Я сам себе жена

* * *

С 1963 года в подвале мальсдорфского имения стоит жемчужина моей коллекции — «самая сухая пивная» Берлина. Я ехал на улицу Мулак-штрассе в Шойненфиртель, чтобы приобрести мебель из пивной «Мулакритце» («Мулакская щель»), еще не подозревая, что меня позвали в одну из самых знаменитых пивных старого Берлина. Вокруг лежали узенькие улицы; несмотря на запущенные фасады их домов и малюсенькие лавчонки, несмотря на отвалившуюся штукатурку, они приятно контрастировали с чудовищностью, находившейся поблизости Александер-платц.

В Шойненфиртеле легче схлопотать по морде, чем в любом другом районе Берлина. Притоны, пивные и мелочные лавки, проститутки, сутенеры, старьевщики и малолетние воришки определяют дух квартала с начала века. Когда-то давно здесь стояли амбары берлинских земледельцев — отсюда и название. Когда один из курфюрстов решил, что хлебным амбарам самое место за воротами города, здесь образовался квартал складов, путаница переулочков из двадцати семи хранилищ. В XIV веке амбарам пришлось отступить перед жилыми зданиями, узкими угловатыми домишками на узеньких улочках.

Сменявшие друг друга властители пытались наложить руку на этот квартал Старого Берлина, как, пожалуй, ни на какую другую часть города — все напрасно. Еще император Вильгельм II хотел сровнять его с землей, до такой степени пришли в упадок узкие улочки с их крошечными двориками, жалкими квартирками и подвалами. В лабиринте улочек, забитых людьми, бушевала жизнь во всей ее непосредственности. Проститутки и их «защитники» вместе с жителями и рабочими из ближайшей округи хлебали свой суп в забегаловках, устроенных без разрешения.

После Первой мировой войны здесь бушевали уже другие обитатели: социал-демократический «кровавый пес» Густав Носке после так называемого «спартаковского восстания» практически отдал жителей района под расстрел. Полковник Райнхард, командующий берлинскими войсками и имевший меткую кличку «берлинский мясник», пошел в наступление, чтобы покорить улицы, прилегающие к площади Александер-платц. Носке приказал: «Любое лицо, обнаруженное с оружием в руках и оказавшее сопротивление правительственным войскам, подлежит немедленному расстрелу». Ретивый полковник расширил приказ: «Из домов из которых велась стрельба по войскам, будут выводиться на улицу все жильцы, независимо от того, ссылаются они на свою непричастность или нет, а в их отсутствие в домах будет производиться обыск на наличие оружия; подозрительные личности, у которых будет действительно обнаружено оружие, подлежат расстрелу». В узких улицах Шойненфиртеля были применены испытанные средства из полевого арсенала Первой мировой войны: от огнеметов до тяжелых гаубиц. Можно представить, что это означало для переполненного людьми района. О сценах, разыгравшихся на улочках вокруг Александер-платц в марте 1919 года после этого безумного приказа, еще и сегодня предпочитают помалкивать.

Но Шойненфиртель выстоял. Попытки Веймарской республики дать кварталу свет и воздух — что в конечном счете привело бы к его разрушению — тоже заглохли на полпути.

В Шойненфиртель пришли восточные евреи. Жизнь, которая почти исключительно проходила на улице, изменилась. К подпольному или полуподпольному миру присоединились подвижные еврейские торговцы с длинными завитыми пейсами. В шапочках и развевающихся кафтанах, перекинув через руку товар, сновали они в толпе, возникая то тут то там и шепотом называя цену.

В двадцатые годы рядом с лозунгами в поддержку Либкнехта и Люксембург на стенах стали все чаще появляться намалеванные слова «Хайль Гитлер». После «захвата власти» коричневые попытались создать своего рода памятник своему мученику, штурмфюреру и сутенеру Хорсту Весселю, назвав в его честь дом, улицу и театр: дом Хорста Бесселя, улица Хорста Бесселя, театр Хорста Бесселя.

