Я сам себе жена

* * *

Собственно говоря, я одиночка, и был им всегда. Мне почти хватало моего существования в качестве домашней хозяйки, моей мебели, а позже — возни в музее. Но только почти: сексуальность нельзя подавить, да и зачем?

В 1949 году я в первый раз пошел на «толчок» — общественный мужской туалет. Кто-то подбодрил меня: сходи, мол, туда, лучше всего в парк, там толкается много мужчин. Выбери себе кого-нибудь!

В те времена нельзя было дать объявление, баров для гомосексуалистов не существовало — что же делать, если не хочешь жить монахом? А я этого никак не хотел!

Смущаясь, со смешанными чувствами, вошел я в туалет на станции городской железной дороги. Сначала я действительно хотел «только глянуть», но атмосфера увлекла меня. На кафеле было написано много предложений, кто кого и для чего ищет. Тогда мне впервые подумалось: здесь можно найти друзей, и надолго.

«Ах ты, Господи, что за сладкая штучка!» — на меня дружелюбно смотрел вошедший в туалет пожилой мужчина. На улице мы сели на скамейку и разговорились. Мне всегда было важно понять, что за человек был передо мной, могу ли я ему доверять. Молодой ли мужчина или старый, красивый или нет — для меня не важно. Из-за своей застенчивости и выраженной женской скромности я шел далеко не с каждым и избежал, наверное, многих опасностей.

Это была чудесная ночь с моим первым знакомым с «толчка», а утром после завтрака он взял меня за руку: «Солнышко мое, такой прелести, как ты, у меня еще никогда не было. Ты первый, кто не клянчит сигареты или деньги».

Это происходило вскоре после денежной реформы, и он действительно хотел дать мне двадцать марок, но я отказался: «Нет, нет, оставь их себе, в конце концов, я тоже получил удовольствие». Он, казалось, был ошеломлен тем, что нашел кого-то, кто провел с ним ночь только из чувства дружбы и любви.

Когда мне было двадцать два, я познакомился с одной мужеподобной девушкой, характер у нее был задиристый, как у профессионального боксера, и чем-то она меня привлекала. Правда в эротическом плане она меня не особенно интересовала, но мне нравились короткие кожаные брюки, в которых она щеголяла. Однажды эта ядреная девица как бы в шутку пригрозила: «Ты совсем как девушка. Однажды я задеру твои юбчонки и изнасилую тебя». Я не воспринял этого всерьез, но когда через несколько дней мы оказались одни в квартире ее родителей, она схватила меня, бросила на постель, повозилась с моими короткими брюками и стянула их, башмаки полетели в угол — она исполнила на мне сумасшедшую пляску, сжимала мои груди, так прижимала к себе, что у меня появилось чувство, что женщина это я, а она — мужик.

С пассивной женщиной я бы ничего не смог поделать ни под собой, ни над собой, но с сексуально активной Гертой, так звали ту амазонку, любившую гомосексуалистов, дело пошло. Потом я пережил жуткий страх: «Боже, а если она забеременеет от меня?» Насколько я тогда был темным, обнаружилось через неделю, когда мы опять были одни в доме ее родителей. Она посмотрела на меня и спросила: «Лотархен, ты выглядишь таким печальным, что случилось?» — «Ах, Герта, я смотрю на твой живот. Я думаю, он стал уже немного толще, чем неделю назад». Герта чуть не лопнула от смеха. «Лотархен, мне придется тебе все как следует объяснить. Это продолжается три четверти года. Кроме того, я теперь вообще не могу забеременеть». Это озадачило меня еще больше. Она подскочила к одному из шкафов, выдвинула ящик и принесла мне медицинскую справку, которая подтверждала ее слова.

Это была моя первая вылазка в мир женщин, которая меня, скорее, напугала.

В начале пятидесятых я познакомился с одним художником. Его пейзажи дарили жокеям, побеждавшим на скачках в Хоппенгартене. А так как призы выставлялись и в витринах Хоппенгартена, для картин нужны были рамы. А их-то у меня было предостаточно.

В то время в качестве судьи там подвизался бывший кайзеровский офицер Герберт фон Цитценау, когда-то сам активный наездник. Однажды он остановился перед витриной и спросил художника: «Слушайте, откуда Вы всегда берете прекрасные старинные рамы? Таких ведь нет сейчас». — «В Мальсдорфе живет молодой человек, он собирает такой старый хлам», — ответил художник, и Цитценау возбужденно решил: «Я должен с ним познакомиться. У меня тоже полно старья на чердаке».

