Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

Перевод с английского П.Н. Видуэцкого и С.К. Рощина

Ким Филби

Эта книга совсем не такая, какую ожидали увидеть враги Филби. Это книга честная, хорошо написанная, часто забавная, и рассказанная в ней история после побега Берджесса и Маклина куда более захватывающая, чем любой шпионский роман, который я когда-либо читал. Нам говорили, что это будет сплошная пропаганда, но в книге нет никакой пропаганды, если не считать таковой достойное уважения заявление о своих убеждениях и мотивах поступков. Цель в его глазах, конечно, должна оправдывать средства, но на сей счет большинство людей, связанных с политикой, пожалуй, менее откровенны, если мы хотим судить их по их действиям, будь то Дизраэли или Уилсон. Он предал свою страну. Да, пожалуй, предал, но кто из нас не предавал что-то или кого-то, более для нас важного, чем наша родина? Филби считал, что он работает ради такого устройства, от которого только выиграет его страна.

Подобно многим католикам, которые в царствование Елизаветы I работали на победу Испании, Филби железно уверен в правильности своих суждений как человек, однажды обретший веру и логически пришедший к фанатическому следованию ей, не намерен с этой верой расставаться из-за несправедливостей и жестокостей, осуществляемых заблуждающимся человеческим аппаратом. Сколько добрых католиков, должно быть, терпели долгие мрачные дни инквизиции в надежде на лучшее будущее! Ошибки в политике не оказывали влияния на веру Филби, как и зло, которое творили некоторые руководители. «Едва ли так уж удивительно, что в тридцатые годы я воспринял коммунистические взгляды, — многие из моих современников сделали такой же выбор. Но многие из тех, кто в те дни сделал такой выбор, перешли на другую сторону, когда выявились худшие стороны сталинизма. Я продолжал идти тем же путем», — пишет Филби и справедливо задается вопросом, какой могла быть альтернатива дурной эпохе правления Болдуина — Чемберлена. «Я видел перед собой лишь путь, который вел меня к позиции сварливого политического изгоя типа Кестлера — Крэнкшоу — Маггериджа, вступив в ряды движения, которое предало меня, поверив в Бога, который не оправдал моих надежд. Такая участь казалась мне весьма мрачной, какие прибыли она бы ни принесла».

Описание британской Секретной службы, которое дает Филби, уничтожающе правдиво. «Легкость, с какою я поступил туда, поразила меня. Как потом выяснилось, обо мне был сделан единственный запрос в МИ-5, где проверили мое имя по своей картотеке и лаконично заявили: “Никаких противопоказаний нет”». (Филби повезло больше, чем мне. За мною значился привод в полицию, так как после того, как мисс Шерли Темпл обвинила меня в диффамации, все бумаги по этому делу были переданы директору государственного обвинения и, следовательно, дошли до самого шефа.) Был даже момент, когда Филби начал сомневаться, в Секретную ли службу он попал. По его первым отчетам советский связной склонен был счесть, что он поступил на работу не в ту организацию.

Он замечательно, хотя и недобрым пером, описывает людей. Я и слышать не хочу о том, что кто-то писал за него, все это вполне может принадлежать перу Филби. Всякий, кто работал в секторе V, согласится с его характеристикой главы этого сектора Феликса Каугилла, которого он со временем сменит. «Каугилл наслаждался своей полной изоляцией. Он был из тех чистоплюев, кто всех своих противников объявляет “политиканами”». Сразу можно узнать и заместителя директора Секретной службы. «Вивиен давно оставил позади свои лучшие годы, если они у него когда-либо были. Тощий, как тростинка, с тщательно проложенным пробором в волосах и слезящимися глазами». А к директору, бригадиру Мензису, Филби проявляет неожиданную доброту, хотя его строго ограниченная похвала и слегка покровительственная нотка едва ли придутся по душе предмету описания. А вот к Скардоу, следователю МИ-5, сломавшему Фукса, он питает явное уважение как к профессионалу.

Если бы этой книге требовался подзаголовок, я предложил бы «Шпион как мастер своего дела». Лучшего начальника Иберийского подсектора сектора V, чем Ким Филби, просто быть не могло. Он работал больше всех и никогда не производил впечатления человека перетрудившегося. Он всегда был раскован, совершенно невозмутим. В те дни он, конечно, просто вел ту же войну, что и его коллеги, — напряжение пришло позже, когда он создавал новый сектор, который должен был противостоять шпионажу русских, но, хотя тут он вел уже совсем другую войну, потребность профессионально гордиться проделанной работой никогда не покидала его. Он был преисполнен решимости организовать работу в своем секторе лучше, чем в любом другом отделе Секретной службы. «К тому времени, когда наш пухлый доклад был окончательно готов для представления шефу, мы считали, что разработали такой макет службы, который может служить соблазном для способных молодых людей и они охотно придут к нам, избрав работу у нас своей карьерой». И Филби старательно и с энтузиазмом принялся набирать людей. «Важно было заручиться хорошими специалистами, пока они еще были свободны. В условиях наступавшего мирного времени будет легче избавиться от лишних людей, чем заполнить пробелы, которые могут образоваться». Теперь уже ни один советский агент не стал бы сомневаться, в то ли учреждение он попал. Он увидел бы людей, гордящихся своей профессией, да и, конечно, кое-что еще. Только хорошо работающий сектор мог противостоять русской службе. Это был поразительный маневр, хотя лишь одна сторона знала, что война-то ведется фальшивая.

История о том, как Филби, чтобы добиться нужного назначения, избавился от соперника в лице Каугилла, делает, по его словам, «чтение неприятным, как неприятно об этом и писать, — на мгновение кажется, что, сердце пронзило ледяное острие». Я видел начало этого действа — я, собственно, ушел с работы вместо того, чтобы принять повышение, которое было одним из колышков в сети интриги, какую плел Филби. Я тогда приписал все это жажде личной власти, единственной черте у Филби, которую я находил неприятной. Сейчас я рад, что оказался неправ. Он служил своему делу, а не себе самому, и мое прежнее чувство к нему вернулось, и я с удовольствием вспоминаю долгие воскресные обеды в Сент-Олбэнсе, когда весь подсектор отдыхал от его руководства и в течение двух-трех часов предавался возлияниям, и потом встречи за кружкой пива, когда мы следили за пожарами, сидя в пивной, позади Сент-Джеймс-стрит. Если кто-то допускал ошибочное суждение, можно было не сомневаться, что Филби сведет ошибку к минимуму и покончит с делом без разноса, лишь, заикаясь, скажет что-нибудь остроумное. Он был лоялен в малом по отношению к своим коллегам, ну а о его лояльности в главном мы тогда не знали.

Несколько лет спустя, после того как Макмиллан обелил Кима в палате общин, мы с его старым приятелем оказались вместе в Кроуборо и решили заглянуть к нему. Сад зарос — о нем явно никто не заботился, и, когда мы позвонили, нам никто не открыл. Мы заглянули в окна уродливого приземистого дома в эдвардианском стиле, стоящего на краю Эшдаунского леса в Суррее, графстве бедняков. Никто давно не брал почту: пол под входной дверью был завален рекламными брошюрами. На кухне стояло несколько пустых бутылок из-под молока, а в раковине — одна-единственная чашка и блюдце. Все это скорее походило на покинутый цыганский лагерь, чем на дом, где жила семья с детьми. Мы этого не знали, но Ким в ту пору уже отбыл в Бейрут — последний этап на его пути в Москву, на родину, которой он никогда не видел. После тридцати лет подполья он, безусловно, заслужил право на отдых.

Грэм Грин

От автора

Эта небольшая книжка вводит читателя в мою работу разведчика. Со временем я намерен написать больше. Но уже сейчас я считаю своим долгом обратить внимание читателя на проблему, с которой я столкнулся.

Публичное упоминание имен сотрудников спецслужб, занимающихся секретной работой, не может не поставить их в затруднительное положение. Я не имею ни малейшего желания ставить в такое положение моих бывших коллег по британской, американской и другим службам, тем более что к некоторым из них я питаю и симпатию, и уважение.

Следовательно, я постарался упоминать имена лишь тех сотрудников, которые, как мне известно, либо уже умерли, либо вышли в отставку. Однако в некоторых случаях невозможно что-то вразумительно рассказать, не назвав сотрудников, еще находящихся на действительной службе.

Этим последним я приношу свои извинения. Мне тоже приходилось оказываться в сложном положении из-за моей принадлежности к секретной службе.

Москва, 1968 г.

Предисловие

Эта небольшая книжица писалась урывками с тех пор, как почти пять лет назад я приехал в Москву. В процессе ее написания я время от времени советовался с друзьями, чье мнение я ценю. С некоторыми рекомендациями я согласился, другие отверг. Один из отклоненных мной советов сводился к тому, чтобы для большей занимательности подробнее описать опасности, встретившиеся мне на долгом пути от Кембриджа до Москвы. Я предпочитаю держаться нелакированного описания.

Когда прошлым летом (1967 г.) рукопись подошла к своему завершению, я долго раздумывал, следует ли мне ее публиковать, и снова посоветовался с несколькими друзьями, чье мнение могло помочь мне принять решение. Все сошлись на том — и я с этим согласился, — что рукопись следует до поры до времени положить на полку. Главный довод сводился к тому, что ее публикация может наделать шума и вызвать осложнения международной обстановки, которые трудно предугадать. Неразумно предпринимать действия, последствия которых невозможно предсказать. И я решил положить мою рукопись в дальний ящик.

С появлением в октябре 1967 года статей в «Санди таймс» и в «Обсервер» ситуация в корне изменилась. В этих статьях, несмотря на ряд фактических неточностей и ошибочных интерпретаций (и, боюсь, преувеличенной оценки моих талантов), была дана в основном правдивая картина моей карьеры. Соперничающие газеты, естественно, немедленно объявили, что «Санди таймс» и «Обсервер» пали жертвой гигантского мошенничества. Нелепость такого утверждения была уже опровергнута в «Санди таймс». От себя могу лишь добавить, что мне предлагали просмотреть до публикации статьи в «Санди таймс» и я по размышлении от этого отказался. Я пришел к выводу, что отвечать за материал, подготовленный сотрудниками «Таймс», должен редактор и, если я, будучи стороной заинтересованной, в это вмешаюсь, объективность материала может быть поставлена под вопрос.

Как я уже сказал, эти статьи полностью изменили ситуацию. Последствия раскрытия правды все равно лягут на нас. Следовательно, я могу предложить мою книгу публике, не навлекая на себя обвинения в желании замутить воду. Я стремлюсь лишь исправить некоторые неточности и ошибки в интерпретации и дать более полную картину.

Первый серьезный кризис в моей карьере был долгим. Он длился, грубо говоря, с середины 1951 года до конца 1955-го. На протяжении всего этого времени меня поддерживала мысль, что никто не может «пришить» мне связь с коммунистическими организациями, поскольку я никогда не был членом ни одной из них. Первые 30 лет я работал на дело, в которое верил, подпольно. Началось это в Центральной Европе в июне 1933 года, а окончилось в Ливане в январе 1963 года. Только тогда я смог появиться в моем подлинном обличье — в обличье советского разведчика.

До недавнего прошлого, когда «Санди таймс» и «Обсервер» выпустили жирных и весьма достоверных кошек из мешка, все, кто писал обо мне статьи и книги, бултыхались вслепую. Их нельзя обвинять в невежестве, поскольку на протяжении всей моей карьеры я старался не разглашать правды. Винить их можно, пожалуй, лишь за то, что они кинулись печатать свои опусы в блаженном неведении, а также за то, что упорно старались выискивать сложные объяснения самых простых вещей. Простая правда была, конечно, мало приятна обветшалому истэблишменту и его заокеанским друзьям. Но попытка потопить правду в словах, будь то гениальных, будь то бессмысленных, была напрасна и обречена на провал.

После почти года нелегальной деятельности в Центральной Европе я вернулся в Англию. Надо было начинать зарабатывать на жизнь. Затем что-то, видимо, произошло. По прошествии двух-трех недель я отвернулся от всех моих политических друзей и зачастил на приемы в германское посольство. Я вступил в Англо-германское общество и немало побегал, пытаясь создать на нацистские средства журнал, посвященный проблемам торговли и предназначенный способствовать добрым отношениям между Великобританией и Германией. Несмотря на все мои старания, эта затея провалилась, так как нас опередила другая группа. Но пока шли переговоры, я несколько раз приезжал в Берлин для встреч в Министерстве пропаганды и в ведомстве Риббентропа. Никто пока не высказывал предположения, что я переметнулся от коммунизма к нацизму. А простейшим и правильным объяснением является то, что открытые и тайные связи между Великобританией и Германией в ту пору крайне интересовали советское правительство.

Во время одного из моих посещений Берлина началась война в Испании. Нацисты ликующе кудахтали, и я, только вернувшись в Англию, узнал, что генерал Франко отнюдь не властвует над всей страной, а наоборот: предстоит затяжная гражданская война. Со следующим заданием меня послали в Испанию, на оккупированную фашистами территорию, с целью осесть там надолго как можно ближе к центру событий. Эта миссия была успешно выполнена, и через две-три недели я уже был корреспондентом «Таймс», аккредитованным при войсках Франко, и прослужил в таком качестве всю эту мучительно тяжелую войну. Опять-таки никто не высказал предположения, что я стал фалангистом. А объяснение все такое же простое: я служил там Советскому Союзу.

В августе 1939 года тучи войны стали быстро нависать над Данцигом, и руководство «Таймс» велело мне забыть про Испанию и приготовиться к тому, что меня могут прикомандировать к английским войскам, которые, возможно, будут посланы в Западную Европу. Лучшего в сложившихся обстоятельствах я бы и придумать не мог. Любой военный корреспондент с пытливым умом мог собрать кучу информации, которую не смог бы опубликовать из-за цензуры, а опыт работы в Испании научил меня задавать нужные вопросы. Получилось так, что британский штаб расположился в Аррасе, не так далеко от Парижа. Я проводил большинство уик-эндов в кипучей атмосфере этой столицы не только из всем очевидного желания пораспутничать, но и потому, что почта в Аррасе хотя и работала неплохо, однако недостаточно хорошо для меня. Мои советские друзья усиленно подчеркивали, что я прежде всего должен думать о том, как попасть на службу в британскую разведку. До того как пресс-корпус отбыл в начале октября во Францию, я намекнул о своем желании там и сям. И теперь мне оставалось только сидеть и ждать. В этой книге довольно подробно — хотя и не совсем — описано, как эта авантюра увенчалась успехом.

На случай, если в некоторых умах еще сохранились сомнения, пожалуй, следует изложить факты. Едва повзрослев, я стал сотрудником советской разведки. Следовательно, я могу утверждать, что уже лет 30 являюсь офицером советской разведки, и, по всей вероятности, останусь таковым до самой смерти или до той поры, когда по старости вынужден буду выйти в отставку. Но большая часть моей деятельности в британской и американской сферах проходила под прикрытием агентов. Поэтому говорить о себе отныне я буду как об агенте.

«Агент» — это термин, который, конечно, можно толковать по-разному. Под этим словом может подразумеваться простой курьер, передающий послания между двумя точками; может подразумеваться человек, составляющий эти послания; может даже подразумеваться советник или исполнитель. Я быстро прошел первую стадию и вскоре стал письменно излагать или иначе передавать информацию во все возрастающем объеме. По мере того как я набирался знаний и опыта, меня постепенно стали использовать как консультанта и исполнителя, а не только как поставщика и передатчика информации. Этот процесс шел параллельно с моим восхождением по лестнице британской Секретной службы, где начиная с 1944 года меня стали широко привлекать к консультациям по политическим проблемам.

Некоторые авторы в последнее время стали называть меня двойным или даже тройным агентом. Если это означает, что я с равным усердием трудился на две или более стороны, то это крайне ошибочное мнение. На протяжении всей моей карьеры я работал только в интересах Советского Союза. Тот факт, что я вступил в ряды британской разведки, ничего не доказывает: я рассматривал свою работу в Секретной службе как прикрытие и старался хорошо ее выполнять, чтобы добиться положения, которое позволило бы мне наиболее эффективно служить Советскому Союзу. Моя Связь с британской разведкой должна рассматриваться применительно к моей более ранней приверженности Советскому Союзу, который я считал тогда — да и сейчас считаю — внутренним бастионом мирового движения вперед.

За первые год-два я почти никуда не проник, хотя и побил Гордона Лонсдейла, поступив на десять лет раньше в Лондонскую школу изучения Востока. В этот период я был своего рода стажером в разведке. Сейчас, оглядываясь назад, я могу лишь удивляться бесконечному терпению моих начальников — терпению, объясняемому лишь их умом и пониманием. Неделю за неделей мы встречались на каком-нибудь удаленном пустыре Лондона, и неделю за неделей я приходил на встречу с пустыми руками, а уходил нагруженный тщательно продуманными советами, предостережениями и поощрениями. Я часто впадал в уныние оттого, что не мог сделать ничего путного, но уроки продолжались и оседали во мне. Когда настало время для серьезной работы, я обнаружил, что морально вполне подготовлен и вооружен необходимыми знаниями.

И хорошо, что это было так, поскольку первые серьезные задачи мне пришлось решать в Германии и в фашистской Испании, где, не раздумывая, расправлялись с агентами вражеских разведок. Награда пришла во время испанской войны, мой испытательный срок окончился: я вышел из войны полноправным офицером советской службы разведки.

Как все началось? Мое решение играть активную роль в борьбе против сил реакции не пришло внезапно. Мои первоначальные политические взгляды повернули мои' симпатии в сторону лейбористского движения, и одним из моих первых шагов после поступления в Кембридж в 1929 году было вступление в Общество социалистов Кембриджского университета. Первые два года я регулярно посещал собрания, но почти не принимал участия в его деятельности. Чтение соответствующих материалов постепенно подвело меня к осознанию того, что лейбористская партия Великобритании стоит в стороне от главного направления левого движения в мире. Но окончательный поворот в моих мыслях произошел после деморализации и поражения лейбористской партии в 1931 году. Казалось невероятным, что партия проявила такую беспомощность в то время, как реакция в эти кризисные годы сумела мобилизовать все свои резервы. Более того, то обстоятельство, что умудренные избиратели были превращены циничной пропагандой на один день в стадо, ставило под серьезные сомнения ценность принципов, на которых зиждется парламентская демократия в целом.

Эта книга не историческая, не полемическая, и это не научный труд. Это мои личные воспоминания, и я намерен как можно меньше отходить от намеченной мной цели. Поэтому достаточно здесь сказать, что крах лейбористов в 1931 году впервые заставил меня задуматься над тем, что может быть альтернативой лейбористской партии. Я стал принимать все более и более активное участие в деятельности Общества социалистов Кембриджского университета и в 1932–1933 годах стал его казначеем. Это приобщило меня к левому крылу общественного мнения, критически настроенному к лейбористам, в частности у меня возникли контакты с коммунистами. Я много читал, все больше проникаясь справедливостью взглядов европейских социалистов, и участвовал в жарких спорах в Обществе. Процесс переосмысления шел медленно: на переход от социалистических убеждений к коммунистическим ушло два года. Только в самом конце пребывания в Кембридже, летом 1933 года, я отбросил последние сомнения. Я покинул университет с дипломом в кармане и с убеждением, что моя жизнь должна быть посвящена коммунизму.

Я давно потерял свой диплом (собственно, он, наверное, находится в МИ-5). Но убеждения сохранил. Вот тут, возможно, читателя одолеют сомнения. Не так уж удивительно, что в 30-е годы я воспринял коммунистические взгляды, многие мои современники сделали этот выбор. Но многие из тех, кто сделал такой выбор в те дни, перешли на другую сторону, когда стали проявляться худшие черты сталинизма. Я же продолжал держаться принятого курса. Вполне разумно спросить: почему?

Обычно смертному, не обладающему даром идеальной памяти, крайне трудно описать, каким образом 30 лет назад он пришел к тому или иному решению. В данном случае, если бы я попытался это сделать, получилась бы поразительно скучная книга. Но коль скоро вопрос может быть задан, на него следует ответить, даже если ответ и будет сверхупрощенным.

Когда стало ясно, что многое в Советском Союзе дурно пахнет, я подумал, что для меня открываются три возможности. Во-первых, отказаться от участия в политике вообще. Я понимал, что это совершенно невозможно. У меня, правда, помимо политики есть другие пристрастия и интересы, но только политика придает им смысл. Во-вторых, я мог бы продолжать политическую деятельность на совсем другой основе. Но на чью сторону мне перейти? Политика Болдуина — Чемберлена поражала меня тогда, как поражает и сейчас, ибо я вижу в ней политики не больше, чем глупости. А глупость порочна. Я увидел перед собой путь, ведущий к роли политического изгоя типа Кестлера — Крэнкшоу — Маггериджа, поносящего движение, которое не оправдало моих ожиданий, поносящего Бога, который меня предал. Такая участь, каких бы благ она ни принесла, представлялась мне ужасной.

Третьим путем было держаться принятого курса, твердо веря, что принципы революции выживут, несмотря на отклонения — даже самые чудовищные, — допущенные отдельными личностями. Я избрал этот путь, руководствуясь частично разумом, частично инстинктом. Грэм Грин в своей книге «Тайный агент» описывает момент, когда героиня спрашивает у героя, считает ли он своих руководителей лучше других. «Нет. Конечно же, нет, — отвечает он. — Но я предпочитаю тех, кем они руководят, даже если руководят неправедно». — «Бедняга, праведно — неправедно, — фыркнула она. — Уж, во всяком случае, не хуже, чем в моей стране, праведно ею руководят или неправедно. Ты раз и навсегда выбираешь, на чьей стороне стоять, — конечно, это может оказаться неправедная сторона. Только история это рассудит».

Этот отрывок проливает некоторый свет на позицию, которую я занимал в недрах сталинского культа. Но сейчас я не сомневаюсь в вердикте, вынесенном историей. Моя неизменная вера в коммунизм вовсе не означает, что мои взгляды и мнения закостенели на 30 лет. Они претерпевали изменения, иной раз весьма резко, под впечатлением ужасающих событий, которые происходили на протяжении моей жизни. Я ссорился с моими политическими единомышленниками по вопросам первостепенной важности и до сих пор ссорюсь. Предстоит еще огромная работа — будут и взлеты, и падения. Прогресс, свидетелем которого 30 лет назад я рассчитывал быть, возможно, наступит еще только через поколение или два. Но глядя из окна моего кабинета в Москве, я вижу прочный фундамент будущего, которое приоткрылось мне в Кембридже.

И наконец, меня отрезвляет мысль, что, если бы не мощь Советского Союза и не сила коммунистических идей, старым миром правили бы сейчас Гитлер и Хирохито. И я чрезвычайно горжусь тем, что в ранней молодости был приглашен сыграть пусть самую малюсенькую роль в построении этой мощи. Каким образом, где и когда я стал сотрудником советской разведки, остается известным мне и моим коллегам. Моту лишь сказать, что, когда мне было сделано такое предложение, я не колебался. Не думают дважды, когда вам предлагают вступить в элитную часть.

Пролог НА ВОЛОСОК ОТ ГИБЕЛИ

Однажды, в самом начале своей деятельности в качестве сотрудника советской разведки, я впервые подвергся серьезной опасности и буквально чудом избежал смерти. Шел апрель 1937 года. Местом моей резиденции в то время была расположенная на юге Испании Севилья. Мое задание на тот момент состояло в том, чтобы собирать достоверные сведения обо всех сторонах военной деятельности фашистов. Полученную информацию я должен был по договоренности лично передавать советским друзьям во Франции или при случае — в Англии. Для срочной связи у меня был код и несколько секретных адресов за пределами Испании.

Перед выездом из Англии мне вручили инструкцию по пользованию кодом, написанную на крошечном клочке чего-то, напоминающего рисовую бумагу. Инструкцию я обычно хранил в кармане для часов, и вот именно этот клочок чуть было не поставил меня под дуло винтовок фалангистов.

После нескольких недель, проведенных в делах и заботах в Севилье и ее окрестностях, я случайно обратил внимание на объявление о предстоящем в следующее воскресенье в Кордове бое быков. В то время линия фронта проходила в 25 милях к востоку от Кордовы, между Монторо и Андухаром, и идея взглянуть на бой быков в непосредственной близости от фронта, где я еще не бывал, показалась весьма заманчивой. Я решил провести весь конец недели в Кордове, включив в свою программу и воскресную корриду. Я отправился в военную комендатуру Севильи — капитанию, чтобы получить необходимый пропуск, но приветливый майор отослал меня обратно. По его словам, для посещения Кордовы специального пропуска не требовалось. Все, что требуется, — это сесть в поезд и отправиться в путь.

В пятницу я сел в утренний поезд в Севилье и оказался в одном купе с группой итальянских пехотных офицеров. Чувствуя себя, как говорится, всегда на работе, я пригласил их на обед в Кордове, но они вежливо отказались из-за отсутствия свободного времени: накануне отправки на фронт они будут слишком заняты в публичных домах.

Я снял номер в «Отель дель Гран-капитан» и, пообедав в одиночестве, отправился на прогулку по благоухающим улицам Кордовы. Побродив в состоянии счастливой беззаботности до полуночи, я вернулся в отель и лег спать.

Мой сон был прерван оглушительным стуком в дверь. Я открыл. В комнату ввалились двое в форме гражданской гвардии, выполнявшей функции военной жандармерии. Они приказали мне быстро собрать вещи и следовать за ними в комендатуру. На мой вопрос: «Зачем?» — старший из них, в чине капрала, коротко бросил: «Приказ!»

В те дни я спал очень крепко. Не в мою пользу было и то, что я стоял в пижаме перед двумя вооруженными гвардейцами в тяжелых башмаках. Я еще не проснулся до конца и был растерян, так что мой мозг работал отнюдь не со скоростью света. Меня сверлила одна мысль: как избавиться от предательской бумажки в кармане брюк? Подумал о ванной комнате, но мой номер был без ванной. Пока я одевался и собирал вещи, гвардейцы перерыли мою постель. Может, удастся как-нибудь избавиться от этого клочка бумаги по дороге из отеля в комендатуру?

Когда мы вышли на улицу, я понял, что сделать это нелегко. У меня была лишь одна свободная рука, в другой я нес чемодан. Позади твердо шагали, по всей видимости, хорошо вымуштрованные конвоиры, которые следили за мной, как ястребы. Так что когда меня ввели в здание комендатуры, компрометирующая бумажка все еще находилась при мне. Помещение было освещено одной лампой без абажура, бросавшей яркий свет на большой полированный стол. Я предстал перед низкорослым, уже немолодым, лысым и угрюмым майором гражданской гвардии. Не поднимая глаз от стола, он рассеянно выслушал рапорт конвоировавшего меня капрала.

Тщательно проверив мой паспорт, майор спросил:

— Где ваше разрешение на въезд в Кордову?

Я повторил то, что мне сказали в севильской капитании, но он не принял моих слов во внимание. Неправда, заявил он тоном, не терпящим возражений. Всем известно, что для приезда в Кордову требуется особое разрешение. Что привело меня в Кордову? Желание посмотреть бой быков? Где же мой билет? Ах, у меня его нет? Я только что приехал и собирался купить билет утром? Ничего не скажешь — правдоподобная история! И так далее. По мере нарастания скептицизма в словах майора я с возрастающей тревогой все больше убеждался, что он — ярый англофоб. В те дни было много англофобов по обе стороны фронта в Испании. К этому времени мой мозг уже работал нормально, и я с лихорадочной быстротой стал искать выход из создавшегося положения.

Тем временем майор и два арестовавших меня гвардейца, не веря ни одному моему слову, приступили к осмотру моего чемодана. Проявив неожиданную деликатность, они надели перчатки и принялись вытаскивать вещь за вещью, прощупывая и разглядывая каждую на свет. Не найдя ничего предосудительного в моем нижнем белье, они стали тщательно замерять наружные и внутренние размеры чемодана и простукивать его поверхность. Когда «невинность» содержимого чемодана оказалась вне всяких сомнений, гвардейцы даже вздохнули. У меня появилась надежда, что пришел конец моим испытаниям и теперь мне прикажут с первым же поездом убираться из города, но этого не случилось.

— А теперь, — неприятным тоном сказал майор, — посмотрим, что у вас?

И предложил мне вывернуть карманы. Нужно было действовать немедленно. Я быстро вытащил бумажник и резким движением швырнул его на полированный стол. Бумажник, закрутившись, полетел в дальний конец стола. Как я и предполагал, все трое. бросились за бумажником, стараясь дотянуться до него через стол. В тот момент, когда передо мной торчали три задницы, я выхватил из кармана брюк злополучный клочок бумаги, смял его и быстро проглотил. Теперь с легким сердцем я выворачивал все карманы. Майор не стал подвергать меня неприятной процедуре телесного осмотра. Вместо этого он прочел мне сухую короткую лекцию о коммунистах, засевших в английском правительстве, и приказал убираться из Кордовы на следующий же день.

Утром, когда я расплачивался за номер в отеле, из ниши в холле появились оба моих «приятеля» из гражданской гвардии и попросили подвезти их до станции на заказанном мной такси. Садясь в поезд, идущий в Севилью, я подарил им пачку английских сигарет, и они радостно замахали вслед уходящему составу.

В этом эпизоде не было ничего героического. Если бы даже инструкцию по пользованию кодом обнаружили, мой английский паспорт, вероятно, спас бы меня от смертного приговора. Однако в будущем у меня будет немало возможностей убедиться в том, что операции, связанные с настоящим риском, не всегда влекут за собой наибольшую опасность, так как можно заблаговременно определить действительную степень риска и принять соответствующие меры предосторожности. А вот незначительные случаи, подобные только что описанному, часто подвергают человека смертельной опасности.

СЕКРЕТНАЯ СЛУЖБА ПРИНИМАЕТ МЕНЯ НА РАБОТУ

Насколько мне помнится, впервые я установил контакт с английской секретной службой летом 1940 года. Меня это интересовало уже несколько лет. Еще в нацистской Германии и позже в Испании, где я работал корреспондентом «Таймс» при вооруженных силах генерала. Франко, я питал некоторую надежду на то, что ко мне постараются «подобрать ключи». Я был уверен, что сразу узнаю «своего» человека, как только он начнет осторожно зондировать меня. Он представлялся мне худощавым, загорелым, конечно, с подстриженными усиками, немногословным и, вероятно, ограниченным. Он, конечно, предложит мне работать во имя родины и сурово нахмурится при упоминании об оплате. Но увы! Ничего подобного не происходило. Единственным офицером разведки, который проявил ко мне в Испании какой-то интерес, был немец, некий майор фон дер Остен, он же дон Хулио. Он погиб в начале второй мировой войны в автомобильной катастрофе в Нью-Йорке. Дон Хулио обычно привозил меня в помещение абвера в Конвенто-де-лас-Эсклавас в Бургосе и давал пояснения по большим картам, висевшим на стене и утыканным обычными цветными булавками. Целый год он время от времени угощал меня обедами с вином, и контакт был полезным. Однако в итоге выяснилось, что он интересовался мной лишь с одной целью — чтобы я представил его знакомой мне даме. Когда я оказал ему эту услугу, майор сразу же предложил ей работать на немецкую разведку и выполнять обязанности иного рода. Дама с возмущением отвергла его по всем статьям, и он отдалился от меня.

Когда разразилась вторая мировая война, «Таймс» направила меня в Аррас своим корреспондентом при штабе британской армии. К июню 1940 года я вернулся в Англию, будучи дважды эвакуирован — из Булони и Бреста. В Лондоне я написал для «Таймс» две-три статьи, в которых подвел итоги кампании и указал на ее различные моральные аспекты. Не помню, что я тогда писал, а прочитав недавно едкие замечания об этой кампании в мемуарах Лиддела Гарта, испытал лишь чувство облегчения за провал в памяти. Должно быть, я написал ужасную чепуху. Но главное, что к концу июня я оказался без дела. «Таймс» не проявляла намерения ни отделаться от меня, ни перегружать работой. Таким образом, у меня появилось свободное время и я мог заняться планированием своего будущего. Главное, нужно было определить ту основу, на которой его следовало строить.

Я решил покинуть «Таймс», хотя ко мне там хорошо относились. Но полевая армейская цензура убила во мне всякий интерес к работе военного корреспондента. Попытайтесь написать сообщение с фронта, не упомянув ни названий населенных пунктов, ни номера части, и вы поймете, что я имею в виду. К тому же мне претило без конца писать о высоких моральных достоинствах британской армии. Позже английская военная цензура стала более либеральной, но в период «странной войны» тупые ограничения цензуры сравнивались (не в ее пользу) с практикой цензоров генерала Франко, подвергшейся в свое время резкой критике.

Однако, решив покинуть «Таймс», я не мог не помнить, что приближается срок моего призыва в армию. У меня не было никакого желания полностью потерять из-за этого контроль над своей судьбой, и потому я с возрастающим беспокойством следил за несколькими удочками, которые закинул в реку. У меня состоялась многообещающая встреча с одним из профессоров Королевского колледжа в Кембридже, Фрэнком Бёрчем, которую организовал наш общий друг. Кроме того, Бёрч был ведущей фигурой в Государственной школе кодирования и шифровального дела — криптографическом учреждении, которое занималось раскрытием кодов противника (и друзей). Однако Бёрч в конце концов отверг меня на том издевательском основании, что не может предложить мне жалованье, достойное моего труда. Делать было нечего, и я отправился в Холлоуэй на медицинский осмотр.

Через несколько дней меня вызвал к себе в кабинет редактор иностранного отдела «Таймс» Ральф Дикин. Он смотрел на меня, вытаращив глаза, надув щеки и сморщив лоб, — это означало, что он расстроен. Некий капитан Лесли Шеридан из Военного министерства позвонил ему и спросил, свободен ли я для военной работы. Шеридан не произвел впечатления на Дикина, хотя и представился как журналист, поскольку в прошлом был связан с «Дейли миррор». Короче говоря, Дикин не пожелал ему помочь и убеждал меня отказаться. К сожалению, мне пришлось его разочаровать. Я никогда не слышал о Шеридане, но сильно подозревал, что на одной из моих удочек клюнуло. И я немедленно откликнулся на запрос.

Вскоре во внешнем дворе гостиницы «Сент-Эрмин», вблизи станции метро «Сент-Джеймс-парк», у меня состоялась встреча с госпожой Марджори Мэкси. Это была очень приятная пожилая дама (почти такого же возраста, как я сейчас). Я понятия не имел — да и до сих пор не имею, — какое положение она занимала в государственной системе. Но госпожа Мэкси говорила авторитетно и, очевидно, имела право, по крайней мере, рекомендовать меня на «интересную» работу. В начале нашей беседы она затронула вопрос о возможности политической работы против немцев в Европе. В течение десяти лет я серьезно интересовался международной политикой, объездил Европу от Португалии до Греции, у меня уже сложились более или менее зрелые представления о подрывной деятельности нацистского режима, поэтому я был достаточно хорошо подготовлен для беседы с госпожой Мэкси на эту тему. Кстати, в тот период в Англии лишь очень немногие серьезно задумывались над этим вопросом, так что и представления самой госпожи Мэкси немногим отличались от моих.

Я выдержал первый экзамен. Госпожа Мэкси попросила меня встретиться с ней еще раз на том же самом месте через несколько дней. На вторую встречу она явилась в сопровождении Гая Берджесса, которого я хорошо знал. Мне опять устроили испытание. Вдохновленный присутствием Гая, я старался показать себя в выгодном свете и нахально сыпал именами, как будто давал интервью. Мои собеседники время от времени обменивались взглядами. Гай важно и одобрительно кивал. Оказалось, что я попусту тратил время, поскольку решение уже было принято. При прощании госпожа Мэкси сказала, что в случае моего согласия я должен порвать связи с «Таймс» и прибыть в распоряжение Гая Берджесса на Кэкстон-стрит, в том же квартале, что и гостиница «Сент-Эрмин».

«Таймс» не доставила мне хлопот. Дикин надулся, повздыхал немного, но он не мог предложить мне ничего интересного. Итак, я без фанфар покинул Принтинг-Хаус-сквер. Мне казалось, меня ждала новая секретная и важная карьера. Я решил, что мой долг — воспользоваться опытом единственного знакомого мне сотрудника Секретной службы. Поэтому я весь уик-энд пил с Гаем Берджессом. В следующий понедельник я официально доложил ему о прибытии на службу. У нас обоих побаливала голова.

Учреждение, с которым я связал себя, называлось Сикрет интеллидженс сервис (СИС), или Секретная разведывательная служба. Оно широко известно также под названием МИ-6, хотя непосвященная публика называет его просто Секретной службой. Я удивился, с какой легкостью меня приняли на службу. Позже выяснилось, что единственным запросом о моем прошлом была обычная проверка в МИ-5 (контрразведке), где проверили мою фамилию по учетным данным и дали лаконичное заключение: «Ничего компрометирующего не имеется». Теперь каждый новый скандал со шпионами в Англии порождает поток рассуждений о «позитивной проверке»[16]. Но тогда, в счастливом Эдеме, о «позитивной проверке» и не слышали. В первые недели мне даже казалось, что я, может, вовсе и не туда попал[17], что где-то есть другая служба, скрытая в тени, действительно секретная и действительно могущественная, способная на такие закулисные махинации, которые оправдывают вечную подозрительность, например французов. Скоро, однако, стало ясно, что такой организации не существует. С иллюзиями было покончено, но их утрата не причинила мне боли.

Гай первым делом повел меня в предназначавшийся мне кабинет. Это была маленькая комната со столом, креслом и телефоном. Раздраженно фыркнув, Гай вышел в коридор и вскоре вернулся с пачкой бумаги, которую положил на стол. Удовлетворенный тем, что я теперь полностью вооружен для выполнения моих обязанностей, он сообщил, что мое жалованье будет таким же, как и у него, — 600 фунтов стерлингов в год. Деньги выплачиваются наличными ежемесячно, и никаких притязаний со стороны налогового управления. Нечего совать нос в каждый секретный шиллинг! Фактически же за секретностью сетки заработной платы скрывалось основательное неравенство. Каждый контакт между начальником и подчиненным теоретически являлся частным и секретным делом. И если начальник мог получить работника А дешевле, чем Б, то, каковы бы ни были их достоинства, начальник поступил бы глупо, не взяв на работу А. Однако меня вполне устраивали предложенные условия, и вскоре меня представили некоторым моим будущим коллегам. Поскольку они не играют существенной роли в моем рассказе, я не буду ставить их в затруднительное положение и упоминать их имена.

Подразделение СИС, куда я попал, было известно под названием сектор «Д» (диверсии). Я никогда не видел его устава, если таковой вообще существовал. Из разговоров с коллегами я понял, что задача сектора — содействовать поражению противника путем организации активного сопротивления и путем уничтожения невоенными средствами источников его мощи. Начальником сектора был полковник Лоуренс Гранд[18], меня представили ему через несколько дней после зачисления в штат. Именно таким — высоким и худым — я представлял себе человека, который с целью вербовки подошел бы ко мне в Германии или Испании. Только он был отнюдь не тупицей. Он свободно и быстро ориентировался во всех вопросах, входивших в круг его поразительных обязанностей, и никогда не пасовал, даже если задание казалось ему чрезмерно тяжелым или диким.

