.

Отдых и другие дела на рубеже 40-х и 50-х гг

Вернувшись с фронта, я, выбирая более или менее свободную неделю, отправлялся в Доронжу, чтобы навестить мать. Вначале это удавалось редко. Доронжа — погост в 12 км от Кинешмы на север, за Волгой. Погост с церковью и несколькими избами стоял на берегу глубокого оврага, по дну которого протекал ручей, впадающий в р. Меру в километре от Доронжи. На той стороне оврага была расположена довольно большая деревня Патракейка, где в те времена было правление колхоза и сельсовет. Избушка, в которой жила мать, была почти на краю Доронжи, на берегу другого, более мелкого оврага, заросшего малинником. Еще ближе к этому оврагу стояла новая изба Андрея Воронкова — бежавшего в свое время антоновца из Тамбовской губернии. Он женился на первой попавшейся женщине, болевшей сифилисом и в то время — безносой. Семья эта жила, что называется, себе на уме, в колхоз не вступала, но жили прекрасно.

Изба, в которой жила мать, принадлежала в свое время матери жены Воронкова. Этой избе было более 100 лет, она, правда, в свое время была построена добротно и поэтому не покосилась. Но крыша (дранка) после войны совершенно сгнила и текла в нескольких местах, так что загнивала и стена в нескольких местах.

В избе было три комнаты — большая с русской печью и две сравнительно небольших, бывших парадных. Одна из них — зало, левее которого была отгорожена маленькая комната, служившая спальней. Пол избы также был старым, с большими щелями.

После смерти отца и гибели моего брата Александра на фронте мать жила совершенно одна. У нее был небольшой огород, и она держала козу, которая размещалась в задней пристройке к избе, служившей ранее летним помещением. Пристройка эта полуразрушилась, ее задняя стена падала и была подперта бревнами. Чердак над пристройкой служил сеновалом. Летом на этом сеновале я и спал.

Пока я был на фронте и работал в первые годы после фронта в Министерстве высшего образования, я не имел возможности сколько-нибудь часто навещать мать. Ей несколько помогал брат Павел, который жил в Горьком и работал стеклодувом на Химическом комбинате в Дзержинске. Жила моя мать совершенно одиноко и, несомненно, скучала. Она всегда была рада нашему приезду.

Я уже не помню, конечно, когда именно я приезжал к матери в конце 40-х годов, но с начала 50-х годов я приезжал в Доронжу на весь отпуск. Обычно мы списывались с братом Павлом и приезжали вместе, я с сыном Сергеем, а он — Валерием. Мы выполняли всякую хозяйственную работу, заготовляли дрова и кололи их так, чтобы зимой не надо было трудиться и каждый день колоть дрова. Мы косили и сушили сено, наполнив им сеновал, и т. д. Конечно, более всего мы проводили время, отдыхая, ходили по лесам за грибами, ходили на Меру удить рыбу и купаться и т. д. Природа вблизи Доронжи была прекрасной. Иногда мы ходили пешком в Кинешму за разными покупками и по другим делам.

Помнится, что в некоторые годы летом мне удавалось на месяц съездить в Кисловодск в санаторий имени М.Горького и там немного подлечиться. Там я заводил новые знакомства и с учеными, и с другими людьми, например, с П.Н.Федосеевым⁵⁹, с Д.Ойстрахом и многими другими. Но, конечно, отдых в Доронже был куда плодотворнее и лучше для здоровья.

У меня записано, что в 1950 г. я провел в Доронже все лето. То же самое и в 1951 г. Мы с братом Павлом решили, что дом надо ремонтировать и, прежде всего, сделать новую крышу. Мы купили дранку и, кажется, в 1951 г. перекрыли дом. Течь, конечно, сразу прекратилось, и дом стал более пригодным для жилья. В дальнейшем мы решили уничтожить заднюю пристройку к избе, которая совершенно развалилась и к тому же была рассадником множества мух вследствие того, что здесь много лет содержалась коза. Нужен был материал для того, чтобы заменить развалины. Мы с братом Павлом обратились в колхоз и получили требуемый материал, правда, не полностью. В процессе хлопот о материале насмотрелся я на нравы и обычаи, которые господствовали в колхозе. Не стоит писать об этом.