Вечером 14 января 1930 года вдова, у которой Вессель снимал комнату, пожаловалась на своего жильца в ячейку Коммунистической партии. Он поселил у себя проститутку, которая работала на него, но отказывался платить дополнительную арендную плату. Прикатила команда мотоциклистов во главе с «Али» Холером с Мулак-штрассе, чтобы устроить взбучку коричневому поэту-любителю. Началась драка, в которой Холер подстрелил Весселя, сутенера и члена шайки «Верность навсегда». Когда через месяц тот умер от ран, гауляйтер Берлина, Йозеф Геббельс, объявил его, двадцатитрехлетнего, спасителем. Его песня «Выше знамя, сомкнуть ряды» стала вторым национальным гимном Третьего рейха. Али Холер, приговоренный к шести годам за свое деяние, был выдан штурмовикам и зверски ими замучен.

«15 ТРАКТИР 15» — гласили большие лепные буквы на фасаде дома номер 15 по Мулак-штрассе, когда в 1960 году я в первый раз подошел к пивной. Последняя хозяйка заведения, шаркая подошвами, вышла мне навстречу. Когда-то непослушные черные, почти африканские волосы теперь поседели, висели редкими прядками. Рассматривая меня сквозь толстые стекла очков, она поздоровалась: Минна Малих, изможденная и несущая печать своей судьбы, и если бы не было ее темных ясных глаз, откровенно любопытных и искрящихся жизнью, я бы принял ее за развалину.

Я купил напольные часы, столы и стулья, сервант и буфет. Я спросил об истории дома, и Минна Малих сразу же стала рассказывать. Построенный в 1770 году, он до 1952 года оставался трактиром. В двадцатые годы заведение «Зодкес Шанквирт-шафт», так оно официально называлось, имело много именитых завсегдатаев. Хенни Портен снял здесь в 1920 году свой фильм «Девушка с Аккерштрассе» о жизни людей старого берлинского Квартала амбаров. В 1929 году в этих же залах снимали «Путешествие мамаши Краузенс в счастье», фильм о судьбе бедной берлинской пролетарской семьи сразу после Первой мировой войны.

Художники, актеры и литераторы в двадцатые годы любили пропустить здесь кружечку пивка, потому что «Мулакская щель» считалась «мировым местечком». Здесь, среди воришек и шлюх обоего пола, появлялись все, кто был известен среди берлинской богемы: гранд-дама берлинской сцены Фритци Массари, Клэр Вальдофф, Макс Палленберг, Бертольд Брехт, который приходил сюда и после войны, Хуберт фон Майеринк, Густаф Грюндгенс, Пауль Вегенер, Вильгельм Бендов, Зигфрид Бройер и божественная Дитрих, тогда еще пухленькая неизвестная актрисочка.

В течение многих лет здесь появлялась великанша Софи, ростом 2,32 метра она была, наверно, самой высокой женщиной в мире. Трансвеститы «Мулакской щели» просто обожали ее, прежде всего за длинные, до полу, платья, сверкающие многоцветмем, и экзотический головной убор из перьев. Знаком особой благосклонности считалось разрешение сфотографироваться под руку с дамой-великаншей, которая, к тому же, прекрасно исполняла песенки под аккомпанемент граммофона.

Генрих Цилле изображал берлинский «дух», который он обнаружил в Квартале амбаров в «Мулакской щели», а его маленькая дочь качалась в это время на коленях какой-нибудь шлюхи или сутенера. Много-много лет спустя она снова посетила «Мулакритце», на этот раз в подвале моего музея грюндерства. В преклонных годах, но очень бодрая, Маргарет Колер-Цилле стояла у стойки, ее рука поглаживала металлическую поверхность, и с блестящими глазами она рассказывала мне, как в жаркие дни, когда ее отец рисовал, сидя в углу за столом, она прижималась носом к металлической стойке, чтобы стало прохладней.