В то время много внимания уделяли идее взрыва Железных ворот на Дунае с целью прекратить поставку немцам румынской нефти. Мне довелось видеть Железные ворота, поэтому меня поражало то хладнокровие, с каким мои коллеги говорили о взрыве этих ворот, словно собирались разрушить шлюзовые ворота на Риджентс-кэнэл. Такая акция никак не соответствовала скудным ресурсам сектора «Д» в 1940 году. И когда эту попытку все же предприняли, югославская полиция сразу раскрыла и предотвратила ее в самом зародыше, поставив английское правительство в неловкое положение. Таким же несоответствием между целями и средствами отличались предложения нарушить снабжение немцев нефтью путем «вывода из строя бакинских нефтяных промыслов». Впоследствии мне довелось увидеть бакинские нефтяные промыслы, и меня нимало забавляла мысль о том, как бы англичане приступили к выполнению такого задания, допустим, начав действовать с базы в Каире. Даже в 1940 году я счел бы такие разговоры плодом воображения, если бы лично не присутствовал на пресс-конференции в Аррасе, которую созвал генерал Паунелл, бывший в то время начальником штаба у лорда Горта. Генерал Паунелл тогда заявил, что, учитывая укрепленность линии Зигфрида, лучшие перспективы может открыть удар через Кавказ[19]. В случае успеха такой удар взломает «слабую восточную систему обороны Германии» и откроет путь англо-французскому наступлению.

У Гранда никогда не было средств для осуществления своих идей, зато их щедро поставляли его преемникам. Его лондонский штат легко мог разместиться в большой гостиной. Так оно и бывало, когда мы регулярно собирались по воскресеньям в его загородной вилле, где неиссякаемыми темами для обсуждения были планы, планы и планы. В разведке Гравду доставались чуть ли не одни объедки. Более старые и более прочно обосновавшиеся секторы разведки с неодобрением встречали его попытки добиться большего куска от «секретного» пирога. Исходя из вполне обоснованной предпосылки, что саботаж и подрывная деятельность сами по себе небезопасны (виновников взрывов нетрудно установить), работники разведки с удовольствием спешили сделать необоснованный вывод: взрывы — это, мол, напрасная трата времени и денег, так пусть лучше все средства идут на «тихий» шпионаж. Поэтому требования Гранда, адресованные казначейству и вооруженным силам, нередко замораживались в самой разведывательной службе. В лучшем случае Гранду оказывали прохладную поддержку.

По части политической диверсии возникали еще большие трудности, потому что здесь затрагивались основные аспекты британской политики. В общем и целом английское правительство привыкло поддерживать монархов и олигархов в Европе и было настроено против любых форм подрывной деятельности. Лишь представители левых движений могли оказывать Гитлеру какое-то сопротивление — крестьянские партии, социал-демократы и коммунисты. Только они были способны, рискуя жизнью, бороться против оккупантов. Но было маловероятно, чтобы они стали стараться ради английского правительства, упорно продолжавшего заигрывать с королями и принцами, которые систематически преследовали всех левых в период между войнами. Таким образом, в Англии идеологи подрывной деятельности начали свою работу в условиях серьезных препятствий, воздвигаемых Министерством иностранных дел, которое слишком поздно поняло, что, каков бы ни был исход войны, солнце их любимых марионеток закатилось навсегда. Не удивительно поэтому, что в самый решительный момент движения Сопротивления стали тяготеть к Советскому Союзу и что противостоять влиянию СССР во Франции, Италии и Греции удалось лишь благодаря присутствию англо-американских вооруженных сил.

В целях конспирации и для удобства всем офицерам СИС давали условные обозначения, которые применялись в корреспонденции и при разговорах. Гранд, естественно, обозначался буквой «Д». Начальники подсекторов были известны как «ДА», «ДБ» и т.д., а их помощникам добавляли цифры, например «ДА-1». Гай был «ДУ». По установленному порядку я должен был бы значиться как «ДУ-1», но Гай деликатно объяснил, что условное обозначение «ДУ-1» подразумевает определенную подчиненность ему, а он хочет, чтобы нас считали равными. Гай разрешил эту дилемму, прибавив к моему обозначению вместо цифры букву «Д». Так передо мной открылась карьера работника Секретной службы, значившегося как «ДУД»[20].

Подсектор «ДУ» не был идеальной стартовой площадкой для моей карьеры. Мне хотелось найти в службе собственное место, а для этого прежде всего необходимо было выяснить, как она организована и чем занимается. Гай же, сообразно своим склонностям, превратил свой подсектор в своеобразную фабрику идей. Он видел себя в качестве колеса, которое, вращаясь, высекает, словно искры, идеи. Куда падали эти искры, его, по-видимому, не интересовало. Он проводил массу времени в кабинетах других сотрудников, пропагандируя свои идеи. Когда он воодушевлялся, коридор сотрясал хохот, доносившийся и до кабинетика, где я размышлял или читал газеты. После трудового утра, заполненного разговорами, Гай врывался ко мне в кабинет и, играя ямочками на щеках, предлагал пойти выпить.

Однажды в июле Гай вошел ко мне, против обыкновения, с какими-то бумагами. Это были страницы написанной им докладной записки. Гранд в основном одобрил ее содержание, но предложил глубже изучить и подработать вопрос. Для этого Гаю и понадобилась моя помощь.

Я страшно обрадовался. По долгому опыту я знал, что «помогать» Гаю значило освободить его от всякой работы. Но поскольку я целых две недели буквально ничего не делал, я был рад любой работе. Я взял документ, а Гай уселся на край стола, стараясь уловить на моем лице признаки одобрения.

Это была характерная для него продукция — уйма здравого смысла, теряющегося в цветистых оборотах и ничего не подтверждающих цитатах. (Гай располагал цитатами чуть ли не на каждый случай жизни, но никогда не утруждал себя их выверкой.) Он предлагал создать школу для обучения агентов методам подпольной работы. Предложение поражало не тем, что его внесли, а тем, что до сих пор его никто не сделал. Школы такого рода еще не существовало. Гай доказывал необходимость этого дела, общепризнанного теперь, но нового в то время. Он наметил программу обучения. В заключение Гай предлагал назвать школу Колледжем Гая Фокса в память о неудачливом заговорщике, «чьи планы раскрыла бдительная елизаветинская СИС». Не мог же он предложить назвать школу «Колледж Гая Берджесса»!

Наконец-то у меня появилось какое-то дело. Я разбил вопрос на составные части: программа, отбор слушателей, конспирация, размещение и т. д. — и по каждой подготовил докладные записки. Я уже забыл большую часть того, что тогда написал; с тех пор учебное заведение изрядно разрослось, и я надеюсь, что созданный мною скромный документ уже не существует. А Гай, засыпав меня своими предложениями, казалось, потерял к этому делу всякий интерес и перестал высекать новые идеи. Но это было не так. Он знал, что Гранд прочитал мои записки и создал комиссии для их обсуждения. Меня лично — и тогда, и позже — не привлекала работа в комиссиях. В каждой комиссии обычно есть свой злой дух. Моим злым духом в комиссии по вопросам обучения стал некий полковник Чидсон[21]. Он сыграл большую роль в спасении от Гитлера значительного количества промышленных алмазов в Голландии, мне же он просто действовал на нервы. Ему чудилось, что Европу охватывает анархия, и он отчаянно сопротивлялся тому, чтобы позволить головорезам свободно расхаживать по континенту. Однажды я увидел его на Лоуэр-Риджентс-стрит — он шел мне навстречу. Минутой позже он тоже заметил меня и застыл на месте. Затем быстро поднял воротник и нырнул в переулок. Необходимость нашей школы стала очевидной.

В то время Гай неизменно повторял: «Надо, чтобы за эту идею ухватились». Каким-то образом так и получилось. Вскоре я, к своему удивлению, узнал, что для учебных целей уже приобрели Брикендонбери-холл, бывшее школьное здание, расположенное на просторном участке неподалеку от Хартфорда. Меня представили капитану 3-го ранга Питерсу, которого назначили начальником школы. Он часто приглашал нас с Гаем на ужин в «Хангерию», чтобы послушать, что мы думаем о новом деле. У него были мечтательные глаза моряка и обаятельная мягкая улыбка. Несмотря на резкое различие характеров, он сразу сильно привязался к Гаю, который бесцеремонно таскал у него со стола сигареты. К сожалению, его сотрудничество с нами оказалось недолгим. Впоследствии его посмертно наградили крестом Виктории, вероятно за ненужную храбрость, проявленную в Оранской гавани. Услышав о его награждении, я взгрустнул при мысли, что Питерс никогда об этом не узнает. Он был человеком сентиментального склада и заплакал бы от такой чести. Наши слушатели обожали его.

Среди преподавательского состава были разные люди. Был весельчак Джордж Хилл[22] — автор книг о своих тайных происках в Советской России, один из немногих оставшихся в живых англичан, которые действительно «засыпали песок в буксы». Хилл со своим огромным животом скорее походил на опереточного короля, у которого вместо короны — лысина на макушке. Позже его назначили руководителем миссии Управления специальных операций[23] в Москве. Русские приняли это назначение с восторгом. Они знали о Хилле все. Запоздалая проверка его комнаты для совещаний в Москве обнаружила устрашающее количество подслушивающих устройств.

Был еще специалист по взрывчатым веществам — Кларк. Он отличался неуемным чувством юмора. Когда однажды его попросили организовать показ своих методов для начальника чешской военной разведки и его аппарата, Кларк расставил мины-ловушки в рощице, через которую шла дорога на полигон. Кларк предполагал, что чехи пойдут через рощу гуськом, как утки. Они же, напротив, пошли шеренгой, и офицеры, шедшие по краям, перенесли тяжелое потрясение. Лишь по счастливой случайности никто не пострадал.

Был также меланхоличный чех. Его рекомендовали как печатника, возглавлявшего подпольную типографию в Праге. Это был бледный, приземистый толстяк; взглянув на него, начальник школы решил, что он будет столоваться со слушателями.

Другой печальной фигурой был австрийский социал-демократ, назвавшийся Вернером. Его готовили на роль руководителя слушателей-австрийцев, которых мы могли получить, однако такие слушатели не появились. Вернер говорил только по-немецки, и мне приходилось тратить немало времени, помогая ему. В конце концов он подал в отставку и получил другое назначение. Он погиб, когда плыл в Египет на подводной лодке, потопленной в Средиземном море пикирующими бомбардировщиками.

Выдающейся личностью среди нас был, несомненно, Томми Харрис, известный торговец произведениями искусства. Его взяли по предложению Гая в качестве своего рода домоправителя и главным образом потому, что Харрис и его супруга были вдохновенными кулинарами. Он оказался единственным среди нас, кто в первые же недели установил личный контакт со слушателями. Работа в школе была совершенно недостойной Харриса, хотя и необразованного, но обладавшего блестящим природным умом. Томми вскоре переманила МИ-5, где он стал впоследствии инициатором и руководителем одной из самых изобретательных разведывательных операций того времени. Для меня, как увидим, дни, проведенные в Брикендонбери, были беспросветным мраком. Их скрашивала лишь зародившаяся и высоко мною ценимая дружба с Томми Харрисом.

Слушателей оказалось у нас мало — две небольшие группки бельгийцев и норвежцев и несколько более многочисленная группа испанцев. В целом насчитывалось около 25 слушателей. Возможно, они и получили что-то полезное в Брикендонбери, хотя я в этом сомневаюсь, мы не имели понятия о задачах, которые им предстояло выполнять, и ни Гаю, ни мне не удалось раздобыть необходимые сведения у руководства в Лондоне. Иначе говоря, нам почти нечем было заниматься, и мы только и делали, что беседовали с Питерсом да помогали ему составлять докладные записки для руководства, которые редко удостаивались ответа. Было ясно одно: мы мало чему могли научить испанцев, большинство которых были подрывниками из Астурии (в прошлом шахтеры). «Все инструкторы похожи друг на друга, — сказал как-то один испанец, восемнадцатилетний парень. — Они говорят нам, сколько надо отрезать бикфордова шнура, мы же для безопасности увеличиваем длину вдвое. Вот почему мы пока еще живы».

Мы могли бы извлечь полезный урок по части конспирации, если бы разбирались в ее правилах. Это выявилось только через несколько лет. Поскольку предполагалось, что мы имеем дело с агентами, которые будут засылаться на территорию противника, где их, весьма вероятно, могут схватить, было решено подлинные имена и фамилии офицеров из преподавательского состава скрыть под кличками. Питерс стал Торнли, Хилл — Дейлом и т. д. Гай, дав волю своему мальчишескому воображению, за моей спиной убедил Питерса дать мне такую неприличную кличку, что я даже не решаюсь ее обнародовать. Единственное исключение составил Томми Харрис, которому по непонятным мне причинам разрешили оставить собственное имя. Как-то после войны Томми случайно встретил руководителя нашей бельгийской группы, человека неприятного, постоянно кичившегося своим аристократическим происхождением, и зашел с ним выпить чаю. Вспоминая Брикендонбери, бельгиец заметил, что слушатели раскрыли все наши клички, за исключением одной. Томми проверил его и выяснил, что тот действительно знает все наши имена. Он спросил тогда, кто же составил исключение. «Речь идет о вас», — ответил бельгиец.

Скоро с этих страниц на время исчезнет имя Гая Берджесса, поэтому мне, надеюсь, простят, если я расскажу о пристрастии Гая к невинным проделкам. Однажды летним вечером Питерс лежал в постели с острым приступом экземы. Чтобы скрыть ее, он отращивал бороду. Около его кровати сидел, потягивая из рюмки портвейн, приезжий инструктор, назвавшийся Хэзлиттом. Внезапно из сада раздался крик, а затем послышались возгласы на пяти языках. В дом ввалились слушатели, и каждый утверждал, что видел кто троих, кто десяток и даже больше парашютистов, сброшенных поблизости. Услышав это, Питерс приказал бельгийцам надеть форму и установить пулеметы в окнах. Это обеспечивало хороший сектор обстрела через школьные спортивные площадки. Не знаю, что случилось бы, если бы противник вошел через парадную дверь. «Раз немцы высадились, — сказал Питерс Хэзлитту, — придется встать».

И тут он допустил роковую ошибку, приказав Гаю установить точные данные о происшествии и сообщить о результатах по телефону дежурному офицеру в Лондон. Гай приступил к делу с напускной добросовестностью. Я слышал урывками его доклад по телефону: «Нет, мне нечего добавить к тому, что я сказал… Не хотите же вы, чтобы я фальсифицировал показания, верно? Повторить?.. В районе Хертфорда видели спускающиеся парашюты в количестве от восьмидесяти до нуля… Нет, я не могу определить достоверность сообщений свидетелей. От восьмидесяти до нуля. Вы поняли? Я позвоню вам еще раз, если понадобится. До свидания». Торжествуя, Гай пошел докладывать. «Не знаю, что я смогу сделать, если поднимусь, — сказал Питерс, — но я, конечно, должен взять командование на себя».

Прошел час или два, но больше ничего не происходило. Бельгийцы печально разобрали свои «льюисы», и мы пошли спать. Все следующее утро Гай висел на телефоне и от души веселился, распространяя новости. Оказывается, дежурный офицер доложил своему начальнику, а тот связался с Военным министерством. Восточный военный округ был поднят на ноги, и на рассвете его бронечасти заняли позиции по боевому расписанию. Гай высказал ряд предположений, во что все это обошлось, и целый день прыгал и скакал. Следует заметить, что цифру «ноль» назвал ему накануне вечером я, цифра же «восемьдесят» исходила, по-видимому, от самого Гая. Мы оба ошиблись. Сбросили всего один парашют. К нему была прикреплена мина, и он безобидно повис на дереве.

Быстро летели летние дни, а каких-либо четких директив из Лондона не поступало. Капитан 3-го ранга все больше мрачнел и стал еще более неразговорчивым и замкнутым. Сначала я думал, что его беспокоит экзема. Но потом до меня стали доходить слухи о переменах, о которых официально нам так и не объявили. А произошло вот что. Сектор «Д» выделили из СИС и реорганизовали, передав в ведение министра по вопросам экономической войны доктора Дальтона. Гранд ушел, его место занял Фрэнк Нельсон, бизнесмен, лишенный чувства юмора, чьи способности мне так и не представилось возможности оценить. После посещения Брикендонбери Колином Габбинсом[24] и группой свежевыбритых офицеров, которые лаяли друг на друга и на нас, Питерс впал в глубокую депрессию. Его возмутило то, что ему ничего не сказали про реорганизацию. И мы не удивились, когда однажды утром, вызвав Гая и меня, он сообщил нам, что провел весь прошлый вечер за составлением рапорта об отставке. Он говорил это с печалью в голосе, как бы сознавая свое поражение и проявленное к нему невнимание. Затем вдруг заговорил увереннее, и впервые за многие дни на его лице появилась улыбка. Он был явно счастлив вернуться к своим суденышкам после короткого крещения политическим огнем.

Отставку Питерса приняли без осложнений. Мы начали равнодушно расформировывать наше заведение. Как мы это делали, лишь смутно сохранилось в моей памяти. Должно быть, мы заткнули наших слушателей куда-то для использования в будущем. Позже я узнал, что кроме Вернера по меньшей мере еще двое из них погибли. Одного милого радиста-норвежца немцы поймали и расстреляли сразу же после его возвращения в Норвегию. Другого, лучшего слушателя из бельгийской группы, сбросили на парашюте в Бельгии. Но парашют зацепился за шасси самолета, и на огромной скорости бельгиец потерял сознание и задохнулся. С испанцами же мне предстояло снова встретиться.

Томми Харрис покинул нас, глубоко возмущенный. Вскоре он нашел свое настоящее место и стал ценным сотрудником в МИ-5. Мы с Гаем прибыли в новый центр Управления специальных операций на Бейкер-стрит, 64 — позже он стал известен (или печально известен, в зависимости от точки зрения) просто как Бейкер-стрит. Из кабинета в кабинет переставляли мебель. Всякий раз, как мы заходили в здание, в нем ломали или воздвигали перегородки. Служащие магазина «Маркс энд Спенсер», находившегося под нами, наблюдали эту возню и дивились. В связи с новыми задачами появилось много новых лиц. Людей набирали среди банкиров, юристов и крупных бизнесменов. Угнетающе ощущалось отсутствие прежних коллег. Нельсон провел чистку весьма тщательно. Ему охотно помогли некоторые старшие сотрудники СИС, особенно Клод Дэнси и Дэвид Бойл, о которых мы еще услышим. Они были полны решимости «изжить» не только Гранда, но и всех его ближайших соратников.

Чистка подошла вплотную и ко мне, но на мне и прекратилась. Однажды вечером Гай зашел ко мне выпить и был необычно молчалив. В конце концов выяснилось, что он пал «жертвой бюрократической интриги», я понял, что его уволили. Естественно было предположить, что мои собственные дни, а может, и часы тоже сочтены, и Гай, очевидно, считал, что я стану его товарищем по несчастью. Но в следующий месяц и еще в следующий я по-прежнему получал конверты с жалованьем, в которых лежало 5 фунтов. Управление специальных операций, видимо, во мне нуждалось, а возможно, я был слишком незначительной фигурой, чтобы почтить меня увольнением. А Гай не унывал. Он вскоре нашел желанное убежище в Министерстве информации, что дало ему широкое поле для контактов, и он даже начал с презрением поговаривать о моей затянувшейся связи с «выгребной ямой»[25].

РАБОТА В УПРАВЛЕНИИ СПЕЦИАЛЬНЫХ ОПЕРАЦИЙ

Провал нашего первого учебного заведения подействовал на меня угнетающе, но это принесло мне известную выгоду, поскольку я вернулся в Лондон, где почувствовал себя, по крайней мере, ближе к коридорам власти и источникам важных решений. Практически же непосредственной пользы от этого мне было мало. У меня не оказалось никаких конкретных обязанностей, и потому я не мог претендовать на рабочее место. Я слонялся по учреждению на Бейкер-стрит, стараясь запомнить новые лица и сколько-нибудь связно представить себе организационную структуру УСО, что было в то время самой трудной задачей. Все казались очень занятыми, даже если только передвигали мебель. В обстановке столь бурной деятельности меня тяготило безделье. Это напоминало мне прием с коктейлем, где все друг друга знают, но тебя не знает никто.

Фактически же я был свидетелем — сколь это ни казалось неправдоподобным — родовых мук будущей внушительной организации. И если я описал первые дни ее существования так, как воспринимал все это тогда, в несколько легкомысленном стиле, то, по-видимому, такой стиль объясним. В период между войнами разведывательная служба пользовалась мифическим престижем, однако этот миф не имел реального основания. К такому заявлению многие могут отнестись с недоверием, тем более что на этот счет не опубликовано никаких материалов. Но ведь столь же маловероятен известный случай, когда британский флот, тоже пользовавшийся престижем, будучи послан в Александрию, чтобы отпугнуть Муссолини от Абиссинии, оказался не в состоянии что-либо сделать, потому что не имел снарядов! А правда состояла в том, что при самодовольных и безразличных правительствах Секретная служба, как и вооруженные силы Англии, потихоньку увядала. Помимо того что служба была посажена в финансовом отношении на голодный паек, мало внимания уделялось комплектованию и организации. Если в армии задавали тон офицеры, которые через 20 с лишним лет после сражения при Камбре[26] все еще считали конницу главной ударной силой, то в Секретной службе (лишь потому, что ее начальником был адмирал) оказалось полно людей, просто-напросто не нужных флоту. Нельзя особенно осуждать за это адмирала Синклера[27], так как, вынужденный рассчитывать только на свои весьма скромные ресурсы, он, естественно, подбирал подчиненных из тех кругов, которые лучше знал.

Что же до системы и организации, то их фактически не было. Когда под влиянием страхов, навеянных «пятой колонной» в Испании, понимание потенциального значения тайных операций начало проникать и в так называемую «британскую военную мысль», результатом явилась лишь жалкая импровизация. Скептически настроенной СИС был придан сектор «Д», в чью задачу входило планировать шумные акты отчаянной храбрости, в то время как проблема «черной пропаганды»[28] стала игрушкой в руках ряда смежных государственных организаций, которые метались в потемках, мешая друг другу. Не удивительно поэтому, что в первые годы войны результаты были минимальными. Дабы не подумали, что я преувеличиваю, приведу выдержку из книги полковника Бикэма Суит-Эскота, одного из самых способных и дальновидных офицеров УСО, прослужившего в этой организации всю войну: «Перечень наших достижений (летом 1940 г.) был маловпечатляющим. На нашем счету было несколько успешных операций, но безусловно немного. Была у нас даже некоторая, с позволения сказать, организация на Балканах, но даже там нам не удалось достичь чего-либо выдающегося… Попытки подрывных действий на Балканах вызывали лишь раздражение у нашего Министерства иностранных дел. Что касается Западной Европы, то в силу ряда объективных причин наши успехи там были просто плачевными, так как между Балканами и Ла-Маншем у нас не было ни одного агента. Странно, но факт».

Таков был фон, на котором происходили перемены, описанные в предыдущей главе. Впрочем, это была лишь малая частица обширной программы реформ. В июле 1940 года Черчилль предложил министру экономической войны доктору Дальтону взять на себя ответственность за все тайные операции против врага. Реализуя это поручение, Дальтон создал организацию, которую назвал Управлением специальных операций. Первоначально оно было разделено на три отдела: СО-1 — для «черной пропаганды», СО-2 — для саботажа и диверсий и СО-3 — для планирования. СО-1 впоследствии переименовали в Управление политической войны, а СО-2 получил название, принадлежавшее первоначально всей организации, то есть УСО. Для краткости я буду называть их в дальнейшем УПВ и УСО, хотя некоторые описываемые события происходили до изменения наименований. СО-3 можно больше не упоминать, поскольку эта организация очень скоро потонула в бумагах собственного производства и бесславно закончила свое существование.

Я уже начал было удивляться, сколько же можно получать деньги не работая, как вдруг меня вызвал к себе Колин Габбинс. Наряду с другими обязанностями ему поручили подготовить учебную программу, и он, видимо, слышал мою фамилию в связи с неудавшимся опытом в Брикендонбери. Габбинсу к концу войны суждено было стать весьма известной личностью, и мне приятно думать, что на той первой беседе я распознал в нем человека с будущим. Все в его кабинете свидетельствовало об энергии хозяина. Говорил Габбинс, по счастью, кратко и благожелательно. Один мой друг прозвал его Вилли Вихрь — по имени героя популярного комикса того времени. Говорили, что для своих приятельниц он находил время только за завтраком. И, тем не менее, будучи настоящим мужчиной, удерживал их при себе.

Габбинс начал с того, что спросил, разбираюсь ли я в политической пропаганде. Догадываясь, что Габбинс любит односложные ответы, я ответил: «Да». Затем он сообщил, что намечается создать новое учебное заведение большого масштаба. Там будут организованы курсы для подрывников, радистов и т. д. Кроме того, Габбинс собирался создать центральные курсы для обучения общим методам саботажа и подрывной деятельности. Одним из таких методов являлась подрывная пропаганда, и Габбинс подыскивал подходящего преподавателя. Он предложил мне подготовить проект программы по этому предмету. Проводив меня до двери, сказал: «Сделайте ее покороче».

Приступив к составлению программы, я понял, что мои познания в области подрывной пропаганды оставляют желать много лучшего. У меня не было непосредственного опыта работы в современной рекламе, и я не знал ее методов, которые широко применяются в пропаганде. За несколько лет журналистской деятельности я научился лишь сообщать о происходящем, а это нередко роковая ошибка в работе пропагандиста, задача которого — убеждать. Я пытался утешить себя мыслью, что мир видел немало хороших пропагандистов, которые ровно ничего не смыслили в методах рекламы, скажем, таких товаров, как мыло. Однако это было неубедительно, и для верности я взял на себя труд проконсультироваться с некоторыми моими друзьями из мира рекламы. Вскоре я набрался достаточно знаний об основных принципах рекламы, так что мог бы прочитать об этом несколько лекций. Я установил, что на работников рекламы можно полагаться в двух случаях: во-первых, когда они предостерегают вас от этого занятия, и, во-вторых, когда они самым подробным образом распространяются о грязных методах своей работы.

Через несколько дней у меня в руках оказалось достаточно материала, чтобы приступить к составлению проекта программы, нужной Габбинсу. Для большей убедительности я решил привести примеры из области европейской политики, и в особенности политики фашизма. Я сжал проект до полутора страниц обыкновенной писчей бумаги и сообщил Габбинсу по телефону, что документ готов. Через пять минут он позвонил мне сам и сказал, что в тот же вечер созывает совещание в кабинете у Чарльза Хэмбро[29] для обсуждения проекта. Это было моим первым реальным делом в английской разведке после падения Франции.

Габбинс привел на совещание нескольких сотрудников своего аппарата. Хэмбро приветствовал нас со свойственным ему дружелюбием и расположением, так что мы почувствовали себя как дома. Он взял составленную мной бумагу и зачитал ее вслух, медленно и вдумчиво. Закончив, заметил, что это разумный документ. Сотрудники Габбинса, как по команде, с серьезным видом закивали в знак согласия — типичные военные, привыкшие к беспрекословному повиновению. К моему удивлению, Габбинс радостно улыбнулся.

— Именно то, что я хотел, — сказал он, подчеркивая слова. — Именно то… Что скажете, Чарльз?

Хэмбро ничего конкретного не ответил. Возможно, он думал совсем о другом.

— Доведите дело до конца и составьте программу, — сказал мне Габбинс.

На этом совещание закончилось.

Теперь у меня были конкретные обязанности, что давало мне право на рабочее место в учреждении Габбинса. Я стал работать не в доме № 64, а выше по Бейкер-стрит, ближе к Риджентс-парку. Я приступил к составлению программы, расширяя свои черновые наброски до объема полных лекций. И все же я не был счастлив. Новую школу предполагалось разместить в Бьюли, в Хэмпшире, далеко от Лондона. Такое расстояние очень мешало бы реализации других моих целей. Порой хотелось бросить это дело, но меня останавливали два соображения. Во-первых, необходимо было удержать ногу в щели двери, приоткрывшейся мне в секретный мир. Глупо было бы увольняться, пока не появилось перспективы другой работы в этом мире. Во-вторых, лишние знания никогда не помешают и я ничего не потеряю, если узнаю, что делается в широко разветвленной сети учебных заведений Управления специальных операций. Я решил остаться, пока не подвернется что-нибудь более стоящее.

Я не сомневался, что руководство учебных заведений отпустит меня, когда я захочу. Я знал, что лектор из меня получится никудышный. Дело в том, что с четырехлетнего возраста у меня появилось заикание, иногда я мог с ним справиться, иногда нет. Кроме того, меня мучили сомнения относительно содержания моего лекционного курса. Перспектива говорить о политической подрывной деятельности меня не пугала. В Англии в то время было мало людей, которые сколько-нибудь разбирались в этом деле, а я все же имел небольшой опыт в этой области. Беспокоило меня крайне поверхностное знакомство с методами пропаганды. Правда, мне приходилось сочинять листовки, но я понятия не имел о том, как они печатаются.

До сбора в Бьюли еще оставалось некоторое время, и я решил восполнить пробелы в моих знаниях. Я старался как можно чаще посещать Уобёрн-Эбби, где всегда вялый Липер председательствовал на заседаниях сотрудников «черной пропаганды» в Управлении политической войны. (Встретив Липера четыре с лишним года спустя, я обнаружил, что он мало изменился. Это произошло летом 1945 г. Он вяло бил мух в английском посольстве в Афинах, когда Греция уже начинала бурлить.) Но я с удивлением заметил, что Липер способен раздражаться. Поговаривали, что у него были частые стычки с доктором Дальтоном и что добрейший доктор не раз огорчался по этому поводу, что подтверждается и в мемуарах самого Дальтона.

Если новая Бейкер-стрит стала вотчиной дельцов банковского дела, большого бизнеса и юстиции, то Уоберн осаждали работники рекламы. За пределами убежища самого Липера это учреждение напоминало филиал рекламной фирмы. Были, конечно, исключения, такие как Дик Кроссмен, Кон О’Нейл, Сефтон Делмер и Валентайн Уильямс. Но похоже было, что большинство сотрудников имели опыт, в котором я так нуждался.

Сначала они отнеслись ко мне несколько сдержанно. Как и во всех учреждениях, особенно новых, в Уоберне остерегались посторонних. Вскоре, однако, убедившись в моем искреннем желании их узнать и готовности принимать их советы, они изменили ко мне отношение. Стало ясно, что тайные агенты в Европе будут заниматься пропагандой, хотим мы этого или нет. А раз так, то в Уоберне, организации, ответственной за «черную пропаганду», правильно поступали, разрешив мне просунуть ногу в дверь в качестве полезного им инструктора. После нескольких визитов я удостоился чести позавтракать с Липером. Присутствовавший на завтраке Валентайн Уильямс предложил подвезти меня в Лондон в служебном «роллс-ройсе». Я хотел поболтать с ним хотя бы о Хромоногом[30], однако после хорошего завтрака он всю дорогу проспал.

В то время я занимался также и другой, пожалуй, более важной областью исследований. Преподавать агентам методы пропаганды — дело хорошее, но не менее важно содержание пропаганды. Рано или поздно агенты начнут получать конкретные задания, и необходимо заранее подготовить их к тому, какие задания их ждут. Это требовало определенной политической обработки агентов, с тем чтобы они прибыли на место деятельности, имея хотя бы общее представление о планах английского правительства. В Уоберне же получить ответы на такие вопросы нечего было и надеяться. Липер и его сотрудники сами жаловались на недостаточное политическое руководство из Лондона.

С этой целью я обратился к Хью Гейтскелу[31], которого немного знал еще до войны, когда мы обсуждали проблемы Австрии. Не помню сейчас, почему это его интересовало, так же как, уверен, он не знал, почему это интересует меня. В то время, о котором идет речь, Гейтскел был главным личным секретарем у Дальтона и получал все сведения, что называется, из первых рук. Гейтскел поддерживал тесную связь с Глэдвином Джеббом, на которого Дальтон возложит ответственность за Бейкер-стрит. Гейтскел был человек очень занятой, обычно он предлагал встретиться за обедом в дешевом ресторане недалеко от Беркли-сквер. И мы обсуждали мои проблемы за сосисками с картофельным пюре. Иногда после обеда мы шли к Гейтскелу на работу и консультировались с Джеббом или даже с самим Дальтоном. Последний всегда был готов нас принять и угостить виски с содовой (Я уже хвастался тем, что распознал в Габбинсе человека большого масштаба. Справедливости ради должен признать, что в Гейтскеле я никогда не замечал способностей первоклассного лидера «переднескамеечников»[32], которые выявились впоследствии.)

В целом результаты этих встреч меня разочаровали. У Дальтона были свои неприятности с Министерством иностранных дел. Тогда, как и теперь, легко было говорить о точке зрения министерства, но на самом деле там уйма народу и немало разных точек зрения. Когда же принимались во внимание все возражения против того или иного курса действий, итог обычно не вызывал восторга. Чаще оказывалось, что англичане просто хотят восстановления статус-кво, существовавшего до Гитлера: возврата к Европе, где будут уютно господствовать Англия и Франция при помощи реакционных правительств, достаточно сильных, чтобы поддерживать порядок среди своих народов и служить «санитарным кордоном» против Советского Союза.

Такая точка зрения, однако, исключала само существование Управления специальных операций, целью которого, говоря словами Черчилля, было зажечь пожар в Европе. А этого нельзя было добиться, призывая народ к сотрудничеству в восстановлении непопулярного и дискредитировавшего себя старого порядка. Невыполнима эта задача была и потому, что настроения данного момента в значительной степени определялись победоносным шествием Гитлера по Европе. УСО могло действовать эффективно, только заранее предусмотрев перелом, который наступит в настроениях в Европе после нескольких лет войны, когда нацистское господство ожесточит людей и заставит взять будущее в свои руки. Эти настроения, без сомнения, должны были стать революционными и покончить с Европой 20-х и 30-х годов.

Дальтон и Гейтскел видели, конечно, противоречия между задачами УСО и точкой зрения Министерства иностранных дел, но им приходилось действовать осторожно, ибо у них самих не было четкой альтернативы. Оба, как добропорядочные социалисты, надеялись, что один из важнейших ключей к решению проблемы находится в руках европейских профсоюзов. Однако было сомнительно, чтобы профсоюзы пошли на такой риск по велению английского правительства, если даже в него входят Эттли, Бевин, Дальтон и другие социалисты. Многим казалось, что Англия военного времени резко отличается от Англии Болдуина и Чемберлена. Но как человек сторонний мог быть уверен, что это не просто другая маска, за которой скрывается предатель Абиссинии, Испании и Чехословакии? Неспособность английских лидеров развернуть настоящую революционную пропаганду только подтверждала это. Англия всю войну страдала из-за отсутствия должного политического руководства. Все организации Сопротивления брали у Англии деньги и снаряжение, но очень немногие прислушивались к голосу Лондона. Организации Сопротивления возникали лишь там, где люди видели собственный путь в будущее, и это не был путь, предусмотренный для них английским правительством. Таким образом, относительный успех Управления специальных операций по части разрушений и запугиваний сопровождался, соответственно, провалом в политической области.

Здесь не место обсуждать ограничения в деятельности УСО, как навязанные извне, так и таившиеся в его слабости. Об этих проблемах я упоминаю лишь затем, чтобы показать, какие сомнения одолевали меня после назначения преподавателем в Бьюли. Это в какой-то мере объясняет, почему, несмотря на наличие хороших коллег, которых я встретил в школе, мое пребывание там не приносило мне почти никакого удовлетворения. Личные недостатки и вынужденное забвение моих главных интересов значительно содействовали неудачному состоянию моих дел. При всяком удобном случае я уезжал в Лондон, обычно под предлогом посещения Уоберна для переговоров по техническим вопросам. Но этого было недостаточно. Не удивительно, что мой счет в столовой был намного выше, чем у остальных.

Как я уже сказал, эта неудовлетворенность никоим образом не была связана с моими коллегами в Бьюли. С ними мне как раз повезло. Начальник школы Джон Манн, молодой полковник, не принадлежал ни к службистам, ни к сверхскрытным, ни просто к глупцам. Это был здравомыслящий офицер. Он не рявкал на подчиненных, но и не проповедовал йогу. Благодаря личному авторитету Джон Манн сумел сплотить довольно пестрый состав сотрудников. С ними он обращался как старший, а к начальству относился хотя и лояльно, но критически. Начальником штаба у него был пожилой мужчина, который служил еще в первую мировую войну. Он любил говорить, что был конспиратором до мозга костей, но похоже, что мозгов у него было маловато. Впрочем, он лишь изредка докучал нам и к тому же неплохо играл на рояле.

Старший преподаватель Билл Брукер был яркой фигурой и впоследствии сделал блестящую карьеру в филиале школы, открытом в Канаде. Он был динамичен, умел подать товар лицом, обладал неистощимым запасом острот и анекдотов, в том числе знал серию анекдотов на великолепном марсельском арго. Насколько мне известно, у него не было опыта подпольной работы, однако стоило ему немного изучить дело, как он мог говорить со слушателями так, будто ничем другим, кроме этого, и не занимался. Жалкое подобие Брукера, его помощник представлялся как торговец москательными товарами. Как я выяснил, это считалось самой почетной профессией в Сити.

Работал в школе и бывший сотрудник фирмы «Веджвуд», производившей фаянсовые изделия. Бледный, с диким взглядом, он обычно нарушал долгое молчание неожиданными и уничтожающими репликами. Был также Тревор-Уилсон. Позже он стал известен как знаток французского и китайского языков и оказался бесценным сотрудником в Ханое. Из Бьюли он частенько ездил в Саутгемптон по личным делам, а когда его спрашивали об этом, пошловато улыбался, но ничего на рассказывал. Однажды ему отказали в служебном транспорте для такой поездки и он прошагал пешком весь путь туда и обратно — 15 или 20 миль. Более самоотверженного проявления галантности я не встречал. Резкой противоположностью Тревор-Уилсону был один букменист[33], который, к несчастью, избрал меня в собеседники. Однажды он изложил мне свои взгляды на половые отношения, и я сказал, что мне жаль его жену. После этого мы встречались лишь за пинг-понгом, в который он играл с такой ловкостью, что я невольно вспоминал о происхождении человека от обезьяны.

Другим, кто добился наибольшего общественного признания после войны, следует назвать Харди Эймиза — он стал личным модельером королевы. Эймиз был первым и единственным человеком этой профессии, с которым мне довелось столкнуться. Он выделялся своей большой и элегантной зеленой пилоткой, какие носили офицеры разведывательной службы вооруженных сил. Душой всего коллектива был Пол Ден. Никто лучше его не умел разогнать тоску и всех развлечь. Он доказал, что глубокие воды не обязательно должны быть спокойными. В глубине души это был серьезный человек, добрый, щедрый и романтик. Внешне же он кипел и бурлил, как горный поток. Его дурачества за пианино помогали сотрудникам школы коротать длинные летние вечера. Я до сих пор помню то, что он изображал. Он утверждал, что слышал в Манчестере на автобусной остановке такой разговор. Один процветающий бакалейщик говорит другому процветающему бакалейщику: «Ох, и задница же мне попалась вчера.