В результате усилий и затрат довольно значительных сумм, как неожиданно оказалось, нам удалось выстроить на месте бывшей развалины задней избы маленькую, низкую пристройку с одним окном, но рубленую, одним словом, летнюю комнату. В ней мы проводили значительную часть времени в ненастье, здесь же мы и спали. Наконец-то изба была более или менее приведена в порядок. Соседи Воронковы нещадно воровали материал и так нахально, что оставалось только удивляться. Вот бандитские нравы!

Конечно, не только этими заботами было заполнено наше время в Доронже. Почти ежедневным нашим занятием стали походы за грибами. Далеко мы не ходили. Обыкновенно шли на запад, где в то время были еще неплохие грибные лесочки. Мы шли на запад по дороге в небольшие перелески, доходили до березняка, где росли белые грибы, обходили хорошо знакомые ельнички, березнячки и возвращались часа через два. Моя покойная мать не любила многие сорта грибов, хотя они были вполне съедобными и вкусными. Она выросла на севере, где грибами считались белые грибы, признавались и черные грибы — подберезовики, подосиновики, маслята, а в качестве соленья предпочитались грузди, подгруздки, волнушки, хорошие сыроежки. Остальные грибы — лисички, валуи и прочие, которых было много, мать обычно выкидывала. Она каждый день разбирала и сортировала нашу добычу, сушила, мочила и солила другие грибы. Мы почти ежедневно лакомились жареными грибами. Иногда же мы совершали и очень дальние походы. Там было куда больше грибов и хороших.

Кроме походов за грибами, мы нередко ходили на реку Меру. В то время еще не существовало Городецкой плотины, и Мера была нормальной небольшой рекой. Рыбы в ней было немного, но надо было знать места и выбирать нужное время для ловли. Редковато рыбная ловля нам удавалась, обычно дело ограничивалось добычей, пригодной для кошки. Но иногда, бывало, мы налавливали на хорошую поджарку. Рыбу в Мере вывели браконьеры, которые устраивали в бочагах взрывы, ловили бреднями и всякими другими путями. Они приезжали из Кинешмы с настоящим оборудованием. В то время борьбы с ними не было. Конечно, мы ловили рыбу удочками только для удовольствия посидеть где-нибудь в тихом укромном месте, где течение было небольшое, и к тому же — покормить комаров. Иногда мы просто гуляли по лесу или по берегу реки, в общем красивой. Так и протекал в Доронже наш отпуск. Бывали, впрочем, и исключения. Однажды брат Павел приехал в Доронжу на машине, которую он купил. Мы, пользуясь этим, совершали небольшие путешествия, ездили в Кинешму, ездили в имение А.Н.Островского и т. д.

Отдых в Доронже был в общем довольно приятным. Тишина, прекрасная природа, походы на р. Меру за рыбой, походы за грибами и ягодами, простое питание — все это то самое, что было необходимо мне, ведущему сидячий образ жизни в Москве и ожиревшему уже в начале 50-х годов.

К сожалению, мать не пожила долго. Она заболела раком и умерла в 1959 году. Через несколько лет умер от рака и брат Павел в Горьком.

В дальнейшем я уже не бывал в Доронже. Отдыхать приходилось либо в Кисловодске, либо другими путями — поездками на пароходе Москва-Ленинград-Москва или по Волге.

Отдых — дело обычно памятное. После 10 месяцев напряженной работы, беготни, лекций, заседаний, неприятностей и прочего приятно отвлечься на два месяца от всяких дел. Но удивительно, я пытаюсь воспроизвести приятные встречи, удовольствия отдыха и вспоминаю лишь отрывки, притом случайные. Плохо быть стариком и писать воспоминания. Все старое, что пережито в детстве, в ранней молодости, в начале жизни, я хорошо помню, и чем ближе к концу, тем все меньше и меньше воспоминаний. А ведь я жил полнокровной жизнью в эти годы и полнокровно отдыхал, чтобы снова взяться за тяжелые и разнохарактерные дела. Придется, видно, если доживу, дополнительно записывать то, что вспомнится в дальнейшем, относящееся к этим годам.

Реорганизация Института

Наш Институт занимался только наукой (Институт истории естествознания). Исследования велись по общей истории естествознания и по истории отдельных естественных наук и математики. Конечно, сил было мало, и различные области истории естественных наук разрабатывались неравномерно. Отставала особенно история физики. Однако Институт время от времени выпускал очередные книги, причем некоторые из них — вполне удовлетворительные. Кажется, в 1952 г. две книги, выпущенные Институтом, были удостоены Сталинской премии (С.Л.Соболь и П.М.Лукьянов). К тому же в ряде отделений АН СССР довольно активно работали комиссии по истории наук. Проводились Всесоюзные и частные совещания по истории отдельных наук, а в 1949 г. (январь) прошла специальная сессия Общего собрания АН СССР в Ленинграде по истории науки (см. Труды сессии).

