Я сам себе жена

* * *

Музей, мебель, мужчины.

Как-то в 1963 году у меня была назначена встреча в доме на улице Розы Люксембург: осмотр часов с декоративными колоннами. Я вышел на Александер-платц, и тут мне встретился он: очень симпатичный, высокий, густые волосы, длинные летние брюки, пиджак небрежно переброшен через руку — мужественный Адонис. Трудно было определить его возраст, он выглядел молодым и гибким, но от него исходило то внушавшее доверие спокойствие и хладнокровие, которое присуще доброжелательным людям, с честью дожившим до седых волос. Он окинул всего меня буквально пронзающим взглядом. На мне были короткие черные кожаные брюки, сабо, помахивая своей маленькой сумочкой, я в прекрасном настроении вышел со станции городской железной дороги и замер. Между нами проскочила искра, я оглянулся ему вслед, он тоже оглянулся и кивнул мне. Я заколебался: плюнуть на часы? Во мне боролись все «за» и «против» — победили часы.

Как же я был разочарован, когда ореховые часы с колоннами 1890 года на поверку оказались фламандским барокко а-ля Данцигер 1910 года. Сегодня я вспоминаю не их, а того мужчину. Бывают такие мгновения в жизни, о которых помнишь много лет, потому что кажется, что ты что-то упустил. Неизвестно, действительно ли что-то было упущено, но воображаешь именно так.

Примерно в то же время я познакомился с Тутти, которую в действительности зовут Петер. Она ухаживала за животными в имении рядом с моим музеем. Шесть тысяч свиней копошились в хлевах, многие — хотя я служил там только ночным дежурным — поросились на моих руках. Когда я видел работу, я ее делал. Такова моя природа. Я не могу сидеть без дела. Кроме того, простых людей лучше всего убеждать трудом. А потом пришло время, когда никто в имении уже не удивлялся, увидев меня в фартуке и косынке.

Мое внимание привлекла личность, чья изящная фигура так сильно контрастировала с орлиным профилем, выступающим кадыком и раздвоенным подбородком победителя. Рыжевато-русое маленькое существо казалось слишком нежным для тяжелой работы в свинарнике. Я заподозрил, что у нас были одинаковые склонности. Одевшись девушками — она в нежно-зеленом платье, я в голубом, вытащив их шкафа светлые парики, подкрасив глаза и обувшись в туфельки, мы с Тутти промаршировали К станции и поехали в центр Берлина.

«Привет мышки», — приветствовали нас рабочие имения, которых мы встретили по дороге и которые не узнали нас в этом маскараде, хотя мы каждый день сталкивались с ними. «Мамочка и дочка вышли прогуляться», — кричали нам вслед рабочие. Тутти, гораздо меньше меня ростом, была убеждена, что «дочкой» могли назвать только ее, и торжествующе на меня поглядывала. Пассажиры в поезде сначала сомневались, но присмотревшись к нам как следует, определили: «Это все-таки бабы».

Когда я выходил за покупками в женском пальто винного цвета, косынке и женских туфлях, на меня иногда косо смотрели. Продавщицы наклонялись друг к другу и перешептывались. Потом одна из них ковыляла в подсобку и верещала: «Бегите сюда, эта цыпа в красном пальто опять здесь, берет свой сыр и масло.

Я не сердился на них, ведь они делали это не со зла, просто им было любопытно. Я всегда дружелюбно прощался, выходя из магазина, и вскоре перестал быть для них ярмарочным аттракционом. Сегодня многим и в голову не приходит, что я не пожилая дама за которую они меня принимают. Другие сомневались, но обслуживали меня. Когда я копался в неженских тряпках, случалось, что продавщицы хохотали до упаду. Я не понимал до конца, что именно приводило их в такое веселье. Кошелка? Мой мягкий голос? Моя женственная манера двигаться? Инстинктивно они реагировали правильно. По-мужски скроенная одежда просто не подходила мне, я чувствовал себя неуверенно. В платье или приталенном женском пальто все было нормально. Люди замечают, когда кто-то в ладу сам с собой.

Но вернемся к Тутти и нашим прогулкам и вечеринкам. Она проживала в шестикомнатной анфиладе в красном длинном доме, построенном из обожженного кирпича в самом начале XIX века, который называли «красный бык».