Ах, хороша… Прямо бархатный ларь!» Ден не часто бывал в нашей столовой, так как был связным между школой и заведением на Бейкер-стрит. Одной из главных его обязанностей было добывать у руководства материалы, которые могли пригодиться преподавательскому составу. Поскольку эти потребности на той ранней стадии не имели границ, Дену предоставлялось довольно широкое поле деятельности. Я страшно завидовал ему, так как его работа устроила бы меня гораздо больше моей.

От коллег меня отличало то, что только я имел опыт тайной работы. Никому из них тогда и в голову не приходило понижать голос, проходя мимо полицейского. Однако последующий опыт работы убедил меня, что в той ситуации подбор неопытных преподавателей оказался мудрым. Опытных работников секретной службы не хватало. Практически их можно было получить только из СИС. И конечно, если бы обратились к СИС и попросили выделить инструкторов, то СИС, следуя проверенной временем практике, просто избавилась бы от собственных никчемных работников (если даже таковыми можно было тогда пожертвовать). Страшно подумать, что случилось бы со слушателями, если бы они попали в руки подобных людей. Надо сказать, что преподаватели хотя и отличались более чем посредственным интеллектом и воображением, но в сравнении с ними некоторые бывалые разведчики выглядели бы вообще слабоумными. Это подтвердил и опыт. УСО много критиковали за планирование работы и за отдельные операции, за недостаточное сохранение тайны, но нападок на его учебные заведения было сравнительно мало.

И во-вторых, я отличался от коллег в Бьюли костюмом, а они все носили военную форму. Питерс и Габбинс не раз поговаривали, что было бы желательно и мне вступить в армию. Но, как я уже сказал, я считал, что такой шаг может серьезно ограничить свободу моего передвижения, не предоставив взамен никаких преимуществ. Я пришел к выводу, что для сохранения моего необычного статуса лучше всего не соглашаться и не отказываться. Постепенно ввиду моего полного безразличия об этом забыли. Позже, задолго до конца войны, я понял, насколько удачным было мое решение. Мне не мешали ни мечты о продвижении по службе, ни зависть сослуживцев, и ко мне никогда не придирались старшие офицеры других служб.

Разница между Бьюли и Брикендонбери заключалась в том, что в Бьюли действительно учили людей. Школа стала настоящим учебным заведением. Там, например, занималась группа норвежцев, которые проявили замечательные способности к диверсионным операциям. Так, во время одного ночного учения, всего после нескольких недель подготовки, эта группа сумела в полном составе добраться до намеченной цели в верхнем этаже одного дома. Норвежцы прошли густую рощу, усеянную сигнальными устройствами и ловушками, которые расставил старший лесничий в Сэндрингеме[34], и, незамеченные, миновали сад, усердно патрулируемый инструкторами. Я сам находился в патруле и мог поклясться, что ни один человек не проходил.

В Бьюли учились и мои старые друзья-испанцы из Брикендонбери, которым наконец представилась возможность немного поработать. После первого же разговора с ними они прозвали меня «el comisario politico»[35]. По всей вероятности, это были те самые испанцы, которых мой старый коллега Питер Кемп встречал на берегу озера Лох-Морар, близ Арисейга. В своей поучительной книге «Без знамен и знаков отличия» Кемп писал о них: «Мерзкая шайка убийц; и мы не пытались с ними общаться»[36] (примечательный случай интуитивного суждения). Лично я считаю, что после того, как ими чуть ли не целый год помыкало британское правительство, они вправе были убить любого человека в форме английского офицера. Однако они проявляли сдержанность.

С чувством печали вспоминается группа голландцев, которые прошли в школе первый курс. После провала одной операции многих из них вскоре послали на верную смерть. Бывший офицер абвера Гискес написал о том, как в Голландии немцы захватили радиста УСО и заставили поддерживать связь с Англией. В результате голландцев группу за группой сбрасывали в руки немцев. При последующем расследовании, кажется, установили, что захваченный радист успел передать Центру сигнал о том, что он находится в руках немцев, но, видимо, его сообщение то ли неправильно поняли, то ли просто оставили без внимания.

Вскоре после открытия школы Альберто Тарчиани и его друзья прислали туда партию итальянцев-антифашистов, завербованных в лагерях для итальянских военнопленных в Индии. Им не повезло с английским офицером, которому их поручили. Он отлично владел итальянским языком, но принадлежал к тем солдафонам, что любят покрикивать на подчиненных. Я без особого сочувствия к нему частенько думал, когда же он получит стилет под ребра. Учились в Бьюли также два француза. Их готовили для какого-то специального задания, которое они тщательно скрывали. Один из них принадлежал к правым, другой — к левым, но оба питали острую ненависть к Виши. Они оказались моими лучшими учениками и через две недели выпускали превосходные листовки. Я упоминаю об этом потому, что французы были чуть ли не единственными слушателями, кто проявлял какой-то интерес к политике и политической пропаганде. Другие являлись, видимо, более подходящим материалом для УСО: храбрые, поддающиеся обработке, готовые выполнить все, что им прикажут, не думая о будущем Европы.

Лично я тоже представлял для УСО плохой материал, поскольку меня прежде всего волновала именно судьба Европы. Военная обстановка становилась все хуже и хуже. Греческая армия в результате боев с итальянскими войсками в Албании к весне почти утратила боеспособность. За апрельской югославской революцией, которую УСО ставило себе в какой-то степени в заслугу (наши люди там были, но post hoc, ergo propter hoc[37]), сразу же последовали вторжение в Югославию и оккупация Греции. Затем случилось самое худшее — потеря Крита, для обороны которого Англии следовало бы выделить достаточные средства. Удержание залива Суда явилось бы существенной компенсацией за потерю Балкан. Однако такие вопросы трудно было обсуждать в той среде, где действительное положение вещей прикрывалось стремлением сохранять присутствие духа. Тем временем назревали более значительные события.

Однажды утром мой ординарец принес мне чашку чая и разбудил меня словами: «Он пошел на Россию, сэр». Прочитав две довольно поверхностные лекции о методах пропаганды, я вместе с другими преподавателями пошел в столовую выпить перед обедом. Всех терзали сомнения в этой запутанной ситуации. На чью сторону встать, когда Сатана пошел войной на Люцифера? «Боюсь, русским придет конец», — задумчиво сказал Манн. С ним все согласились, а вернее, одобрительно отнеслись к его высказыванию. Дух добровольцев, собиравшихся воевать на стороне Финляндии, был еще жив. Дебаты, однако, вскоре прекратились, так как объявили, что вечером выступит Черчилль с обращением к народу. Самое разумное было подождать, пока выскажется премьер-министр.

Черчилль, как всегда, решил проблему. Когда он кончил речь, Советский Союз уже стал союзником Англии, сотрудники школы отнеслись к этому с одобрением и все встало на свои места. Однако через несколько дней беспокойство вновь охватило людей, так как из Лондона просачивались компетентные оценки способности Красной Армии противостоять Германии. Русский сектор разведывательного управления Военного министерства, предсказывая продолжительность русской кампании Гитлера, колебался между тремя и шестью неделями. Специалисты УСО и СИС придерживались примерно такого же мнения. Наиболее оптимистичный прогноз, который я слышал в те дни, приписывали бригадиру Скейфу, работавшему тогда, по-моему, в Управлении политической войны. Он сказал, что русские продержатся «по меньшей мере три месяца, а может быть, и гораздо дольше». Как написал однажды Ивлин Во, «он попал прямо в точку».

Теперь, как никогда, мне необходимо было вырваться из Бьюли с его рододендронами и как можно скорее найти подходящее место. Вскоре представилась многообещающая возможность. Во время редких поездок в Лондон я обычно навещал Томми Харриса в Честерфилд-гарденз, да он жил, окруженный сокровищами искусства, в атмосфере haute cuisine et grand vin[38]. Харрис придерживался мнения, что хороший стол не портят пятна от вина. Я уже говорил, что после расформирования училища в Брикен-донбери Харрис поступил в МИ-5. Как-то, по-моему, в июле, он спросил; не интересует ли меня работа, для которой требуется хорошее знание франкистской Испании. Он объяснил, что работа будет не в МИ-5, а в СИС.

Для полного понимания того, что предложил мне Харрис, необходимо коротко изложить вопросы, которые подробно будут рассмотрены в последующих главах. СИС ведала всей секретной разведывательной работой на иностранных территориях — как шпионажем, так и контрразведкой. МИ-5 занималась вопросами контрразведки и государственной безопасности в Англии и на всех английских заморских территориях. Контрразведывательный отдел СИС, известный как сектор V, и МИ-5 составляли фактически две стороны одной медали. Главной задачей сектора V было заблаговременно добывать информацию о готовящихся за рубежом шпионских операциях против Англии. Само собой разумеется, что достоверное заблаговременное предупреждение, получаемое от сектора V, могло существенно помочь МИ-5 обеспечивать безопасность страны.

По словам Харриса, сектор V не справлялся с этой задачей. МИ-5 решительно нажимала на СИС, требуя улучшения работы этого сектора и даже угрожая заняться своими силами контрразведкой на чужой территории. Конечно, подобное расширение функций МИ-5 могло произвести только правительство, и некоторые должностные лица готовы были довести этот вопрос до самых верхов. СИС поэтому уступила давлению МИ-5 и значительно увеличила бюджет сектора V для содержания дополнительного штата. Поскольку большая часть немецких разведывательных операций против Англии проводилась с Пиренейского полуострова, то наибольшее расширение штата — с двух офицеров до шести — намечалось провести в подсекторе, занимавшемся Испанией и Португалией. Харрис сообщил мне, что начальник сектора V Феликс Каугилл подыскивает человека, который знал бы Испанию и мог бы возглавить расширенный подсектор. Харрис сказал, что в случае моего согласия он может предложить мою кандидатуру и очень надеется на успех.

Я решил принять это предложение, но попросил у Харриса несколько дней на обдумывание. Могли возникнуть какие-то препятствия — так или иначе, решение следовало тщательно обдумать. Сектор V находился в Сент-Олбансе — месте не идеальном, но гораздо лучше Бьюли. Новая работа потребует от меня установления личных контактов с другими секторами СИС и с МИ-5. Можно было предполагать, что к этому делу проявит интерес Министерство иностранных дел, не говоря уж о Военном министерстве. Случайно я узнал, что архивы СИС тоже расположены в Сент-Олбансе, в соседнем с сектором V помещении. Отрицательной стороной этой работы было лишь то, что она не во всех отношениях соответствовала той, какую бы я выбрал сам. Испания и Португалия находились теперь далеко на флангах моих действительных интересов, однако то же самое, но в еще большей степени можно было сказать и о Бьюли.

Спустя несколько дней я сказал Харрису, что буду благодарен, если он осуществит свое предложение. Сначала Харрис заинтересовал своего шефа Дика Брумен-Уайта, который был тогда начальником Пиренейского сектора МИ-5, а позже стал моим близким другом. Я склонен полагать, что официально в сектор V обратился Дик Уайт, тогда ответственный работник МИ-5 и чуть ли не единственный человек, у которого были сносные отношения с Каугиллом. (Дика Уайта, Большого Дика, не следует путать с Диком Брумен-Уайтом, Маленьким Диком. Первый впоследствии стал начальником СИС, а второй — членом парламента от консервативной партии по Рутергленскому округу.) Прошло не так много времени, и мне позвонил сам Каугилл и предложил зайти к нему.

Тем временем я старался как-то выбраться из Бьюли. Я нарочно неудачно провел две лекции, после чего никто не мог утверждать, что я незаменим. Манн принял мое решение уволиться сочувственно, со свойственным ему благоразумием. Он только попросил меня задержаться, пока я не найду себе замены. И мне опять посчастливилось. Тот самый Хэзлитт, который плечом к плечу с капитаном 3-го ранга Питерсом храбро встретил «немецких парашютистов» в Брикендонбери, оказался не у дел. Окончательное оформление заняло еще две-три недели. За это время я нанес визит Каугиллу в Маркейте, расположенном на отвратительном узком участке Большой Северной дороги. В те времена меньше было формальностей, поэтому я не подавал официального заявления о приеме на работу, а Каугилл не выражал формального согласия взять меня. Однако во время беседы в тот долгий вечер он рассказал мне, в чем именно будут состоять мои обязанности, исходя из структуры СИС в целом. Поскольку его объяснения носили строго секретный характер, я воспринял их как официальное утверждение в должности. Другими словами, я уже считал себя принятым.

СИС — ГРЯЗНЫЙ БИЗНЕС ПОД СОЛИДНОЙ ВЫВЕСКОЙ

Мой перевод, или скорее переход, из УСО в СИС завершился в сентябре 1941 года. Одна энергичная дама, которая сделала подобный шаг примерно на год позже меня, радовалась такой перемене, ибо, как она сказала, «если уж суждено заниматься грязными делами, то лучше это делать под солидной вывеской». Я бы мог произнести то же самое раньше нее, если бы мне пришло это в голову. Было бы глупо недооценивать способности новых людей, вливавшихся в УСО на Бейкер-стрит, к тому же эти люди преследовали вполне достойные цели. Покинув свои уютные кабинеты в Сити и Темпле, они привнесли дух напряженной импровизации, стремление посеять беспорядок и финансовый хаос по всей Европе и тем самым все до одного превратились из охраняющих дичь лесников в браконьеров. Очень весело было наблюдать, как бурлили идеи в коридорах, но крайне трудно было вымолить в Министерстве авиации и в Адмиралтействе лишний самолет или суденышко — УСО еще предстояло утвердить себя в глазах исстари консервативных английских служб.

СИС тоже претерпевала изменения, аппарат ее разрастался, но удовлетворить все увеличивавшийся голод военных министерств в разведывательной информации пока не удавалось. У СИС были, однако, сложившийся опыт работы и соответствовавшая ему структура аппарата. Расширение штата мало изменило ее характер. СИС походила на китайцев в своем умении поглощать и переваривать посторонние влияния. Хотя и под давлением, она брала на работу представителей Министерства иностранных дел и военных министерств. Из них заметный след оставил лишь Патрик Рейли[39]. Разведка выдержала даже таких пришельцев, как Грэм Грин[40] и Малькольм Маггеридж, которые внесли в работу службы атмосферу веселости, что было их единственным вкладом. Короче говоря, я рад был, что у меня наконец появилась твердая почва под ногами и я мог приступить к настоящей работе.

Как известно, СИС в то время помещалась в Бродвей-билдингс, напротив станции метро «Сент-Джеймс-парк». Однако в военное время организация переросла рамки своей первоначальной резиденции. Сектор V и центральный архив перевели в Сент-Олбанс, другие мелкие подразделения разбросали по Лондону и окружающим его графствам. В Сент-Олбансе меня поселили у невероятно богатого человека по фамилии Барнет. Богатство было не единственным его пороком. Барнета ежедневно возили от дома до станции в «роллс-ройсе» с шофером, а в это время его жена запирала сахар и пересчитывала банки с вареньем, чтобы не таскали слуги. К счастью, я вскоре нашел подходящий коттедж на самой окраине города, где мне никто не мешал. Через несколько дней у одного мужчины на автобусной остановке я купил фазана. Мужчина сказал, что у него «иногда бывают и куры». С тех пор я стал питаться довольно прилично.

О СИС будет много сказано на последующих страницах, и в ходе повествования у читателя сложится общая, хотя далеко не исчерпывающая, картина ее деятельности. Сейчас же я хочу лишь изложить основные данные о структуре и работе СИС, чтобы с самого начала помочь читателю понять мою историю. Следует учесть, что всякий общий обзор неизбежно бывает упрощенным. Если британский гений склонен к импровизации, то эту черту как нельзя лучше отражает СИС. Это учреждение напоминает старый дом, чей первоначальный план еще можно разглядеть, несмотря на пристройки.

СИС — единственная английская служба, уполномоченная собирать секретную информацию в иностранных государствах нелегальными средствами. На ее монополию в этом отношении иногда посягают самодеятельные энтузиасты. Однако когда такие посягательства обнаруживаются, в лучшем случае это кончается саркастической межведомственной перепиской, а в худшем — приводит к серьезным столкновениям в Уайтхолле[41]. Именно «нелегальными средствами» Секретная служба отличается от других учреждений, занимающихся сбором информации, таких как дипломатическая служба и пресса, хотя некоторые государства не признают этого тонкого, а иногда просто иллюзорного различия. Так, на Ближнем Востоке, как мне известно по личному опыту, журналистов считают шпионами — и часто справедливо. Однако каким бы туманным это различие ни было, на практике оно действительно существует. СИС — единственная организация, получающая секретные фонды, за которые подробно не отчитывается. Эти фонды используются для того, чтобы добывать в иностранных государствах такие сведения, которые нельзя получить обычным, законным путем.

Основой деятельности СИС служит агентурная сеть, которая состоит почти всегда из иностранных подданных. Эти агенты работают под прямым или косвенным контролем сотрудников СИС, составляющих резидентуру, помещающуюся в английском посольстве и тем самым защищенную от местных властей дипломатической конвенцией. Мотивы у агентов бывают разные, как героические, так и самые низменные. Подавляющему большинству за работу платят, хотя и не так уж много. В общем, СИС предпочитает иметь платных агентов, так как, получая деньги, агент становится более покладистым. Неоплачиваемый агент СИС склонен вести себя независимо и может причинить большие неприятности. Такой человек почти наверняка преследует собственные политические цели, и его искренность нередко служит источником неприятностей. Так, один сотрудник СИС с отвращением отзывался о немцах — супругах Фермерен, которые в период войны перебежали к англичанам в Стамбуле: «Они такие шибко совестливые, что не угадаешь, что они могут выкинуть».

Собранная агентами информация попадает прямо или окольным путем в местную резидентуру СИС, которая завербовала этих агентов. Там сотрудники СИС, замаскированные под дипломатов, предварительно оценивают эту информацию с точки зрения достоверности и важности. Если информацию сочтут интересной, ее передадут с соответствующими комментариями в Лондон. Обычно информация направляется по каналам дипломатической связи, то есть по радио или дипломатической почтой, в зависимости от степени срочности. В описываемое мною время для руководителя резидентуры СИС еще широко использовалось довоенное прикрытие — должность заведующего отделом паспортного контроля посольства, хотя это выглядело уже тогда довольно прозрачно. Лицо, занимающее этот пост, имело законное право расспрашивать людей, обращающихся за визами, а, как известно, один вопрос всегда может подвести к следующему. Однако это прикрытие вскоре стало всем известно. В одной из последующих глав я остановлюсь на более поздних формах прикрытия.

Структура лондонского центра СИС основывалась на разделении обязанностей: одни подразделения добывали информацию, другие анализировали и оценивали ее. Те, кто добывал информацию, обязаны были представить ее сначала для объективного тщательного изучения, а затем уже материал направлялся в то или иное государственное учреждение. В соответствии с этим принципом служба подразделялась на две группы секторов: секторы «С» и секторы, рассылающие информацию. Секторы «в» ведали зарубежными резидентурами и осуществляли надзор за их операциями. Каждый сектор отвечал за определенный географический район: один занимался Испанией и Португалией, Другой — Ближним Востоком, третий — Дальним Востоком и т. д. Секторы, рассылающие информацию, давали оценку полученным разведывательным сведениям и отправляли их заинтересованным государственным учреждениям. Затем эти секторы пересылали оценки государственных учреждений и свое собственное заключение о добытых материалах в секторы «С». Секторы, рассылающие информацию, подразделялись не по региональному признаку, а по содержанию информации. Одни из них занимались политическими вопросами, другие — военной, военно-морской, экономической и разной другой информацией.

Сектор V, в котором я оказался, находился во многих отношениях в особом положении. По названию это был сектор, который распределял материалы и занимался контрразведкой. Однако, если аналогичные секторы имели дело с такими обычными государственными учреждениями, как Министерство иностранных дел, Адмиралтейство и др., осведомленность которых о секретных операциях была ограниченной, то главным «клиентом» сектора V была МИ-5, сама являвшаяся секретной организацией. Казалось бы, это должно было содействовать взаимному пониманию и тесному сотрудничеству. На самом же деле все было наоборот, и лишь к концу войны между этими двумя организациями было достигнуто некоторое согласие. Такое прискорбное положение отчасти сложилось из-за обстоятельств личного свойства и усугубилось затруднениями военного времени, не говоря уж о военной истерии. Но была и другая причина: коренное различие во мнениях относительно размежевания сфер деятельности между двумя организациями. МИ-5 утверждала, что контрразведка неделима и что поэтому МИ-5 имеет право на всю информацию сектора V в этой области. Каугилл, выступая от имени сектора V, отвергал такую точку зрения, заявляя, что МИ-5 имеет право лишь на ту информацию, которая непосредственно касается безопасности британской территории, подразумевая при этом, что ему одному дано право решать, имеют ли те или иные сведения отношение к безопасности Англии. Он утверждал, по-видимому совершенно искренне, что МИ-5 намерена создать собственную контрразведывательную организацию для работы на зарубежных территориях, а МИ-5, в свою очередь, подозревала Каугилла в том, что он, оберегая источники информации СИС, утаивает от нее важную информацию. Эти распри не раз ставили меня в неловкое положение, так как мои симпатии в этом споре были обычно на стороне МИ-5. И чтобы избежать излишних осложнений, мне нередко приходилось передавать информацию МИ-5 в устной форме.

Такая нездоровая обстановка отчасти обусловила вторую особенность сектора V. В первый период войны запросы военных министерств к СИС были очень большими и всегда срочными. А кроме того, в СИС были влиятельные люди, которые считали наступательную разведку единственно серьезной формой разведки в военное время. В результате резидентуры СИС за границей все больше и больше сосредоточивали внимание на добывании информации, необходимой лишь вооруженным силам, — как-то: сведений о передвижениях воинских частей, о сосредоточении военно-морских сил, военно-воздушном потенциале, вооружении и т. д. Контрразведка испытывала недостаток средств, и МИ-5 обоснованно жаловалась не только на то, что сектор V утаивает некоторые сведения, но и на то, что СИС вообще добывает мало необходимой для контрразведки информации. Последнее обвинение Каугилл не мог игнорировать, поскольку сам придерживался того же мнения, но не в его силах было отвлечь часть средств СИС на цели контрразведки. Каугилл предпочел обойти существующий порядок и направил своих специалистов в заграничные резидентуры. Формально эти сотрудники находились под общим руководством и контролем секторов «в», но из-за большой загруженности этих секторов повседневные инструкции они получали непосредственно из сектора V. За Испанию и Португалию, например, по линии «в», отвечал некий Фенвик, занимавшийся ранее нефтяным бизнесом. Поворчав, он согласился направить наших специалистов по контрразведке в Мадрид, Лиссабон, Гибралтар и Танжер, а через несколько недель практически забыл о них. Все шло гладко, я время от времени наносил Фенвику визиты вежливости, а иногда (говоря его словами) вместе с ним «жевал котлету». Вскоре сектор V, в чьи обязанности входило распределять информацию, фактически присвоил себе некоторые функции секторов «О». Он стал гибридом, на который другие подразделения СИС смотрели косо. Однако такая ситуация вполне устраивала Каугилла, так как давала ему возможность лишний раз утверждать, что контрразведка — искусство, доступное лишь посвященным и требующее большой мудрости, каковой нет у обычных сотрудников разведки. Таким образом, Каугилл оградил себя от критики внутри СИС. К сожалению, он не мог рассчитывать на такое же уважительное отношение со стороны МИ-5.

Хотя я и сказал, что СИС — единственное английское учреждение, уполномоченное собирать информацию нелегальными средствами, из этого вовсе не следует, что она одна занимается сбором секретных разведывательных данных. Путем перехвата радиограмм можно получить огромное количество секретных разведывательных сведений, не нарушая ни национального, ни международного права. Однако любую радиограмму прежде всего нужно расшифровать. В Англии в военное время эту работу осуществляла так называемая Государственная школа кодирования и шифровального дела в Блетчли. Значительную часть работы она выполняла исключительно успешно. Оставляю просвещенному читателю решать, сколь больших успехов можно было бы добиться, если бы склоки в этой школе удалось свести к минимуму. (То же самое можно сказать о большинстве государственных учреждений Великобритании, не говоря уж об университетах в мирное время.)

Итак, какое же место в разведывательном мире занимал сектор V? Как часть СИС этот сектор отвечал за сбор контрразведывательной информации в иностранных государствах нелегальными средствами. Больше всего в его разведывательных данных была заинтересована МИ-5, которая отвечала за безопасность британской территории и потому остро нуждалась в заблаговременно добытых сведениях о готовящихся в других странах попытках проникнуть в государственные тайны Англии. К некоторым видам деятельности сектора V проявляли интерес также и другие учреждения. Министерство иностранных дел, например, хотело знать, какие возможности предоставляют нейтральные государства немецким разведывательным службам. В начале своей деятельности сектор V использовал в качестве дополнительного средства радиоразведку, которая перехватывала шифровки противника, а школа кодирования и шифровального дела их прочитывала. В ходе войны роли переменились: разведывательная деятельность сектора V за границей фактически лишь заполняла пробелы в чрезвычайно широкой картине, которая вырисовывалась на основе данных радиоразведки.

Теперь пора перейти к характеристике лиц, многие из которых занимают значительное место в последующем повествовании. Начальником сектора V, как я уже сказал, был Феликс Каугилл. Он пришел в СИС из индийской полиции незадолго до начала войны и уже оставил определенный след. Его интеллектуальные способности были скромными. Ему явно не хватало воображения, он был невнимателен к деталям и совершенно не знал мир, в котором СИС вела борьбу. Его наиболее заметным положительным качеством помимо личного обаяния этакого простого малого была дьявольская трудоспособность. Каждый вечер он уходил домой с набитым портфелем и просиживал за бумагами до зари. В пятницу он, как правило, работал всю ночь напролет, а утром усталый, но, как всегда, подтянутый председательствовал на совещании начальников подсекторов, куря трубку за трубкой и выколачивая ее в каменную пепельницу. Своих работников он отстаивал иногда даже с излишним рвением, в результате многие из них оставались на месте, хотя их бездеятельность или некомпетентность была очевидной. За пределами своего сектора Каугилл становился подозрительным и колючим, всегда готовым усмотреть в действиях других попытки ограничить его поле деятельности или подорвать его авторитет. Ко времени моего появления в секторе V Каугилл уже успел испортить отношения не только с МИ-5, но и со службой радиоперехвата, шифровальной школой и с рядом других отделов СИС. Дом в Сент-Олбансе, который занимал сектор V, вскоре оказался на осадном положении, и Каугилл упивался своей изоляцией. Он принадлежал к тем непорочным душам, которые всех своих оппонентов считает политиканами.

К сожалению, Каугилл выступал против многих выдающихся личностей. По вопросам, связанным с расшифровкой перехваченных радиограмм немецкой разведки, сектору приходилось иметь дело главным образом с сотрудниками шифровальной школы Пейджем и Палмером — известными фигурами в Оксфорде. В службе радиоперехвата работала еще более солидная группа воспитанников Оксфорда — Тревор-Роупер, Гилберт Райл, Стюарт Хэмпшир и Чарльз Стюарт. Еще один воспитанник Оксфорда, Герберт Харт, был противником Каугилла в МИ-5; впрочем, там был представлен и Кембридж в лице Виктора Ротшильда, эксперта МИ-5 по борьбе с саботажем. Все эти люди превосходили Каугилла по уму, а некоторые могли потягаться с ним и в воинственности. Тревор-Роупер, например, тоже не отличался кротким нравом. Дело допито до того, что однажды Каугилл пригрозил Тревор-Роуперу военным судом. Надо отдать должное упорству Каугилла: он боролся с этой группой почти пять лет, не сознавая безнадежности своей борьбы. Как часто он бушевал и поносил того или иного коллегу, а потом тихо бормотал с оттенком триумфа в голосе: «А теперь продолжим борьбу против немцев!»

Основной вопрос, из-за которого разыгрывались эти баталии, был связан с контролем над материалами, полу-. чаемыми при перехвате радиограмм немецкой разведки. Когда впервые встал этот вопрос, начальник СИС поручил контроль руководителю сектора V. Это было обоснованное решение, и, насколько мне известно, против него никто серьезно не возражал. Возражения вызывали лишь методы Каугилла. Он же сразу понял, что ему сдали козырную карту, и с самого начала ревниво охранял ее, иногда даже придерживая ценную информацию. Недруги обвиняли его во введении жестких ограничений, а он считал их, по крайней мере потенциально, виновными в полном пренебрежении к безопасности источников информации. После одной стычки с Каугиллом Дик Уайт, бывший тогда помощником начальника разведывательного отдела МИ-5, утверждал, что ему снился кошмарный сон, будто разведывательные материалы пустили в распродажу через газетные киоски.

Отношения Каугилла с остальными подразделениями СИС создавали проблемы иного порядка. Здесь он столкнулся не то чтобы с проявлением чрезмерного интереса к его делам, а, наоборот, с опасностью полного пренебрежения к его сектору. Дело в том, что во время войны наступательная разведка поглощала почти всю энергию СИС. Контрразведка с ее акцентом на оборону была низведена до положения Золушки. Это объяснялось главным образом влиянием Клода Дэнси, который был тогда помощником начальника СИС. Этот пожилой джентльмен с весьма ограниченными взглядами считал контрразведку в военное время напрасной тратой сил и не упускал удобного случая заявить об этом. Он любил без всякой на то причины делать колкие пометки на документах, что страшно возмущало его сотрудников.

Интересы контрразведки пришлось защищать на этом высоком уровне заместителю начальника СИС Валентайну Вивьену. В прошлом он работал в полиции в Индии, а перед войной возглавлял сектор V. Он был тонкий, стройный, с тщательно уложенными волнистыми волосами и влажными глазами. Он только поеживался от колких замечаний Дэнси и печально покачивал головой при поражениях, которые случались довольно часто. Незадолго до моего поступления в сектор V Каугилл вообще перестал признавать Вивьена и не скрывал своего презрительного отношения к нему. Отнюдь не благодаря Вивьену Каугилл выиграл наконец битву за увеличение ассигнований на сектор V, и это не могло не вызвать неприязни у Вивьена. Может показаться, что вряд ли нужно упоминать о переживаниях этого беспомощного человека в книге такого рода, однако впоследствии его настроениям предстояло сыграть решающую роль в моей карьере в СИС.

Прошло больше года, прежде чем на мне непосредственно сказалось соперничество на высшем уровне. Моей задачей прежде всего было выполнять свою работу и одновременно изучать ее. Я получал очень мало полезных указаний сверху и многим стал обязан своему старшему секретарю, опытной девушке, работавшей в Службе еще до войны. Только благодаря этой девушке, часто болевшей, мне удалось избежать серьезных провалов. Объем работы оказался чудовищным. В результате штат на пиренейском направлении увеличили до шести человек. Раньше эту работу приходилось вести двоим. (Неудивительно, что один из них покончил жизнь самоубийством!) Нас буквально заваливали входящей почтой. Кое-что следует, конечно, отнести на счет закона Паркинсона, но так или иначе, подобно многим сотрудникам, я обрабатывал горы бумаг и забирал домой толстый портфель для работы вечером. На другой день приходили новые телеграммы из Мадрида, Танжера и Лиссабона. К нам текли потоки документов из других отделов СИС и письма из МИ-5. Раз в неделю поступали удручающе объемистые почтовые мешки с Пиренейского полуострова, где представители СИС все еще блуждали в потемках. На каждую полезную информацию, приносившую какой-то результат, приходился десяток таких, которые извилистыми путями заводили нас в тупик.

С одним таким запутанным делом я столкнулся в самом начале своей работы. Агент СИС в Мадриде выкрал дневник некоего Алькасара де Веласко, премерзкого фалангиста из испанского пресс-бюро, который за месяц или за два до этого посетил Англию. В дневнике де Веласко без обиняков говорилось, что он по поручению немецкого абвера навербовал сеть агентов, при этом указывались имена, адреса и задания агентам. Немало недель работы было потрачено впустую, прежде чем в секторе пришли к несомненно правильному заключению, что дневник, хотя безусловно являлся произведением самого Алькасара де Веласко, был фальшивкой с начала и до конца, состряпанной с единственной целью — выманить деньги у немцев.

Однако кража дневника оказалась не совсем бесполезной. Английская разведка давно подозревала Луиса Кальво, испанского журналиста, работавшего в Лондоне, в том, что он пересылает в Испанию полезную для врага информацию. Кальво упоминался в дневнике как агент сети Алькасара де Веласко (хотя и эту запись мы считали ложной), что позволяло добиться у него признания. Соответственно Кальво был арестован и направлен в «строгий» следственный центр на Хэм-Коммон. К нему не стали применять физическое насилие. Его просто раздели догола и привели к коменданту центра Стефенсу, этакому пруссаку с моноклем в глазу. Стефенс каждый вопрос сопровождал ударом стека по своему сапогу. Оценка выдержки Кальво оказалась правильной. Напуганный легкомысленным предательством своего соотечественника, а также, несомненно, стеком, Кальво рассказал о своей деятельности. Этого было достаточно для того, чтобы на время войны упрятать его в тюрьму.

И еще одну полезную роль сыграл этот пресловутый дневник. Дело в том, что в нем в компрометирующем свете упоминался испанский пресс-атташе в Лондоне Бругада. Он любой ценой стремился избежать скандала и потому легко согласился сотрудничать, когда МИ-5 деликатно намекнула ему, что дневник может дать Министерству иностранных дел благовидный предлог объявить его «персоной нон грата». Практически Бругада не выполнял особо серьезных шпионских заданий для МИ-5, но передавал достаточно сплетен о приезжающих в Англию испанцах, за что заработал кличку «Мятный леденец».

Вскоре на долю сектора выпал более крупный успех, хотя я нарушил все правила, чтобы его добиться, и вызвал страшную путаницу, в которой разобрались лишь после войны. Сектор получил перехваченную телеграмму, где указывалось, что на испанском пароходе «Кабо де Орнос» абвер направляет двух агентов в Южную Америку. С беспечностью, характерной для корреспонденций абвера, имена агентов приводились полностью. Один из них, некий Леопольд Хирш, ехал с женой и тещей, другим был Гилинский. Незадолго до их посадки на пароход была перехвачена вторая загадочная телеграмма — из немецкой резидентуры в Бильбао. В телеграмме подтверждалось, что Хирш и его спутники «Orki» готовы к отплытию. Нас заинтересовало слово «Orki». Что оно могло означать? Может быть, организацию революционеров, коммунистов-интернационалистов, группу отщепенцев-троцкистов, которых поддерживали немцы в борьбе против русских союзников Англии? Проверили по имевшимся досье весь список пассажиров «Кабо де Орнос» и нашли, по крайней мере, десяток людей, чья карьера подсказывала возможные связи с ренегатами. Примерно половина из них казалась негодяями, способными принять участие в махинациях абвера.

Посоветовавшись с Каугиллом, я направил офицеру службы безопасности в Тринидаде, куда должен был зайти пароход, телеграмму с распоряжением арестовать семью Хирша, Гилинского и некоторых других. Я не имел никакого права отдавать приказание об аресте этих или каких-либо других лиц. Согласно установленной процедуре, мне нужно было бы внести рекомендацию в МИ-5, вторая рекомендация прошла бы из МИ-5 в Министерство колоний, которое дало бы указание «со рассмотрении на месте» губернатору Тринидада, а губернатор, в свою очередь, отдал бы соответствующее распоряжение местному офицеру службы безопасности. К счастью, офицер оказался энтузиастом и действовал по моему распоряжению без лишних вопросов. Еще большей удачей оказалось то, что Хирш быстро признался и заявил (можно считать, правдиво), что не имел никакого намерения выполнять задание немцев, а принял его лишь с целью выбраться из Европы. В радужном настроении, вызванном таким «триумфом», мы поначалу не обратили внимания на то обстоятельство, что остальных задержанных никак не удалось заставить признаться в чем-либо, хотя бы отдаленно напоминающем шпионаж. Но обыск их багажа показал, что все они в большей или меньшей степени нарушили законы о контрабанде, поэтому у нас на всякий случай оказались незначительные формальные основания для их задержания.

Тайна раскрылась примерно через год. Одного из работников моего направления, отвечавшего за обработку перехваченных материалов, вдруг осенила мысль. Он связался по телефону с Палмером из шифровальной школы и попросил его проверить соответствующую радиограмму из Бильбао. Не могли ли «Orki» ошибочно стоять вместо слова «Drei» («три»)? Очень скоро Палмер дал ответ. Да, это было слово «Drei», и Палмер не мог даже понять, как у шифровальщиков получилось слово «Orki». Итак, речь шла не о Хирше и его спутниках «Orki», а о Хирше и его «трех спутниках», а именно о жене, теще и Гилинском. К тому времени, когда английское правительство приступило к рассмотрению претензий, выдвинутых пассажирами за ошибочный арест, я уже находился вне опасности, занимаясь «засылкой» английских агентов в Советский Союз и в Балканские страны с базы в Стамбуле.

До сих пор я говорил только о перехвате радиограмм, но существовали и другие формы перехвата, хотя и менее продуктивные с точки зрения контрразведки, но все же приносившие определенные результаты. Так, например, почтовая цензура раскрыла один или два интересных случая, хотя от нее ожидали большего. Применялись также изощренные методы вскрытия дипломатической почты. Эти методы невозможно было использовать непосредственно против врага, поскольку немецкая и итальянская почта не пересылалась через английскую территорию. Однако почта нейтральных государств и младших союзников, вроде поляков и чехов, стала законной добычей. Правда, операции по вскрытию дипломатической почты были связаны с рядом сложных процедур.

Прежде всего следовало так или иначе убедить курьера оставить свои вализы на попечение англичан. Это оказывалось не так трудно сделать, так как во многих странах курьерская служба была организована слабо, да и курьеры не отличались дисциплинированностью. В то время Великобритания была отрезана от континента, и вся дипломатическая почта пересылалась по воздуху. Задержки с вылетами самолетов считались обычным делом, поэтому всегда можно было придумать такую причину даже при благоприятных погодных условиях. По прибытии в аэропорт курьеру обычно сообщали плохую сводку погоды или говорили, что обнаружена техническая неисправность в самолете. И то и другое означало неопределенно долгое ожидание. Курьеру приходилось выбирать: сидеть ли на своей вализе в аэропорту или отправиться в ближайший город и терпеть неудобства провинциальной гостиницы. В этих обстоятельствах офицер службы безопасности аэропорта любезно предлагал расстроенному курьеру оставить почту у него в сейфе. «Я запру его сам на ваших глазах, старина, — говорил офицер, — и все будет в порядке, пока вы не вернетесь». Удивительно, сколько курьеров попадалось на эту дешевую приманку и спокойно уходило поглазеть на какой-нибудь местный талант, в чем офицер службы безопасности, конечно, с радостью оказывал содействие!

Как только курьер удалялся, офицер службы безопасности сообщал об этом ожидавшим экспертам и передавал вализы в их распоряжение. До вскрытия каждую вализу и ее содержимое тщательно осматривали, каждый узел и каждую печать измеряли, копировали и фотографировали, а при необходимости подвергали даже химическому анализу. Затем развязывали узлы, снимали печати, извлекали документы и фотографировали. И наконец, предстояла самая трудная задача — сложить почту точно так, как она была сложена, и до мельчайших подробностей воспроизвести первоначальные узлы и печати. Русские не подвергались такому осмотру: отчасти потому, что их вализы неизменно сопровождали два курьера, один из которых всегда оставался при почте, и отчасти из опасения, что в почте окажется бомба, предназначенная для слишком любопытных. Зато дипломатическая корреспонденция южноамериканских государств, испанцев, португальцев, чехов, поляков, греков, югославов и многих других регулярно подвергалась досмотру. Несмотря на исключительные меры предосторожности, иногда возникали инциденты. В одном случае красные печати на польской вализе стали после обработки фиолетовыми и ничем нельзя было восстановить их первоначальный цвет. Пришлось с сожалением сообщить полякам, что их вализа утеряна. Такой счастливый конец оказался возможным лишь потому, что поляки доверили пересылку этой вализы, как они это иногда делали, англичанам, поскольку ее содержимое, видимо, не представляло особой ценности. Положение было бы гораздо более неловким, если бы эту почту сопровождал польский курьер.