Он пригласил нас на чай, я сильно взволновался: господин фон Цитценау, наездник с виллой в Карлсхорсте — я, конечно, сразу же представил себе виллу периода грюндерства, в которой было не меньше двенадцати комнат. Поэтому принарядился, как мог: короткие брюки, небесно-голубая блузочка и красиво завитые волосы. Когда мы немножко отошли от станции «Карлсхорст», меня охватило странное чувство: «Боже мой, тут становится все проще и проще». Закончилась чугунная кованая ограда, тротуар перешел в песчаную дорожку. Здесь уже ждать было нечего, прощай, вилла времен грюндерства.

Наконец, мы остановились перед садовым участком, на котором стоял скромный небольшой домик построенный в 1926 году. Ни парадной лестницы, ни чего-либо другого великосветского. Проволочный забор совершенно заржавел, казалось, его держит только разросшаяся вдоль него дикая сирень. Почтовый ящик по-прусски прост: деревянный, с вырезанной фамилией. На наш звонок из боковой двери появился однорукий человек, старый, но высокий и крепкий. Он поздоровался по-дружески, но без церемоний. Я был разочарован, но и заинтригован.

Он рассказывал о прошлом и повел меня по дому, в котором сам занимал лишь небольшую часть — большинство комнат он сдавал. Я заметил испачканные ковры и дорожки, и Цитценау, от которого не укрылся мой взгляд, смущенно объяснил: «Здесь у меня живет одна певица и одна актриса, а на полы Вы не смотрите. Эти женщины очень хороши, но за чистотой ни одна не следит.»

Своей любовью к чистоте этот пожилой наездник стал мне симпатичен, и я предложил помощь по уборке. Много платить он не мог, поскольку получал минимальную пенсию, а за его военное увечье народное государство ГДР не платило ему ни гроша. И я начал у него работать в качестве горничной за небольшое вознаграждение и «натуру» — прежде всего это была «рухлядь» из кладовки: старые люстры и абажуры и картины. И моментально комнаты засияли чистотой.

Основные средства к существованию мне давала работа в Бранденбургском музее. Много лет, начиная с 1949 года, выгребал я мусор из музея, вначале как внештатный сотрудник. «Вы знаете, — отозвал меня однажды в сторонку очень уважаемый мной директор музея профессор Вальтер Штенгель, — Вы просто рождены для музея. Через три года Вы будете прекрасным хранителем музея». Так и получилось. Я наводил порядок в хранилище и реставрировал музыкальные аппараты. Я разбирал часы, а потом собирал их, как меня научил старый часовщик в Копенике, когда мне было десять лет. «Три марки пятьдесят за ремонт ты можешь сэкономить, приветствовал он меня, когда я пришел к нему со сломанными ходиками. — Иди-ка сюда, паренек, я покажу тебе, как это делается. С твоими часами все в порядке, надо только заменить пружину маятника, почистить и смазать». Сказано — сделано, эти часы и сегодня еще идут. В то время Бранденбургский музей постоянно перезаключал со мной трудовой договор. До 1971 года. Меня пригласили на вечеринку, я нарядился в какое-то старомодное платье, надел парик и приятно провел вечер. На вечеринке был и кто-то из театрального отдела музея, добросердечный человек. Вскоре после этого он в обеденный перерыв рассказал коллегам о своем «экзотическом» впечатлении: «Ах, наш Лоттхен так мило выглядел на вечеринке, в парике, голубом платье и бусах».

Вполне безобидное замечание повлекло неприятные последствия, потому что другой коллега донес на меня. Через несколько дней меня прямо с утра вызвали к заместителю директора, члену СЕПГ, товарищу Манфреду Мауреру. Он сидел за письменным столом и сердито велел: «Коллега Берфельде садитесь». Да, здесь пахнет нагоняем, заподозрил я, ни к чему хорошему это не приведет. Вообще-то они должны быть мне благодарны, ведь я частенько задерживаюсь после рабочего дня, мою окна и убираюсь.

«Нам стало известно, что на прошлой неделе Вы появились на вечеринке в женском платье». Перед словами «в женском платье» он сделал короткую паузу, видимо задохнувшись от возмущения. В его голосе буквально ощущалось отвращение. Он не просто выговорил это слово, его вырвало им.

Внутренне я был страшно рассержен — какое дело музею до моей частной жизни, в конце концов, — но внешне оставался дружелюбным: «Да, вы правильно слышали, на мне было небесно-голубое платье, светлый парик и жемчужные бусы на шее, я хорошо повеселился». Товарищ Маурер смущенно прокашлялся: «Ну конечно, новые законы с 1969 года, но Вы не должны забывать, что работаете в государственном учреждении». «Знаете ли, непринужденно продолжил я, — совершенно все равно, в чем я хожу по улице, в брюках или платье. Кто не совсем глуп, тот за тридцать метров против ветра видит что я, в сущности, женское существо».