На многочисленных распродажах имущества я приобрел для Тутти мебель для спальни, столовой, кабинета, салона и танцевального зала, и она безупречно разместила ее своей женской рукой.

В большом танцевальном зале, украшением которого служила нижняя часть большого фламандского буфета, а два шкафа с граммофонами двадцатых годов создавали настроение, многие трансвеститы ГДР смогли впервые насладиться своей необычностью. Мы веселились от души.

Здесь собиралась пестро-терпкая смесь жизней. Причем терпкость можно было отыскать прежде всего среди женщин-лесбиянок. В мужском костюме и с наклеенной бородой появилась хозяйка парикмахерской для собак из Копеника и привела свою подругу, которая увлеклась другой бородачкой и получила хорошую трепку от своей решительной подруги. Тутти хотела вмешаться. «Еще слово, и ты получишь», — предостерегла дама, опекающая пуделей, уперев руки в бока и хватая ртом воздух, и я подумал: осторожно! Но Тутти, не почувствовав моей женской тревоги, продолжала говорить. И тут она получила удар в грудь и грохнулась за диван в своем светло-зеленом платье. Ноги торчали вверх, платье задралось, нижняя юбка тоже. «Эй, Тутти, а у тебя стройные ляжечки», — громко заметила одна из лесбиянок, в то время как женская драчка переместилась на веранду.

Все покатывались со смеху — мужчина дает побить себя, женщина стоит за себя, — и через несколько минут дама из собачьего салона и ее подруга снова сидели рядышком, счастливо улыбаясь. Позже я снимался вместе с драчуньей во второстепенной роли в ленте студии «ДЕФА» «Флер Лафонтен». В то время как она с фальшивой бородой вышагивала на фоне декораций двадцатых годов, я играл хрупкую красотку в черном шелковом платье.

Кино! Впервые я столкнулся с ним в 1942 году. «Прокат для театра и кино Вилли Порте» — гласила вывеска на доме номер 24 по Длинной улице, когда по приглашению этого самого господина Порте я пришел посмотреть его склад реквизита. У него буквально пахло миром кино.

Целые этажи, забитые бидермайеровскими гостиными, салонами, кабинетами и спальнями, посудой и ночными горшками — там было все. В ателье студии строились только кулисы, Порте поставлял желаемый интерьер. Полные комплекты убранства для кондитерских и пивных ждали здесь своего применения в фильмах студии «ДЕФА».

Порте искал валики фонографа для следующего фильма. Впервые я получил гонорар за прокат.

Однажды в 1959 году я проходил по Темпельхофу. В Старом Тепмельхофе на одном из крестьянских домов я обнаружил знакомую вывеску Вилли Порте. Я попытался рассмотреть что-нибудь через окна сараев, которые служили складом реквизита. «Э, да мы знакомы», — протянул поседевший за это время Порте. Он тяжело сидел на стуле в своей маленькой конторе и дружелюбно разглядывал меня блестящими глазками-бусинами. Я, не долго думая, отремонтировал ему один из музыкальных автоматов, который был срочно нужен, но не хотел издавать звук. Он заплатил мне западными марками, которые были тогда невероятно ценными для всех, кто жил ка Востоке. В начале шестидесятых в музее появились первые бутафоры из Бабельсберга и Адлерсхофа, они искали граммофоны, пластинки, газовые лампы.

Режиссеры, снимавшие фильмы из времен грюндерства, ценили мои знания, они приглашали меня консультантом. Мебельными фургонами отправлял я в Бабельсберг предметы периода грюндерства, если в запасниках студии ДЕФА не оказывалось ничего подходящего. Я устанавливал для режиссеров декорации в стиле времени. В середине шестидесятых возникла очередная идея фильма, ко мне приехал помощник режиссера и, сияя, решил: «Здесь уже стоит настоящий трактир, зачем нам все это перетаскивать в Бабельсберг? Будем снимать здесь».