К началу 1942 года слабая струйка перехватываемых радиограмм абвера превратилась в поток. Это была заслуга главным образом Дилли Нокса, который сумел разгадать секреты шифровальной машины абвера. Широкая система перехвата обнаруживала иногда занимательные штрихи из жизни офицеров немецкой разведки. Было, например, «дело Акселя» — немецкой полицейской собаки. Ее перевели из Берлина в Альхесирас — по всей видимости, для охраны тамошнего филиала резидентуры абвера от английских агентов, тайно перебиравшихся через залив из Гибралтара. На последнем этапе путешествия собаки Мадрид направил упреждающую телеграмму начальнику поста абвера в Альхесирасе Альберту Карбе (он же Цезарь): «Будьте осторожны с Акселем. Он кусается». Через несколько дней Альхесирас ответил лаконичным донесением: «Цезарь в госпитале. Его укусил Аксель».

Вскоре сектор V имел полную картину деятельности абвера на полуострове. Были известны имена, псевдонимы, адреса, функции прикрытия и действительные функции большинства офицеров мадридской резидентуры и ее многих филиалов — в Барселоне, Бильбао, Виго, Альхесирасе и т. д. Когда накопилось уже довольно много информации, произошел безобразный случай, еще раз доказавший опасность такого положения, при котором две отдельные организации работают над одними и теми же вопросами в одном и том же районе. Я уже говорил, что существовало правило, согласно которому атташе вооруженных сил в английских посольствах за границей не занимались тайной разведывательной деятельностью. Однако из этого правила делались исключения. Так, военно-морскому атташе в Испании капитану 1-го ранга Хилгарту благодаря личному знакомству с Черчиллем был выделен секретный фонд для нелегальной работы. При этом единственным человеком в СИС, с которым Хилгарту разрешалось поддерживать связь, был сам начальник СИС. Это делалось, безусловно, для сохранения тайны, так как источники Хилгарта были особо секретными. Однако такое положение способствовало развитию мании величия у этого доблестного офицера. Недаром для своей корреспонденции он избрал псевдоним Армада.

Однажды Каугилл попросил меня договориться о приеме у шефа, чтобы обсудить важное сообщение от Армады. Сообщение касалось немцев в Испании. В те дни я редко видел шефа и чувствовал себя стесненно в его присутствии, но на этот раз у него было веселое настроение. Он сказал, что вторгся в мои «владения», занявшись немного контрразведкой в Испании, и что разрешил Армаде купить (за очень большую сумму) подробные сведения о руководящих офицерах абвера в Испании. Шеф вручил мне короткую телеграмму, содержавшую с дюжину имен со скудными данными о каждом: Густав Ленц — глава резидентуры, Ганс Гуде — ответственный за военно-морскую разведку и т. д. и т. п. Я несколько бестактно заметил, что информация, содержащаяся в донесении, соответствует действительности. Шеф поднял брови: откуда мне известно, что она соответствует действительности? Потому что у нас есть уже такая информация. А что еще мне известно? Очень многое. Почему же об этом не информировали шефа? Но мы же ежемесячно составляем отчет о проделанной работе, а копию посылаем шефу. В этот момент шеф показал, какой он, в общем, порядочный человек. «Мой дорогой Филби, — сказал он со свойственной ему мимолетной улыбкой, — не думаете же вы, что я читаю все, что кладут мне на стол?» Мы решили запросить у источника Армады дополнительные сведения, но, конечно, ничего из этого не получилось. Я пришел в ярость, когда вскоре установил, что это за ценный источник. Им оказался высокопоставленный чиновник из генерального управления безопасности Испании. Ему, должно быть, действительно очень много платили, а мне приходилось воевать за каждые лишние пять фунтов в месяц для агентов, которые давали регулярную, хотя и не такую красочную, информацию!

Одна из проблем разведки — как добыть информацию; другая, столь же важная, а иногда гораздо более трудная — как ее реализовать. Захватывать вражеских агентов, когда они появлялись на английской территории, конечно, очень хорошо. Но как использовать с таким трудом добытые сведения об организации немцев на полуострове в целом и руководившем ею центре в Германии? Постепенно я пришел к убеждению, что широкая осведомленность требует более творческого подхода к делу, чем было раньше. Мало было просто предупреждать МИ-5 о предстоящем прибытии в Великобританию агентов абвера или изредка захватывать их в Тринидаде. Нашу осведомленность наверняка можно использовать для того, чтобы если не дезорганизовать, то, по крайней мере, серьезно затруднить действия врага на избранной им территории Испании. Это совпадало и с мнением моих советских коллег.

Мысли такого рода стали все больше овладевать мной по мере постепенного накопления разведывательных данных о подготовке немцами в Испании операции с использованием новейших технических средств. Абвер дал этой операции кодовое наименование «Бодцен». Бодцен — название узкой полосы воды, отделяющей остров Рюген от собственно Германии, неподалеку от научно-исследовательского центра военного времени Пинемюнде. После сопоставления этих данных с дополнительными сведениями о том, что «бодценские» эксперты сосредоточиваются со своей техникой в Альхесирасе, стало достаточно ясно, что назревают какие-то события, связанные с Гибралтарским проливом. Я проконсультировался с доктором Джонсом, начальником научного отдела СИС. Джонс, изучив материалы, довольно уверенно заявил, что все это свидетельствует о намерении немцев установить приборы для обнаружения кораблей, проходящих через пролив ночью. Это грозило новыми серьезными опасностями для линий снабжения в западной части Средиземного моря, и я решил, что настало время для осуществления новой тактики, которая до смерти перепугает абвер в Испании.

Еще раньше я не раз думал о том, как напустить на немцев в Испании УСО, но потом отказался от этой идеи. Если бы даже у УСО хватило средств для такой операции, я сомневался, чтобы кто-то у нас приветствовал идею двойника Джеймса Бонда, свободно действующего в Испании, где власти настроены против Англии. В конце концов у меня сложилось мнение, что наилучшая мера — дипломатическая акция. Англичане имели законный повод выразить недовольство испанскому правительству по поводу предоставления немецкой разведке свободы действий на территории Испании. Решительный протест, основанный на подробных и убедительных доказательствах, был бы вполне уместным. Конечно, я не надеялся, что генерал Франко примет какие-то меры против своих немецких друзей, но нисколько не сомневался, что он по-дружески предупредит их об осведомленности английской разведки. Мне вспомнился генерал Уэстмэкотт, начальник Чрезвычайного разведывательного управления из книги Комптона Маккензи «Разжижение мозгов», с его изречением: «В конце концов весь смысл секретной службы заключается в том, что она должна быть секретной». Были все основания полагать, что Густав Ленц, начальник отделения абвера в Испании, будет потрясен, если мы сумеем показать, что его секреты уже перестали быть секретами.

Прежде всего надо было убедить Каугилла, что это стоящая и осуществимая операция. Обвинения со стороны англичан должны были строиться главным образом на информации, полученной путем радиоперехвата, а Каугилл ревностно охранял ее даже от других английских спецорганизаций. Смысл моего предложения заключался в том, чтобы вручить соответствующий документ недружественному испанскому правительству в надежде, что оно доведет его содержание до сведения немцев. К моему величайшему облегчению, Каугилл отнесся к этому предложению благосклонно. Он понес шефу мой проект, в котором я изо всех сил старался скрыть источники нашей информации. Шеф одобрил проект. К счастью, связующим звеном между Министерством иностранных дел и СИС в то время был Питер Локсли, человек столь же энергичный, сколь и обаятельный. Он с энтузиазмом поддержал проект. Вскоре сэру Сэмюэлю Хору, тогдашнему английскому послу в Мадриде, направили указание выразить решительный протест генералу Франко. В подкрепление протеста посол должен был передать испанцам экземпляр моего меморандума.

Писать о сэре Сэмюэле приятные вещи трудно, но истина обязывает меня признать, что в данном случае он справился с поручением великолепно. Посол одел ответственных работников своего аппарата в парадную форму и повез их в полном составе к главе испанского государства. Что и кому сказал тогда Франко, пока неизвестно, но результаты превзошли все ожидания. В последующие два-три дня Мадрид и Берлин обменивались паническими радиограммами. При этом немцы срочно приняли всякого рода бесполезные чрезвычайные меры. Мы даже получили сообщение (к которому не отнеслись серьезно), что в германском посольстве в Мадриде чрезмерно задымили трубы. Окончательная победа пришла в форме категорического приказа из Берлина в Мадрид: «Операцию «Бодден» полностью прекратить». Мы же по-прежнему продолжали перехватывать и расшифровывать радиограммы, а это означало, что проведенная операция не скомпрометировала наш главный источник.

Ободренные успехом в Испании, мы начали аналогичную акцию против немцев в Португалии, но достигли незначительных результатов. В Испании у нас была совершенно определенная задача, ведь генерал Франко сам объявил себя союзником нашего врага. За редким исключением, его старшие чиновники горячо симпатизировали странам «оси». Поэтому мы могли быть уверены, что, где бы ни был нанесен удар, мы причиним ущерб нашим врагам. Министерство иностранных дел меньше обычного проявляло сдержанность и не опасалось погладить Франко против шерсти, если для этого были веские основания; что же касается разведки, то у СИС в Испании было так мало друзей, что не приходилось бояться репрессий против них со стороны противника.

В Португалии политическая обстановка сложилась иначе. Она была туманной и очень запутанной. Правда, доктор Салазар сочувствовал странам «оси». Но он был гораздо осторожнее своего коллеги, диктатора Испании, и придерживался более нейтральной позиции. Опасаясь нарушить политику равновесия Салазара, наше Министерство иностранных дел воздерживалось от решительных действий: ведь Салазар мог спрыгнуть с забора и легко мог приземлиться не на той стороне. А у разведчиков имелись свои, более узкие соображения. Мы знали, что несколько высших португальских чиновников получают деньги как от немцев, так и от СИС. Было трудно определить, на кого они больше работали, если вообще кто-нибудь извлекал пользу из этого запутанного положения. Но я совсем не хотел, чтобы эти чиновники пришли к нам с требованием возместить «левый» заработок, который они могли потерять в случае изгнания их немецких казначеев.

Все это обусловило как содержание протеста Министерства иностранных дел, так и форму его представления. Не было визита старших чиновников посольства в полной парадной форме к хитрому доктору. Вместо этого английский посол сэр Рональд Кэмпбелл поднял вопрос в уютном кабинете португальского министра иностранных дел Сампайо, который проявил немалую дипломатическую находчивость в своих ответах. Да, конечно, говорил он, это очень нехорошо, что немцы злоупотребляют нейтралитетом португальцев, как написано в протесте. Но уверены ли вы в своих источниках? Он сам сталкивается с большими трудностями при оценке сообщений разведки. И вообще, все это — дело чрезвычайно щекотливое и сложное. Например, он слышал, что другие государства тоже недалеко ушли от немцев в своей незаконной деятельности на португальской территории. Если португальское правительство примет какие-то меры против немцев, германское правительство может настаивать на подобных мерах и против других государств. Настойчивость в вопросах такого рода поставила бы португальцев перед ужасной дилеммой. Он, Сампайо, разумеется, незамедлительно передаст протест сэра Рональда доктору Салазару, но, со своей стороны, сомневается, что доктор примет меры, о которых мы просим, без тщательного изучения этой многосторонней проблемы. Выразив таким искусным образом свое предупреждение, Сампайо закончил его перлом дипломатической логики. «Зачем, — вздохнул он, — воюющие державы занимаются шпионажем? Если бы они сосредоточивали все усилия на контршпионаже, никто не стал бы возражать».

Хотя руководитель английской контрразведывательной организации в Лиссабоне был исключительно способным и тонким человеком, многие из наших португальских дел заканчивались вот так же ничем. Было, например, одно достойное сожаления дело Стилуэлла, английского коммерсанта, прожившего много лет в Португалии. Его имя привлекло внимание СИС в тот период, когда о деятельности немецкой разведки в Португалии мы знали еще очень мало. Поэтому склонны были считать агентов немецкой разведки, которых нам удавалось установить, более важными, чем они потом оказывались на самом деле. Среди них был некий Вельтцин — немецкий торговец, который казался нам довольно крупной фигурой. С большим трудом нам удалось выкрасть из конторы Вельтцина карточку, которая предположительно исходила из его картотеки.

Мы решили, что попали в точку. Записи на карточке прямо указывали на то, что Стилуэлл в последнее время регулярно получал деньги от Вельтцина. Однако задачу нельзя было считать решенной. Карточка не могла служить доказательством: она ведь могла оказаться поддельной. Некоторые из нас сомневались в том, что Первая же карточка из картотеки Вельтцина оказалась тем, что нужно. Годом или двумя позже, когда у СИС накопилось больше опыта, мы бы не спешили принимать решение. Но в то время на счету у нас было еще мало шпионов и мы жаждали получить их побольше. К тому же этот таинственный Вельтцин так нас заинтриговал, что сектор V готов был пойти на риск, лишь бы узнать о нем побольше. Соответственно Стилуэллу было предложено вернуться в Англию. По прибытии его арестовали и на следующее утро вызвали на допрос. На допросе он держался с достоинством и выражал свое возмущение. Вид пресловутой карточки на него не подействовал: Стилуэлл вел себя как ни в чем не повинный человек. Его освободили, никак не запятнав, со стыдливыми извинениями. Нам так и не удалось раскрыть секрет карточки Стилуэлла. Тогда был организован налет на контору Вельтцина, чтобы похитить всю его картотеку. Однако Вельтцин не дал застать себя врасплох, и налет потерпел такое же фиаско, как и арест ни в чем не повинного Стилуэлла. Вскоре увеличившийся поток серьезной разведывательной информации показал, что Вельтцин был не ключевой фигурой, а просто пешкой.

Прежде чем расстаться с Португалией, я должен рассказать об одном мастерском допросе. Некая дама прибыла в Англию из Португалии, где, как нам стало известно, она была знакома с несколькими немцами, в том числе и с офицерами немецкой разведки. При личном обыске и досмотре ее багажа обнаружили маленький дневник, где записи были сделаны загадочными сокращениями. Следователь потребовал объяснить каждую запись, но дама оказалась исключительно сообразительной и довольно правдоподобно отрицала, что эти записи имеют отношение к ее немецким знакомым. Разгоряченный следователь от отчаяния попытался нанести последний удар: «Позвольте обратить ваше внимание, миссис… на запись от такого-то числа. Она гласит: “Провела весь день, сидя на своей fanny”[42]». И после многозначительной паузы добавил: «Кто эта Фэнни? В каком смысле она была ваша? И почему вы сидели на ней?» Под напором такой беспросветной глупости дама «раскололась» и призналась во всем. Признания свидетельствовали, что ее отношения с немцами в Эсториле были действительно интимными, но никоим образом не наносили ущерба военным действиям Англии.

Примерно в это же время я чуть было не нажил себе серьезные неприятности. Я уже упоминал, что центральный архив, где хранились материалы СИС, находился в соседнем с Гленалмондом помещении. Билл Вудфилд, начальник архива, вскоре стал моим приятелем. Мне говорили, что пурпурный цвет — единственный, которого нет в радуге. Если так, то лицо Билла никак не могло быть связано с радугой. У него была слабость к розовому джину, которую я разделял, и притворно стыдливое пристрастие к скабрезным анекдотам. Мы часто встречались, чтобы поболтать обо всяких служебных интригах, в чем у него был немалый опыт. Эти дружеские отношения оказались выгодными, так как я стал получать дела из архива значительно быстрее и легче, чем многие мои коллега. В архиве совершенно не хватало работников, да и те, что были, зачастую оказывались недостаточно квалифицированными.

В архиве хранились дела, известные как книги-источники. В них содержались данные и характеристики агентов СИС, действовавших за границей. Мне, естественно, хотелось иметь сведения об агентах, работавших на Пиренейском полуострове, однако изучение книг-источников по Испании и Португалии только разожгло мой аппетит. Я стал упорно работать над книгами, стремясь как можно больше узнать о деятельности СИС в целом. Когда я дошел до книги-источника по Советскому Союзу, выяснилось, что она состоит из двух томов. Проработав до полного удовлетворения оба тома, я обычным порядком вернул их в архив.

Примерно через неделю Билл позвонил и попросил у меня второй том книга о русских источниках. Справившись у секретаря, я позвонил и сказал, что, согласно нашему журналу, книгу возвратили в архив такого-то числа. После бесплодных поисков в архиве Билл усомнился в правильности нашего учета и потребовал еще раз проверить. Я перевернул все вверх дном, но безрезультатно. Мы раза два встречались с Биллом в тот вечер за стаканом джина, чтобы обсудить это таинственное происшествие. Билл сказал, что по существующим правилам он должен немедленно доложить об утере книги-источника начальнику Службы. Мне удалось убедить Билла повременить несколько дней. Мое беспокойство росло. Я сомневался, чтобы шеф положительно оценил мое исключительное рвение по штудированию источников, тем более что это привело к утере тома, изучение которого не входило в сферу моей деятельности.

Сгущавшиеся тучи внезапно рассеялись. Билл позвонил и принес мне «глубокие личные извинения». Оказалось, одна из его секретарш, занимавшаяся этими книгами, в целях экономии места на полке объединила два тома в один Потом секретарша заболела гриппом и несколько дней отсутствовала. Когда она вышла на работу, Вудфилд спросил ее о книге, и она сразу вспомнила, что сделала с ней. Я милостиво принял извинения и предложил Биллу встретиться вечером, что мы и сделали, потопив мучительное воспоминание в розовом джине. Помнится, я на какой-то миг подумал, что очень люблю пурпурный цвет, но уже на другое утро раскаялся в этом.

АНГЛИЙСКИЙ И СОЮЗНИЧЕСКИЙ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС

Каугилл любил семейную атмосферу, поэтому жизнь и работа в секторе V протекали в теплой, даже чрезмерно уютной обстановке. Офицеры и секретарши, поступив в сектор, сразу начинали называть друг друга по имени. Порой казалось, что в один прекрасный момент все сотрудники вдруг усядутся за игру в карты. Иногда это досаждало, но здесь была и своя профессиональная выгода. Никогда не составляло труда узнать, чем заняты твои коллеги: что знал один, становилось известно всем. Такая обстановка предоставляла мне полную свободу передвижения. Каугилла не интересовало, когда и каким способом выполнена работа. Важно, чтобы она была выполнена, а учитывая количество сыпавшихся на нас документов, это было не таким уж малым требованием. Это означало, что я практически в любое время мог отправиться в Лондон под предлогом развития контактов с секциями СИС в Бродвей-билдингс, с МИ-5 и другими государственными учреждениями, заинтересованными в нашей работе. У меня вошло в обычай совершать такие поездки раз в неделю. Я брал с собой портфель, набитый документами, и длинный список визитов. Я также добровольно соглашался на ночные дежурства в Бродвее раз или два в месяц. Это было полезным занятием, так как телеграммы, поступавшие ночью изо всех уголков мира, проливали дополнительный свет на деятельность Службы[43].

Бродвей представлял собой мрачное здание со множеством деревянных перегородок и окнами с матовыми стеклами. Восемь этажей обслуживал один допотопный лифт. В одно из моих первых посещений я оказался в лифте с каким-то сотрудником, с которым лифтер обращался особенно почтительно. Незнакомец бросил на меня быстрый взгляд и отвернулся. Он был хорошо сложен, хорошо одет, но больше всего меня поразила его бледность — бледное лицо, бледные глаза, светлые с проседью, редеющие на макушке волосы. Когда он вышел на четвертом этаже, я спросил, кто это был.

— Что вы, сэр? Это же шеф! — ответил лифтер с некоторым удивлением.

В то время я очень мало знал о шефе. Его звали Стюарт Мензис[44], звание — полковник. Его кабинет находился на четвертом этаже. Он писал зелеными чернилами на ярко-голубой бумаге. Почерк у него был ужасный. До того как стать начальником СИС, он возглавлял Сектор IV, который занимался военной разведкой. Его официальным обозначением были буквы КСС, но в переписке между Бродвеем и зарубежными резидентурами он мог обозначаться любыми тремя буквами в алфавитном порядке: АВС, XYZ и т. д. В правительственных кругах вне СИС его всегда называли К. Это обозначение осталось со времен капитана 1-го ранга Мэнсфилда Каммингса, первого начальника Секретной службы в ее современном виде. Таков был объем моих сведений о шефе во время первой встречи с ним в лифте. В дальнейшем мне пришлось узнать его гораздо лучше. Спешу сказать, что, оглядываясь назад, я вспоминаю его с симпатией и уважением, хотя вовсе не за те качества, которыми гордился он сам.

Помимо Фенвика, приятного, но бездеятельного бизнесмена-нефтяника, который пассивно руководил резидентурами в Мадриде, Лиссабоне, Танжере и Гибралтаре, первым, с кем я установил контакт в Бродвее, был один из ближайших друзей шефа — Дэвид Бойл. Он ведал распределением информации, добываемой при вскрытии дипломатической почты, и обеспечивал сохранение тайны при работе с этой информацией. Поговаривали, что Бойл очень близок к шефу и оказывает влияние на политику Службы. Я был решительно настроен против него, так как наслышался о нем много плохого: его прозвали Пресмыкающимся Иисусом. Мои первые впечатления, пожалуй, подтвердили ходившие о нем слухи. Бойл в избытке обла-.дал теми качествами, которые мне были особенно неприятны. Несправедливо называть его, однако, эгоистичным и тщеславным снобом. Бойл умел добиваться расположения ответственных работников Министерства иностранных дел, чем я, к собственному удивлению, вскоре стал восхищаться. Кроме того, для меня имела большое значение его неспособность оценивать разведывательные материалы, которые проходили через его руки. И хотя Бойл был более чем вдвое старше меня, он все больше стал полагаться на мое мнение. В свою очередь, я отвечал ему всеми внешними проявлениями уважения. Наши личные отношения, несмотря на всю их нелепость, складывались неплохо. Они оказались для меня весьма ценными, потому что среди мелочей и сплетен, заполнявших дипломатические вализы, иногда попадались настоящие перлы информации. Бойл, конечно, никогда не стал бы претендовать на право пользоваться зелеными чернилами, он писал фиолетовыми.

Через Бойла я познакомился со знаменитым полковником Клодом Дэнси. До войны он создавал так называемую организацию «г», задуманную для проникновения в Германию с баз в Швейцарии. После нападения на Францию каналы связи системы «г» катастрофически пострадали. В Швейцарии Дэнси оставил для продолжения работы способного офицера по фамилии Ван дер Хойфел, который, как говорили, был из графского рода Священной Римской империи. Да простит он мне, если я неправильно передаю его фамилию графически и фонетически, но смею утверждать, что здесь я далеко не одинок. Когда однажды мы условились с ним пообедать в ресторане «Гаррик», швейцар с трудом понял, кого я хочу видеть.

— О-о-о! — воскликнул он наконец. — Вы имеете в виду господина Ванувла? — И показал мне, где его найти.

Я уже говорил, что Дэнси весьма критически относился к целесообразности контрразведки и был известен своей излишней воинственностью. Меня поэтому удивила его учтивость со мной. Впоследствии я узнал, что Дэнси внешне всегда учтив, а свою желчность предпочитает проявлять на расстоянии — по телефону или на бумаге. Иметь с ним дело можно было только у него в кабинете. Личная встреча как бы охлаждала его, и с ним можно было разумно беседовать. Уловив это свойство, я перестал испытывать трудности с Дэнси, за исключением тех случаев, когда приходилось с каменным лицом слушать, как он высмеивает босса моего босса — Вивьена. К счастью, наши дороги скрещивались нечасто, поскольку он вычеркнул меня из списка своих излюбленных противников.

А вот с Вивьеном я старался видеться как можно чаще. Для непосредственных практических целей он был бесполезным человеком, так как смертельно боялся Дэнси и даже своего подчиненного — Каугилла. Вивьен, однако, был, пожалуй, умнее обоих и обладал склонностью к размышлениям, а посему пускался в долгие, пространные рассуждения об истории СИС, ее политике и сотрудниках, а также об отношениях между СИС и МИ-5. Он был сторонником корректного стиля работы, и из его «проповедей» я узнал гораздо больше о сложностях государственной машины, чем мог бы добиться от нетерпеливых сторонников «немедленных результатов» вроде Дэнси и Каугилла. Вначале я и не представлял себе, насколько может мне помочь Вивьен в моем стремлении получить в СИС пост, которого я больше всего жаждал. Каугиллу позже пришлось горько пожалеть о своей преждевременной оценке Вивьена как ничтожества.

От Бродвей-билдингс через Сент-Джеймс-парк до помещения МИ-5 на Сент-Джеймс-стрит — рукой подать, однако разница в стиле работы была значительной. Даже вход в помещение МИ-5 производил более благоприятное впечатление, чем закопченный холл в Бродвее. Это впечатление не покидало вас и наверху. Кабинеты выглядели как кабинеты. Насколько мне известно, там не строили никаких «крольчатников», которые так изуродовали Бродвей. Столы не были завалены бумагами, в большинстве случаев — с полдюжины опрятно пронумерованных и помеченных папок ждали своей очереди. Это имело, конечно, свои недостатки. В секторе V мы обычно жало-' вались на излишние подробности, которыми сотрудники МИ-5 находили время начинять свои длинные письма. По крайней мере, такие подробности часто не оправдывались значением документа. Тем не менее в МИ-5 чувствовалась компетентность профессионалов, с которой Бродвей не мог сравняться. Возможно, МИ-5 и имела раздутый штат, на что часто сетовал Каугилл, зато там большинство офицеров знало, что надо делать и как делать, чего нельзя было сказать о многих сотрудниках в Бродвее.

Но так было не всегда. После падения Франции МИ-5 столкнулась с ситуацией, к которой оказалась совершенно неподготовленной. Английский народ пал жертвой собственной пропаганды о существовании немецкой «пятой колонны» в Англии. В течение многих месяцев после Дюнкерка полиция и МИ-5 были завалены сообщениями о световой сигнализации, таинственных незнакомцах, о речи с иностранным акцентом, подслушанной в кабачке, и т. д. Это дезорганизовало всю работу. Я впервые посетил МИ-5 с капитаном 3-го ранга Питерсом осенью 1940 года, когда МИ-5 временно размещалась в Уормвуд-Скрабс[45]. Приятно было сознавать, что МИ-5 помещается в тюрьме, но беспорядок там царил ужасающий. Кипы непрочитанной корреспонденции валялись на полу, и сотрудники растерянно признавались, что им не прочитать и десятой доли, не говоря уже об ответах. К счастью, все эти письма оказались никчемными: немецкой «пятой колонны» в Англии никогда не существовало.

Навести порядок в этом хаосе поручили некоему Хорроксу. Его привлекли (кажется, из Сити) специально для этой цели. Через год работы он мог утверждать, что добился успеха. Хоррокс занимался общими административными вопросами, меня же особенно интересовали архивы. И надо сказать, тут он навел блестящий порядок. Архив МИ-5 находился в новом помещении, занимавшем часть дворца Бленхейм, и вызывал восхищение после неопрятных лабиринтов Вудфилда в Сент-Олбансе. Любые сведения можно было легко найти в аккуратно ведущихся делах и карточках-указателях. Хватало и архивных работников, чтобы обеспечить методичное и достаточно быстрое выполнение работы. Я с удивлением и завистью узнал, что большинство девушек, работавших в архиве, так же хорошо знали содержание дел, за которые они отвечали, как и сотрудники, что вели эти дела на Сент-Джеймс-стрит. Когда я деликатно поднял этот вопрос перед Вудфилдом, он ответил, что ему бессовестно занижают штаты и что уделять столько внимания деталям все равно ни к чему.

По роду своей работы я больше всего соприкасался с так называемым отделом «В» МИ-5. В этом отделе получали и оценивали разведывательные материалы и обычно намечали последующие действия. Под «действиями» в данном контексте я имею в виду только мероприятия по разработке и использованию полученной информации, а не такие меры, как арест, ибо, подобно СИС, МИ-5 не имела никакой исполнительной власти. МИ-5 не могла арестовывать подозреваемых, она лишь вносила рекомендации об их аресте соответствующим властям. Хотя на практике это не составляло большой разницы, так как рекомендации МИ-5 неизменно принимались, формально и теоретически это различие твердо поддерживалось.

В этом, мне кажется, заложена одна из важнейших причин высокого профессионализма МИ-5 по сравнению с СИС. МИ-5 действует на британской территории и поэтому обязана строго соблюдать законы страны. Она может настаивать на определенных отступлениях от закона и частенько так и делает, однако для каждого отступления необходима прямая санкция правительства, обычно в форме приказа Министерства внутренних дел. Заручившись такой поддержкой, МИ-5 может организовать, например, подслушивание телефонных разговоров частных лиц или таких учреждений, как иностранные посольства и комитеты коммунистической партии. Но здесь МИ-5 приходится соблюдать осторожность. Если ведомство допускает ошибку, начинаются запросы в парламенте, поднимает шум пресса и следуют всякого рода гласные последствия, неприятные для «застенчивой» тайной организации. Для СИС подобных препятствий не существует, и ничто не мешает ей нарушать законы иностранных государств при проведении своих операций. В таких случаях страдает только дипломатическая служба, вынужденная оправдываться перед иностранными правительствами, обычно просто отрицая факты.

Качество работы МИ-5 в военное время многим обязано ее временным сотрудникам. Особенно ценным было пополнение из университетов — Харт, Блант, Ротшильд, Мастермен и др. Значительный вклад внесли также юристы. В большинстве своем после войны эти светлые головы вернулись к прежним занятиям. Поскольку данная книга не является историческим исследованием, нет необходимости распространяться об их достоинствах. Однако отдел «В» возглавляли два профессиональных разведчика, которые ухитрились на протяжении всей войны сохранять уважение своих талантливых подчиненных. Оба они сыграли определенную роль в моей судьбе, поэтому о них следует рассказать подробнее.

Начальником отдела «В» был Гай Лидделл. «Родился я в ирландском тумане, — сказал он мне однажды, — и иногда мне кажется, что я из него так и не выбрался». Трудно представить себе более нелепое принижение своих достоинств. Правда, вначале Лидделл производил впечатление тугодума. Он обычно бормотал свои мысли вслух, как бы нащупывая путь к истине, и безмятежная, невинная улыбка собирала в гармошку его лицо. Однако за внешней неповоротливостью Лидделла скрывался тонкий и рассудительный ум, а память его была целым хранилищем фотографически запечатленных фактов. Лидделл был идеальным начальником для молодежи, у которого было чему поучиться. Он всегда мог отложить в сторону свою работу, чтобы выслушать вас и задуматься над новой проблемой.

И все же карьера Лидделла закончилась бесславно. Начальником МИ-5 во время войны был сэр Чарльз Петри, полицейский из Индии, обаятельный человек, пользовавшийся большим авторитетом. Когда он ушел в отставку, в отделе «В» все как один проголосовали бы за Лидделла как за преемника Петри. Много сторонников было у Лидделла и в других местах. Однако правительство назначило на эту должность Перси Силлитоу, тоже полицейского, но на сей раз из Англии, менее авторитетного и обаятельного, чем Петри. Разочарование Лидделла было очевидным, но оно носило не только личный характер. Подобно большинству профессиональных сотрудников МИ-5, Лидделл считал, что МИ-5 — разведывательная организация, а не полицейское учреждение. Методы борьбы со шпионажем отличаются от методов борьбы с уголовными преступлениями. Шпионов поддерживают своими огромными техническими ресурсами иностранные правительства, преступники же не имеют таких возможностей, а потому в пользу точки зрения Лидделла можно сказать многое. Правительство, однако, сочло, что назначение ответственного работника полиции, знающего механизм Уайтхолла, более безопасно. Лидделлу оказали сомнительную честь, назначив его заместителем начальника МИ-5, и он, естественно, почувствовал себя обиженным. Уверен, что, если бы иностранные агенты узнали об этом, они бы только порадовались поражению Лидделла. Один из них знал…

Главным помощником Лидделла в отделе «В» был Дик Уайт. По профессии школьный учитель, Уайт поступил в МИ-5 в период между войнами. Это был милый, скромный человек, готовый первым признать, что не обладает никакими выдающимися качествами. Самым большим его недостатком была склонность соглашаться с последним человеком, с которым он говорил. С присущим ему здравым смыслом он с удовольствием перепоручал основную работу подчиненным, а себе отводил роль руководителя для поддержания гармонии в работе отдела. Уайт был одним из немногих офицеров МИ-5, который до окончательной размолвки поддерживал сносные личные отношения с Каугиллом. Его способность избегать межведомственных стычек в конце концов была вознаграждена. Когда Лидделл стал заместителем начальника МИ-5, Уайта выдвинули на пост начальника отдела «В». Но на этом его продвижение по службе не кончилось: после ухода на пенсию Мензиса Уайт переехал через парк и стал начальником СИС. К счастью, Дэнси умер, не увидев, как царствует в Бродвее, хотя и милостиво, специалист по контрразведке. Впрочем, если бы Дэнси не умер, это все равно убило бы его.

Я старательно заводил связи в МИ-5 и к концу войны мог утверждать, что приобрел много личных друзей на Сент-Джеймс-стрит. В любом случае кому-то было необходимо смягчать распри между Каугиллом и нашими коллегами из МИ-5, а так как немногим хотелось проявлять в этом деле инициативу, я взял ее на себя. Помимо сиюминутных соображений у меня в голове зрели различные перспективные планы, для реализации которых поддержка со стороны МИ-5 могла оказаться полезной. Я взял за правило давать моим друзьям из МИ-5 кое-какую информацию неофициально, то есть без ведома Каугилла. Нередко за такое неправомерное поведение я получал щедрую награду.

Главная баталия разыгралась в 1943 году, когда я незаметно встал на сторону МИ-5 против Каугилла. Вопрос касался места расположения сектора V. Он помещался в Сент-Олбансе отчасти из-за тесноты в Бродвее и отчасти для того, чтобы держать его архивы вне досягаемости немецких бомбардировщиков. Когда Вудфилд перевез архивы в Сент-Олбанс, Каугилл тоже переехал туда. Формально он обосновывал свой переезд тем, что «контрразведывательная организация должна находиться поблизости от своих архивов». Настоящая же причина заключалась в стремлении создать свою маленькую империю в стороне от ведомственных интриг, где бы его как можно меньше тревожили. Однако продолжительный перерыв в бомбардировках лишил аргументы Каугилла убедительности. К тому же в Лондоне было множество свободных служебных помещений, и у нас не имелось веских оснований отказываться от них.

МИ-5 тем временем продолжала настаивать на более тесном' сотрудничестве с сектором V. Ее руководство упорно доказывало преимущество «близости» — это слово все чаще мелькало в переписке Петри с Мензисом. И в самом деле, при всей очевидности удобств телефонной связи сотрудничество между двумя организациями было бы более эффективным, если бы расстояние между ними стало короче. Как раз этого и не хотел Каугилл, именно по тем причинам, которые высказывало руководство МИ-5. Каугиллу представлялось, что он сам и его аппарат по возвращении в Лондон будут тратить энергию на интриги и будут отданы на милость махинациям Лидделла и К°. Больше всего Каугилл боялся упустить контроль из своих рук. Я же безоговорочно стоял за возвращение в Лондон. Более тесные контакты с МИ-5, Бродвеем и другими государственными учреждениями, с моей точки зрения, могли только способствовать всестороннему ознакомлению с работой разведки. А для меня имело значение только это!

Как и следовало ожидать, Каугилл переоценил свои силы в данной ситуации. Он решил провести свободное голосование, предоставив всем сотрудникам в Сент-Олбансе возможность высказаться «за» или «против» переезда в Лондон. Каугилл допустил и другую ошибку, сообщив о своем решении посторонним, так что результаты голосования уже нельзя было скрыть. Свободное голосование давало мне право провести предварительную работу в кулуарах, и я занялся этим делом, не пройдя даже мимо секретарш, многие из которых начали тяготиться монастырской жизнью в казенных помещениях. Результаты голосования ошеломили Каугилла. Более чем две трети сотрудников высказались за Лондон. Хотя это голосование и не имело решающего значения, оно в значительной степени поколебало непреклонность Каугилла. Через несколько недель мы водворились в помещении на Райдер-стрит, в двух минутах ходьбы от МИ-5 и в пятнадцати от Бродвея. Когда мы приходили рано на работу, из окон видно было, как «Кваглино»[46] разгружается от омерзительных отбросов минувшего вечера. Мы прибыли как раз к «малому блицу»[47].

Теперь я должен вернуться на несколько месяцев назад и описать событие, которое оказало глубокое влияние на всю последующую деятельность английской разведки. Я имею в виду появление американцев. До войны у Соединенных Штатов не было регулярной разведывательной службы за рубежом. Федеральное бюро расследований ведало только вопросами внутренней безопасности. Секретная информация из других стран поступала в ограниченном количестве в результате «сверхплановой» деятельности американских военных атташе и дипломатов, которые чувствовали себя менее связанными в этих делах, чем представители других стран, имевших для выполнения грязной работы регулярные секретные службы. Теперь хорошо известно из опубликованных материалов, что в Нью-Йорке в 1940 году был создан Британский координационный центр по вопросам безопасности под руководством Уильяма Стивенсона. Официально этот центр должен был заниматься обеспечением безопасности американских поставок в Англию, так как предполагалось, что лица немецкого происхождения, проживающие в Соединенных Штатах, — а таких было немало — станут устраивать широкомасштабные диверсии. Это предположение, однако, не подтвердилось, и Стивенсон, который был другом Черчилля и пользовался большей реальной политической властью, чем кто-либо другой в английской разведке, вскоре нашел новое применение своей неуемной энергии. Прежде всего он занялся организацией помех поставкам материалов в страны «оси» и их перевозкам на нейтральных судах. Британский координационный центр, пожалуй, организовал больше диверсий, чем вся колония уроженцев Германии в Соединенных Штатах. Но свои основные силы Стивенсон отдал реализации другой идеи: убедить американцев, что для США настало время иметь собственную разведывательную службу.