Еще в кайзеровские времена сюда приходил знаменитый еврейский ученый Магнус Хиршфельд, который занимался проблемами секса. Потому что уже при Вильгельме II эта пивная была раем для гомосексуалистов, лесбиянок и трансвеститов. Время от времени здесь собирались «Общество по вторникам» для женщин в мужской одежде и «Общество по четвергам» для мужчин — в женской, а также шайки «Верность навсегда» и «Твердый как скала». В заведении работали до восьми проституток, наверху под крышей у них были «возможности для работы».

Во время крепких потасовок по залу летали стулья и пивные кружки. Особенно жестокий Артур-путешественник, с ладонями широкими как крышки клозета, в 1907 году выстрелил в юную Иду Крюгер, потому что она не захотела поделиться с ним своим заработком. Благодаря своему толстому корсету, она осталась в живых.

Шайка «Верность навсегда» в двадцатые годы сменила пивную и перебралась из «Мулакской щели» в притон на Бреслауер-штрассе, 1. Однажды, во фраках и цилиндрах, они зашли туда выпить после похорон товарища по шайке. А в то время под улицей Франкфуртер-аллее строилось метро. Плотники со стройки зашли после работы в ту же пивную, где сидели парни из шайки. «Верные навсегда» не отличались чопорностью при дележе, но были очень чувствительны, если им казалось, что задета их честь.

Когда один особо бойкий плотник безжалостно обработал кулаком шапокляк, складной цилиндр одного из достойно скорбящих, а потом надвинул продавленный блин на голову «верному навсегда», началась настоящая битва. Пианист спрятался между инструментом и стеной, чтобы укрыться от летающих стаканов, бутылок, стульев, ножек столов, а потом и самих столов. По мере того как приходила в негодность мебель пивной, потасовка все больше передвигалась на улицу, к тому времени прибыли полицейские, оцепили всю улицу и со свежими силами ринулись в общую суматоху. Никто уже не мог отличить друга от врага, к тому же жители ближайших домов не упустили случая, чтобы как следует размяться. Даже проститутки не заставили себя долго уговаривать и стали сбрасывать с верхних этажей, из своих любовных «гнездышек», цветочные горшки, лишь бы «веселье» не затухало. Когда горшков больше не осталось, дамочкам пришла в голову новая веселенькая идея: они вылили содержимое своих ночных ваз на головы соперников. До шестидесятых годов люди вспоминали эту уличную драку как самую захватывающую из всех, какие когда-либо видел Берлин.

Однако в целом преступное насилие было исключением. Как правило, того, кто позволял себе проявить непослушание, укладывали поперек стола в пивной, «обнажив низ», и каждый мог получить удовольствие, влепив ему пару горячих.

В каморке наверху можно было, по желанию, заняться «любовью с побоями», садо-мазохистским сексом с плеткой или тростью на соответствующих скамейках-козлах. Здесь каждый, перефразируя крылатую фразу Фридриха Великого, мог любить на свой сексуальный фасон, и эта свобода выражения, очевидно, привлекала дотошного Магнуса Хиршфельда.

Обстановка «Мулакской щели» предоставляла этому человеку с умными, добрыми глазами и висящими усами много материала для его просветительских книг.

Я очень многим обязан Магнусу Хиршфельду, хотя никогда не был с ним знаком лично. Его книги дали мне знание о том, что я, как трансвестит, был не единственным в этом мире. Хиршфельд стал автором, может быть, ошибочного, но эпохального термина «третий пол», как он называл гомосексуалистов. Специалист по сексопатологии и эксперт на многих судебных процессах, он поставил перед собой задачу доказать своими исследованиями: за то, что большей частью общества считалось «извращением и вырождением», нельзя проклинать и сажать за решетку, это не преступно, это, может быть, болезнь, а может, просто «не так как у других». Дело его жизни было проникнуто духом великого гуманизма, и, наряду с исследовательским духом, его труд основывался на глубокой симпатии ко всему человеческому. Нет необходимости подчеркивать, что нацисты считали его «старой свиньей» и его книги пылали в костре — и не только они: еще и чучело, похожее на Хиршфельда, сгорело в Берлине в тот майский вечер 1933 года на костре из книг. Геббельс и его приспешники не оставили никаких сомнений в том, что ожидало бы Хиршфельда, не окажись он в заграничном путешествии, как раз когда разразилось нацистское варварство. Поэтому он еще два года, до своей естественной смерти в 1935 году, мог прогуливаться вдоль пляжей Средиземного моря.