Среди комиссий по истории науки при отделениях работала (очень неважно) Комиссия по истории техники при ОТН АН СССР⁶⁰. Мы о ней долгое время почти не слышали⁶¹. Она ничего не выпускала, хотя имела штат научных работников. Впрочем, в 1952 г. Комиссия по истории техники провела Всесоюзное совещание довольно многолюдное, которое и привело к ее штатному расширению. Комиссия, насколько я вспоминаю, размещалась в здании Политехнического музея. Вначале ею руководил проф. Б.Н.Юрьев⁶², а с 1952 г. чл.-корр. А.М.Самарин⁶³.

Среди техников, активно участвовавших в работе Комиссии по истории техники, была В.А.Голубцова⁶⁴ — специалист по электротехнике (электроизоляции). Она была женой Г.М.Маленкова, ставшего с 1953 г. председателем Совета Министров СССР. Это была достаточно образованная, главное же весьма энергичная и инициативная женщина, широко известная до этого в качестве директора Московского энергетического института. И вот, однажды в августе 1953 г. (Почему отмечали 30-летие в 1984 г. в марте?)⁶⁵ В.А.Голубцова позвонила мне по телефону и спросила, когда она могла бы приехать ко мне для переговоров. Мы договорились, и в один прекрасный момент к зданию Института (ул. Фрунзе, 11) подъехала важная правительственная машина. В.А.Голубцова обратилась ко мне (она, видимо, избегала обращаться к Х.С.Коштоянцу) с предложением объединить Институт с Комиссией по истории техники. Я был решительно против такого объединения. Мне казалось (да и теперь еще кажется), что история техники, да еще в тогдашнем состоянии, не просто осложнит работу Института, но и вызовет целую кучу осложнений в основных методах уже налаженной у нас работы. В.А.Голубцова после весьма учтивого разговора со мной уехала ни с чем.

Я, понятно, пошел к А.В.Топчиеву⁶⁶, рассказал ему обо всем. Он, будучи моим близким знакомым, почти другом, посоветовал мне, однако, отнестись к этому делу положительно и никоим образом не перечить В.А.Голубцовой. А.В.Топчиев был политиком, тут уж ничего не поделаешь. Х.С.Коштоянц был против объединения. Что было делать?

Недели через две В.А.Голубцова сделала второй визит ко мне. И пришлось сдать позиции. Я скрепя сердце согласился, полагая, что «пока суд да дело», пройдет некоторое время и, может быть, дело утрясется. Но не тут-то было. Кажется, через неделю после последнего визита В.А.Голубцовой, 1 сентября 1953 г, мне стало известно, что состоялось постановление Совета Министров СССР об объединении Института истории естествознания с Комиссией по историй техники. Вот что значит иметь дело с такими людьми.

Вскоре мы переехали из уютной комнаты на ул. Фрунзе, 11 в новое помещение — в Политехнический музей (Новая пл, 3), в отдельное, сравнительно обширное помещение. Вскоре был назначен директором академик А.М.Самарин. Я и В.А.Голубцова были назначены заместителями директора. В жизни Института началась новая эпоха, связанная с новыми, далеко не всегда разумными, инициативами вновь пришедших к нам сотрудников по истории техники.

Можно было бы окончить на этом описание событий в Институте в 1953–1954 гг. О деятельности Института можно судить по публикациям, объем которых быстро расширялся. Но мне хочется вспомнить некоторые детали. В.А.Голубцова как зам. директора оказалась очень заботливой хозяйкой. Вскоре в Институте появился прекрасно оборудованный зал заседаний, библиотечные шкафы хорошей работы, сделанные в мастерских Совета Министров. Издательская деятельность Института быстро расширялась. Началась серия «Трудов Института», возник временный сборник, заменявший журнал «Вопросы истории естествознания и техники». Появились и некоторые нововведения, улучшившие и внешность, и культуру обстановки работы в Институте.