Стивенсон, как и многие другие, понимал, что создания такой службы в США не избежать. Размышляя о ближайшем будущем, Стивенсон пришел к выводу, что англичанам выгоднее вступить в дело при закладке фундамента: предложив свою помощь на ранней стадии, англичане заслужат тем самым право получать взамен разведывательную информацию, которая, как можно было ожидать, пойдет потоком благодаря богатым ресурсам США. Это открывало также возможность получать информацию через посольства Соединенных Штатов в тех странах, в которых Англия не имела больше своих представительств, таких, например, как вишистская Франция, Балканские страны и даже сама Германия. Как истый деятель высокого полета, Стивенсон не привык проверять почву на низких уровнях. Он сумел вызвать интерес к этому делу у самого Рузвельта и убедить президента, что у него, Стивенсона, и тех, кто его поддерживает, а именно УСО, МИ-5, а также СИС, имеется большой опыт, которым они могут поделиться. Таким образом, когда родилось Управление стратегических служб (УСС) во главе с генералом Доновеном, на высшем уровне уже предусматривалось тесное сотрудничество с англичанами. Окупился ли обмен во время войны английского опыта на американские ресурсы, остается под вопросом. Не вызывает, однако, сомнения, что сотрудничество в конце концов обрекло английские службы на положение младшего партнера. И такое положение оставалось печальным фактом в течение многих лет. Когда позже ЦРУ связало правительство Соединенных Штатов глупейшими обязательствами по отношению к Нго Дин Дьему и стало объектом насмешек после событий в заливе Кочинос, СИС оставалось только беспомощно разводить руками.

К деятельности Стивенсона в Соединенных Штатах довольно неприязненно отнесся Эдгар Гувер. Скрытый намек Стивенсона на то, что ФБР не способно справляться с саботажем на американской территории, глубоко ранил Гувера, отличавшегося непомерным тщеславием. Гувер приходил в ярость, когда головорезы Стивенсона избивали или спаивали команды судов, доставлявших товары странам «оси». Однако настоящей причиной подозрительности и возмущения Гувера, от которых он так и не избавился, было то обстоятельство, что Стивенсон вел политическую игру в его собственной вотчине, и вел довольно умело. Гувер предвидел, что создание УСС вовлечет его в бесконечные споры по поводу юрисдикции. УСС будет соперничать с ФБР при распределении федеральных фондов. Оно уничтожит монополию ФБР на расследования. Создание этого учреждения было единственным серьезным поражением, которое претерпел Гувер в своей политической карьере. Он так никогда и не простил Стивенсону роль акушерки и няньки при появлении УСС.

Принятые на высшем уровне решения постепенно дошли и до Сент-Олбанса. Первый гость из Соединенных Штатов, некий Кимболл из ФБР, прибыл к нам вскоре после событий в Пёрл-Харборе. Кимболл говорил со скоростью пулемета, обвиняя военно-морской флот, армию, государственный департамент и Белый дом в игнорировании предупреждений ФБР о грозящем нападении японцев. Настоящей целью его визита (помимо ни к чему не обязывающих разговоров) было объявить, что Гувер решил назначить в Лондон под видом атташе по юридическим вопросам посольства Соединенных Штатов офицера связи для сотрудничества с МИ-5 и СИС. После отъезда Кимболла Каугилл с насмешкой говорил, что Гувер, очевидно, «намерен обойти Стивенсона». С большим основанием, чем обычно, Каугилл считал Гувера одним из тех злокозненных деятелей, которые используют разведку как лестницу для достижения своих политических целей. Каугилл предупреждал, что ко всем предложениям Гувера надо относиться весьма настороженно, а то и вовсе отвергать их. Мне с трудом удалось сохранить лояльное отношение к Каугиллу, когда появился первый посланец Гувера. Им оказался Артур Тёрстон, человек весьма компетентный, работать с которым было очень полезно. У меня имелись все основания поддерживать с ним хорошие отношения, и он с радостью обменивался со мной контрабандной информацией. Тёрстон был слишком умен, чтобы долго оставаться у Гувера, и вскоре предпочел политические джунгли Индианы.

УСС не отставало от ФБР. После предварительных переговоров на высшем уровне с Доновеном, Брюсом и др. к нам назначили небольшую группу связи. Ее возглавил Норман Пирсон, поэт из Йеля. Компанейский малый, с неиссякаемым запасом анекдотов, Пирсон с нескрываемой иронией относился к своей организации: «Ух, такая сексапильная». Все прибывшие имели смутное представление о нашей профессии и не упускали случая заявить, что приехали учиться. Видимо, я слишком медленно усваивал тайны межведомственной политики, потому что искренне удивился, когда увидел, какое доверие оказывает американцам Каугилл. Он предоставил им возможность свободно пользоваться делами, сектора, включая материалы радиоперехвата, хотя неохотно и лишь в строго обезличенном виде давал их ФБР. Трудно было понять, почему англичане отказывали в информации такой профессиональной организации, как ФБР, и в то же время щедро предоставляли ее людям, которых сам Пирсон как-то назвал «кучкой дилетантов и бездельников».

Со временем ответ на этот вопрос прояснился. Гувер, оказывается, действительно хотел «обойти Стивенсона». Он невзлюбил Британский координационный центр и хотел подрезать ему крылья. Этого, в частности, можно было достигнуть, организовав связь с сектором V непосредственно в Лондоне, а не через центр Стивенсона. Кроме того, Гувер испытывал естественное желание сблизиться с МИ-5. Подобно отделу безопасности ФБР, МИ-5 была чисто контрразведывательной организацией. У МИ-5 были свои неприятности с СИС, а у Гувера — неприятности с УСС. И самое главное: поскольку МИ-5 действовала на британской территории, в представлении Гувера интересы этой организации не могли сталкиваться с интересами ФБР, юрисдикция которого ограничивалась Западным полушарием. Короче говоря, Гувер преследовал двойную цель: передвинуть центр сотрудничества из Соединенных Штатов в Англию и как можно теснее сблизиться с МИ-5.

Все это очень не нравилось Каугиллу. Он хотел бы взять обмен всей контрразведывательной информацией с американцами в свои руки. Не сумев этого добиться, он решил свести обмен между ФБР и МИ-5 к минимуму. Официально Каугилл объяснял это тем, что МИ-5 может передать ФБР информацию, полученную от СИС, без должного внимания к сохранению секретности источников СИС. Я никогда не слышал, чтобы нечто подобное действительно случалось, однако аргументы Каугилла звучали в какой-то степени убедительно, а в условиях войны более или менее благовидный аргумент нередко считался достаточно веским. На самом же деле эти аргументы лишены были всяких оснований. Сам Каугилл красноречиво продемонстрировал это своим либеральным отношением к УСС. Если информация считалась слишком деликатной для того, чтобы передавать ее МИ-5 и ФБР, то уж, конечно, ее не следовало бы доводить до «кучки бездельников» Пирсона. Однако это делалось. Каугилл видел в УСС гибкий инструмент, воспользовавшись которым можно укрепить свои позиции в борьбе против как ФБР, так и МИ-5. Прочность позиции Каугилла в данном случае была очевидна: как бы Гувер ни бушевал, никто в Англии не мог оспаривать необходимость связи Каугилла с УСС. Попытка сделать это со стороны, например, МИ-5 означала бы, что МИ-5 присоединяется к той оценке УСС, которую дал Пирсон. Тонкости межведомственной дипломатии вставали непреодолимым препятствием на пути истины.

Что касается моей работы по Пиренейскому полуострову, то с возникновением УСС у меня появились лишь новые заботы, а кроме того, много времени уходило на передачу наших сведений вновь прибывшим. Мы испытывали большие трудности, связанные с назначением сотрудников УСС в Лиссабон. Первым из них был некий Рей Оливера, который вскоре приобрел печальную известность. Он начал с того, что без всякого предупреждения явился к представителю СИС с предложением сотрудничать. Тот, естественно, попросил незнакомца предъявить документы. В ответ на это Оливера раскрыл саквояж и нахально продемонстрировал его содержимое: Бог знает сколько там было пачек долларов! Прибытие Оливеры вызвало большое замешательство и в посольстве Соединенных Штатов. Сразу же после вступления Америки в войну военный атташе в Лиссабоне полковник Солборг начал засылать в оккупированную Европу агентов через Испанию. Военно-морской атташе, естественно, сконцентрировал все свое внимание на флоте, а кто-то еще занялся экономической разведкой. Ко времени прибытия Оливеры все эти области разведки уже были захвачены, и никто не хотел уступать их ему. Затянувшуюся неразбериху в конце концов урегулировал Джордж Кеннан, бывший тогда советником посольства в Лиссабоне. Он решил, что самое лучшее — это обеспечить приток разведывательной информации и не беспокоиться по поводу споров о юрисдикции в Вашингтоне. Таким образом, Солборг и остальные утвердились в своей недипломатической деятельности, а контрразведку, которой никто еще не занимался, подбросили Оливере.

У бедняги Оливеры, однако, оказалось мало времени, чтобы развернуться в своей ограниченной сфере деятельности. Он сразу же вызвал к себе всеобщую неприязнь в Лиссабоне, так что его пришлось заменить. На его место был назначен некий Ди Лючия, который вскоре тоже причинил СИС немало хлопот. За очень короткое время он составил, по его утверждению, картотеку на несколько тысяч подозреваемых — труд, который так и не принес никаких положительных результатов. Однако главная беда заключалась в другом: выяснилось, что одним из основных источников Ди Лючии оказался темный и опасный тип, действовавший в Португалии под фамилией Александер. Из материалов радиоперехвата было известно, что он передавал информацию абверу. Мы также узнали, вскрыв чешскую дипломатическую почту, что Александер работал и на полковника Пана, бывшего тогда представителем чешской разведки в Лиссабоне. Пришлось потратить несколько месяцев, чтобы придумать способ предупредить Пана, не раскрывая ему источника информации. С удивительной тупостью Пан отказывался принимать эти искренние предупреждения. «Вот дуб!» — раздраженно заметил однажды Дик Уайт после очередной безуспешной встречи. Чаша терпения переполнилась, когда Ди Лючия включил агента абвера Александера в список своих оплачиваемых агентов. После наших бесконечных предостережений УСС наконец отправило Ди Лючию вслед за Оливерой. УСС попросило нас предложить нашему человеку в Лиссабоне изложить свои соображения о том, какими, по его мнению, качествами должен обладать представитель УСС на таком бойком месте. Ответ последовал немедленно: «Ради Бога, скажите им, чтобы прислали человека по фамилии Смит». Вопреки желанию Каугилла я показал телеграмму Пирсону. Он сделал вид, что она его позабавила.

Во второй половине 1942 года пришла весть, что в принципе принято решение о вторжении в Северную Африку. На сектор V возложили обязанность своевременно поставлять информацию в штабы армий, готовившихся к вторжению. Материалы, которые предстояло посылать, должны были касаться деятельности абвера и итальянской военной разведывательной службы в Северной Африке, а также симпатизировавших им людей среди специальных служб вишистского режима. Каугилл увидел в этом и трудности, и новые возможности. Трудности заключались в обеспечении секретности источников сектора, в том числе и радиоперехвата, при передаче материалов армейским штабам. Каугилл успешно доказал, что это может быть достигнуто, только если придать штабам специальные труппы из сотрудников сектора V или людей, подготовленных этим сектором. Выиграв по этому пункту, Каугилл без труда доказал, что выполнять новые обязательства он сможет только при значительном увеличении ассигнований. Из этой битвы он тоже вышел победителем. В результате Каугилл смог расширить штат, а также повысить жалованье многим сотрудникам.

Мимоходом замечу, что расширение аппарата дало мне возможность установить приятнейшее знакомство с двумя людьми. Для усиления сектора V к нам вернулся Грэм Грин из Фритауна — считалось, что он следил там за интригами вишистской Франции. Да простит он меня за откровенное признание, но я не могу припомнить каких-либо его блестящих достижений в Западной Африке. Может быть, французы не вели интриг? Я помню, однако, совещание, где обсуждалось предложение Грина об использовании одного разъездного борделя для разложения французов и двух одиноких немцев, подозреваемых в шпионаже за английскими судами в Португальской Гвинее. Предложение обсуждалось вполне серьезно. Отвергли его лишь потому, что показалось маловероятным, чтобы оно помогло получить важные разведывательные данные. К счастью, Грина назначили ко мне в подсектор, где я поручил ему Португалию. Ему доставляло удовольствие поддевать УСС, а его едкие комментарии по поводу входящей переписки служили для всех ежедневным развлечением.

Примерно в это же время на нашем горизонте появился Малкольм Маггеридж. У него всегда был возмущенно-растерянный вид. Сначала его заслали в Лоренсу-Маркиш, слишком далеко, на мой взгляд. Его главным противником там стал итальянский консул Кампини, усердно доносивший о передвижениях английских кораблей. Я обрадовался, когда интерес сектора к Кампини иссяк и Маггериджа вернули назад, поручив ему заниматься различными аспектами французских дел. Его упорное неприятие политики дня (какой бы она ни была) вносило в нашу жизнь нечто человеческое.

За несколько недель до вторжения в Северную Африку Каугилл спросил, не возьму ли я на себя этот район. Прежде Северная Африка входила во французский сектор, но по причинам, не очень мне понятным, было решено, что передача ее в мое ведение принесет только пользу. Я без колебаний принял предложение. Нам удалось к тому времени довольно основательно прижать абвер в Испании и Португалии, мы регулярно захватывали немецких агентов, и у меня не было оснований отказываться от дополнительных обязанностей. А кроме того, меня лично устраивала возможность быть ближе к активным боевым действиям. Расширение сферы моей деятельности в тот критический момент внушало надежду, что в дальнейшем, по мере продвижения союзных армий, круг моих обязанностей станет еще шире. Эта надежда со временем оправдалась.

Мои новые обязанности скорее носили политический, чем разведывательный характер. Вышеупомянутые специальные группы, должным образом сформированные и приданные армейским штабам, получили название специальных контрразведывательных подразделений, или СКП. Этот термин — безусловный американизм, уступка, вызванная тем, что верховное командование возглавлял американец. Нам раздали также новые штампы с грифом «Топ сикрет» вместо «Мост сикрет»[48]. Все это было лишь прелюдией к последующим событиям, но тогда англичане по своей наивности восторженно относились к своему «драгоценному Эйзенхауэру».

Однако основная наша работа, если можно так ее назвать за неимением лучшего слова, касалась в то время отношений с французами. В течение некоторого времени к сектору V был прикреплен деголлевский контрразведчик с весьма неопределенными функциями. К нему прикомандировали самую хорошенькую секретаршу на том основании, что она говорила по-французски, а в остальном держали его на почтительном расстоянии. Трудно сказать, что побуждало Каугилла сохранять сдержанность по отношению к Пасси, возглавлявшему деголлевскую разведывательную организацию — Центральное бюро информации и действий. Зато когда резко изменилась политическая ситуация и недавние враги Дарлан и Жиро стали друзьями, Каугилл с распростертыми объятиями встретил вишистского контрразведчика майора Пайоля. Майор на самом деле оказался очень приятным человеком, и его враждебное отношение к странам «оси» не вызывало сомнений. И все же я никак не мог понять, какую пользу интересам разведки приносило взятое Каугиллом обязательство защищать Пайоля от всех и вся. Возможно, Каугилл просто не мог относиться к нему иначе. Что из всего этого в конце концов получилось, я не знаю. Прежде чем это стало ясно, если стало ясно вообще, я ушел с головой в проблемы итальянской кампании, а ситуация с Пайолем отошла на задний план.

Расширение Каугиллом в 1942–1943 годах круга моих обязанностей сначала передачей мне Северной Африки, а затем и Италии наводило на мысль, что я начинаю делать карьеру в Секретной службе. Это подтвердилось вскоре после нашего переезда в Лондон. До того в редкие периоды своего отсутствия — по случаю отпуска или по делам службы — Каугилл оставлял за себя своего заместителя Фергюсона. Фергюсон тоже пришел в сектор из индийской полиции и запомнился мне главным образом своей боязнью принимать решения. Однажды Каугиллу предстояло нанести официальный визит в Соединенные Штаты, где он предполагал пробыть две-три недели. Накануне отъезда Каугилл ознакомил всех сотрудников сектора V с приказом, который гласил, что в его отсутствие Фергюсон будет выполнять обязанности заместителя по административным вопросам, а я в таком же качестве буду ведать всеми разведывательными делами. Так мне впервые официально дали понять, что я стал на лесенку, ведущую к повышению. Бедный Каугилл!

ВСЕ ВЫШЕ И ВЫШЕ

Один умный сотрудник МИ-5 написал однажды на документе: «Это дело исключительной важности, и поэтому его следует поручить низовым работникам». За две-три недели отсутствия Каугилла, находившегося в Соединенных Штатах, пока я сидел в его кресле, у меня было достаточно причин поразмышлять над этим изречением. Оно объяснялось не недоверием к высшим эшелонам. Просто большая часть текущей работы оказалась относительно простой. Начальники других подсекторов явно вполне справлялись со своими задачами и не очень нуждались в моем руководстве. Но когда я занялся делами самого Каугилла, то столкнулся прямо-таки с чудовищной путаницей, и это послужило мне наглядным уроком того, насколько пагубно влияют ведомственные интриги на дела разведки. Такая неразбериха предвещала мне большую головную боль, и на этом стоит остановиться.

За несколько недель до отъезда Каугилл созвал специальное совещание начальников подсекторов. Он информировал нас, что вместе с Клодом Дэнси работает над одним делом. Дело имело большое потенциальное значение и такие серьезные политические оттенки, что Каугилл счел необходимым работать над ним лично. Однако, по мнению Каугилла, мы должны были иметь общее представление об этом деле на случай, если в нашей работе выявится что-нибудь, имеющее к нему отношение. И Каугилл сделал чрезвычайно туманное сообщение. Видимо, он был очень утомлен, так как говорил бессвязно, и нам трудно было уловить смысл. Мы только поняли, что какая-то враждебная служба готовит или уже подготовила некий гигантский план. Характер и цель этого плана пока не ясны.

— Я лично считаю, — сказал в заключение Каугилл и внезапно оживился, — что план имеет какое-то отношение к арабам. Когда бы я ни заглянул в это дело, я вижу арабов!

Ричард Хэнни[49] был снова с нами!

Через час или два я уже забыл об этом деле, но Каугилл напомнил о нем, когда инструктировал меня перед своим отъездом. Он вытащил из своего личного сейфа пухлую папку, передал ее мне и попросил заняться этими материалами в его отсутствие.

— Посмотри, что я тут сделал, — добавил он.

Каугилл сказал также, что мне следует поддерживать контакт с Дэнси, поскольку тот лично заинтересован в этом деле. Зная пренебрежительное отношение Дэнси к контрразведке и всей ее работе, я очень удивился. Мне казалось странным, что у Дэнси сложились такие тесные отношения с Каугиллом в связи с данным делом, но я решил, что лучше об этом не спрашивать. Возможно, потрепанный в боях Каугилл начал чувствовать себя слишком одиноким, а в такой ситуации даже Дэнси мог оказаться приемлемым союзником. А может, они объединились против Вивьена и МИ-5? Такая комбинация могла иметь свой смысл с точки зрения ведомственных интриг. Когда же я открыл дело, мне сразу стало ясно, почему оно так привлекает Дэнси, и я стал его читать с нарастающим интересом. Читателю будет легче разобраться, если я расскажу всю историю в хронологическом порядке, а не в той последовательности, в какой она складывалась из документов дела. Право, мне самому понадобилось много времени, чтобы размотать клубок и уловить суть.

К концу 1943 года стало ясно, что страны «оси» идут к поражению, и многие немцы начали подумывать, стоит ли сохранять верность Гитлеру. В результате у ворот представительств союзников стали все чаще появляться перебежчики с предложениями о сотрудничестве и просьбами о политическом убежище. К этим предложениям и просьбам следовало относиться весьма осторожно в силу ряда причин. В частности, под видом перебежчиков Гиммлер мог засылать к нам шпионов. Англичане также не хотели давать советским руководителям повод думать, что они вступают в сделку с немцами: атмосфера была насыщена взаимной подозрительностью и опасениями, что кто-нибудь из партнеров может заключить сепаратный мир с немцами. Наконец, нельзя было поощрять людей, которые в последнюю минуту решили обратиться в новую веру и таким образом избежать военного трибунала. Английским представительствам дали строгие указания не давать никаких обещаний ни одному немцу без предварительной консультации с Лондоном.

Однажды некий немец явился в английскую миссию в Берне и попросил свидания с военным атташе, назвавшись ответственным работником Министерства иностранных дел Германии. Немец сказал, что привез с собой из Берлина чемодан, полный документов своего министерства. Услышав такое головокружительное заявление, атташе немедленно выставил немца за дверь. Его последующие попытки увидеться с главой миссии были отвергнуты подобным же образом. Такую позицию официальных английских представителей нельзя осуждать, так как казалось маловероятным, чтобы кто-нибудь набрался смелости пройти через немецкий пограничный контроль с чемоданом, содержащим незаконно вывозимые официальные документы.

Немец, однако, был полон решимости добиться своего. Потерпев поражение в английской миссии, он попытал счастья у американцев. Их правила оказались, по-видимому, более гибкими, чем наши. Секретарь миссии, решив, что этим делом должны заняться «рыцари плаща и кинжала», предложил посетителю обратиться к Аллену Даллесу: «Четвертая дверь по коридору налево». Даллес был тогда главой бюро УСС в Швейцарии. Выслушав рассказ незнакомца, он благоразумно попросил разрешения посмотреть содержимое чемодана и без колебаний установил, что материалы подлинные. Все это привело Даллеса в лирическое настроение, которое не прошло, когда он начал готовить официальное донесение в Вашингтон. «Если бы вы только видели эти документы, — писал он, — в их первозданной свежести!»

С документов сняли копии и послали в Вашингтон, а УСС честно поделилось ими с СИС. Поскольку документы исходили из Швейцарии, их послали прежде всего Дэнси. Я уже говорил, что Дэнси проявлял большой интерес к Швейцарии еще с довоенных времен. Позже этот интерес превратился в неистовую одержимость собственника. Дэнси негодовал, что УСС обосновалось в Швейцарии, и не упускал возможности принизить работу Даллеса. Узнав, что берлинские документы попали к Даллесу, Дэнси, должно быть, пережил жестокий удар — об этом говорят его письменные замечания. Дэнси, однако, умел быстро оправляться от потрясений. Нельзя было признать, что Даллес урвал у него из-под носа такой сенсационный материал! Следовательно, материал был явной дезинформацией, и Даллес попался на удочку, как мальчишка.

Борьба с враждебными разведывательными службами, занимающимися дезинформацией, входит в функции контрразведки, поэтому Дэнси пригласил Каугилла обсудить это дело. Что происходило на их совещании, подробно не протоколировалось, но, безусловно, Каугилл ушел под впечатлением, что и в его интересах доказать подложный характер документов Даллеса. Каугилл, конечно, не изучал документы ни при их получении, ни после. Он был слишком занят и слишком утомлен, а ведомственные интриги заставили его играть на руку Дэнси. Каугилл почти окончательно отошел от Вивьена. Его отношения с шефом, хотя по-прежнему довольно хорошие, все-таки не были настолько близкими, как ему хотелось бы. А у Дэнси с шефом были очень тесные отношения, поэтому, доказав, что Даллеса надули, Каугилл надеялся извлечь немалую пользу и для себя.

Такова была картина, составленная мной на основе беспорядочной переписки между Дэнси и Каугиллом. Мне пришлось немало поломать голову. Примерно в это же время у меня созрел один план, но он требовал осторожного подхода. Мне очень хотелось получить должность, которая вскоре освобождалась, и я не мог позволить себе испортить отношения ни с кем, кто бы мог оказать мне в этом содействие. Каугилл, Вивьен, Дэнси, МИ-5, Министерство иностранных дел, шеф — все они составляли части головоломки, и было чрезвычайно трудно с позиций моего относительно невысокого поста определить, как они поступят, когда для меня настанет время действовать. Правда, я уже давно пришел к выводу, что хотя политические маневры и могут быстро принести результаты, но эти результаты окажутся прочными лишь в том случае, если они основаны на солидной и добросовестной работе. Поэтому я решил изучить материалы Даллеса и оценить их по достоинству. Если они бесспорно подлинные или, напротив, подложные, я так и скажу. Если же после изучения документов нельзя будет сделать совершенно определенного вывода, я заново рассмотрю политические аспекты этого дела, прежде чем решить, на чью сторону встать.

Подавляющее большинство документов составляли телеграммы, полученные Министерством иностранных дел Германии от его представительств за границей. Значит, прежде всего мне следовало проверить у наших экспертов-шифровальщиков, не поступали ли к ним перехваченные телеграммы, совпадающие с материалами Даллеса. Из дела не было видно, чтобы была принята эта элементарная мера. Дэнси и Каугилл ограничились лишь беглым просмотром документов в поисках сомнительных мест и противоречий, чтобы подкрепить свою версию о их подложности. Памятуя об указании Каугилла поддерживать тесную связь с Дэнси, я долго думал, следует ли посоветоваться с ним о целесообразности обращения к шифровальщикам. Мне не хотелось этого делать, поскольку я считал, что Дэнси выступит против такого предложения. Еще раз просмотрев дело, я нашел адресованную Каугиллу резолюцию Дэнси: «Передается для принятия действий, которые вы сочтете необходимыми». Теперь у меня было достаточно веское основание, чтобы поступать по собственному усмотрению.

К тому времени государственная школа кодирования и шифровального дела фактически разделилась на два отдела. Один — под руководством капитана 3-го ранга Трейвиса — занимался корреспонденцией разведывательных служб; другой — под руководством капитана 3-го ранга Деннистона — имел дело с дипломатическими документами. Поскольку материалы Даллеса являлись документами Министерства иностранных дел Германии, мне следовало обратиться к Деннистону. Я отобрал ряд поразительных по содержанию телеграмм немецкого военного атташе в Токио, переданных в адрес германского Генерального штаба по дипломатическим каналам. В них содержались подробные сведения о боевом составе японских вооруженных сил и оценка намерений Японии на будущее. Всех телеграмм было около десяти. Ясно, что в случае их подлинности они представляли собой документы чрезвычайной важности.

Через два дня Деннистон позвонил мне по телефону. В его голосе сквозило волнение. Деннистон сообщил, что три телеграммы точно совпадают с перехваченными и уже расшифрованными, а остальные оказались крайне ценными для расшифровки немецкого дипломатического кода. Деннистон спрашивал, не могу ли я дать еще несколько таких документов. Я, конечно, мог и начал поставлять материалы Деннистону по мере того, как он успевал их обрабатывать. Когда примерно треть документов была изучена со все возрастающим числом совпадений и ложных среди них не оказалось ни одного, я понял, что обязан разослать эти материалы по соответствующему списку. Я передал их в наши секторы, поддерживавшие связь с Военным министерством и Министерством иностранных дел, сознательно принижая значение документов, так как не хотел, чтобы Дэнси преждевременно узнал, что происходит нечто необычное.

Военные министерства отреагировали немедленно. Представители армии, военно-воздушных и военно-морских сил — все умоляли прислать побольше такой информации. Министерство иностранных дел реагировало более сдержанно, но вполне вежливо. Я попросил соответствующие секторы получить от министерств отзывы на эти материалы в письменном виде, а Деннистона попросил написать докладную, подтверждающую подлинность документов на основе криптографического анализа. Мне необходимо было вооружиться для неизбежного столкновения с Дэнси. По счастью, я получил достаточно материала, чтобы начать действовать прежде, чем Дэнси услышит об этом деле из других источников. Я хотел сначала послать ему все документы по делу, чтобы подготовить его к удару, но потом отверг эту мысль, зная, что Дэнси не станет их читать. Тогда с некоторым трепетом я спросил его, когда он сможет меня принять.

Визит продолжался полчаса и был очень неприятным. Как и следовало ожидать, Дэнси пришел в ярость. Но его быстро отрезвило то обстоятельство, что я изучил материалы, а он — нет. Докладная Деннистона также несколько охладила Дэнси. Он не понял доказательств, но вывод был ясен. Ярость его, однако, вспыхнула снова, когда он прочитал хвалебные комментарии министерств. С большим трудом взяв себя в руки, Дэнси прочитал мне нотацию. Даже если документы подлинные, то что из этого? Значит, я поощряю УСС в его стремлении переступать все границы в Швейцарии и вносить путаницу в дела разведки. Одному Богу известно, какой вред это может причинить. Такими вопросами должны заниматься лишь опытные работники, умеющие обходить ловушки. Если так поощрять УСС, оно может в считанные дни взорвать всю сеть Дэнси.

Когда Дэнси выдохся, произнеся свою тираду, я с почтительным изумлением спросил, какое, собственно, отношение к делу имеет УСС. Ведь я распространял эти документы не как материалы УСС. Даже наши собственные секторы, рассылающие разведывательную информацию, не говоря уже о министерствах, не знают, что УСС имеет к этому отношение. Они считают материалы нашими, они нас просят присылать их. По всей видимости, и похвалы достанутся тоже нам. Когда я в нерешительности замолчал, Дэнси в упор посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом.

— Продолжайте, — проговорил он наконец. — Вы не такой дурак, как я думал.

Когда вернулся Каугилл, я принес ему папку и рассказал обо всем, что сделал. Он сразу же встревоженно спросил, как отнесся к этому Дэнси. Я объяснил, что консультировался с Дэнси и что он одобрил мои действия. Облегченно вздохнув, Каугилл вернул мне папку и попросил продолжать работу. К моему удивлению, дело на этом не кончилось. Наш немецкий друг оказался бесстрашным человеком и еще несколько раз наведывался в Берн со своим бесценным чемоданом.

Тем временем благодаря нашей все возрастающей осведомленности работа моего подсектора, занимавшегося деятельностью немцев на Пиренейском полуострове, в Северной Африке и Италии, шла успешно. Немецких агентов вылавливали с монотонной регулярностью, и, насколько мне известно, ни одна важная птица не ускользнула из нашей сети. Помимо всего прочего, в наших руках находился главный ключ к намерениям немцев: мы регулярно читали их радиограммы. Хотя испанское правительство и предоставляло немецким службам широкие возможности, а Салазар оказывал им дружеское гостеприимство, очень немногие испанцы и португальцы изъявляли готовность ставить себя под удар во имя фашизма. Если же кто и соглашался выполнить задание немцев, то лишь для того, чтобы выбраться из Европы или попасть в Англию.

В качестве наглядного примера можно назвать дело Эрнесто Симоеса. Из немецких радиограмм мы узнали, что абвер завербовал Симоеса в Лиссабоне для работы в Англии. В одежде он спрятал инструкции, заделанные в микрофототочки. Переписку с ним предполагалось вести по почте. После консультации с МИ-5 было решено позволить Симоесу некоторое время действовать в Англии свободно, надеясь, что он может навести нас на других немецких агентов. Ему не чинили никаких препятствий по прибытии и даже незаметно оказывали помощь в устройстве на работу на завод в Лутоне, производивший детали для самолетов. Информация, которую он мог там почерпнуть, представляла достаточный интерес для агента, и в то же время не было большой опасности, если бы какие-то из его сообщений случайно проскользнули к немцам. Симоеса поместили у одной супружеской пары — муж работал на том же заводе. За передвижениями агента было установлено наблюдение, а его корреспонденция просматривалась.

За несколько дней в поведении Симоеса наметился определенный ритм. После гудка он вместе с хозяином своей квартиры уходил с завода и благополучно доводил его до ближайшей пивной. Затем со всех ног Симоес спешил домой, откуда не выходил до следующего утра, когда вместе с хозяином шел на работу. Оставалось лишь установить, почему агент так спешит домой. После тщательного наблюдения было найдено совершенно удовлетворительное объяснение. Каждый вечер, добравшись до дому, он быстро осчастливливал хозяйку своим вниманием (почему-то под кухонным столом — невероятно, но так утверждали агенты!), а затем с аппетитом ужинал и шел спать.

Через несколько недель было решено прекратить комедию. Симоеса арестовали. Стремясь избежать всяческих случайностей, его отправили в «строгий» следственный центр на Хэм-Коммон и напустили на него Томми Харриса. По натуре Харрис не мог быть с кем-либо по-настоящему строгим, но тут он старался как мог. Харрис объяснил Симоесу, что тот находится в тюрьме английской Секретной службы, что он вне досягаемости закона, что консульство не знает о его местонахождении и никогда не узнает, что он может остаться здесь на всю жизнь, если ему сохранят ее, что его могут морить голодом, бить, убить и никто никогда об этом не узнает. Единственная надежда для него — полное признание в шпионаже на немцев. Харрис говорил и многое другое в таком же роде, пока его разыгравшееся воображение не прошлось по всей гамме чувств. Харрис потом признался мне, что нарисовал такую леденящую кровь картину, от которой ему самому стало страшно.

Все это Симоес слушал с нарастающим нетерпением и время от времени с раздражением заявлял, что он голоден и хочет есть. Однако примерно через час допроса он принял решение. Попросив бумагу и ручку, Симоес нацарапал на двух страницах показания о контактах с немцами в Лиссабоне, включая инструкции, микрофототочки и все остальное. Он объяснил, что не имел ни малейшего желания подвергать себя опасности и что единственной его целью было найти хороший заработок в Англии, куда он не мог бы добраться без посторонней помощи. Харрис увидел, что показания Симоеса во всех деталях совпадали с уже известными нам сведениями. Но он не успел ничего сказать, так как Симоес, кончив писать, бросил ручку и воинственным тоном спросил: «Ну а теперь мне дадут что-нибудь поесть?»

Другое дело, тоже связанное с португальцем, интересно как иллюстрация тех сложностей, с какими приходилось сталкиваться, когда принимались меры по информации, полученной из особо щекотливых источников. Рогерио Пейксото де Менезес, клерк из Министерства иностранных дел Португалии, был прислан на работу в португальское посольство в Лондоне. Англичане узнали, опять же из перехваченных немецких радиограмм, что перед выездом из Лиссабона его завербовал абвер. Ему поручили собирать разведывательную информацию общего характера и предложили, пользуясь тайнописью, направлять корреспонденцию через португальскую дипломатическую почту по определенным адресам в Лиссабон. Для нас это не представляло трудности, ибо португальская почта регулярно вскрывалась перед отправкой из Англии. Через несколько недель в дипломатической почте обнаружили конверт на имя одного из адресатов Менезеса. Это было донесение, написанное простыми симпатическими чернилами. В нем по-дурацки комментировалось моральное состояние англичан, сообщалось о зенитных батареях в Гайд-парке и содержались другие пустяки. Однако даже такая мелюзга, как Менезес, могла когда-нибудь наткнуться на нечто важное, и поэтому было решено пресечь его деятельность.

Однако Менезес мог прикрыться дипломатической неприкосновенностью, поэтому прежде всего необходимо было убедить португальского посла сеньора Монтейро лишить Менезеса этой привилегии. Однако единственное доказательство против Менезеса было добыто недипломатическими средствами, и это удерживало английскую контрразведку от решительного шага. Наконец решено было показать письмо Менезеса послу, объяснив, что оно поступило от английского агента в Лиссабоне. Монтейро, прочитав письмо, практически не мог настаивать на иммунитете для Менезеса, и последний предстал перед судом. Менезес имел жалкий вид, и некоторые из нас до самого вынесения приговора испытывали угрызения совести, поскольку формально обвиняемого могли приговорить к смертной казни, К счастью, судья попался мягкий: у нас не было оснований раздражать португальцев. Закончилось дело, однако, неприятнейшей неожиданностью. В шифртелеграмме с комментариями по делу (которую мы тоже прочитали) посол Монтейро изложил нашу версию обстоятельств, при которых письмо попало к нам, а затем заявил, что, возможно, в отношении дипломатической почты была допущена «нескромность».

Присутствие дипломатов нейтральных стран доставляло постоянные хлопоты английской службе безопасности. Одна загвоздка возникла с послом Испании герцогом Альбой. Мы имели постоянный доступ к испанской дипломатической почте и узнали, что Альба периодически направляет в Мадрид доклады исключительно высокого качества о политической обстановке в Англии. В Англии не сомневались, что Министерство иностранных дел Испании знакомит с ними своих немецких союзников, и потому эти доклады являлись действительно серьезной утечкой информации. Однако ничего нельзя было сделать. Доказательств, что герцог получает информацию недозволенными методами, не было. Альба общался с осведомленными людьми и просто передавал сказанное ими с собственными проницательными комментариями. Одно время МИ-5 вынашивала идею использовать Альбу в качестве канала для дезинформации, однако его информаторы занимали слишком высокое положение. Среди них были такие люди, как Брендан Брэкен, Бивербрук и даже сам Черчилль. Вряд ли они снизошли бы до обмана испанского гранда! Мой подсектор вынужден был оставить это Дело. Приходилось лишь надеяться, что, поскольку доклады Альбы были выдержаны в дружественном к Англии тоне, Гитлер перестанет верить ему как неисправимому англофилу. В конце концов, Альба был также и герцогом Бервикским.

ЦЕЛЬ ДОСТИГНУТА

В конце четвертой главы я упоминал, что у меня, казалось, появились возможности для продвижения по службе. В связи с этим мне вспоминается эпизод, о котором неприятно будет читать, так же как мне неприятно писать. Первые возможности успешной карьеры в СИС совпали с открытием вакансий в специфической сфере деятельности, которую я никак не мог упустить.

Задолго до окончания войны с Германией руководство СИС стало обращать свои мысли к будущему противнику. В период между двумя мировыми войнами большая часть ресурсов Службы расходовалась на операции по проникновению в Советский Союз и на защиту Англии от того, что обобщенно именовалось «большевизмом», имея в виду советское правительство и мировое коммунистическое движение. Когда поражение стран «оси» стало неминуемым, мысли СИС вернулись в старое, привычное русло. Скромное начало было положено созданием небольшого сектора IX для изучения прошлой деятельности Советского Союза и коммунистов вообще. Руководителем сектора назначили сотрудника МИ-5 по фамилии Карри, который уже приближался к пенсионному возрасту. Он был глухой и не знал специфики работы СИС. Кроме того, обстановка исключительной секретности, которой его окружили, мешала ему получать документы, имеющие отношение к его работе. Впрочем, все понимали, что Карри назначили временно и что, как только сократится объем работы против Германии, его заменят кадровым сотрудником СИС.

Последующие недели почти все мои беседы с коллегой из Москвы сводились к обсуждению будущего сектора IX. Я написал несколько бумаг по этому вопросу, и мы проанализировали их во всех деталях. Сложившаяся ситуация, как мне тогда представлялось, могла иметь два решения: либо после отставки Карри его заменят другим человеком, либо сектор IX сольют с сектором V. Каугилл не сомневался, что будет принято второе решение. Он с воодушевлением говорил о том времени, когда мы избавимся от старины Карри и по-настоящему развернем работу против коммунизма. Я не сомневался, что при нормальном течении событий он окажется прав. После поражения стран «оси» наступит режим экономии и штаты СИС будут резко сокращены. Казалось почти невероятным, чтобы в новых условиях сохранили два контрразведывательных сектора: один — для решения крайне важной проблемы, какую представляли собой Советы, и другой — для менее значительных дел вроде неофашизма. Несомненно, будет оказано давление с целью объединить эти два сектора, и тогда Каугилл, как старший по службе, будет бесспорным кандидатом на пост начальника объединенного сектора.

Мой советский связной интересовался, не предложат ли мне руководство сектором. Я считал, что, вероятно, предложат. «Но можно ли это сказать наверняка?» — настаивал он. Категорически утвердительного ответа я, конечно, дать не мог. Коридоры Бродвея были полны слухов о послевоенной более или менее основательной реорганизации, и невозможно было предугадать, какие изменения произойдут в штатах Службы в мирное время. Меня могли, например, послать за границу для приобретения опыта работы на месте. Мы обсуждали эту проблему на нескольких встречах. Наконец, советский коллега задал мне прямой вопрос: а что, если пост начальника сектора предложат не Каугиллу, а мне? Я ответил, что такое значительное продвижение по службе даст мне возможность больше влиять на ход событий, в том числе и на мои назначения в будущем. По-видимому, мой связной был удовлетворен моим ответом и сказал, что к следующей встрече надеется привезти мне определенные инструкции.