При своем предпоследнем хозяине, Фритце Брандте, которому «Мулакритце» принадлежала с 1921 по 1945 год, она до конца оставалась пивной гомосексуалистов, лесбиянок и трансвеститов. В годы нацизма, если в пивной появлялись незнакомые люди, в которых можно было заподозрить шпиков, Фритц Брандт ставил на граммофон нацистскую пластинку, таким образом все были предупреждены и никто не болтал лишнего.

Фритц Брандт обладал мужеством и смелостью. Он не был образован, но обладал прекрасными человеческими качествами. Будучи женатым, он мог бы в нацистские времена вышвырнуть всех шлюх, гомиков и трансвеститов и сделать из «Мулакской щели» «порядочное» заведение. Но нет, оппортунизм не был его стихией. Его сердце принадлежало проституткам, гомосексуалистам, лесбиянкам и трансвеститам. Люди в квартале держались вместе. И не только это: последнюю горстку трансвеститов, которые должны были скрываться, чтобы выжить, он лично подкармливал всю войну. Не зарегистрировавшись в полиции, они не могли больше получать продовольственные карточки, и он потчевал их в задней комнате дежурным блюдом, обычно это была густая похлебка из брюквы, которая в войну стоила всего пять грошей. Когда пивная закрывалась, трансвеститы отрабатывали хлеб, помогая на кухне или убираясь у этого маленького героя, которому никто не поставил памятник. Так они не только остались в живых, но и сохранили свое человеческое достоинство.

Это «ненормальное» поведение — т. е. стремление не позволить схватить «человеческую накипь», как их называли коричневые, было жизненно опасно для Фритца Брандта, а хранить все в тайне очень не просто, потому что в последние годы войны эсэсовцы часто устраивали облавы в Квартале амбаров. Они рыскали с собаками даже в руинах и развалинах бомбоубежищ, выискивая так называемых «разложенцев» и дизертиров.

В доме 15 на Мулак-штрассе кроме пивного склада, не было никакого другого подвального помещения, и в пивную нельзя было проникнуть из соседских домов, поэтому достаточно было держать под наблюдением улицу. Фритц Брандт принял меры на случай засад и кого-то нанял. Если приближались эсэсовцы, дозорный с помощью ключа издавал пронзительный свист. Тогда трансы задирали свои юбки, вскакивали на мусорный ящик, перемахивали через стену, карабкались на крышу сарая, а оттуда по крыше соседнего сарая было уже рукой подать до гарнизонного кладбища. Там стоял мавзолей, где могли спрятаться эти женщины в мужском обличье, которые ни за что на свете не взяли бы в руки оружие. Так выжили прекрасная Вера, хрупкая, как стеклянный цветок, или Рут, с блестящими каштановыми волосами, яркими губами и глазами-вишнями. Не будь этого отважного хозяина пивной, многие из них стали бы дымом на ветру Освенцима.