Главный режиссер пригласил меня в Бабельсберг, мне было позволено осмотреть запасники ДЕФА, и я был восхищен отделом диванов, собранием разнообразных столов и стульев и складом люстр. Ощущение счастья охватило меня: запасники несли дух огромной лавки старьевщика. Мебель, составленная группами, смотрела на меня и рассказывала истории: о людях, сделавших ее, и о тех, у кого она немым гостем провела десятилетия. Я обнюхивал салонные шкафы и буфеты. Так же втягиваю я воздух в старых подвалах, где старятся в тиши запыленные вещи, собранные поколениями, или забытые. Затхлость для меня то же самое, что для других «шанель номер пять».

Киношники, хотя и были весьма довольны расставленными мной декорациями, выдержанными в духе времени, обращались с мебелью из запасников совсем не так, как она того заслуживала. Они так часто передвигали по крышке прекрасного рояля бюст Бетховена, что образовались царапины. Они достали коричневой краски для пола и наспех замазали их, вместо того чтобы отреставрировать. В другой раз они загоняли в буфет десятидюймовые гвозди. У меня сердце кровью обливалось.

«Ребята, вся начинка буфета расставлена неправильно», — повторял я им, но в ответ — лишь нервные взгляды. Тогда я сам принялся за дело и придал витрине правильный вид.

В фильме «Недостойная старуха», часть которого снималась в моем музее, главную роль играла Ханне Хиоб, дочь Бертольда Брехта. Я приготовил комнату, где она могла бы отдыхать во время пауз. Но съемки стали проводиться и в этой комнате. Куда ж ее теперь? Поскольку весь дом превратился в склад реквизита и место съемок одновременно, я со своей латунной кроватью расположился в туалете. И я решился, предложил Ханне свою постель. Она без ломания, скромно поблагодарив, удовольствовалась уборной.

Все свои гонорары я вкладывал в «мой» дом. доставал известку, камень, цемент, оплачивал работу специалистов, покупал новую мебель. В первые годы я работал, как лошадь, и все, что мне пришлось переделать до сегодняшнего дня своими голыми руками, стоило триста тысяч марок. В 1972 году государство ГДР выразило первое — правда, и последнее — признание моей работы: дом был взят под охрану, как памятник.

Свою первую роль без слов в кино я получил в картине о жизни Людвига ван Бетховена. Я изображал скрипичного мастера. Во втором фильме, «На пути в Атлантис», я играл даму на балу — роль, на которую я попал случайно: отсняли мою первую сцену, где я, с большим неудовольствием, появлялся в форме офицера, когда влетел ассистент режиссера, бурно жестикулируя, и нервно забегал туда-сюда. Было видно, что он в большом затруднении. Действие фильма происходило при дворе королевы Виктории, и для следующей сцены ему был нужен почетный строй придворных льстецов, но приглашенные для этой сцены танцовщицы из Фридрихштадтпаласта подвели его. Ассистент был вне себя, но тут ему пришла в голову какая-то идея и лицо просветлело. Он оглядел меня, довольно ухмыльнулся: «Марш в гримерную и гардероб!» Мне не нужно было повторять дважды, потому что эта роль подходила мне, как сшитый на заказ костюм: я не играл придворную даму королевы, я был придворной дамой.

Вместе с Тутти мы ходили тогда в те немногие оставшиеся пивные Восточного Берлина, где встречались гомосексуалисты и лесбиянки: в «Бар Гольдшмидт» или «Сити-Клаузе» на Фридрих-штрассе. Мы пытались добиться максимального в обывательских условиях. Но мы, трансвеститы, — и мы не раз замечали это, выходя в платьях на улицу, — были меньшинством внутри меньшинства.

Какая-то тетка рядом со мной в «Сити-Клаузе» хвасталась: «Это я сама связала», — и показывала нечто сетчатое, по-видимому, долженствующее быть сумкой. Потом она сердито глянула на меня своими маленькими глазками на рыбьем лице и прошипела: «Провались, ты, дура белокурая, за этим столом тебе нечего делать». Вот стерва паршивая, чего цепляешься, подумал я, взял свою сумку и смял ее без всякого уважения. От другого столика кто-то из знакомых крикнул: «Лоттхен, это наш Лоттхен, иди сюда, здесь есть местечко». А эта мисс дешевка имела совершенно идиотский вид.