Он их и привез. Центр сообщал, что я должен сделать все, абсолютно все, чтобы добиться назначения начальником сектора IX, независимо от того, будет он впоследствии слит с сектором V или нет. В Центре понимали: это означало, что Каугилл должен уйти. Я попытался возразить, что именно неучастие в ведомственных интригах помогало мне до сих пор получать доступ во многие сокровенные уголки Службы. Однако этот довод признали неубедительным. Важность нового поста стоила временной потери репутации. Кроме того, мой друг совершенно справедливо заметил, что через несколько месяцев все забудут и о Каугилле, и о том, как он ушел. Он был прав, но я все же испытывал угрызения совести. Я уважал Каугилла и многим был ему обязан. Однако он стал препятствием на предначертанном мне пути и должен был уйти с дороги. Я не мог отрицать, что, если он останется, у него не будет серьезного конкурента в борьбе за должность начальника сектора IX, так же как и у меня не будет серьезных соперников, если он уйдет.

Хотя мои советские друзья и не сочли решающим фактором мое нежелание ввязываться в ведомственные интриги, Центр не оставил без внимания мои соображения. Мне было рекомендовано очень осторожно вести кампанию против Каугилла. Детали предоставляли на мое усмотрение, дав лишь следующие указания: мне не рекомендовалось предпринимать какие-либо открытые действия для достижения своей цели, чтобы в случае неудачи можно было показать, что этот пост мне навязали. Каждый ход в кампании должен по мере возможности исходить от другого лица. Иными словами, мне нужно найти союзников в борьбе за свое дело, и лучше всего их искать среди врагов Каугилла, а их было немало, и время не уменьшило их злости. Я понимал, что в такой обстановке мои надежды были не такими уж шаткими, особенно потому, что Каугилл был человеком гордый и честолюбивым. Если он упадет, то ударится больно.

Прежде всего я подумал о полковнике Вивьене, несмотря на все его слабоволие. Он был заместителем начальника Секретной службы и непосредственным начальником Каугилла. Формально Вивьен отвечал за всю контрразведывательную деятельность СИС. Я уже говорил, что Каугилл презирал Вивьена за его слабоволие, не считался с ним и предпочитал иметь дело непосредственно с самим шефом. Такое пренебрежительное отношение глубоко ранило Вивьена. В прошлом он не раз плакался мне в жилетку, жалуясь на утрату влияния, чем ставил меня в неловкое положение. Теперь же я был рад этим сентиментальным сценкам, и очень скоро Вивьен стал спрашивать меня, совсем не по рангу, как быть с Каугиллом. Ясно, что я не вправе был обсуждать с ним такой вопрос, но мог посоветовать направить свои жалобы тем. кто стоит ближе к истокам власти. Предлагать ему поставить вопрос перед шефом было бесполезно. Вивьен боялся шефа почти так же, как Каугилла. Были, однако, другие люди, которые пользовались расположением шефа или с которыми ему приходилось считаться.

Наиболее подходящим из них был Кристофер Арнольд-Форстер. Когда я впервые поступил в СИС, он состоял в военно-морском секторе, обрабатывая разведывательную информацию для адмиралтейства. Шеф поместил его тогда в кабинет напротив своего, дав ему должность старшего штабного офицера. Возможно, впоследствии шеф пожалел об этом назначении, но фактически оно было одним из самых удачных. Арнольд-Форстер обладал ясным умом и необыкновенной способностью уловить порядок в бюрократическом хаосе. Кроме того, он отличался прекрасным стилем письма и речи. Он был также одним из самых мужественных людей, каких мне довелось встречать. Большую часть рабочего дня Арнольд-Форстер мучительно задыхался, сидя за столом, уставленным пузырьками с разными желудочными лекарствами. Я считал, что если он с его умом займется нашей проблемой, то очень скоро поймет недопустимость положения, когда руководитель контрразведывательного сектора СИС постоянно находится на ножах с МИ-5. Одно дело — временно терпеть это в трудных условиях войны, и совсем другое — бесконечно затягивать такое положение в мирное время. Если Арнольд-Форстер вникнет в суть дела, я почти не сомневался, что он даст ему правильный поворот.

Однако как это донести до него? Лучше всего, если Арнольд-Форстер услышит авторитетное мнение о Каугилле из МИ-5. Но от кого? Я отверг Дика Уайта: он был слишком склонен угождать всем и каждому. Уайт мог только ослабить удар. Для этой цели гораздо больше подходил Гай Лидделл. Он был начальником Уайта и работал в МИ-5 так долго, что казалось, будто он сам и есть МИ-5. Лидделл всегда высказывался прямо и мог быть непреклонным. Соответственно, когда Вивьен в следующий раз вновь заговорил о Каугилле, я сказал, что мне нечего предложить, но, думаю, лучше всего посоветоваться с Арнольдом-Форстером. Полезно также организовать встречу Арнольда-Форстера с Гаем Лидделлом. Вивьен медленно переваривал идею, но постепенно оценил ее и решительно заявил:

— Знаете, Ким, я так и сделаю!

Как они устроили встречу, не знаю. Вивьен был членом клуба «Восточная Индия и спорт», но вряд ли они обедали там: готовившееся в клубе в военное время карри с картошкой могло бы убить Арнольда-Форстера. Увидев Вивьена в следующий раз, я понял, что все, по-видимому, идет как надо. Вивьен хитро улыбнулся и сказал:

— Мне кажется, встреча действительно открыла глаза Крису!

Еще более важным был звонок от Арнольда-Форстера: он приглашал зайти к нему, «когда я буду свободен». Он был слишком корректным и не ставил вопрос ребром. У нас состоялся продолжительный разговор о СИС вообще и ее будущем, об имеющихся возможностях улучшения работы и необходимых преобразованиях соответственно новым условиям приближающегося мирного времени. Арнольд-Форстер, очевидно, оценивал меня, и я старался, насколько мог, быть разумным и откровенным. Имя Каугилла ни разу не было упомянуто.

Далее мне предстояло завербовать сторонников в Министерстве иностранных дел, с которым мы часто имели дело, особенно в связи с дипломатическими протестами Франко и Салазару против деятельности немецкой разведки на Пиренейском полуострове. Во время войны установилась практика прикомандировывать представителя Министерства иностранных дел к Бродвею, чтобы, так сказать, взаимно обогащать обе службы и способствовать лучшему пониманию целей и стиля работы друг друга. Первым представителем Министерства иностранных дел был назначен Патрик Рейли, и он все еще служит в Бродвее сейчас, когда я пишу эти строки. Я часто имел с ним дело в связи с махинациями немцев в нейтральных странах, и у меня не было причин считать, что он плохо ко мне относится. Однако я не знал, есть ли какие-либо серьезные разногласия между ним и Каугиллом, достаточные для того, чтобы считать Рейли моим союзником. Однако мне светила моя счастливая звезда. Каугилл, который иногда, казалось, был склонен к самоуничтожению, избрал именно этот критический период, чтобы попытаться ввязать шефа в абсолютно ненужный скандал с Эдгаром Гувером. Такой скандал, несомненно, мог бы повлиять на англо-американские отношения в целом, поэтому на сцену выступил Рейли, который резко высказался о политическом здравомыслии Каугилла.

Впервые я услышал об этом, когда меня дрожащим от напряжения голосом вызвал Вивьен. Он показал мне проект письма на двух страницах, которое Каугилл дал на подпись шефу. Не могу припомнить, в чем именно состояла суть дела. Видимо, словесная невоздержанность Каугилла затмила у меня в памяти содержание письма; Проект представлял собой тираду, направленную против обычной для Гувера практики приносить интересы разведки в жертву своим политическим целям в Вашингтоне. Конечно, в словах Каугилла было много правды, но такие вещи не излагают на бумаге, тем более в переписке между главами служб. В конце проекта Рейли написал краткое заключение: «Полагаю, что проект полностью неприемлем. Если он будет послан, начальник английской разведки окажется в нелепом положении». Рейли Попросил Вивьена переписать письмо. Вивьен же, в свою очередь, предложил мне подготовить, так сказать, проект ответа; Я набросал примерно полстраницы, лишь слегка, в вежливых выражениях коснувшись предмета спора, и мы вместе понесли проект к Рейли. Он передал его без изменения секретарям шефа, и я их покинул. На следующий день Вивьен сообщил мне, что у него состоялся «очень интересный разговор с Патриком».

Почва была подготовлена. Вивьен, заручившись надежной поддержкой, жаждал крови Каугилла. И Арнольд-Форстер, находясь под впечатлением враждебного отношения МИ-5 к Каугиллу, постарался, чтобы шеф обратил должное внимание на позицию МИ-5. А МИ-5 занимала твердую позицию. За исключением Дика Уайта, который сам был человеком любезным, остальной аппарат МИ-5 знал Каугилла только как противника в межведомственной борьбе. Даже Уайт добродушно называл его «трудным малым». На Каугилла надвигались тучи и со стороны Блетчли. Каугилл всегда считал, что руководители Государственной школы кодирования и шифровального дела оспаривают его контроль над материалами немецкого радиоперехвата. Вскоре после нашего возвращения в Лондон из Сент-Олбанса Каугилл сцепился с двумя ответственными работниками школы — Джонсом и Хастингсом. Был очень неприятный случай, когда Джонс серьезно унизил (если не сказать, разнес) Каугилла в присутствии начальников его же подсекторов. Оба придерживались бескомпромиссных и противоположных точек зрения. Однако Джонс был гораздо лучше подготовлен к спору, чем Каугилл. Не хочу сказать, что школа шифровального дела принимала активное участие в кампании против Каугилла. Она была слишком далека от этого, но через собственную сеть информаторов шеф хорошо знал, что шифровальщики по-философски отнесутся к уходу Каугилла.

В довершение всего меня вызвал Вивьен и предложил прочитать объяснительную записку, которую он написал на имя шефа. Записка была необычно длинной и расцвечена цитатами из «Гамлета». В ней излагалась печальная история ссор Каугилла и доказывалась необходимость радикальных перемен, прежде чем мы перейдем к работе в условиях мирного времени. Мое имя называлось в качестве преемника Карри. Кандидатура Каугилла на этот пост категорически отвергалась. Мое же соответствие этой должности объяснялось в лестных выражениях. Как ни странно, но, перечисляя мои достоинства, упустили мое самое важное для данной работы качество — то, что я кое-что знал о коммунизме.

Для меня это означало конец борьбы. Вивьен не посмел бы представить шефу такое серьезное предложение без благословения Арнольда-Форстера, а Арнольд-Форстер не. дал бы благословения, не подготовив предварительно почву для благоприятного принятия предложения. Сам факт, что записка была отпечатана и готова к докладу, свидетельствовал, что шеф рискнул пойти на крупный откровенный разговор с Каугиллом, вплоть до принятия его отставки. Я почти не сомневался, что в ближайшее время меня пригласят на беседу к шефу. Но мне следовало сделать последний шаг перед вызовом. И я какое-то время обдумывал, как его сделать.

Дело в том, что карьера в. Секретной службе не поддается предсказаниям и чрезвычайно рискованна. Всегда возможны какие-то ошибки. С мелкими неудачами я легко бы справился сам, но в случае большой беды мне не хотелось зависеть только от лояльности моих коллег по СИС. Самое опасное, когда сотрудников секретных служб обвиняют в неблагонадежности или связанных с этим нарушениях, которыми занимается уже МИ-5. Я полагал, что на случай какого-либо провала в моей новой работе было бы неплохо официально подключить МИ-5 к моему назначению. Хорошо бы получить письменное заявление от МИ-5, одобряющее это назначение! Вряд ли, однако, я мог сказать об этом шефу. Короче говоря, нужно было найти подходящую формулировку. После мучительных раздумий я счел, что лучше всего использовать непомерное пристрастие шефа к межведомственным интригам.

— Последовал вызов. В святилище тайн я пришел не впервые. Но на этот раз мисс Петтигру и мисс Джонс, секретарши шефа, были особенно любезны, пока я сидел в приемной в ожидании зеленого света. Зеленый свет загорелся, и я вошел. Шеф впервые назвал меня Кимом — значит, никаких осложнений не произошло. Он показал мне записку Вивьена, и я из вежливости сделал вид, будто читаю ее. Шеф сообщил, что решил поступить согласно предложению Вивьена и сделать меня преемником Карри. Имею ли я что-либо сказать на это? Имею. Пустив в вход прием вроде «надеюсь, что я не говорю ничего неуместного, сэр», я сказал, что назначение предлагается мне, вероятно, из-за хорошо известной неуживчивости Каугилла с его коллегами из МИ-5. Я выразил надежду, что постараюсь избежать таких ссор в будущем. Но разве можно все предвидеть? Я бы чувствовал себя более счастливым на этой работе, если бы знал наверняка, что сотрудники МИ-5, с которыми я буду иметь дело ежедневно, не возражают против моего назначения. Это позволило бы мне чувствовать себя более уверенно. Кроме того, одобрение МИ-5, высказанное официально, будет эффективно защищать нашу Службу от возможной критики со стороны этой организации в будущем.

Я еще не договорил до конца, как понял, что шеф с явным одобрением уловил мою идею. Он умел чрезвычайно быстро разглядывать лазейки в бюрократических джунглях. Критики шефа не раз говорили, что только его способность к тактическим маневрам помогла ему удержаться на желанном для многих посту, контролирующем секретные фонды. Выслушав меня, шеф горячо и убежденно стал доказывать необходимость того, что я сам предложил. Он расстался со мной очень тепло, пообещав без промедления написать сэру Дэвиду Петри (начальнику МИ-5). Я покинул шефа в надежде, что он будет утверждать и, возможно, даже наполовину поверит, что вся заслуга в выдвижении этой идеи принадлежит ему. Вскоре Петри прислал очень дружественный ответ. Шеф был доволен. И я тоже.

Пускаясь в эту интригу, я надеялся, что Каугилл уйдет сам. Он так и сделал. Как только стало известно о моем назначении, он потребовал встречи с шефом. Мне не известны подробности их беседы, но Каугилла я больше никогда не видел. Он подал в отставку, и ее приняли. Это была роковая ошибка Каугилла. По прошествии не многим более года секторы V и IX были объединены под моим руководством. Каугилл больше не стоял на моем пути. Если бы он согласился на короткое время остаться в тени, то, безусловно, нашел бы другую достойную работу в Службе. Но он привык летать высоко. Надеюсь, я сумел показать, что Каугилл был гордым и импульсивным, слишком самонадеянным для человека своих способностей.

Через два-три дня я принимал дела у Карри. Боюсь, я проявил при этом излишнее нетерпение. Я предложил шефу для упорядочения статуса нового сектора IX составить проект положения о нем за его подписью. Не помню точных формулировок, но согласно проекту мне поручалось под руководством шефа собирать и оценивать информацию о разведывательной и диверсионной деятельности Советского Союза и коммунистов во всех частях света за пределами британской территории. Мне вменялось также в обязанность поддерживать тесную связь с МИ-5 для осуществления взаимного обмена информацией по этим вопросам. Шеф добавил заключительную статью: я ни в коем случае не должен иметь дело со спецслужбами Соединенных Штатов. Война еще не закончилась, и Советский Союз считался союзником Англии; Ни под Каким видом нельзя было рисковать утечкой информации. Шеф имел в виду возможность утечки информации из американских спецслужб к русским. Ситуация получалась поистине пикантная!

ОТ ВОЙНЫ К МИРУ

Переход в сектор IX означал переезд с Райдер-стрит в Бродвей-билдингс. Я был доволен этой переменой по нескольким причинам. Начиная с лета 1943 года, когда мы переехали из Сент-Олбанса в Лондон, я имел легкий доступ к самому сердцу СИС, а теперь я сидел в ее центре, в наилучшей позиции, позволявшей мне улавливать все новости разведки и изучать людей, которых я встречал в коридорах. Кроме того, Сент-Джеймс-парк отделял теперь меня от сотрудников контрразведки УСС. Дело в том, что когда сектор V переехал в свое помещение на Райдер-стрит, Пирсон и его коллеги — при помощи Каугилла — получили место в том же здании. Они изводили нас своими дрязгами, хотя иногда и развлекали. Грэм Грин вспоминал в одной газетной статье, что в УСС была картотека, которая никак не запиралась. Так вот, чтобы успокоить бдительных дежурных офицеров, которые проводили регулярный осмотр помещения по вечерам, Пирсон, опять же с одобрения Каугилла, украсил шкаф с карточками обезоруживающей надписью: «Считать шкаф запертым».

Как я уже объяснял, мне с самого начала было запрещено иметь какие-либо дела с американцами. Пирсон прекрасно знал об этом. Но это не мешало ему досаждать мне своим назойливым вниманием. Для меня было лучше быть от него подальше, высоко на седьмом этаже Бродвей-билдингс.

Поначалу меня полностью поглотили повседневные дела: подбор людей, служебные помещения, оборудование и тд. Читатель может подумать, что я не с того начал, что сначала мне следовало разобраться в масштабах стоявших передо мной проблем, а тогда уже набирать штат. Но такой образ мыслей противоречит закону Паркинсона. Я не сомневался, что всегда смогу расширить задачи сектора, чтобы работы хватило всем. Важно было найти хороших работников, пока это было еще возможно. В условиях экономики мирного времени, которое уже приближалось, будет гораздо легче избавиться от лишних сотрудников, чем найти людей для заполнения возможных в будущем вакансий.

Сектор IX при Карри состоял из четырех сотрудников — он сам, две девушки и один полоумный. Одна из девушек была очень милой особой из Женской вспомогательной службы ВМС, и я оставил ее. Другая была довольно странной: она пришла к нам из цензуры, и я почувствовал облегчение, когда вскоре после моего вступления в должность она получила ожог роговицы, наблюдая солнечное затмение, и вынуждена была покинуть нас. Полоумным был некто Стептоу из Шанхая, который в период между войнами отвечал по линии СИС за весь Дальний Восток. Как это могло случиться, для меня и сейчас остается загадкой: мне трудно поверить, что он мог продержаться на любой работе хотя бы. неделю. Стептоу был навязан Карри Вивьеном, по-видимому, в память о старых временах. Но я не постеснялся в данном случае пойти против Вивьена: в конце концов, он уже сыграл свою роль. К счастью, Стептоу сам вырыл себе яму. По предложению Вивьена его послали в командировку по резидентурам СИС на Средиземном море, чтобы рассказать о задачах сектора IX. Поездка закончилась полным провалом, так как многоопытный Стептоу вел себя с такой бросающейся в глаза таинственностью, что некоторые из наших оперативников с большим трудом могли поверить в его принадлежность к Секретной службе. В Бродвей поступило немало необычных писем и телеграмм с запросом о подлинности его полномочий. Вооружившись таким материалом для поддержки своего предложения, я без труда убедил шефа, что его Служба мало потеряет, если он отправит Стептоу на пенсию. Последний ушел от нас, получив в качестве утешения письмо за подписью Вивьена, в котором в высокопарных выражениях говорилось о его прошлых заслугах и выражалось сожаление по поводу его увольнения.

Я не испытывал сожаления, лишившись двух членов малочисленной команды Карри. Положение с кадрами становилось с каждым днем легче по мере продвижения союзников в Европе. Офицеры, работавшие в секторах наступательной разведки, видели, что объекты для их работы быстро исчезают. Специалисты контрразведки, действовавшие против секретных служб стран «оси», понимали, что у них скоро не будет противника. Я оказался в завидном и необычном положении. Вместо того чтобы драться за кадры, я сам стал объектом обхаживаний со стороны желающих поступить в мой сектор, в том числе и таких, которых я не собирался брать. Короче говоря, что касается рабочей силы, то конъюнктура на рынке складывалась в пользу покупателя.

Круг лиц, из которых подбирались кадры, делился на четыре категории. Были никчемные люди, на которых я не терял времени. Было много таких — и среди них очень способные, — которые хотели лишь одного: вернуться к мирной деятельности, и чем скорее, тем лучше. Я попытался уговорить некоторых из них изменить свое решение и остаться на службе, но, насколько я помню, лишь в одном случае добился успеха. Затем был ряд опытных офицеров старшего поколения, которые хотели остаться в своих креслах и получать жалованье еще несколько лет в ожидании отставки. Наконец, было десятка два более молодых людей приблизительно моего возраста, плюс-минус пять лет, которые приобрели вкус к разведывательной работе во время войны и горели желанием сделать ее своей карьерой.

Четвертая категория привлекала меня больше всего, и я уделил этим людям основное внимание. Когда сектор был наконец укомплектован, большинство офицеров оказалось значительно моложе 40 лет. Но, конечно, было бы неразумно подбирать лиц только одной возрастной группы, так как это создало бы проблемы для продвижения по службе. Поэтому я взял несколько человек старшего поколения, которые через короткое время должны были уйти в отставку и освободить вакансии для более молодых. Самым известным из них был Боб Кэрью-Хант, которому я поручил подготовку общих материалов о коммунизме. Он обладал большим преимуществом, будучи человеком образованным, но красноречием не отличался. Со временем Боб стал признанным авторитетом в вопросах коммунизма и пользовался большим спросом как консультант и лектор не только в Англии, но и в Соединенных Штатах. Потом он говорил, что намеревался посвятить мне свою первую книгу под названием «Теория и практика коммунизма», но решил, что такая честь может поставить меня в неловкое положение. И в самом деле, я оказался бы в очень неловком положении по целому ряду причин.

В самый разгар моей кампании по подбору кадров Вивьен сказал мне, что освободилась Джейн Арчер, и заметил, что она будет прекрасным приобретением для сектора IX. Это предложение было для меня неприятной неожиданностью, тем более что я не мог ничего возразить. После Гая Лидделла Джейн была, пожалуй, самым способным профессиональным офицером разведки из сотрудников МИ-5. Она посвятила значительную часть своей сознательной жизни изучению коммунистического движения во всех его аспектах. Именно она допрашивала генерала Кривицкого, сотрудника военной разведки Красной Армии, который бежал на Запад в 1937 году, а через несколько лет полностью разочаровался во всем и покончил жизнь самоубийством в Соединенных Штатах. Из него она вытянула опаснейшие для меня показания-о том, что советская разведка посылала в Испанию во время гражданской войны одного молодого-английского журналиста. И вот Арчер оказалась в моем секторе. К счастью, Джейн как человек была мне по душе — со здравым умом и острым языком. Ее уволили из МИ-5 за то, что на одном высоком совещании она, воспользовавшись случаем, оскорбила бригадира Харкера, который в течение нескольких лет занимал должность заместителя начальника МИ-5. Он был очень мил, но никаких других достоинств не имел. Вскоре после ее прихода к нам разразившийся в Греции кризис потребовал решительных действий со стороны генерала Пластираса. Джейн рассмешила меня маленьким каламбуром, в котором фамилия генерала рифмовалась с непристойным словом. Я почувствовал, что мы с ней сошлись характерами, но иметь Джейн как врага было бы весьма опасно.

Стремясь занять Джейн, я поручил ей разобраться в самой большой группе материалов о коммунистическом движении, имевшихся в то время в секторе. Это было немалое количество перехваченных телеграмм, касавшихся национально-освободительных движений в Восточной Европе. Из них вырисовывалась убедительная картина эффективной деятельности коммунистов в их активной борьбе против стран «оси». Большая помощь, систематически оказываемая им Советским Союзом, заставляла задуматься о многом. Несмотря на попытки УСС и УСО добиться политической поддержки на Балканах путем поставок оружия, денег и материалов, национально-освободительные движения отказывались идти на компромисс. Они, несомненно, приняли бы помощь хоть от самого дьявола, но вступать с ним в союз не собирались.

За исключением Боба Кэрью-Ханта и Джейн Арчер с их специализированными обязанностями, сектор был разделен на обычные региональные подсекторы. В те дни у нас было очень мало секретной информации для работы. Однако недостаток текущих материалов имел некоторое преимущество. Дело в том, что очень немногие сотрудники в Службе знали в то время что-либо о коммунизме, и нашей первой задачей было пойти снова в школу и получить элементарные знания по этому вопросу, не отставая в то же время от текущих событий, путем изучения открытых материалов, таких как коммунистическая пресса и радиопередачи из социалистических стран.

Та незначительная информация, которую мы получали по линии разведки, оказывалась большей частью ложной. Большое количество сообщений приходило из Франции через даму по имени Поз, выказывавшую чудеса храбрости во время немецкой оккупации. Я имел честь однажды встретиться с ней, и она оказалась настоящей красоткой с поразительными глазами, которые расширялись и становились огромными, когда она что-то утверждала. Она говорила, что у нее есть агент в ЦК Французской компартии, от которого она и получает материалы для своих сообщений. А они показывали, что французские коммунисты ничего не делают без прямых указаний советского посольства в Париже. Такая точка зрения была безусловно приемлема для шикарной, реакционно мыслящей женщины вроде Поз, но написаны были эти сообщения языком «Аксьон франсез», а не «Юманите» или газеты, подобной ей. Прошло ужасно много времени, прежде чем поняли, что это откровенная подделка, и все это время СИС исправно оплачивала информацию. Выгоду от этой операции получили сотрудники СИС, которые по политическим соображениям хотели, чтобы эти сообщения были распространены и приняты на веру, независимо от их подлинности.

Я уже говорил, как разногласия между СИС и МИ-5 помогли моему назначению в сектор IX. Теперь мне необходимо было продолжать работать и строить отношения с МИ-5 на новой, дружественной основе. Моим коллегой в МИ-5 был Роджер Холлис, начальник сектора, занимавшегося делами советских граждан и членов компартий. Это был приятный человек, склонный к осторожности. Он пришел в МИ-5, как это ни странно, из англо-американской табачной компании, которую представлял в Китае. Хотя ему не хватало некоторой доли легкомыслия, что я считаю важным (в умеренной дозе) для всякого нормального человека, мы с ним быстро поладили и вскоре обменивались информацией без ограничений с обеих сторон. Мы оба были членами Объединенного разведывательного подкомитета, занимавшегося вопросами коммунистического движения, и всегда вырабатывали согласованную точку зрения, чтобы изложить ее менее информированным представителям других департаментов Службы и Министерства иностранных дел.

Хотя Холлису не удалось достичь многого в работе против советской разведки, он успешно добывал информацию о внутренних делах английской коммунистической партии весьма простым способом: установил микрофоны в штаб-квартире на Кинг-стрит. Результатом был приятный парадокс. Микрофоны неуклонно свидетельствовали о том, что Коммунистическая партия Англии отдавала все силы, чтобы помочь стране выиграть войну, так что даже Герберт Моррисон, который жаждал крови коммунистов, не мог найти законных способов запретить деятельность партии.

В начале 1945 года, когда сектор был должным образом укомплектован и размещен, для меня настало время посетить некоторые из наших резидентур за рубежом. Я имел целью возместить тот ущерб, который нанес Стептоу, а также обсудить с нашими резидентами пути и средства получения информации, интересующей сектор IX. Я без труда выполнил первую часть моей миссии: просто — рассказал всем, кого это касалось, что в качестве первого шага в своей новой должности я уволил Стептоу. Эта новость была встречена со всеобщим одобрением. Вторая часть оказалась много труднее. Объект нашей деятельности был невидим и неслышим — для СИС советской разведки словно и не существовало. Так что в результате всех переговоров мы смогли прийти лишь к общему решению: продолжать собирать мелкие сплетни о сотрудниках советских и восточноевропейских дипломатических представительств и о членах местных коммунистических партий. За время моей службы не было ни одной сознательно задуманной операции против советской разведки, которая принесла бы какие-то результаты. СИС жила лишь неожиданными подачками, которые судьба буквально бросала иногда ей в руки, если не считать одного-двух исключений, о которых я скажу позже. Эти подачки приходили в виде редких перебежчиков из СССР. Они «выбирали свободу», подобно Кравченко, который, последовав примеру Кривицкого, быстро разочаровался и покончил жизнь самоубийством. Но что они искали — свободу или хорошо наполненные тарелки? Любопытно, что ни один из них не согласился остаться на своем месте и рискнуть головой ради «свободы». Все они обрубили концы и кинулись в безопасное убежище.

Мои поездки во Францию, Германию, Италию и Грецию были в какой-то степени поучительными, поскольку дали мне возможность познакомиться с различными тинами организации резидентур СИС за рубежом. Но после каждой поездки я все больше приходил к заключению (не испытывая при этом огорчения), что английской разведке потребуются годы и годы, чтобы заложить какую-то основу для работы против Советского Союза. В результате в то время у меня в памяти остались скорее мелкие происшествия, чем какие-либо реальные достижения. В Берлине, например, меня угостили охлажденным инсектицидом, который хозяин искренне принимал за пиво. Мой визит в Рим был омрачен бесконечной склокой по поводу транспорта для заведующего отделом паспортного контроля посольства: имеет он право на служебную машину или нет. В Бари я способствовал тому, что одного очень неприятного человека выбросили с парашютом в Югославии, но вместо того, чтобы сломать себе шею, он сумел вернуться назад. В Лариссе я наблюдал одно из атмосферных чудес, которыми так славится Греция, — две совершенно отдельные грозы: одна над Оссой, другая над Олимпом, в то время как вокруг нас над Фессалийской равниной было чистейшее голубое небо.

Тем временем в мрачном Бродвее развивались события, которым мне пришлось уделить большое внимание. Требования войны постепенно смели дилетантскую службу прежних лет, хотя некоторые ее пережитки сохранялись еще долго. С победой в Европе раздутая Служба военного времени начала быстро сжиматься, а то, что осталось от нее, требовало реорганизации. Как начальник сектора, я теперь считался руководящим офицером, тем более что мой сектор неизбежно должен был стать значительно больше всех других. В наказание за это меня все чаще привлекали к решению административных вопросов и определению политики Службы. Несомненно, существуют способы быстрого решения такого рода вопросов, но в то время мы их еще не нашли. Я провел огромное количество утренних и дневных часов, заседая в различных комитетах, занимаясь вырисовыванием фигурок на бумаге, едва прислушиваясь к тому, что говорилось.

Поскольку эта книга посвящена прежде всего описанию моей работы, я до сих пор упоминал о старших чиновниках Службы лишь мельком, когда порой их непредвиденное вмешательство затрагивало мою деятельность. Прежде чем приступить к рассказу о реорганизации СИС, которая была проведена после войны, необходимо поближе взглянуть на моих начальников, начиная с шефа, генерал-майора сэра Стюарта Мензиса.

По-моему, я уже достаточно ясно дал понять, что неизменно тепло вспоминаю шефа. Он не был в полном смысле слова великим разведчиком. Его интеллектуальный багаж не был внушительным, а знание мира и взгляды были типичными для питомца высших слоев английского общества. Его Представление о моей сфере деятельности как контрразведчика было наивным: бары, наклеенные бороды, блондинки. В нем привлекала именно эта неувядаемая мальчишеская жилка, которую он сохранил, несмотря на ужасную ответственность, возложенную на его плечи мировой войной, и постоянную угрозу вызова к Черчиллю, когда тому в полночь вдруг приходила такая мысль. Его настоящая сила заключалась в способности остро чувствовать направление политики Уайтхолла и находить свою дорогу в лабиринте коридоров власти. Офицеры, которые знали его намного лучше, чем я, часто говорили о его почти женской интуиции. Этим я отнюдь не хочу сказать, что он был неполноценным мужчиной.

Способности шефа стали широко известны в СИС, когда он сумел отразить решительную атаку, предпринятую начальниками разведывательных служб трех видов вооруженных сил, являвшихся его коллегами в Объединенном разведывательном комитете. Суть их претензий сводилась к тому, что секретная информация, получаемая от СИС, недостаточна и что нужно что-то предпринять. Несомненно, в их обвинениях была доля правды: никогда не было разведывательной службы, которая не нуждалась бы в усовершенствовании. Но шеф знал, что оспаривать эти обвинения пункт за пунктом бесполезно. Главной его слабостью было то, что ему слишком часто приходилось оглядываться через плечо. Немало старших офицеров хотели бы занять его место, и одним из них, говорят, был адмирал Годфри, краснолицый морской волк, невыдержанный человек, бывший одно время начальником Разведывательного управления военно-морских сил.

Шеф не собирался переворачивать свою организацию вверх дном, чтобы угодить разведывательным службам вооруженных сил, но был достаточно проницателен и понимал, что в создавшемся положении кроется настоящая опасность. Характерно, что, вместо того чтобы встретить эту опасность с открытым забралом, он стал изворачиваться и маневрировать. Согласившись во многом с критикой своих коллег, он предложил начальникам разведывательных управлений трех видов вооруженных сил прикомандировать к СИС своих старших офицеров. Эти офицеры будут возведены в ранг заместителя шефа и получат доступ к тем аспектам работы СИС, которые имеют отношение к интересам соответствующих ведомств. Им предоставляется право давать любые рекомендации, и эти рекомендации будут рассматриваться самым внимательным образом. Шеф не сомневался (по крайней мере, он так сказал), что, имея под рукой специалистов — офицеров разведывательных управлений сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил, он сможет вскоре полностью удовлетворять требования вооруженных сил.

Это было благородное предложение, от которого военные ведомства вряд ли могли отказаться. Здесь проявилась проницательность шефа. Он хорошо знал, что ни один начальник разведывательной службы не отдаст, будучи в здравом уме, способного старшего офицера, который может быть полезен ему самому, тем более в условиях тотальной войны. Так что можно было с полной уверенностью ожидать, что офицеры, прикомандированные к СИС, будут людьми второго сорта, если не просто бездельниками. Как только они обоснуются в Бродвей-билдингс, их можно будет поставить в такие условия, в которых они не принесут вреда. Не думаю, чтобы шеф хоть на минуту сомневался в успехе своего плана. События показали, что он был прав.

Итак, мы получили наших трех «комиссаров» от вооруженных сил (так их сразу прозвали).

Заместителем шефа от армии был некий бригадир Беддинггон. Насколько я знаю, он не сделал ни одной рекомендации, направленной на улучшение сбора военной информации. Через две-три недели он уже был всецело поглощен проблемой проверки и по возможности снижения рангов армейских офицеров, работавших в СИС. Будучи гражданским человеком, я не имел с ним контактов, поэтому не могу сказать, что скрывалось за его мясистым лицом. Правда, однажды я столкнулся с ним, и этот случай показал, что лучше быть от него подальше. В те дни, когда одежда выдавалась по нормам, я пытался сберечь локти моих двух или трех гражданских костюмов, надевая на службу гимнастерку, сохранившуюся еще с тех времен, когда я был военным корреспондентом. Одетый таким образом, я оказался однажды с Беддинггоном в лифте. Мы не были с ним знакомы настолько, чтобы разговаривать (к тому же он был человеком неразговорчивым), но я заметил, как расширились его глаза, когда он, оглядев мою гимнастерку, остановил взгляд на плечах, где не было никаких нашивок. Через полчаса ко мне пришел один из приспешников Беддингтона и стал расспрашивать о подробностях моей военной службы. Я ответил ему, каким образом у меня оказалась гимнастерка и почему я имел право носить ее без знаков различия.

Представитель Министерства авиации коммодор Пейн был еще более трудным человеком. Его быстро окрестили «паршивым Пейном», и лучшие из нас объединились в «благородный орден борцов прошв Пейна». Но нам не пришлось беспокоиться, поскольку шеф сам довольно остроумно избавился от него. Был найден предлог послать Пейна в командировку в США. Затянувшаяся ко всеобщему удовлетворению, она привела его в Калифорнию, а по словам некоторых, даже в Голливуд. Прошел слух, что Клод Дэнси дал шефу на подпись телеграмму для Пейна из четырех слов: «Запад — красотки, Восток — работа». Телеграмму, конечно, не послали. Шеф просто не имел никаких причин — ни служебных, ни личных — отзывать Пейна из США.

Заместитель шефа от военно-морских сил полковник Кордо был офицером морской пехоты и лучшим из трех «комиссаров». Он был футболистом и играл раньше за Гримсби-Таун. С одобрения шефа он вскоре занялся добросовестно, хотя и не совсем умело, руководством операциями СИС в Скандинавских странах. Было приятно видеть, что, по крайней мере, один из «комиссаров» интересуется работой Службы в такой степени, чтобы заняться ею хоть немного самому. Со своей стороны, шеф был доволен, что Кордо, ограниченный маленьким уголком Северной Европы, не мог совершить никакой революции внутри СИС.

Вскоре после того, как заместители шефа обосновались в соответствующих безвредных и незаметных сферах, последовали другие изменения наверху. Я уже говорил, что звезда Вивьена быстро закатывалась. Его дальнейшее пребывание в должности заместителя начальника Службы становилось абсурдным. Поэтому его спихнули вниз и в сторону, дав ему специально созданную для него синекуру в виде должности советника по вопросам безопасности. Презрев свою гордость, он в течение многих лет цеплялся за эту должность, писал длинные докладные, которые никто не читал, тщетно надеясь, несмотря ни на что, уйти в отставку с дворянским титулом. Его место занял Дэнси, но, чтобы успокоить чувства Вивьена, который был очень обидчив, Дэнси сделали не заместителем шефа, а вице-шефом. Прежний пост Дэнси — помощника шефа — занял миниатюрный генерал Маршал Корнуэлл, который каким-то непонятным путем вторгся в нашу Службу извне. Перед приходом к нам он был генералом английской армии. И если он не занимает более видного места в этом повествовании, то только потому, что его влияние было слишком незначительным, если не сказать вредным. Именно он по какой-то необъяснимой прихоти вел длительное и упорное преследование заведующего отделом паспортного контроля в Риме по поводу его злосчастной машины.

С наступлением мирного времени появились новые лица. Без сожаления и почти незаметно сотрудники расстались с Маршалом Корнуэллом. Дэнси ушел в отставку с дворянским титулом, после чего женился и вскоре умер.

Услышав, что он умер, я почувствовал, что симпатизировал ему. При всей отрицательности его влияния на Службу я с сожалением думал о том, что этот сварливый старик умолк навсегда. Место Дэнси в качестве вице-шефа занял пришедший извне генерал Синклер[50], бывший начальник военной разведки. Шеф, выслушав критические замечания по поводу этого назначения, заметил: «В чем дело? Я же заткнул критиканам из Военного министерства глотку на пять лет!» Вакансия, образовавшаяся после ухода Маршала Корнуэлла, была занята другим «посторонним» — коммодором авиации Истоном.

По отношению к этим двум вновь прибывшим я вскоре почувствовал уважение, которого не испытывал к их предшественникам. Синклер, хотя и не был перегружен умственными способностями (он никогда и не претендовал на это), был гуманным, энергичным и настолько правильным человеком, что нельзя было не восхищаться им. Истон — фигура совершенно иного склада. При первом знакомстве он производил впечатление человека, что-то невнятно бормочущего, но это впечатление было опасно обманчивым. Его сила заключалась в не слишком остром, но коварном и изворотливом уме. Время от времени представляя себе их в качестве возможных противников, я невольно сравнивал Синклера и Истона с дубинкой и рапирой. Я не боялся дубинки — от нее можно легко увернуться, но от блеснувшей вдруг рапиры Истона у меня пробегал холодок по спине. Мне было суждено много поработать с ним.