Но внутренняя жизнь в Институте осложнилась. В составе сектора по истории техники было мало квалифицированных работников, наоборот, появились люди — лодыри, которые поддерживали свое право на работу в Институте болтовней на собраниях, критиканты в принципе, мало понимающие в научной работе. Как известно, начавшие работу в новой области после ряда лет обыкновенной учрежденческой работы всегда начинают интерес к новому с «Адама», т. е. с древности. Настоящих нужных тем многие боялись. Занимались, например, работами по технике в древней Руси, изучали летописи, не будучи историками, занимались «историей русской печи» и тому подобными темами.

А.М.Самарин — металлург, никогда не занимался историей техники, не мог, конечно, сразу же поставить дело на нужный уровень. К тому же он скоро был назначен директором Института металлургии.

Поэтому собрания и заседания Ученого совета часто проходили в пустых разговорах. Некоторое время после ухода А.М.Самарина и.о. директора Института был И.В.Кузнецов⁶⁷, физик, увлекавшийся больше философией. Зам. директора по хозяйственной части был тяжелый человек — самовлюбленный и самонадеянный, но полуграмотный в буквальном смысле слова. Он выступал на собраниях с самой резкой критикой сочинений, выполненных людьми, которые ему не импонировали, при этом чудачил, например, говорил вместо «фрагменты» — «прагменты». Впрочем, подобных типов и кроме него было предостаточно. Один, например, предлагал уменьшить размеры строительного кирпича с тем, чтобы он мог удобно браться женской рукой, поскольку-де сейчас кирпичной кладкой на строительстве заняты преимущественно женщины (!) и прочее, прочее. Были, конечно, и серьезные работники. Но общим, пожалуй, их недостатком было то, что все они отстали от современного состояния науки и техники и нередко лишь переписывали только то, что находили в источниках. Покойный Президент АН СССР С.И.Вавилов говаривал про таких, что «они из двух книг делают третью». Тем не менее, работа постепенно шла и улучшалась. Многие издания, особенно статьи того времени, представляют и теперь определенный интерес. Но оставим пока Институт, чтобы после еще раз к нему вернуться.

Жизнь и работа в первой половине 50-х годов

1950-е годы, пожалуй, были кульминационным пунктом моей деятельности и научной, и общественной. Занимался я в те годы самыми разными вещами. Основной работой было замдиректорство в Институте истории естествознания и техники. Кроме этого, я состоял профессором Московского университета, заведовал Лабораторией физической химий Центрального научно-исследовательского аптечного института (ЦАНИИ) на Пироговке, состоял консультантом одной из лабораторий Научно-исследовательского института полупродуктов и красителей (Б.Садовая, 6) и давал множество консультаций, выполняя заказы и просьбы различных учреждений, руководил работами ряда аспирантов, состоял членом, по меньшей мере, трех ученых советов, был членом Экспертной комиссии ВАК и членом разных комиссий Академии наук и различных общественных организаций.

По общественной линии в то время я был лектором Общества по распространению политических и научных знаний, а затем зам. председателя и председателем химической секции Центрального правления Общества.

Конечно, в 40-55-летнем возрасте любой здоровый человек находится на вершине жизни и работает в полную силу и потому, что старческие недомогания еще не чувствуются, и потому, что накопленный ранее опыт и знания помогают ему выполнять очень многое, что ни ранее, ни позднее многим и не удается. Вот почему в этот период я жил и работал «на широкую ногу».

Перечислю кратко основные события и работы мои, выполненные в эти годы, уцелевшие в памяти.

В 1950 г. я состоял зам. председателя Комиссии по истории химии при Отделении Химических наук АН СССР и принял самое активное участие в организации и проведении двух Всесоюзных совещаний по истории химии (труды их напечатаны). В начале 1951 г. я был утвержден членом Ученого совета Дома ученых в Москве. Осенью 1951 г. я вошел в состав Редколлегии серии «Классики науки» АН СССР. В ноябре 1951 г. мне исполнилось 50 лет и мои друзья, особенно П.А.Ребиндер, К.Ф.Жигач, П.И.Зубов, К.А.Поспелова и другие, устроили в университете небольшой банкет по этому поводу (снятый Ямпольским на кинопленку). Говорились, конечно, разные речи. До сих пор я бережно храню подарок товарищей — серебряный большой бокал. Опуская мелочи, вспоминаю, что 19 сентября я был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

В начале 50-х годов я работал заместителем председателя Химической секции в Центральном обществе по распространению политических и научных знаний (председателем был Я.К.Сыркин, мало уделявший внимания работе). В 1954 г. на Втором съезде Общества по распространению политических и научных знаний был избран членом Правления Общества, а затем — членом Президиума Правления. Я читал много лекций, часть их напечатана Обществом, участвовал в многочисленных комиссиях АН СССР и других организаций.