«А можно посмотреть, осталось ли что-нибудь от зала пивной?» — спросил я у Минны Малих. Старая мебель трактиров, флюиды из дыма тысяч сигарет, смешанного с запахом жаркого и пивной пены, всегда завораживали меня. Все это, да еще музыка, дребезжащая из старого граммофона, и создавало трактир. «Да, пивной зал ты можешь посмотреть, он еще здесь». Она нашла ключ и… В пивной не было электричества, только старый эмалированный светильник, клочья паутины свисали с потолка до самой стойки, перед которой валялась куча угольных брикетов. Пивная деградировала до угольного склада. Посреди зала валялся чурбак, вокруг него нащипанная лучина, однако старые бутылки и кружки аккуратно выстроились на полках за стойкой, даже граммофон все еще стоял на столе, и часы висели на стене. «Танцы запрещены» — табличка, вывешенная Фритцем Брандтом, чтобы сэкономить налог за музыку, все еще была на месте, так же как и табличка о запрете проституции: «Проституткам вход воспрещен». Фритц не очень ладил с орфографией.

Ниже было приписано: «согласно предписанию полиции». Девицам было ясно, что хозяин-то ничего не имеет против. Другая табличка запрещала «кламмерн», правильнее было бы «клаверъяс» — еврейскую карточную игру. Рядом с граммофоном с трубой стояла «башня голодных» — витрина, в которой выкладывалось все, от чего слюнки текли, соленья, копченья, и так далее, и тому подобное. Рекламный гипсовый пряник указывал, что эта пивная имела лицензию широкого профиля: здесь посетители могли полакомиться даже пряником. Я рассматривал развешенные картины и рекламы пива и восхищался: «Вся обстановка — настоящий неоренессанс, примерно 1890 год». «Угадал точно, мебель сделана в 1890 году».

Эта истинная берлинская трактирщица, понимавшая шутку и юмор, не дала заткнуть себе рот ни нацистам, ни товарищам. Минна Малих была урожденной Левинталь. И лишь потому, что ее муж, Альфред, так называемый ариец, хранил ей верность, она пережила годы нацизма.

Национал-социалистские чиновники, гестапо и полиция без конца придирались к нему и брюзжали: «Разведитесь Вы, наконец, с этой старой вонючей жидовкой, женитесь на арийской девушке». И у него хватило смелости сказать: «Знаете, это мое дело. Я перед алтарем поклялся жене в верности и сохраню ее». Истинный христианин и человек с характером.

До начала войны Малихи вместе обслуживали посетителей. После так называемой «хрустальной ночи» в 1938 году Минне было запрещено работать в пивной, и ей повезло, что ее муж пережил войну. Если бы он погиб, ее бы немедленно отправили в концлагерь. Вскоре после войны умер Фритц Брандт. Минна Малих до последнего ухаживала за ним, как могла. Во время войны ее посылали на принудительные работы, на грузовой железнодорожной станции она должна была таскать мешки с цементом, углем и огромные мешки с картофелем. Летом и зимой, днем и ночью. Особенно подлым и гнусным было то, что еврейским женщинам запрещалось надевать пальто во время работы, даже в сильный мороз.

Но Минна Малих выдержала, и в 1945 году они вместе с мужем купили эту пивную. Прошло немного времени, и старые завсегдатаи снова были здесь: люди из кино, радио и театра, гомосексуалисты, лесбиянки, трансвеститы и проститутки. Снова можно было танцевать под граммофон или пианолу. Но спокойствие от произвола властей было обманчивым и не могло продолжаться долго. Еще до того как было создано государство ГДР, начались новые мытарства. Однажды, когда в зале сидели обычные посетители, явился представитель окружного управления центрального района и объявил скрипучим голосом: «Если Вы не выставите всех шлюх, лесбиянок и гомиков мы отберем у Вас разрешение на торговлю и прикроем лавочку». Минна Малих, стоявшая у стойки, взорвалась: «И это Вы смеете говорить мне, жертве национал-социализма. Я думала, те времена прошли».

Хотя те времена и прошли, но новые господа имели собственные взгляды на нравы и обычаи. Сначала они лишили ее пенсии «жертвам фашизма», более четырехсот марок в месяц, а 26 февраля 1946 года отобрали разрешение на торговлю. Только в начале марта, после протеста и вмешательства русской комендатуры, Минне Малих сообщили, что распоряжение о закрытии отменено. Но экономическое управление, будучи этим весьма недовольно, вероятно, обработало русскую комендатуру, и в «Мулакскую щель» вновь прилетело письмо из окружного управления, датированное 23 марта 1946 года. С плохо скрываемым триумфом в нем сообщалось, что русская комендатура теперь подтвердила распоряжение о закрытии.