Перед этими назначениями была предпринята серьезная Попытка поставить всю организацию на здоровую основу. Я уже говорил, что до войны Служба строилась на случайных и опасных дилетантских принципах. Не было правильной системы подбора кадров, их подготовки и Продвижения по службе, а также обеспечения их безопасности после выхода в отставку. Шеф брал всех, кого мог, И там, где мог, и все — контракты о найме на работу могли быть прерваны в любое время. При таких условиях было невозможно обеспечить регулярный приток новых кадров нужного уровня. Неудивительно, что личный состав Службы был неоднороден по качеству: встречались и хорошие работники, и равнодушные, и просто плохие. Война явилась для СИС суровым пробуждением. Потребовалось значительно расширить состав Службы, и многие способные люди прошли через ее ряды, оставив после себя полезные идеи. Но укрепление Службы было достигнуто лишь в результате ряда импровизаций в условиях напряженной обстановки военного времени. Почти все, что было сделано, могло быть сделано лучше, если бы было время для размышлений. Теперь такое время пришло. Окончание войны в Европе сократило потребность в немедленных результатах, но правительство еще помнило заслуги разведки. Поэтому было важно использовать оставшиеся месяцы 1945 года, чтобы создать новую структуру Службы, пока правительство не успело снова погрузиться в летаргию послевоенного времени. Сам шеф, несомненно, думал об этом. И когда ему сообщили, что идея перестройки находит значительную поддержку в Службе, он назначил комиссию для подготовки предложений по этому вопросу. Так называемая комиссия по реорганизации СИС начала свои заседания в сентябре 1945 года.

Зачинщиками движения за перестройку были Арнольд-Форстер и капитан 1-го ранга Хастингс, ответственный и влиятельный сотрудник государственной школы кодирования и шифровального дела. Хотя Хастингс и не являлся сотрудником СИС, он был законно заинтересован в ее деятельности, так как война показала необходимость тесной связи между шифровальщиками и СИС. Его назначение в состав комиссии внесло свежую струю в наши дискуссии. О политических нуждах Службы должен был заботиться в комиссии Дэвид Футмен, а полковник Кордо представлял секторы «С». Меня также пригласили принять участие в этом деле, и не по причине каких-либо особых способностей к работе в комиссиях (я ненавидел это), а потому, что, за исключением Вивьена, я был самым старшим офицером в Службе по вопросам контрразведки. Нашим секретарем назначили Эльюрида Денна, аккуратного (если не сказать, пунктуального), человека, на абсолютную беспристрастность которого можно было положиться, так как его уже ожидало теплое местечко в нефтяной компании «Шелл».

Большинство из нас хотело, чтобы председателем комиссии был Арнольд-Форстер. Не говоря о его силе воли, энтузиазме и ясном уме, он как старший офицер при шефе лучше, чем кто-либо из нас, знал организацию Службы в целом. Однако шеф, с опаской относившийся к способностям Арнольда-Форстера и желавший удержать любое предложение о реформе в разумных границах, подготовил для нас сюрприз. К нашему крайнему удивлению, он объявил, что председателем будет Морис Джеффе, начальник отдела паспортного контроля Министерства иностранных дел. Будучи чиновником, ответственным за выдачу виз, Джеффе поддерживал тесный контакт с нашими контрразведчиками. Однако в отношении общего знания секретной службы, ее возможностей и ограничений ему нечем было похвастаться. Что касается его способностей, то не думаю, чтобы он мог претендовать на нечто большее, чем на роль хорошего, хотя и бесцветного, администратора. Но делать было нечего. Шеф сказал свое слово.

Говоря о бесцветности Джеффса, я должен пояснить, что применяю этот термин в чисто переносном смысле. За несколько лет до образования нашей комиссии он оказался жертвой удивительного случая. Доктор, делавший ему прививку против какой-то болезни, перепутал вакцину, и в результате лицо Джеффса приобрело странный фиолетово-синий оттенок. Несчастье, судя по всему, оказалось непоправимым, и Джеффе так и остался с лицом цвета пушечного металла. Во время поездки в Вашингтон этот малый был страшно оскорблен, когда администрация одного отеля пыталась отказать ему в комнате, приняв его за цветного. Говоря по справедливости, Джеффе мало вмешивался в ход прений и никогда не злоупотреблял своими полномочиями председателя. Его нельзя было не любить, и вскоре мы привыкли видеть эту колоритную личность во главе стола.

В течение последующих месяцев комиссия отняла у меня много времени. Наши рассуждения стали носить безнадежно академический характер и не заслуживают подробного описания. Но некоторые замечания, пожалуй, могут пролить свет на общие проблемы, которые стояли перед службой разведки. Прежде всего надо было освободиться от пережитков недоброго старого времени. Во время войны финансовые и административные вопросы решались без должной координации. С секторами «Б» всегда была путаница: те, которые занимались Западной Европой, подчинялись Дэнси, а остальные — непосредственно шефу. Иначе говоря, получалось, что, хотя Дэнси номинально был вице-шефом Службы В целом, на самом же деле он интересовался лишь получением разведывательной информации из Западной Европы. Было ясно, что вся структура Службы нуждалась в коренных изменениях.

Но прежде чем решать эту первую проблему, нужно было определить основной принцип нашей структуры: сохранить ли существовавшее разделение Службы по вертикали с региональными организациями, ответственными за добывание, обработку, оценку и распределение информации по соответствующим районам, или разделение должно идти по горизонтали — между добыванием информации, с одной стороны, и ее обработкой, оценкой и распределением — с другой. Признаюсь, что я до сих пор не знаю правильного ответа на этот вопрос. Но в то время здесь были замешаны мои собственные интересы. Если бы было принято решение в пользу организации Службы по вертикали, то работа против Советского Союза и коммунистического движения в целом была бы разделена между региональными секторами. Ни один человек не мог бы тогда заниматься всей проблемой в целом. Поэтому я высказывался за разделение по горизонтальному принципу в надежде сохранить (по крайней мере, на какое-то время) всю область антисоветской и антикоммунистической деятельности под своим прямым контролем.

В этом вопросе я имел на своей стороне сильного союзника в лице Дэвида Футмена. Фактически именно он сухо и язвительно доказывал нашу точку зрения, а я только поддерживал его, когда это было необходимо. Мой довод — коротко — заключался в том, что контрразведка едина и неделима. Дело, возникшее, например, в Канаде, может пролить свет на другое дело в Швейцарии, как случилось на самом деле вскоре после этого агент, работающий сегодня в Китае, может на следующий год оказаться в Перу, Поэтому важно вести наблюдение в мировом масштабе. Я использовал также менее веский, хотя и не лишенный основания, аргумент, что добывание разведывательной информации нужно отделить от ее оценки, поскольку оперативные офицеры, естественно, склонны принимать своих ворон-за соколов. Конечно, можно было многое сказать в пользу и той и другой точки зрения, но сторонников вертикального разделения в комиссии было меньшинство, и поэтому в итоге-был принят горизонтальный принцип. Я знал, по крайней мере, одного сотрудника, который, мог бы повернуть мнение комиссии против нас, и поэтому постарался, чтобы его не включили в ее состав.

Раз этот принципиальный вопрос был решен, остальное сводилось к довольно простой, хотя и утомительной, кропотливой работе. Мы рекомендовали создать пять равноправных управлений:

1. Административно-финансовое.

2. Оперативное.

3. Управление разработки заданий (названное так потому, что помимо оценки информации и рассылки ее в государственные учреждения оно передавало Оперативному управлению «заявки» этих учреждений).

4. Управление учебной подготовки и исследования (в области технических средств, применяемых в шпионаже).

5. Управление военного планирования.

Мы разработали систему должностных категорий внутри Службы с твердой шкалой заработной платы и пенсий при уходе в отставку. На Административно-финансовое управление мы возложили ответственность за систематический подбор кадров, заставив его конкурировать с другими государственными гражданскими организациями и промышленностью, и рекомендовали уделять особое внимание выпускникам университетов. К тому времени, когда наш окончательный объемистый доклад был готов для представления шефу, мы почувствовали, что выработали проект серьезной организации, включив в него достаточно убедительных приманок, которые могли бы соблазнить способных молодых людей поступить к нам на работу и рассматривать ее как пожизненную карьеру.

Шеф принял не все наши рекомендации. Было оставлено еще много ненужного, что не нашло места в нашем плане; но с чем шеф никак не мог расстаться. Но в общем схема, изложенная выше, была принята за основу организации Службы. При всех своих недостатках она явилась серьезным улучшением по сравнению с предыдущими организационными структурами. Что касается меня, то я не имел повода для неудовольствия. Одним из второстепенных решений комиссии была ликвидация сектора V. Его функции были переданы сектору IX, получившему новое название — Р-5. Таким образом, после — реорганизации я стал одним из заместителей начальника английской Секретной службы с соответствующим повышением жалованья и возглавил всю контрразведывательную работу в СИС.

ДЕЛО ВОЛКОВА

Теперь я перейду к делу Волкова, которое намерен описать детально, поскольку оно представляет непреходящий интерес и едва не погубило меня. Дело возникло в августе и было закончено в сентябре.1945 года. Для меня это было незабываемое лето: я впервые увидел Рим, Афины и Стамбул. Но мои восторженные впечатления от Стамбула постоянно отравляла мысль о том, что, возможно, это лето последнее, которому мне суждено радоваться. Ибо из-за дела Волкова, приведшего меня на берега Босфора, я был на волосок от гибели.

В одно августовское утро не успел я усесться за письменный стол, как меня вызвал шеф. Он протянул мне подборку документов и попросил просмотреть их. Сверху было короткое письмо в Министерство иностранных дел от Нокса Хелма, бывшего тогда советником английского посольства в Турции. В письме обращалось внимание на приложение и испрашивались инструкции. В приложении было несколько служебных записок, которыми обменялись английское посольство и генеральное консульство в Турции. Из их содержания вырисовывалась следующая картина.

Некий Константин Волков, вице-консул советского генерального консульства в Стамбуле, обратился к вице-консулу английского генерального консульства Пейджу с просьбой предоставить ему и его жене политическое убежище в Англии. Он заявил, что, хотя считается вице-консулом, на самом деле он офицер НКВД. Он сказал, что его жена на грани нервного срыва, а Пейдж заметил, что и сам он далеко не скала. В поддержку своей просьбы об убежище Волков пообещал сообщить информацию о Центре НКВД, где он якобы служил раньше. Он заявил также, что имеет сведения о советских разведчиках и шпионских сетях, действующих за границей, и, в частности, знает имена трех советских агентов, работающих в Англии. Двое работают в Министерстве иностранных дел, а третий является начальником контрразведывательной службы в Лондоне. Выложив таким образом свои «товары»-козыри, Волков с чрезвычайной настойчивостью поставил условие, чтобы сообщение о его просьбе не передавалось в Лондон телеграммой, так как русские раскрыли ряд английских шифров. Другие документы были мало интересны и содержали лишь неглубокие и даже легкомысленные комментарии тех или иных сотрудников посольства. Впоследствии оказалось очень важным, что-посольство учло предостережение Волкова и направила материалы медленной, но безопасной дипломатической почтой. В результате прошло больше недели после обращения Волкова к Пейджу, прежде чем документы могли быть проанализированы каким-либо компетентным лицом для определения степени их важности.

Этим «компетентным лицом» был я, и, надеюсь, читатель не упрекнет меня в хвастовстве, если я скажу, что действительно был достаточно компетентен, чтобы оценить важность этих документов. Два советских агента — в Министерстве иностранных дел, третий — во главе контрразведывательной службы в Лондоне! Я долго, пожалуй дольше, чем требовалось, смотрел на материалы, чтобы собраться с мыслями. Я отверг мысль о том, чтобы представить обращение Волкова как провокацию и посоветовать действовать осторожно. Это помогло бы очень ненадолго и могло скомпрометировать меня в дальнейшем. Единственный выход был в решительных действиях. Я заявил шефу, что дело может оказаться чрезвычайно важным и мне потребуется некоторое время, чтобы провести необходимую проверку и, если будут получены дополнительные сведения, дать соответствующие рекомендации к действию. Шеф согласился, приказав мне на следующее утро изложить свое мнение, а пока хранить документы у себя.

Вернувшись к себе в кабинет, я сказал секретарше, чтобы меня не беспокоили, если только не вызовет сам шеф. Мне необходимо было остаться одному. Просьба о дополнительном времени для того, чтобы «провести проверку», была уловкой. Я был уверен, что прежде в СИС ничего не слышали о Волкове, а он, по-видимому набивая себе цену, выложил свои «товары» так осторожно и запутанно, что они не давали никаких зацепок для проведения немедленного расследования. Тем не менее материала для раздумий было достаточно. С самого начала я решил, что жизненно важным является фактор времени. Благодаря вето Волкова на телеграфную связь прошло десять дней, прежде чем материалы попали ко мне. Лично я полагал, что его опасения преувеличены. Английские шифры базировались на системе таблиц одноразового пользования и считались вполне надежными при умелом обращении с ними. А дисциплина в шифровальном деле была очень строгой. Тем не менее, поскольку Волков настаивал, я не имел возражений против отказа от быстрой телеграфной связи.

Вскоре мои мысли пошли по другому руслу. Дело было настолько деликатным, что по настоянию шефа я должен был лично заняться им. Но решения, принятые в Лондоне, должны осуществлять наши люди в Стамбуле. Я не мог руководить их действиями изо дня в день посредством медленной дипломатической почты. Дело вышло бы из-под моего контроля, что могло бы привести к непредвиденным последствиям. Я все больше убеждался в том, что сам должен быть в Стамбуле и проводить тот курс действий, который предложу шефу. План этих действий сам по себе не требовал особых размышлений. Я встречусь с Волковым, укрою его с женой в одной из наших конспиративных квартир в Стамбуле, а затем переброшу их с молчаливого согласия турок или даже без него на контролируемую англичанами территорию Египта.

Спрятав документы в личном сейфе, я покинул Бродвей с твердым решением прежде всего рекомендовать шефу послать меня в Стамбул для продолжения разбора дела на месте. В тот вечер я работал допоздна. Ситуация, судя по всему, требовала принятия экстренных и чрезвычайных мер. Эти меры были приняты: в Москву полетело срочное сообщение особой важности.

На следующее утро я доложил шефу, что, хотя в картотеке есть данные на нескольких Волковых, ни один из них не идентичен Волкову из Стамбула. Я повторил также, что в потенции дело имеет громадное значение. Сославшись на неоперативность дипломатической почты, я осторожно предложил послать кого-нибудь из Лондона в Стамбул после соответствующего инструктажа и поручить разобраться в деле на месте.

— Я как раз об этом думал, — ответил шеф.

Но, пробудив во мне надежду, он тут же развеял ее. Он сказал, что накануне вечером встретил в клубе бригадира Дугласа Робертса, который был тогда начальником регионального филиала МИ-5 (по Ближнему Востоку) в Каире и в это время заканчивал дома свой отпуск. Он произвел на шефа хорошее впечатление, и тот решил просить сэра Дэвида Петри, начальника МИ-5, послать Робертса в Стамбул и поручить ему заняться делом Волкова.

Я не мог найти никаких возражений против этого предложения. И хотя я не был очень высокого мнения о способностях Робертса, он обладал всеми необходимыми для такого дела качествами. Он был в высшем офицерском чине, и его бригадирский мундир, несомненно, произвел бы на Волкова впечатление. Он знал этот район и был связан с турецкими секретными службами, сотрудничество с которыми могло оказаться необходимым. Кроме того, он свободно говорил по-русски — бесспорный довод в его пользу, так как Волков не владел иностранными языками. В подавленном настроении я обсуждал с шефом другие аспекты дела, прежде всего вопрос о согласовании нашего плана действий с Министерством иностранных дел. Когда я уходил, шеф обещал вызвать меня после полудня: он надеялся в течение утра встретиться с Петри и Робертсом.

Во время обеденного перерыва я клял судьбу, которая накануне свела шефа с Робертсом. Казалось, я ничего уже не мог предпринять. Мучимый неизвестностью, я вынужден был предоставить событиям идти своим ходом: надеялся, что работа, проделанная мною накануне вечером, даст результаты раньше, чем Робертс сумеет приступить к делу. Но я получил еще один урок житейской философии.

По возвращении в Бродвей я был вызван к шефу, который уже ждал меня. Он был расстроен и сразу начал рассказывать, что произошло. С первых же слов я понял: судьба, которую я проклинал, неожиданно благосклонно повернулась ко мне. Оказалось, что Робертс, будучи в общем бесстрашным человеком, боялся самолетов. Он решил отправиться пароходом из Ливерпуля в начале следующей недели, и никакие доводы шефа и Петри не смогли заставить его изменить свои планы. Итак, мы вернулись к тому, с чего начали утром.

Вначале я надеялся построить беседу так, чтобы шеф сам предложил мне лететь в Стамбул. Но эпизод с Робертсом побудил меня действовать решительнее. Я сказал, что в связи с отказом бригадира могу лишь предложить свою кандидатуру вместо него. Мне не потребуется много времени, чтобы проинструктировать своего заместителя по наиболее важным вопросам, и я смогу вылететь, как только будут завершены необходимые формальности. Шеф с явным облегчением согласился. Мы вместе отправились в Министерство иностранных дел, где я получил письмо к Ноксу Хелму, в котором ему предлагалось оказывать мне всяческую поддержку в осуществлении моей миссии.

Я зашел еще к генералу Хиллу, начальнику нашего шифровального отделения. Он снабдил меня персональным единовременным кодом и поручил одной из девушек помочь мне освежить в памяти правила пользования им. Это вызвало небольшую задержку, но зато я смог еще раз обдумать план предстоящих действий в Стамбуле. Через три дня после поступления документов из Турции в Бродвей я занял место в самолете, вылетавшем в Стамбул через Каир.

Мой сосед оказался неразговорчивым. Несколько других попутчиков ненадолго сумели отвлечь меня от моих мыслей своей болтовней. Полет всегда наводит на размышления, а мне было о чем подумать. Мои мысли занимал один вопрос, который был мне непонятен тогда и остался непонятным по сей день, а именно: почему английское посольство в Турции, Министерство иностранных дел, шеф и сэр Дэвид Петри отнеслись так странно к опасениям Волкова в отношении телеграфной связи? Почему они воздержались от отправки телеграмм лишь по делу Волкова, тогда как телеграфная переписка по всем другим вопросам, включая многие совершенно секретные, велась так же беззаботно, как и прежде? Если поверили предупреждению Волкова, то надо было сделать вывод, что вся телеграфная связь стала опасной. Если же ему не поверили, то надо было срочно послать шифртелеграммой указания нашей резидентуре в Стамбул о необходимых действиях по делу Волкова. Получалось, что предупреждение Волкова привело лишь к задержке на две-три недели решения по делу, в котором он сам был заинтересован. Ответ на этот вопрос скрывался, видимо, в психологии нелогичного мышления. Не будучи специалистом в области кодов и шифров, я решил, что не мое дело привлекать внимание к явной непоследовательности поведения СИС, тем более что передо мной стояли неотложные проблемы.

С Министерством иностранных дел было согласовано, что для восстановления контакта с Волковым и организации встречи с ним я могу использовать Пейджа. На встречу я должен был пойти с первым секретарем посольства Джоном Ридом, который раньше служил в Москве и прошел в Министерстве иностранных дел экзамен по русскому языку. Этот план должен был утвердить посол сэр Морис Питерсон, которого я знал по Испании. Но Министерство иностранных дел настоятельно требовало, чтобы я сначала обратился к советнику Хелму. Хелм начал службу в консульстве и до сих пор сохранял щепетильное отношение к вопросам статуса и протокола. Я не предвидел никаких затруднений с Хелмом, но, как оказалось, был не совсем прав. Вся сложность проблемы, как мне казалось, состояла в том, что встреча с Волковым должна произойти в присутствии Рида. Если она состоится, Рид переживет сильнейшее потрясение, когда Волков начнет называть имена советских разведчиков, действующих в английских государственных учреждениях. Было бы актом милосердия, думал я, избавить его от подобных сюрпризов. Но как это сделать?

Очевидно, быть уверенным в успехе нельзя. Но я считал, что есть небольшой шанс, если я сумею правильно сыграть свою игру. Первым делом нужно убедить Рида, что моя миссия имеет строго ограниченные цели; что я не уполномочен обсуждать с Волковым детали его информации; что, если он сделает свои разоблачения преждевременно, то есть до того, как окажется на английской территории, это, безусловно, будет опасно для него; что поэтому мне поручено любой ценой не допускать отклонений от беседы в эту сторону и что я прибыл в Стамбул лишь для того, чтобы доставить Волкова в безопасное месть, где его смогут Допросить более компетентные люди. Я надеялся также запутать Рида, намекнув, что Волков может оказаться провокатором и было бы неразумно давать ход его информации, пока мы не убедились в ее достоверности. Мне казалось, что ничего лучшего придумать я не смогу. Специалист, конечно, не оставил бы камня на камне от моей «аргументации». Но Рид не был специалистом, он мог попасться на эту удочку. К вечеру я еще больше воспрял духом, когда штурман объявил, что в связи с грозовыми бурями над Мальтой самолет изменил курс на Тунис и что, если погода улучшится, мы полетим в Каир через Мальту на следующий день. Я выигрывал еще двадцать четыре часа! Удача сопутствовала мне.

На следующий день мы прилетели наконец в Каир, но к стамбульскому рейсу уже опоздали. В результате я прибыл к месту назначения еще через день, в пятницу. В аэропорту меня встретил руководитель стамбульской резидентуры СИС Сирил Макрэй, которого я вкратце посвятил в суть моей миссии. Отношения между дипломатической службой и СИС были в то время таковы, что никто в посольстве или генеральном консульстве и не подумал проинформировать Макрэя о Волкове, и, разумеется, мы тоже не осмелились телеграфировать ему из Лондона. В тот же день мы вместе посетили Нокса Хелма, которому я вручил письмо из Министерства иностранных дел. Я ждал горячей поддержки наших планов, но мои заблуждения быстро рассеялись. Через несколько лет, когда Хелм стал послом в Будапеште, один приятель говорил мне, что он самый покладистый и понимающий из послов. Но когда я встретился с ним в Стамбуле, он был еще советником, колючим, как куст репейника. Хелм начал высказывать разного рода сомнения. Он заявил, что наши действия могут причинить неприятности посольству и поэтому он должен, прежде чем я смогу что-либо предпринять, обязательно проконсультироваться с послом. Хелм попросил зайти на следующее утро (еще один потерянный день!) и любезно пригласил меня к себе домой выпить. Там был военный атташе, который предложил мне отужинать с ним в «Парк-отеле», — у него тоже явно не складывались отношения с Хелмом.

Когда я зашел на следующее утро к Хелму, он спросил, укоризненно глядя на меня:

— Почему вы не сказали мне, что знакомы с послом?

После этого разговор у нас пошел о том-о сем, но, судя по поведению Хелма, я решил, что у Питерсона тоже есть сомнения в связи с нашим делом. Довольно неохотно Хелм передал, что посол приглашает меня на следующий день, в воскресенье, на прогулку на яхте «Макоук». В 11 часов дня мне надлежит прийти на пристань Кабаташ, а до этого я не должен ничего предпринимать. Итак, конец недели был потерян.

Многие приезжающие в Стамбул знают яхту посла «Макоук», построенную первоначально для египтянина Аббаса Хильми. Это большое плоскодонное судно, приспособленное для плавания по спокойным водам Нила, но на зыби Мраморного моря его основательно покачивало. На борту яхты оказалось еще несколько гостей, и только после лэнча, когда мы стали на якорь около Принкино и другие гости любовались игрой дельфинов, я смог поговорить наедине с Питерсоном. Поскольку он первым не затронул интересующего меня вопроса, я сделал это сам, заметив, что, как я слышал, он имеет возражения против плана, привезенного мною из Лондона.

— Какого плана? — спросил он.

Этот вопрос показал мне Хелма в другом свете. Посол внимательно меня выслушал и задал только один вопрос: консультировались ли мы с Министерством иностранных дел?

— Конечно, — ответил я, — министерство утвердило наш план, и я привез Хелму письмо, в котором ему предлагается оказывать мне всяческое содействие.

— Тогда не о чем больше говорить, — сказал посол. — Действуйте.

Последний предлог для задержки отпал.

Вечером мы с Макрэем продумали план действий во всех подробностях. Мы обсудили различные варианты похищения Волкова при помощи турецких властей и без их участия и решили, что невозможно остановиться на каком-либо из них до разговора с Волковым. Многое могло зависеть от его положения и таких обстоятельств, как его рабочие часы, свобода передвижения и т. п. Первым делом надо было установить с ним контакт, и, очевидно, лучше всего сделать это через Пейджа из генерального консульства, так как Волков обратился именно к нему. На следующее утро Макрэй пригласил к себе в кабинет Пейджа, и я объяснил ему, что от него требовалось, а именно: организовать для меня в условиях строжайшей секретности встречу с Волковым после обеда. (Утром я не хотел встречаться, чтобы иметь время для обработки Джона Рида в том духе, как я это уже описал.) Мы рассмотрели несколько возможных мест для встречи и в конце концов остановились на самом простом. Пейдж рассказал, что он часто встречается с Волковым по текущим консульским делам и будет вполне оправданно, если он пригласит Волкова к себе для делового разговора. Пейдж взял телефонную трубку, позвонил в советское консульство и спросил Волкова.

В трубке был слабо слышен мужской голос, но, поскольку разговор велся по-русски, я ничего не понимал. Однако лицо Пейджа выражало сильнейшее недоумение, и я догадался, что возникло новое препятствие. Он положил трубку и покачал головой.

— Он не может прийти? — спросил я.

— Странно, — ответил Пейдж. — Еще более странно, чем вы предполагаете. Я спросил Волкова, и мужской голос ответил, что Волков слушает. Но это был не Волков. Я отлично знаю голос Волкова, я говорил с ним десятки раз.

Пейдж позвонил снова, но на этот раз дальше телефонистки не попал.

— Она сказала, что Волкова нет, — возмутился Пейдж. — Ведь минуту назад она соединяла меня с ним!

Мы смотрели друг на друга и не могли ничего придумать. Наконец я предположил, что, наверное, что-то перепутали в советском генеральном консульстве и что следует возобновить попытку на следующий день в надежде на большую удачу. Я почувствовал, что произошло что-то серьезное. Стремясь убить время, я после обеда лично зашифровал краткое сообщение для шефа. На следующее утро Макрэй, Пейдж и я вновь встретились, и Пейдж позвонил в советское генеральное консульство. Мне был слышан слабый женский голос и затем резкий щелчок. Пейдж с растерянным видом смотрел на умолкшую трубку.

— Что вы на это скажете? Я спросил Волкова, и девушка ответила, что он в Москве. Затем послышался какой-то шум и возня и бросили трубку.

Услышав это, я понял, что случилось. Дело погибло. Но мне хотелось довести все до конца, хотя бы для того, чтобы мой доклад шефу выглядел лучше. Поэтому я попросил Пейджа сделать последнюю отчаянную попытку посетить советское консульство и лично попросить Волкова. Пейдж был теперь полон решимости до конца разобраться в этой истории и охотно согласился отправиться. к русским. Через час он пришел обратно злой и недоумевающий.

— Ни черта не получается! — сказал он. — Ничего не понимаю. Оказывается, никто даже и не слышал о Волкове!

Мы разошлись, и я взялся за шифр, чтобы послать новую телеграмму шефу. Признав неудачу, я просил разрешения прекратить дело и возвратиться в Лондон.

На обратном пути я набросал доклад шефу, в котором описал подробности провала моей миссии. В нем, разумеется, содержалась моя версия исчезновения Волкова. По этой версии провал произошел по вине самого Волкова, поскольку он сам настоял на том, чтобы переписка велась только почтой. Дальше я говорил, что прошло почти три недели после его обращения к Пейджу, когда мы впервые попытались связаться с ним. За это время русские имели возможность разоблачить его. Его кабинет и квартира наверняка находились на прослушивании. Возможно, заметили, что он и его жена очень нервничают. Наверняка он выдал себя своим поведением или же много пил и болтал лишнее. Наконец, не исключено, что он передумал и сам признался во всем сослуживцам. Конечно, я признавал, что все это только предположения и что установить правду, наверное, никогда не удастся. Другая версия, что русские узнали об обращении Волкова к англичанам, не имела видимых оснований, и ее не стоило включать в доклад.

РЕЗИДЕНТ СИС В ТУРЦИИ

Мое выгодное со стратегической точки зрения положение начальника сектора Р-5 не могло быть вечным. Давая свои рекомендации по вопросам комплектования личного состава, комиссия по реорганизации СИС решила отдать предпочтение разносторонней подготовке кадров, а не узкой специализации их. Было указано, что по возможности все сотрудники должны быть одинаково подготовлены для работы как в центральном аппарате, так и в резидентурах, по линии как разведки, так и контрразведки. Такой подход мог повлечь за собой некоторую потерю специализации кадров, поскольку офицеров периодически перебрасывали с одной работы на другую. Но, как предполагалось, этот ущерб должен компенсироваться увеличением гибкости аппарата, если он будет состоять из разносторонних работников. Нет необходимости говорить, что, когда вводилась новая система комплектования кадров, все три руководителя службы — шеф, его заместитель и помощник — не имели ни опыта в области контрразведки, ни практического представления о работе в резидентурах. Однако мое служебное положение в то время не было достаточно высоким, чтобы новые требования не коснулись меня. Поскольку вся моя деятельность в СИС до этого времени была связана с работой по линии контрразведки в центральном аппарате, то, по всей вероятности, мне следовало ожидать в скором времени нового назначения.

Поэтому я не был застигнут врасплох, когда в конце 1946 года меня вызвал генерал Синклер и сказал, что наступил мой черед поработать в заграничной резидентуре. Я еще раньше пришел к выводу, что любая попытка с моей стороны выдвинуть какие-либо возражения против назначения в резидентуру может повредить моему положению в английской разведке и в конечном счете неблагоприятно сказаться на возможностях добывать необходимую мне информацию. Когда Синклер объявил, что мне предстоит возглавить резидентуру СИС в Турции с центром в Стамбуле, я понял, что это не самый худший вариант. В то время Стамбул был главной южной базой, откуда велась разведывательная работа против Советского Союза и социалистических стран, расположенных на Балканах и в Восточной Европе. Хотя с этого времени я уже не буду иметь доступа к потоку информации, представлявшей для меня главный интерес, однако я не буду и совсем в стороне от нее.

Синклер сообщил, что моим преемником по сектору Р-5 будет не кто иной, как тот самый бригадир Робертс, с которым я столкнулся в связи с делом Волкова. Он уже сдал свои полномочия руководителя регионального филиала МИ-5 на Ближнем Востоке и готовился занять пост на родине. Не спеша принимая от меня дела, он больше интересовался лондонскими клубами, чем работой сектора. Будучи начальником сектора Р-5, он прославился только тем, что уговорил Мориса Олдфилда, очень способного сотрудника МИ-5, тоже перейти на службу в СИС. Не прошло и нескольких недель после назначения Олдфилда заместителем Робертса, как он заслужил прозвище «Мозг бригадира».

Для подготовки к службе за рубежом я был направлен на офицерские курсы. Это были лишь вторые или третьи курсы, организованные при новом начальнике управления, нашем старом знакомом Джоне Манне. С тех пор программа курсов во многом изменилась. Преподавательский состав был подобран преимущественно из бывших сотрудников УСО, и содержание занятий определялось их опытом работы в УСО в годы войны. Курс представлял значительный интерес, хотя лично мне не принес прямой пользы. Условия для шпионской деятельности в Стамбуле в мирное время намного отличались от сопряженной с постоянным риском работы УСО на территории оккупированной Европы в годы войны. Мне самому пришлось написать большую часть лекций о советской разведке, и иногда я попадал в неловкое положение, когда вынужден был подсказывать из зала преподавателю, читавшему лекцию. К сожалению, в этих лекциях я не мог использовать все те знания, которые мне дал мой личный опыт. Поскольку половина времени уходила на работу в секторе Р-5, я пропустил целый ряд обязательных проверок и экзаменов. Возможно, это было даже к лучшему. Было бы неудобно, если бы руководящий сотрудник моего ранга постоянно оказывался в числе отстающих.

Учебный курс и передача дел Робертсу были завершены в январе 1947 года. В конце месяца ранним утром я сидел в аэропорту и пил то, что выдавали за кофе. Мне пришлось застрять там на десять дней. Снегопады и жестокие морозы сковали страну. Погода и технические неполадки заставляли откладывать один рейс за другим. Но я мог считать, что мне повезло. Это был период целого ряда авиационных катастроф с самолетами «Дакота»: чуть ли не каждая утренняя газета приносила сообщение о новом несчастье. В течение нескольких дней я разделял тягостное ожидание с группой монахинь, летевших в Булавайо. В одно мрачное утро наконец объявили их рейс. Это утро действительно оказалось мрачным: они погибли, все до одной. Я был счастлив, когда наконец почувствовал теплое дыхание пустыни в Каирском аэропорту.

С момента поступления в английскую разведку, шесть лет назад, я провел в отпуске не больше десяти дней.

Поскольку напряженность в работе на время ослабла, я решил по пути в Стамбул навестить моего отца в Саудовской Аравии. Он встретил меня в Джидде, и мы совершили короткую поездку в Эр-Рияд и Альхардж. Это было мое первое знакомство со страной, которой отец посвятил большую часть своей жизни. Ни тогда, ни позже у меня не возникло ни малейшего желания последовать его примеру. Бескрайние просторы, чистое ночное небо и прочие прелести хороши лишь в небольших дозах. Провести жизнь в стране с величественной, но совсем не обаятельной природой и среди людей, лишенных и обаяния, и величественности, я считал неприемлемым. Невежество и надменность — плохая комбинация, а у жителей Саудовской Аравии и того и другого предостаточно. А когда к этому добавляется внешняя суровость и замкнутость, получается что-то совсем невыносимое.

Я позволил себе это отступление, чтобы ответить некоторым авторам, которые приписывают мой необычный жизненный путь влиянию отца. Не исключено, что его эксцентричность позволила мне в ранней юности противостоять некоторым наиболее жестоким предрассудкам, существовавшим в английских частных школах 40 лет назад. Но даже поверхностное ознакомление с фактами показывает, что на всех решающих поворотных пунктах в моей жизни отец находился от меня на расстоянии тысячи миль. Если бы он пожил немного больше и узнал правду, он, конечно, был бы поражен, но не высказал бы неодобрения. Я был, пожалуй, единственным человеком среди множества окружавших его людей, с кем он никогда не был груб. К моему мнению он неизменно прислушивался, даже если оно касалось дорогого его сердцу арабского мира. Но я никогда не воспринимал это как комплимент в свой адрес. Мне довелось услышать, что Уинстон Черчилль тоже считался с мнением своего сына Рандольфа. Трудно сказать, была ли это правда или нет.

Без всякого сожаления я покинул пустыню, чтобы продолжить свой путь в полный чудес шумный Стамбул. Мои коллеги по резидентуре жили разбросанно в мрачных кварталах района Пера, но я не хотел следовать их примеру. Через несколько дней я нашел прелестную виллу в Бейлербее на азиатском берегу Босфора. Это было такое чудесное место, что я без колебаний согласился платить огромную арендную плату. Вилла находилась рядом с пристанью, и в течение трех лет я каждый день курсировал на пароме между Азией и Европой, наблюдая вечно меняющуюся картину туманов, течений, приливов и отливов и летающих над морем буревестников и чаек. Наши турецкие старожилы, конечно, были поражены. Но существует хорошее рабочее правило: где бы ты ни находился, не обращай внимания на старожилов, их умственные способности зарастают, как ногти на ногах. У меня не было причин сожалеть о выборе моего уединенного жилища. И между прочим, вскоре моему примеру последовали некоторые сотрудники, одаренные более богатым воображением.

Моим официальным прикрытием в резидентуре СИС была должность первого секретаря посольства, и здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. Я уже упоминал, что прикрытие отделов паспортного контроля, которым пользовались сотрудники СИС, стало широко известно до и во время войны, и поэтому комиссия по реорганизации СИС рекомендовала избегать этой «крыши». С тех пор подавляющее большинство сотрудников СИС, в зависимости от занимаемого ими положения в разведке, при направлении на заграничную работу получали должности первых, вторых или третьих секретарей. Позднее на одном или двух постах в наиболее важных резидентурах, таких как Париж или Вашингтон, представители СИС удостаивались ранга советника. Некоторые разведчики получали должности простых атташе или референтов. В то же время большинство сотрудников скомпрометировавших себя отделов паспортного контроля, которые занимались оформлением виз, были переименованы в сотрудников по выдаче виз. Большинство из них в настоящее время формально освобождено от выполнения разведывательных функций, хотя на самом деле сотрудничество между этими отделами и представителями СИС имеет место до сих пор.

За переменой формы прикрытия последовало изменение системы символов, использовавшихся для обозначения сотрудников, которые работали в заграничных резидентурах. До реорганизации все страны обозначались двузначным числом: так, например, Германия — цифрой 12, Испания — 23. Представителям СИС в этих странах присваивалось соответствующее пятизначное число: резидент в Германии имел номер 12 000, в Испании — соответственно 23 000, а подчиненные им сотрудники и агенты имели другие пятизначные индексы в рамках 12 000 и 23 000. Предполагалось, что эта система была скомпрометирована, как и прикрытие отделов паспортного контроля. По этому поводу даже ходила легенда, будто офицеры абвера в Стамбуле распевали песню: «Zwolfland, Zwolfland über alles»[51].

Так или иначе, система была полностью изменена. Каждая страна получила теперь символ, состоящий из трех букв алфавита, первой из которых, по неизвестной мне причине, неизменно была буква Б. Так, США получили кодовое обозначение «страна БЕЕ», Турция — «страна БФХ». Резидент СИС в каждой стране в добавление к такому буквенному обозначению получил кодовое число 51, а его подчиненные — другие двузначные символы, например 01, 07 и т. д. Таким образом, оказавшись руководителем резидентуры СИС в Турции, я стал именоваться довольно странно звучащим титулом БФХ-51. Этот символ как в рукописи, так и отпечатанный на машинке казался мне ужасно неприглядным.

Итак, я являлся первым секретарем посольства без установленных обязанностей по линии дипломатического представительства, или, другими словами, БФХ—51. В общей сложности нас насчитывалось пять сотрудников с соответствующим секретарско-техническим персоналом. Кроме способного и общительного заместителя и всегда полного энтузиазма младшего сотрудника (соответственно второй и третий секретари) в составе резидентуры был один шумный русский, бывший белогвардеец, обладавший бесконечным обаянием и потрясающей энергией (атташе). Наконец, был еще заведующий отделом паспортного контроля, подчиненный по визовым делам находящемуся в Лондоне Морису Джеффсу, а по вопросам разведки — мне. По моей линии он являлся офицером связи с турецкими разведывательными службами. Он считался специалистом по Турции, носил благородную фамилию Уиттол и бегло говорил по-турецки. Однако он был слишком мягок для поддержания связи с турками. Следует сказать несколько слов о секретарше Уиттола, питавшей страсть к кошкам и установившей весьма своеобразную систему хранения дел. Когда я спрашивал у нее тот или иной документ, она невинно отвечала: «Кажется, на нем сидит белая кошка». И клянусь Богом, так оно и бывало.