Меня не сразу уволили, о нет. Было использовано множество каверзных средств, чтобы запугать меня. Травля началась с того, что мне стали шипеть вслед: «Гусыня из Мальсдорфа», потому что в то время по вечерам я ухаживал в имении за свиньями, утками и гусями.

Следующим шагом руководство музея запретило мне проводить экскурсии в коротких брюках. Якобы женщины жаловались в дирекцию на мой внешний вид: «Разве этот молодой человек, который заводит музыку, зарабатывает так мало, что не может купить себе длинные брюки?» Все это, конечно, было враньем. От секретарши я узнал, что подобных претензий никогда не было. Такие мещанские жалобы были бы просто абсурдны — в то время короткие брюки были в моде, женщины щеголяли в таких шортиках, что только попки сверкали, и я подумал: ну ладно, раз они теперь так к тебе относятся, пусть сами вывозят свою грязь.

Мой трудовой договор всегда заключался на один год, я дождался 31 марта 1971 года, и — как я и ожидал — он не был продлен.

В отделе музыкальных аппаратов музея работали люди хоть и энергичные, но слишком мало знающие о том, как ухаживать за капризными механизмами, а особенно — как их ремонтировать. Украшением коллекции был пневматический оркестрион, имитировавший двадцать восемь инструментов, заключавший в своем корпусе механику всех инструментов и рулон нот. Будто желая отомстить тупому руководству, он испустил дух через полгода после моего увольнения. Тогда господа из музея приплелись ко мне, толкуя что-то о работе смотрителем, но заинтересованы они были, конечно, только в том, чтобы я по дешевке снова наладил им главный аттракцион. Я отказался, и им пришлось пригласить двух механиков из Копеника. Те беспомощно осмотрели оркестрион и сокрушенно признались: «Мы можем ремонтировать механику, но не пневматику». Музей был вынужден пригласить из Лейпцига органного мастера, который полностью разобрал аппарат. Полгода они возились с ним втроем. Весь ремонт обошелся в одиннадцать тысяч марок. А у меня, при этом я не мог скрыть усмешки, регулировка давления, чистка и подгонка клапанов стоила бы шестьдесят марок. Так вам, идиотам, и надо, думал я.

Но вернемся к моему знакомству с карлхорстским наездником Цитценау: как и многие женщины, я хотел быть завоеванным. И Цитценау, с одной стороны кавалер старой школы, с другой — очаровательный развратник с юмористически-шуточным голосом прусского офицера, сделал это. Однажды надвигалась гроза, и я, только что вымыв окна, выглядывал на улицу сквозь сверкающие стекла. С запада надвигалась черная грозовая стена, и Цитценау считал, что мне лучше остаться переждать, потому что добежать до трамвайной остановки уже не успею. И пока я в нерешительности стоял у окна, велосипедисты уже натягивали капюшоны, хлынули первые струи дождя, а Цитценау вдруг оказался у меня за спиной, и я почувствовал его руку между своими ягодицами. Эротический разряд пронзил меня, и то, что за этим последовало, было классическим совращением.

Так началась наша интимная дружба. То, что ему было за шестьдесят, ничуть не волновало меня. У меня всегда была слабость к пожилым мужчинам, я чувствовал себя защищенным рядом с ними. Что еще может желать женщина? Мы часто бывали вместе на ипподроме, где музыканты исполняли по заказу мои любимые вещи: «Польку-наковальню» или вальс Джувентино Розаса «Над волнами». Публика, громко аплодируя музыкантам, не подозревала, что веселая светловолосая молодая дама в старомодном летнем платье в действительности была молодым человеком. Платье делает женщину, если, конечно есть фигура, а у меня она была. Однажды одна «настоящая» дама с завистью пыталась дознаться, у кого я шила платье. Облокотившись на перила музыкального павильона, я с готовностью ответил: «Куплено у старьевщика». Она расхохоталась, но погрозила мне пальчиком, будто я отпустил неприличную шутку. Удивленно посмотрел я ей вслед.

В 1957 году у Цитценау случился инфаркт, и он, лежа в больнице, не строил никаких иллюзий: «Я уже не выйду отсюда». Я пытался подбодрить его, он устало и слабо отмахивался. Через несколько дней он умер.

Пять лет мы были вместе. Нет, ни о какой верности и речи не было, Цитценау решительно поощрял мои знакомства с другими мужчинами.

Я снова стал заходить в общественные туалеты, знакомясь там то с одним, то с другим, к некоторым проникался таким доверием, что возникала дружба, которая продолжалась — если мои поклонники жили на западе — до тех самых пор, пока не была построена стена.