Лишь по чистой случайности это решение было позже отменено. Восточноберлинский Комитет антифашистского сопротивления пригласил на свое заседание брата Минны Малих. Доктор Макс Левинталь из Брюсселя был одним из создателей тамошнего сопротивления. Когда он заступился в магистрате за сестру, там испугались, что антифашистской репутации может быть нанесен ущерб. Минне опять дали разрешение на торговлю, правда, пенсию она получила только с момента отмены решения, а не за все прошедшее время, что было бы справедливо. К тому же, с нее не забыли взыскать пошлину за возобновление разрешения на торговлю.

Пару лет было тихо, но затем последовало указание из высокого сталинско-бюрократического кабинета. На заведение натравили народную полицию, и скоро был вынесен приговор: «Так как Вы, как показало полицейское расследование, больше не обладаете личной надежностью, которая необходима для управления предприятием общественного питания, возникла необходимость немедленно отозвать профессиональное разрешение» — было написано в письме от 10 октября 1951 года. Заканчивалось письмо презрительным замечанием, что поскольку профессиональное разрешение отбирается начальником полиции, никакие юридические меры не могут быть предприняты.

Что подразумевалось под «личной надежностью», было понятно: терпеть в своем заведении проституток, гомосексуалистов и лесбиянок являлось, в толковании государства социалистической единой партии, настолько несоциалистическим и безнравственным, что подобное поведение должно немедленно пресекаться: промедление опасно. За «Мулакской щелью» последовала еще тридцать одна пивная в районе Шпандау. Практически одним махом было покончено с культурой трактиров в квартале Шойненфиртель.

Магистрат убрал из квартала все трактиры и пивные, на этом успокоился и был доволен. Лишь сам дом 15 на Мулак-штрассе получил помилование на 10 лет.

Второй акт был менее милостив. «Для выполнения задач строительства Берлина необходим Ваш земельный участок, расположенный в зоне строительства Берлина», — лаконично сообщалось в письме от 24 октября 1961 года. На языке социалистических панельщиков «строительство» означало изувечить Шойненфиртель панельными строениями. Естественно, наготове были соответствующие параграфы, которые в декретном стиле объявляли конфискацию правомерной. Финансовый отдел совета Центрального района города сначала заявил «притязания» на дом, — а потом «сообщил» и сумму компенсации. На основании «Закона о компенсации от 25 апреля 1960 года, принятого для Большого Берлина» Малихам причиталось: семь тысяч семьсот марок. За дом, которому было почти двести лет, и который находился в безупречном состоянии.

Третьим актом этого представления явилось письмо, в котором Малихам сообщалось, что им надлежит открыть счет с сберкассе города Берлина, на который и будет переведена сумма компенсации. Даже этой смешной суммой Минна и Альфред Малихи не могли воспользоваться всей сразу — было разрешено снимать деньги лишь капельными дозами.

В декабре 1963 года для дома, находившегося под охраной как памятник, занавес опустился окончательно: дом был снесен. И сейчас, в 1992 году, лишь железный забор стоит на том месте, где был дом.

Когда в 1960 году я впервые стоял внизу в зале и восторгался великолепной стойкой бара, она, разглядывая меня своими умными глазами, спросила как меня зовут. Я ответил: «Берфельде». — «Болтун, — дружелюбно рассмеялась она, — я хочу узнать твое имя». — «Лотар». Она лукаво прищурилась: «Ага, Лотар, и родился ты, конечно, 17 мая» — намек на действовавший тогда закон о гомосексуалистах, параграф 175. Это было так неожиданно, что, видимо, у меня изменился цвет лица. Она снова рассмеялась: «И совсем не надо краснеть, поверь мне, вы всегда были моими любимыми посетителями, и никогда не было скандалов».