Приходилось, кроме всего этого, часто выезжать в различные командировки. Так, в октябре 1952 г. ездил с делегацией АН СССР в г. Казань на 75-летний юбилей академика А.Е.Арбузова. В начале 1953 г. был командирован Академией наук, Министерством высшего образования и Обществом по распространению политических и научных знаний в город Чебоксары и в различные районы Чувашской АССР для чтения лекций и для оказания помощи высшим учебным заведениям. Зимой в автомобиле объехал немало городов и районов Чувашии, был в городе Цивильске. Осенью 1955 г. был командирован в г. Ереван в качестве представителя Президиума Правления Общества по распространению политических и научных знаний для проведения съезда Общества Армянской ССР. Для этой же цели был командирован в Киев на сход Общества УССР, в Баку и в другие города. Вспоминается поездка в Тулу. В 1955 г. начал серию командировок за границу, но об этом — ниже.

Моя педагогическая деятельность ограничивалась в основном Московским университетом, где я читал курс истории химии как основному потоку, так — в некоторые годы — вечерникам, а также на Факультете по повышению квалификации при Химфаке МГУ. Очень много внимания требовали аспиранты. В эти годы прошли у меня аспирантский стаж, успешно защитили Г.В.Быков, В.И.Кузнецов, Н.Н.Ушакова, Ю.И.Соловьев⁶⁸, В.А.Казанская, В.М.Башилова (в ЦАНИИ), Я.И.Турченко, Ю.С.Мусабеков и многие другие. Мне, конечно, все эти аспиранты дались далеко не даром. Приходилось много времени тратить на них, и если бы не Т.А.Комарова, которая в те же годы успешно защитила свою диссертацию, мне пришлось бы тяжеловато.

Наряду с педагогической работой и аспирантами пришлось вести и исследовательскую работу. Конечно, при такой занятости, когда время каждого дня расписывалось по часам, когда много времени приходилось терять на поездки в троллейбусе, на метро и т. д., я не мог в эти годы затевать фундаментальных исследований и ограничивался статьями, популярными брошюрами и т. д. Некоторые из них были связаны со служебными обязанностями и по Университету, и по Обществу по распространению знаний.

Однако к этому времени относятся и некоторые важные книжки. Так, вместе с Ю.И.Соловьевым была написана книга о А.П.Бородине⁶⁹ (1950), подготовлены «Дневники» Д.И.Менделеева (вместе с М.Д.Менделеевой)⁷⁰, «Очерк развития русского противогаза» Н.Д.Зелинского (1952)⁷¹, «Химия в Московском университете за 200 лет» (совм. с Г.В.Быковым и Т.А.Комаровой)⁷², «Избранные труды» Т.Е.Ловица⁷³ (большое издание с очерком о деятельности Ловица), «Н.Н.Зинин»⁷⁴ (вместе с Ю.И.Соловьевым), «Св. А.Аррениус»⁷⁵ (тоже и др.). Кроме этого, было написано множество статей, рецензий, было немало выступлений в качестве официального оппонента на защите диссертаций, выпущены разные методические пособия и прочее, прочее.

Все эти разнохарактерные занятия, лекции, консультации, писанину по истории химии надо пополнить и статьями по экспериментальным исследованиям, прежде всего — по седиментометрическому анализу, кристаллизации, образованию и свойствам осадков и т. д.

Директорство в Институте истории естествознания и техники

Наш Институт сразу же после реорганизации 1953 г. вышел из подчинения Отделению истории АН и перешел в непосредственное подчинение Президиуму АН СССР. Поэтому мне как основному зам. директора приходилось очень часто посещать Президента, Вице-президента и Ученого секретаря АН СССР. Пожалуй, это было приятно. Президент АН С.И.Вавилов был, конечно, приятнейший человек, сохранивший все лучшие качества старого русского интеллигента-ученого. Прежде всего, он не только понимал важность исследований по истории естествознания, но и сам писал. Его книга о Ньютоне, выпущенная в начале 50-х годов…⁷⁶.