Мужчины-проститутки тоже были частыми гостями в «Мулакской щели». Прибегая со Штайн-штрассе или Линиен-штрассе, места своих обычных прогулок, они грелись в пивной среди шлюх и «нормальных» посетителей. Иногда они приводили своих клиентов и разрешали себя угостить.

В мансарде над залом имелась каморка, в XVIII веке это была комната для солдат, позже — комната для гостей или прислуги. Когда при осмотре дома я поднялся наверх по узкой лестнице и вошел в каморку, первым делом мне бросились в глаза простые окна с коваными решеточками. Очень красиво, подумал я. Старые кисейные занавески пропылились и выцвели, на подоконниках валялись засохшие мухи, здесь уже несколько лет никто не убирался.

Справа и слева от окна стояли две кровати, между ними маленький столик, слева от двери — чугунная печурка, а радом с ней еще одна кушетка. Минна Малих в своей манере, быстро и без обиняков, объяснила мне назначение этой живописной комнатенки: «Это была комната шлюх. Всегда в действии. Внизу договаривались, быстренько наверх, на полчасика, некоторые управлялись и за десять минут. Обе кровати бывали заняты, часто одновременно. И кушетка тоже. Ты не думай, там в углу стоит ширма, они могли ее раздвинуть и не пялиться друг на друга. Правда, тем на кушетке было видно обоих». Минна Малих рассказывала, пока у меня не покраснели уши.

Поскольку я хотел собрать все, что относилось к пивной, я облазил весь дом до последнего уголка. Наверху в одной из боковых комнатушек с маленькой дверью я обнаружил рядом с кроватями два закрытых чемодана и деревянную скамью. «Это скамейка для побоев, здесь занимались садомазохизмом, а в черном чемодане плетки лежат, можешь вытащить». — «Я бы с удовольствием взял этот чемодан», — робко произнес я. Она взглянула на меня: «Скажи по-честному, ведь и содержимое тоже. Можешь взять все, и со скамейкой вместе. А такой плеточки ты когда-нибудь пробовал?» — спросила она и, не дожидаясь ответа, вытащила длинную толстую собачью плетку. «Да, да, приходилось», — пролепетал я. «Тогда ложись-ка на скамейку». Минна Малих примерилась, плетка просвистела в воздухе и, как выстрел, хлопнула по моим коротким кожаным штанам. «Ну, видишь, все работает», — ухмыльнулась Минна Малих.

Я попал в такую пивную гомосексуалистов, где все соответствовало моему характеру. Тут занимались садо-мазахизмом женщины с женщинами, мужчины с мужчинами и, конечно же, проститутки, которые за звонкую монету давали отлупить себя или вели активную партию с покорными клиентами.

Когда мы с Малихами грузили мебель из пивной, по другой стороне улицы проходила элегантная дама в длинном приталенном пальто и экстравагантной шляпе. На трех красных поводках она прогуливала трех пекинесов, похожих на три растрепанных клубка шерсти. Вдруг Минна Малих закричала через улицу: «Эй, Вера, негодяйка, ты что, уже людей не узнаешь?» Дама развернулась, и три собачонки резво покатились через улицу.

«Ах, как жаль, что отсюда все увозят», — пропело нежное создание. «Все это едет в Мальсдорф, — объяснила Минна, и указала на меня. — У него там музей». — «Ах, я обязательно загляну». Дама исчезла, а я все гадал: элегантное пальто, прелестные серьги и собачки — что она могла искать на этой улочке? Магазин?

«Эта дама — парень», — сухо сказала Минна, увидев вопрос в моих глазах. «Прекрасная Вера, — продолжала она, — много лет «работала» для моего заведения, с пятнадцати лет. У Верочки всегда были денежные клиенты, и денежки она не пропивала. Ты не думай, драгоценности у нее все настоящие. Она была первоклассной мужской проституткой». Вплоть до шестидесятых и семидесятых годов государство СЕПГ пыталось избавиться от гомосексуалистов. Поэтому в один прекрасный день Вера со своими тремя пекинесами оказалась у пограничного перехода на Фридрих-штрассе, чтобы перебраться в другой мир — в Западный Берлин. Все ее знакомые и друзья собрались в зале оформления и встроили овацию. Некоторые стучали крышками от кастрюль, другие дули сквозь расчески. Вера протянула таможеннику свои документы. Он не хотел ее пропускать: «Вы женщина, а в документах стоит мужское имя. Если Вы мужчина и носите женскую одежду, мы Вас не пропустим». На что Вера прощебетала: «Даже если ты с таким никогда не встречался, золотко, тебе придется привыкать!» Таможенник совершенно растерялся и вызвал офицера, тот появился в сопровождении солдат с целой сворой овчарок. Он приказал скандирующим теткам очистить зал, видимо, опасаясь, что гомосексуалисты могут опрокинуть заграждения. Вконец разозлившись, они все-таки пропустили Веру.

Когда я смог предпринимать «заграничные» путешествия в западную часть города, я захотел снова увидеться с ней, но было слишком поздно. Она умерла театрально, гротескно, жутко и как-то буднично, почти так же, как прожила большую часть жизни. Убираясь дома, в платье, фартуке и с мусорным ведром в руке, Вера свалилась с лестницы и сломала себе шею. До последнего она носила платья. Она жила, как женщина, и была похоронена, как женщина. За ее гробом шло много народу, почти так же много, как за гробом Элли из пивного бара.

Но вернемся к Минне Малих, этому берлинскому уникуму. Если дверной колокольчик музея грюндерства заливался, не умолкая, раз пятнадцать подряд, и к тому же кто-то колотил клюкой в дверь, я уже знал, кто пришел: Минна. «Лоттхен, открывай, Малиха пришла». Иногда по воскресеньям после обеда она проходила по музею вместе с группой экскурсантов, и когда мы добирались до последнего пункта экскурсии, «Мулакской щели», она частенько, пыхтя, ковыляла к стойке, проводила пальцем по металлической поверхности и ехидничала: «Лоттхен, ты свинья, опять не помыл стойку». — «Господа, исторический момент. Это последняя хозяйка «Мулакской щели»: Минна Малих», — сообщал я удивленной толпе посетителей и все аплодировали.

5 апреля 1971 года, за несколько лет до ее смерти, состоялось последнее выступление Минны Малих в «Мулакской щели». Это был ее семидесятый день рождения, я пригласил журналистов, явилась и группа с берлинского радио, чтобы взять у Минны интервью.

По мере того, как магнитофон беззаботно накручивал пленку, журналисты с радио чувствовали себя все более и более неуютно, лица редакторов покрывались то малиновыми пятнами, то пепельной серостью. Они и представить себе не могли: толстая Минна Малих, владея обстановкой из-за своей старой стойки, рассказывала истории из жизни квартала также грубовато и без прикрас, как они и происходили. Среди прочих и о симпатичной молодой блондиночке, которой любовник задрал юбочки в коридорчике «Мулакской щели». Минна в тот момент, проходя в кухню, бросила взгляд на блондиночку и ее любовника, устроившихся на деревянной скамье. «И что же обнаружилось?» — обратилась она к оскорбленно молчавшим журналистам. Она развела ладони на расстояние двадцати сантиметров и прыснула: «Вот такой прибор промеж подвязок». Журналисты растерянно переглядывались. Конечно, такая фраза не могла прозвучать по радио в условиях реально существующего социализма, и когда передача пошла в эфир, сочные истории Минны Малих, подсмотренные у самой жизни, были так подретушированы, чтобы могли доставить удовольствие даже дочке пастора. Ах, до чего же мещански приличным был «социализм» — здесь занимались сексом «по-старонемецки».