Турецкие специальные службы назывались Инспекцией безопасности, и наша разведывательная деятельность в Турции зависела от отношений с ней. Турки знали нас и терпели нашу деятельность при условии, что она будет направлена исключительно против Советского Союза и Балканских стран, а не против Турции. Как будет видно, это условие часто нарушалось. Стремясь заручиться благожелательным отношением инспекции, мы выдавали ее стамбульскому отделению ежемесячные дотации под видом платы за наведение справок по нашим просьбам. Поскольку с точки зрения разведывательной информации мы почти ничего не получали взамен, совершенно ясно, что наши дотации просто шли на увеличение жалованья старшим инспекторам в Стамбуле. Однако игра стоила свеч: она заставляла турок молчать.

Штаб-квартира Инспекции находилась в Анкаре, и возглавлял ее в то время похожий на жабу чиновник с выпученными глазами, которого мы называли «дядей Недом». К несчастью, примерно раз в месяц мне приходилось посещать его по делам. Наши встречи вскоре стали вызывать досаду у обеих сторон. Я начинал обычно с того, что просил помощи для проведения той или иной операции, например для переброски агента из Восточной Турции в советскую Армению. Он откашливался, шептался с переводчиком, ерзал в кресле и заказывал кофе. Потом предлагал передать ему агента и деньги, а он брался провести операцию и сообщить нам результаты. Вот так — все очень просто. Со временем, когда я в какой-то степени изучил турецкий язык и стал понимать, что происходит, эти встречи стали обычно заканчиваться ссорой с моим переводчиком, которого я не мог заставить говорить грубости. У него, конечно, были оправдания: он не числился в списке дипломатов и имел основания опасаться нерасположения «дяди Неда».

Начальника стамбульского отделения Инспекции безопасности мы прозвали «тетей Джейн». Он представлял для меня значительный интерес, поскольку именно в его районе должна была проходить большая часть моей тайной деятельности. Но он никогда не внушал мне тревоги. Это был добродушный, веселый повеса, интересовавшийся больше всего своим желчным пузырем и, конечно, деньгами. Через несколько недель я с удовольствием предоставил Уиттолу возможность поддерживать повседневный контакт с «тетей Джейн», а сам вмешивался лишь в случаях особой необходимости. Раза два в год я устраивал для него прием, и он оказался идеальным гостем. Обычно приезжал на полицейском катере за полчаса до назначенного времени, быстро выпивал две-три порции виски и исчезал под предлогом срочной работы, когда начинали прибывать другие гости.

Мои контакты с «дядей Недом», «тетей Джейн» и их коллегами подтвердили уже имевшееся у меня подозрение, что службы безопасности небольших стран испытывали недостаток в средствах и опыте для эффективных действий. Даже Тефик-бей из Эрзурума, пожалуй лучший из офицеров Инспекции безопасности, безнадежно завалил единственную операцию, которую я доверил ему. Тем не менее считалось, что у турок одна из лучших разведывательных служб. Недавно я даже прочел в книге Джона Биллока «Сродни предательству», что у ливанцев «очень эффективная» служба безопасности — явно неверное употребление слова «эффективная», с какой стороны ни посмотри. Будь она действительно эффективной, они бы первым делом прикончили торговлю фальшивыми документами, которая процветает у них под носом в Бейруте.

Отделение «тети Джейн» осуществляло известный надзор над отделением Инспекции в Адрианополе, которое поставляло скудную и низкого качества информацию из Болгарии, получаемую главным образом от контрабандистов и случайных беженцев. Однако важность этого отделения заключалась прежде всего в том, что Стамбул являлся оживленным транзитным пунктом. Значительная часть беглецов от революций на Балканах и в Восточной Европе в конце концов попадала в Стамбул, где отделение «тети Джейн» и его офицеры проверяли их и выкачивали из них все сведения, какими они располагали. Турки передавали нам некоторые из сообщений, полученных из такого рода источников, но их качество было неизменно разочаровывающим. Причина заключалась отчасти в неосведомленности самих беженцев и отчасти в неопытности допрашивавших их офицеров, которые не умели задавать нужные вопросы. Неоднократные попытки с нашей стороны получить официальный доступ непосредственно к беженцам, прежде чем они исчезали в разных направлениях, неизменно наталкивались на неповоротливость турок. Мы вынуждены были сами охотиться за ними, что отнимало массу времени.

Значительная часть нашей информации о Балканских государствах поступала от выходцев из этих государств, живших в Стамбуле. Многие беженцы — болгары, югославы и румыны — утверждали, что, прежде чем покинуть свои страны, они организовали там шпионские сети, и изъявляли готовность предоставить эти сети в наше распоряжение при условии, что мы дадим необходимые средства, чтобы привести их в действие. Война показала всей Европе, что из шпионажа можно извлекать деньги, и в 40-х годах неосмотрительный покупатель мог потратить в Стамбуле миллионы на информацию, которая была сфабрикована в черте города. Основная вина за взвинчивание цен на липовую информацию ложится на американцев, однако к 1947 году СИС пресытилась подделками. Мы тратили много времени на разработку способов выведения разного рода аферистов на чистую воду, чтобы определить, какой цены заслуживает их работа. Нам это удавалось редко, и я уверен, что, несмотря на все наши предосторожности, некоторые эмигранты постоянно одурачивали нас.

В Лондоне мне рекомендовали не уделять Балканским странам слишком много внимания и сказали, что моей первой целью должен быть Советский Союз. Я разработал несколько вариантов краткосрочной засылки агентов в русские черноморские порты, используя для этих целей торговые суда, направлявшиеся в Одессу, Николаев, Новороссийск и другие города. Однако я решил, что главное усилие сосредоточу на восточной границе, где, по мнению СИС, имелась возможность проникновения агентов в Советский Союз на широком фронте. Поэтому большую часть лета 1947 года я посвятил личной разведке пограничных районов с целью определить, какую помощь могут оказать нам турки и с какими препятствиями нам придется столкнуться. Эта разведка имела и другую цель — топографическую съемку пограничных районов Турции, в которой нуждались английские вооруженные силы. Это было еще до того, как американцы утвердились в Турции и в числе прочих мероприятий провели аэрофотосъемку всей страны. А в то время мы очень мало знали о состоянии путей сообщения на огромной территории к востоку от Евфрата.

Топографические съемки представляли интерес для СИС по разным причинам. Управление военного планирования, которое мыслило в масштабах глобальной войны против Советского Союза, было занято проектами создания центров сопротивления в районах, которые Красная Армия, по их предположениям, должна была захватить и оккупировать в начальный период войны. Турция была одной из первых стран, которой следовало с этой точки зрения заняться. Горы Анатолии разрезаны целым рядом вытянутых долин, которые, как правило, простираются с востока на запад. Они могли служить идеальным местом для высадки советских воздушно-десантных войск. Перспективы организации успешного сопротивления где-либо к востоку от Анкары были весьма незначительны. Поэтому лучшее, на что СИС могла рассчитывать в Турции, — это создание специальных баз, с которых можно было бы наносить удары по советским коммуникациям, проходящим по долинам. Планирующие подразделения СИС нуждались в гораздо более подробных сведениях о территории Восточной Турции, чем те, которые имелись. Было необходимо знать, насколько пересечена местность, каково лесное покрытие, каковы источники водоснабжения и продовольствия.

Исследования такого рода рождали весьма деликатные проблемы. Они означали, что англичане и американцы намерены бросить Турцию на произвол судьбы, как только разразится война. Какой бы неумолимой ни была логика военного мышления, это вряд ли понравилось бы туркам. В Англии не без основания полагали, что, если они заподозрят что-либо о существовании подобных планов, буря возмущения сметет все их иллюзии относительно Запада и заставит искать сближения с Советским Союзом. Поэтому топографические съемки должны были выполняться с чрезвычайной осторожностью. К счастью, турки оставались в неведении относительно моей работы в этом отношении. Если бы они проявили к ней интерес, то вряд ли поверили бы моему единственному возможному оправданию, а именно: что я интересуюсь исключительно коммуникациями союзных армий, которым придется наступать на Грузию.

Так или иначе я решил, что начинать нужно с малого. Проведя летом 1947 года первую разведку, я получил хорошую подготовку к выполнению более широкой программы, намеченной на 1948 год. Первый барьер был преодолен, когда «дядя Нед», как всегда неохотно, разрешил мне посетить Эрзурум, откуда Тефик-бей руководил действиями Инспекции безопасности во всей восточной области. Задачи топографической съемки требовали передвижения на автомашине. К счастью, в моем транспортном парке в Стамбуле был тяжелый грузовик «додж», который мог выдержать тряску по примитивным дорогам и тропам к востоку от Анкары. После прощального визита вежливости, нанесенного «дяде Неду», я направился из столицы прямо на восток, вместо того чтобы воспользоваться магистральной дорогой, идущей через Кайсери на Сивас. Я проехал через Богазкёй — столицу древней империи, придав тем самым своей поездке некоторую культурную направленность. Кроме того, это позволило мне познакомиться с редко посещаемой территорией между Йозгатом и Сивасом.

Записи, которые я вел во время этой поездки, дали бы прекрасный материал для одной из «Турецких книг» Роуза Маколея. Турция к востоку от Евфрата едва вышла из XIX века. Правда, армяне, а также большое число курдов уже уничтожены. Но если смотреть с предгорий Паландекена через Эрзурум в сторону Грузинской горловины и Верблюжьей Шеи, кажется, что можно услышать гром пушек Паскевича, с боем теснящего своего восточного противника. Но все это вот-вот должно было исчезнуть. Американцы со своими стартовыми площадками для ракет и самолетами У-2 уже готовились вступить на территорию страны.

В Эрзуруме я первым делом посетил Тефик-бея. Это был довольно приятный человек, который проявлял больший интерес к своей работе, чем «дядя Нед» или «тетя Джейн». Однако наши беседы дали мне мало оснований надеяться на успешную переброску агентов через советскую границу в Грузию или Армению. Подобно своему коллеге в Адрианополе, Тефик полагался на случайных кратковременных агентов, беженцев и профессиональных контрабандистов. Он мрачно рассказывал о том, как тщательно русские охраняют свои границы, о множестве сторожевых вышек и о бесконечно вспахиваемой полосе, на которой нарушители границы вынуждены оставлять следы. Разведывательные карты Тефика обнаруживали бедность его ресурсов. Ему удалось установить — да и то предположительно — номера всего лишь нескольких советских воинских частей, расположенных в непосредственной близости от границы. Он и не пытался проникнуть в глубину. Это была удручающе нетронутая целина.

Беседы с Тефиком привели меня к сугубо негативному заключению: для «проникновения вглубь», под которым я понимал засылку постоянных агентов в Ереван, Тбилиси и восточные порты Черного моря, бесполезно искать агентов на месте. Население на турецкой стороне границы было слишком отсталым, чтобы дать необходимый материал. К тому же Тефик прочесывал эту область в течение многих лет, и было бы глупо думать, что я смогу добыть подходящий материал там, где это не удалось ему. Чтобы найти хороших агентов и подготовить их для выполнения требований СИС, очевидно, надо сосредоточить внимание, например, на грузинских и армянских эмигрантах. Поэтому в своем первом докладе Лондону я просил дать указания резидентурам СИС в Париже, Бейруте, Вашингтоне и других местах, где сосредоточены эмигранты, начать соответствующие поиски.

Одно замечание Тефика навело меня на мысль совсем иного порядка. Он рассказал о великолепном виде на Ереван, который открывается с турецкой границы. Я подумал, что, если штабы вооруженных сил в Лондоне столь заинтересованы в топографических съемках турецкой территории, они могут не меньше порадоваться дальней фотографической разведке советской пограничной территории. Еще до отъезда из Эрзурума я начал составлять докладную записку с описанием общей идеи такой операции. Я назвал ее операцией «Спайгласс»[52]. У меня почти не было сомнения, что она будет одобрена хотя бы потому, что технические специалисты СИС получат возможность испытать новейшее фотографическое оборудование.

Я вернулся в Стамбул удовлетворенный результатами поездки. С точки зрения планов проникновения в Советский Союз было достигнуто очень мало, но зато у меня появились кое-какие идеи, которые могли на некоторое время занять Лондон. Я сильно сомневался в том, что операция «Спайгласс» принесет вооруженным силам Великобритании большую пользу, но мне это давало железный предлог для длительного и внимательного изучения турецкой пограничной территории.

Мои предложения вызвали в Лондоне благоприятный отклик. Задолго до этого, когда я еще работал в газете «Таймс», я научился некоторым приемам, с помощью которых совершенно невероятные вещи можно облекать в такую форму, что они начинают нравиться даже самым придирчивым членам «Атенеума»[53]. Из Лондона в Париж был послан эмиссар для обсуждения этой проблемы с меньшевиком Жордания, который в свое время был главой недолговечной «независимой республики Грузия», возникшей во время сумятицы, последовавшей за Великой Октябрьской революцией. Жордания считался общепризнанным лидером грузинской эмиграции, и СИС было бы очень трудно завербовать грузин-добровольцев без его благословения. Разумеется, просьба англичан поставила его в крайне затруднительное положение. Он ведь столько раз утверждал, что его народ, за редкими исключениями вроде Сталина и Орджоникидзе, настроен антисоветски, а потому он не сомневался в том приеме, какой его посланцам будет оказан на родине. В нашу задачу не входило разубеждать его, и мы с благодарностью приняли его обещание подобрать подходящих людей. Однако наш эмиссар, очевидно, имел какие-то опасения. В телеграмме, которую он послал мне и в которой сообщал о результатах миссии, он назвал этого престарелого государственного деятеля «глупым старым козлом». И нам действительно пришлось испытать трудности с Жордания.

К тому времени у меня уже было достаточно ясное представление о будущих действиях. Для начала мы зашлем нескольких агентов на короткие сроки, на несколько дней или, может быть, недель, в целях изучения возможностей нелегального существования в Грузии. Можно ли найти конспиративные дома? Возможно ли легализоваться путем покупки документов или каким-то другим способом? Как установить надежные линии связи? Если эти пробные вылазки пройдут гладко, со временем стоит приступить к созданию постоянной сети, определив ее организацию и методы работы в зависимости от результатов предварительной разведки. Что замышлял Жордания, узнать было нелегко. Мы подозревали, что он намеревался с самого начала нагрузить своих людей пачками подстрекательских листовок, а это наверняка не понравилось бы Министерству иностранных дел. Отношения СИС с ним стали походить на китайскую беседу за чашкой чая. Мы должны были быть вежливы с Жордания, поскольку он мог лишить нас кандидатов в агенты. Но в то же время сам он без нашей помощи не мог переправить своих людей в Грузию. Эмиссар СИС вскоре выучил наизусть расписание самолетов между Лондоном и Парижем и признался, что у него даже появилось отвращение к самому виду Парижа. Таким образом, проведение намеченного мероприятия в жизнь началось в обстановке сильных взаимных подозрений.

Мой план «Спайпгасс» был признан «чрезвычайно интересным». Это меня устраивало: значит, большую часть следующего лета, когда дипломатический корпус переедет из Анкары в Стамбул, я смогу провести в противоположном конце Турции. Сэр Дэвид Келли, бывший тогда послом, а ныне покойный, отличался робостью и хорошим чутьем.

Принятие моего плана также означало, что я мог запросить и почти наверняка получить любое количество самого различного оборудования. Главным предметом, разумеется, была фотокамера. Не обладая техническими знаниями в области фотографии, я не мог конкретно назвать марку камеры. Я просто объяснил, что от нее требуется, а остальное предоставил Лондону. Кроме того, я запросил два «джипа», легкие палатки, различное полевое оборудование, компасы и всякую всячину. Технические специалисты, которые всегда склонны думать, что их талант используется не в полной мере, взялись за работу с большим рвением и даже прислали много вещей, которых я не просил, — «на испытание». В течение зимы в нашей кладовой скопилось внушительное количество ящиков. Обращала на себя внимание камера. Я воображал, что мне пришлют небольшой, чрезвычайно хитроумный аппарат, который нельзя будет заметить с советских сторожевых вышек на расстоянии 100 метров. Однако, когда я увидел камеру, она показалась мне величиной с трамвай. Первой моей реакцией было решение лично никогда не таскать это чудовище по раскаленным склонам Арарата и Аладага. У меня был крепкий — молодой помощник, который как раз подходил для такой тяжелой работы.

В течение зимы и весны мне вновь пришлось заняться скудными источниками информации, имевшимися в самом Стамбуле. Следуя стандартной процедуре, я начал зондировать обитателей английской колонии. Это была неблагодарная работа. Конечно, среди англичан, живущих за рубежом, — бизнесменов, журналистов и т. п. — встречаются такие, кто готов поставить себя под удар. Такими были Суинберн и Винн. Но это обычно мелкая рыбешка с ограниченными возможностями. Люди с большими возможностями, как правило, не склонны идти навстречу СИС: им есть что терять, они имеют обязанности по отношению к себе, к своим семьям и даже по отношению к своим проклятым акционерам. Они обычно соглашаются сообщать все, что им «случится узнать», а это неизменно бесполезные сплетни. На то, чтобы пойти на риск и систематически добывать информацию, у них не хватает патриотизма, а я не мог предложить им ничего похожего на те выгоды, которые они получали, например, от нефтяных компаний или строительных фирм. Меня изводили запросы Лондона, требовавшего информацию о турецких портах, которые, кстати сказать, были построены английскими концернами.

Отсутствие успехов в Стамбуле повышало значение наших планов в отношении Грузии. В этом деле уже намечался некоторый прогресс. Жордания, к моему удивлению, выполнил свое обещание, и вскоре мне сообщили, что два кандидата проходят подготовку в Лондоне. Мне предстояло увязать вопрос с турками, и после нескольких дискуссий с «дядей Недом» мы договорились о приеме агентов в Стамбуле и их последующей отправке в Эрзурум. Но в одном решающем пункте «дядя Нед» оказался непоколебим. Тефик-бей, сказал он, возьмет на себя руководство всей операцией в Эрзуруме и сам займется подготовкой переброски агентов через границу. «Дядя Нед» настаивал на том, что я не должен их сопровождать, под предлогом обеспечения моей безопасности. Но учитывая, что он разрешил мне разъезжать по всей пограничной зоне в связи с операцией «Спайгласс», выдвинутый им предлог был абсурден. Турки явно хотели получить агентов в свои руки на последние 48 часов и дать им свои задания. В результате бедным грузинам предстояло пересечь границу с одним заданием от Жордания, с другим — от нас и с третьим — от турок. Каждый старался склонить чашу весов в свою сторону. Я очень неохотно уступил «дяде Неду», боясь, что иначе он готов сорвать операцию.

Наконец мы собрались в Эрзуруме: Тефик-бей, я и два грузина. Последние были неглупые и энергичные люди, однако их прошлое внушало мало уверенности в успехе. Обоим было по 20 с лишним лет, и родились они в Париже. Грузию знали понаслышке и верили всем эмигрантским россказням об условиях жизни в их стране. Один из них был явно в подавленном настроении. Тефик-бей объяснил по карте, что намерен перебросить их в район турецкой деревни Позов, расположенной напротив советского городка Ахалцихе. Мы определили время переброски с учетом положения луны, осмотрели оружие и снаряжение, которыми грузин снабдили в Лондоне. Я задумался над тем, к кому первому попадут мешочки с золотыми соверенами и наполеондорами — русским или туркам. Когда мы остались с Тефиком наедине, я высказал сомнение в целесообразности переброски грузин через границу прямо напротив гарнизонного городка, но он возразил, сказав, что в этом секторе идеальная местность.

— Но раз она идеальная, — не успокаивался я, — ее наверняка лучше патрулируют!

Он только пожал плечами. Мне трудно было спорить: я не знал этого участка границы. Может быть, Тефик был прав. Во всяком случае, для меня было важно сделать все возможное для успеха операции.

Итак, два грузина в сопровождении турецкого офицера отправились в Ардаган и дальше на север. Мне оставалось лишь сидеть в Эрзуруме и кусать ногти. Один из людей Тефика был приставлен ко мне и постоянно сопровождал меня на почтительном расстоянии — метрах в пятидесяти. Я развлекался тем, что в самое жаркое время дня уходил за город и быстро шагал, наблюдая, как турок начинал снимать шляпу, потом галстук и, наконец, пиджак.

Я сидел у Тефика, когда пришла ожидаемая телеграмма из Ардагана: два агента переброшены через границу в такое-то время. Через столько-то минут послышалась автоматная очередь, и один из агентов упал. Другого видели в последний раз, когда он широко шагал через редкий лес, удаляясь от турецкой границы. Больше о нем ничего не слышали.

А вот операция «Спайгласс» доставила мне много удовольствия. В сопровождении майора Февзи, одного из офицеров Тефика, мы начали работу с самого восточного конца линии, гае сходятся границы Советского Союза, Турции и Ирана, и постепенно двигались на запад. Наш метод был простым. Каждые несколько миль мы отмечали наше положение на карте и широкой дугой делали съемку советской территории. Первые день или два я каждую минуту ждал пулеметной очереди: ведь советские пограничники вполне могли принять нашу камеру за легкий миномет.

До Тузлуджи мы шли вдоль долины Аракса, кишащей болотными птицами. Арарат оставался у нас слева, а Алагёз — справа. Затем мы поднялись по долине Арпачай мимо древней армянской столицы Ани и достигли Дигора, расположенного напротив Ленинакана. В этот момент я решил, что мой так называемый «отпуск» слишком затянулся и что западной части границы придется подождать до следующего года. Мы поехали обратно в Эрзурум и остановились на ночь в Карсе, где Февзи ошеломил меня предложением посетить публичный дом.

ЛОГОВО ЛЬВА

Я так и не закончил вторую половину операции «Спайгласс». Летом 1949 года я получил из Лондона телеграмму, которая отвлекла мое внимание на совсем другие дела. Мне предлагали пост представителя СИС в Соединенных Штатах Америки, где я должен был поддерживать связь с ЦРУ и ФБР. За этим назначением крылась одна важная причина. Сотрудничество между ЦРУ и СИС на уровне центральных организаций (хотя еще не на уровне периферийных подразделений) стало настолько тесным, что каждый работник разведки, намеченный для выдвижения на высокий руководящий пост в СИС, должен был ознакомиться с положением дел в американских спецслужбах. Мне потребовалось всего полчаса, чтобы принять это предложение.

Покидать Стамбул было грустно: это красивый город; кроме того, приходилось бросать более чем наполовину сделанную работу. Но соблазн попасть в Америку был велик по двум причинам: во-первых, я снова попадал в ту среду, где формировалась политика разведывательных организаций, а во-вторых, я получал возможность близко познакомиться с американскими разведывательными службами. В то время я уже начал понимать, что эти службы для моих целей имели большее значение, чем соответствующие английские организации. Я даже не стал дожидаться согласия Москвы, и дальнейшие события оправдали мое решение. Никто не выразил сомнения в неограниченных возможностях моего нового назначения. Было решено, что я уеду в Лондон в конце сентября и, пройдя месячную подготовку, в конце октября отправлюсь в Америку.

Общий контроль за отношениями между СИС и американскими службами в Лондоне осуществлял Джек Истон, и именно от него я получил большую часть инструкций. Я высоко оценил — не без опасений — его знание всех тонкостей англо-американских отношений. Однако диапазон этого сотрудничества был настолько широк, что почти каждому ответственному работнику Службы было что мне сказать. Меня под разными предлогами приглашали на лэнч в разные клубы. Беседы за кофе и портвейном касались целого ряда предметов, но одно было общим для всех моих «друзей» — желание совершить бесплатную поездку в Америку. Я не разочаровывал их. Чем больше посетителей будет у меня в Вашингтоне, тем больше шпионов я буду знать, а это, в конце концов, было целью моей жизни.

Развлечения развлечениями, а инструкции Истона вызвали у меня серьезную озабоченность. Мне стало ясно, что мой путь в Вашингтон, вероятно, будет тернистым. Я должен был принять дела от Питера Дуайера, который провел в Соединенных Штатах несколько лет. Я знал, что это исключительно остроумный человек, но мне предстояло узнать о нем еще многое другое. Во время войны он сумел решить щекотливую задачу, установив близкие личные отношения со многими видными руководящими работниками ФБР. Благодаря этим отношениям, сохранившимся и после войны, представительство СИС в Вашингтоне отдавало предпочтение ФБР в ущерб (как думали некоторые) ЦРУ. Поскольку ФБР, следуя политике примадонны Гувера, проявляло ребяческую чувствительность ко всему, что касалось ЦРУ, Дуайеру было очень трудно сохранять одинаковое отношение к обеим организациям, не подвергаясь нападкам со стороны своих старых друзей, обвинивших его в двурушничестве.

Одной из задач на моей новой работе было перетянуть чашу весов в другую сторону. ЦРУ и СИС договорились сотрудничать по широкому кругу вопросов, что неизбежно означало более тесную повседневную связь с Центральным разведывательным управлением, чем СИС обычно имела с ФБР. Конечно, открыто признавать такое изменение политики было нельзя. Следовательно, моя задача заключалась в том, чтобы укрепить связи с ЦРУ и ослабить их с ФБР, но так, чтобы последнее этого не заметило. Мне не потребовалось много времени на размышления, чтобы понять невыполнимость и абсурдность этой затеи. Единственно разумным курсом было сотрудничать с ЦРУ по вопросам, представляющим взаимный интерес, и не принимать близко к сердцу неизбежное раздражение сотрудников Гувера. Для этого мне не следовало излишне проявлять свой ум, так как расклад карт был не в мою пользу. Лучше прикидываться дурачком и извиняться за те ляпсусы, которые время от времени придется в моем положении допускать.

Инструктаж по вопросам контрразведки тоже вызвал у меня серьезное беспокойство. Его проводил Морис Олдфилд, который сообщил мне нечто крайне важное. Совместное англо-американское расследование разведывательной деятельности Советского Союза в США привело к серьезному убеждению, что в 1944–1945 годах в английском посольстве в Вашингтоне, а также в атомном центре в Лос-Аламосе имела место утечка информации. Я ничего не знал о Лос-Аламосе. Но после быстрой проверки по списку сотрудников Министерства иностранных дел за соответствующий период у меня почти не осталось сомнений в отношении источника в английском посольстве. К моему беспокойству примешивалось чувство облегчения: дело в том, что еще в Стамбуле мой советский связной задал вопрос, который не давал мне покоя несколько месяцев. Он спросил, не могу ли я как-нибудь выяснить, что предпринимают англичане в связи с одним делом, которое связано с английским посольством в Вашингтоне и которое вело ФБР. В то время я никак не мог это выяснить. Однако после беседы с Олдфилдом я, по-видимому, приблизился к сути вопроса. Через несколько дней это подтвердил мой русский друг в Лондоне. Проверка в Центре не оставила у него сомнений в том, что информация из ФБР, о которой мы говорили в Стамбуле, и моя новая информация относятся к одному и тому же делу.

Тщательное изучение документов на какое-то время несколько успокоило меня. Поскольку СИС формально не могла заниматься разведывательной работой в США, изучение фактов, ведущих к установлению источника утечки, находилось в руках ФБР. Как и следовало ожидать, оно проделало огромную работу, результатом которой явилось лишь колоссальное количество попусту исписанной бумаги. Ни сотрудникам ФБР, ни англичанам пока не пришло в голову, что в этом деле может быть замешан дипломат, причем дипломат довольно высокого ранга. Расследование было сосредоточено на недипломатическом персонале посольства, и особенно на тех, кто был принят на работу на месте, то есть на уборщицах, дворниках, мелких служащих и т. д. Например, одной уборщице, у которой бабушка была латышкой, был посвящен доклад на пятнадцати страницах, полный ненужных подробностей о ней самой, ее семье и друзьях, ее личной жизни и привычках проводить праздники. Это свидетельствовало об огромных ресурсах ФБР и о том, как бесполезно они расточались. Я пришел к выводу, что в срочных действиях необходимости нет, однако за делом надо постоянно следить. Во всяком случае, какие-то решительные меры обязательно нужно будет принять, прежде чем я покину Вашингтон. Одному Богу известно, куда меня потом назначат, и тогда я могу потерять всякий контроль над делом.

Перед отъездом из Лондона меня вызвал шеф. Он был в превосходном настроении и развлекал меня ироническими рассказами о наиболее щекотливых случаях из области отношений между английской и американской разведками в годы войны. Эти рассказы оказались не просто праздными воспоминаниями. Шеф сообщил мне, что известие о моем назначении в Соединенные Штаты, похоже, расстроило Гувера. Я тогда считался довольно высокопоставленным сотрудником Службы. На Дуайера (совершенно незаслуженно) смотрели иначе. Гувер подозревал, что мое назначение предвещает нежелательную деятельность СИС в Соединенных Штатах. Чтобы рассеять его опасения, шеф послал ему телеграмму, заверив, что не имеет намерения менять политику СИС: мои обязанности ограничиваются связью с американскими службами. Шеф показал мне телеграмму и посмотрел на меня в упор.

— Это, — сказал он, — мое официальное послание Гуверу. — И после короткой паузы добавил: — А неофициально… поговорим за ужином «У Уайта».

В конце сентября, когда моя подготовка была в основном закончена, я отплыл на пароходе «Карония». Проводы были запоминающимися. Первым, что я увидел на туманной платформе вокзала Ватерлоо, были огромные усы, а за ними показалась голова Осберта Ланкастера: теперь я знал, что в дороге у меня будет хороший компаньон. Прежде чем мы отчалили, меня вызвали к телефону. Звонил Джек Истон. Он сообщил, что Дуайер только что телеграфировал о своей отставке. Причины этой отставки были для меня неясны, но, по крайней мере, меня о ней предупредили. Наконец, в мою каюту внесли ящик шампанского с карточкой от одного до омерзения богатого друга. Я начал чувствовать, что моя первая трансатлантическая поездка будет приятной.

Первую ошибку я совершил почти сразу же, как только мы вошли в территориальные воды США. На катере лоцмана прибыл приветствовать меня представитель ФБР. Я угостил его бокалом шампанского, которое он без удовольствия потягивал, пока мы вели светский разговор. Позже я узнал, что сотрудники ФБР, почти все без исключения, гордились своей обособленностью и своими привычками, корни которых лежали в их простом происхождении. Один из первых высокопоставленных сотрудников Гувера, с которым я познакомился в Вашингтоне, утверждал, например, что его дедушка был лавочником в Хоре-Крике в Миссури. Поэтому все они пили виски и пиво — в качестве легкого напитка. В противоположность им сотрудники ЦРУ разыгрывали из себя космополитов. Они любили посмаковать абсент и подавать бургундское чуть выше комнатной температуры. И это не просто пустой разговор. Это одно из свидетельств глубокого различия в социальной среде, к которой принадлежат сотрудники двух организаций, что, по крайней мере отчасти, является одной из причин трений в их отношениях.

Мой коллега из ФБР помог мне пройти формальности и устроил меня в отеле с видом на Центральный парк. На следующий день я сел в поезд на Пенсильванском вокзале и отправился в Вашингтон. Сумах был еще в цвету и дал мне представление о чудесной осени — одном из немногих чудес Америки, которое американцы никогда не преувеличивают, потому что преувеличить его просто невозможно.

Питер Дуайер встретил меня и за первым стаканом виски объяснил, что его отставка не связана с моим назначением и что он по личным соображениям давно хотел поселиться в Канаде, где его ждет хорошая должность в одном из государственных учреждений. Просто известие о моем назначении в Вашингтон определило время его переезда в Оттаву. Так что у нас сразу установились хорошие отношения. Он исключительно внимательно и с большим знанием дела ввел меня в курс политики Вашингтона.

Не так легко создать понятную картину моей работы в Соединенных Штатах. Соответственно, такая картина дала бы искаженное представление о тех делах, которыми я занимался. Они были слишком разнообразны и порой слишком расплывчаты, чтобы можно было объяснить их простыми словами. Одна лишь связь с ФБР, если заниматься ею как следует, заполнила бы все мое время. Это был период расцвета зловещей эры Маккарти. В то время возникли дела Хисса, Коплон, Фукса, Голда, Грингласса и мужественных супругов Розенберг, не говоря уже о других именах, которые до сих пор неизвестны. Связь с ЦРУ охватывала еще более широкое поле деятельности, начиная с серьезных попыток свергнуть один из восточноевропейских режимов и кончая такими вопросами, как правильное использование немецких документов о генерале Власове. В любом деле, которое возникало, первой заботой было угодить одной стороне, не обидев другую. В дополнение к этому я должен был поддерживать связь с канадской службой безопасности и с отдельными лицами из Министерства иностранных дел Канады, которые носились с идеей организации независимой канадской секретной службы.

С чего же начать? Поскольку конец этого рассказа будет касаться главным образом ФБР, я посвящу начало ЦРУ. Когда я прибыл в США, во главе этой организации стоял адмирал Хилленкоттер[54], добродушный моряк, который вскоре уступил место генералу Беделл-Смиту, не оставив заметного следа в истории американской разведки. Больше всего мне приходилось иметь дело с Управлением стратегических операций (УСО) и Управлением координации политики (УКП). Говоря простым языком, УСО занималось сбором разведывательных данных, а УКП — подрывной деятельностью. Имелись также кое-какие дела с Управлением планирования, связанным с именем Дика Хелмса, не так давно сменившего адмирала Рейборна на посту директора ЦРУ и быстро рассорившегося с сенатом: Движущей силой УСО в то время был Джим Энглтон. Он раньше служил в Лондоне и снискал мое уважение тем, что открыто отвергал англоманию, которая портила лицо молодого Управления стратегических операций. Мы обычно обедали с ним раз в неделю в ресторане «У Харви», где он показывал, что безмерное усердие в работе было не единственным его пороком. Это был один из самых тощих людей, каких я когда-либо встречал, и в то же время большой любитель поесть. Счастливчик Джим! После года совместных обедов с Энглтоном я последовал совету знакомой пожилой дамы и перешел на диету, сбросив 12 килограммов за три месяца.

Наши отношения, я уверен, опирались на подлинно дружеское расположение обеих сторон. Но у каждого из нас были свои скрытые мотивы. Энглтон хотел перенести центр тяжести обменов между ЦРУ и СИС на представительство ЦРУ в Лондоне, которое было раз в десять больше, чем мое. Если бы ему это удалось, он сумел бы оказывать максимальное давление на центральный аппарат СИС, в то же время снизив до минимума вторжение СИС в его собственные дела. С точки зрения национальных интересов это было справедливо. Поддерживая со мной близкие отношения, он мог в большей степени держать меня под контролем. Я же, со своей стороны, охотно делал вид, что попался на его удочку. Чем больше было между нами открытого доверия, тем меньше он мог заподозрить тайные действия. Трудно сказать, кто больше выиграл в этой сложной игре, но у меня было одно большое преимущество: я знал, что он делает для ЦРУ, а он знал, что я делаю для СИС, но истинный характер моих интересов ему не был известен.

Хотя наши споры охватывали весь мир, они обычно заканчивались на Франции и Германии (если не начинались с них). Американцы были одержимы страхом перед коммунизмом во Франции, и я был. поражен тем, какое огромное количество материалов из французских газет ежедневно поглощал Энглтон. Позже, когда сам Беделл-Смит категорически отверг предложение англичан поделиться с французами незначительной секретной информацией о русских, мне стала ясно, что интерес Энглтона к Франции не был его личным увлечением. Беделл-Смит заявил мне без обиняков, что не может доверить секретную информацию ни одному французскому чиновнику.

Германия внушала Энглтону меньше опасений. Эта страна интересовала его главным образом как база для операций против Советского Союза и социалистических стран Восточной Европы. ЦРУ, не теряя времени, успело прибрать к рукам возглавляемый генералом Геленом отдел абвера, работавший против СССР. Энглтон, поглощая омаров в ресторане «У Харви», с пеной у рта защищал прошлую и настоящую деятельность организации Гелена.

У нас было много и других споров, связанных с Германией, поскольку и СИС, и ЦРУ имели возможность развертывать свою деятельность на оккупированной территории. Секретные операции всех видов, включая и те, которые были направлены против германских властей, финансировались немцами в виде покрытия оккупационных расходов.

Было у нас немало стычек по поводу различных русских эмигрантских организаций, о чем будет сказано ниже. Шел разговор, например, о Народном трудовом союзе (НТС), который не так давно приобрел печальную славу в связи с делом Джеральда Брука[55]; об украинских националистах Степана Бандеры — любимца англичан. ЦРУ, как и СИС, лезло из кожи вон, стремясь использовать наиболее перспективные эмигрантские группы в таких же целях, в каких СИС использовала Жордания. Несмотря на то что англичане вели упорные арьергардные бои, пытаясь сохранить свои позиции в тех группах, с которыми они давно сотрудничали, американцы все же постепенно вытесняли их из этой сферы деятельности. Слишком могуществен был доллар. Так, например, хотя для англичан было важно сотрудничество с НТС, СИС была вынуждена по финансовым причинам передать руководство его деятельностью ЦРУ. Это было оформлено официальным соглашением между двумя службами, тем не менее дело англичанина Брука показывает, что СИС не пренебрегала тайными махинациями с НТС за спиной американцев. Такова этика секретной службы!

Помимо Энглтона моим главным связным с УСО был Билл Харви, начальник контрразведывательного сектора. Раньше он работал в ФБР, но Гувер выгнал его за пьянство в служебное время. Когда я в первый раз пригласил его на ужин к себе домой, обнаружилось, что его привычки не изменились. Он заснул за кофе и так просидел, тихо похрапывая, до 12 часов ночи, когда жена увела его домой со словами: «Ну пойдем, папочка, тебе уже пора в постель». Меня могут обвинить в том, что я взял недостойный тон. Согласен. Но, как будет видно ниже, Харви сыграл со мной очень недостойную шутку, а я не люблю оставлять провокации безнаказанными. Признавшись в сильной предубежденности по отношению к Харви, хочу справедливости ради добавить, что он сотрудничал с СИС при сооружении известного Берлинского туннеля[56].

Как я уже сказал, Управление координации политики занималось подрывной работой в мировом масштабе. Начальником управления был Фрэнк Уизнер, человек сравнительно молодой для такой ответственной работы, но начавший уже лысеть и отращивать солидное брюшко. Он любил выражаться высокопарным стилем, что производило неприятное впечатление. Я сопровождал миссию, которая была направлена в Лондон во главе с Уизнером для обсуждения с СИС вопросов, представлявших взаимный интерес. Когда дошло до проблем международного значения, Министерство иностранных дел послало своих представителей для наблюдения за ходом обсуждения. На одной из встреч, на которой от Министерства иностранных дел присутствовал Тони Рамболд, Уизнер стал распространяться на одну из своих излюбленных тем — о необходимости маскировки источников секретных фондов, передаваемых внешне респектабельным организациям, в которых мы были заинтересованы. «Очень важно, — сказал он в своем обычном высокопарном стиле, — обеспечить открытое содействие лиц с известным всем доступом к имеющимся в их распоряжении богатствам». Рамболд начал что-то писать. Я заглянул через его плечо и увидел: «Лица с известным всем доступом к имеющимся в их распоряжении богатством = богатые люди».

Мои отношения с Управлением координации политики были более активными, чем с УСО; в последнем меня интересовали лишь планы управления. Вскоре после моего прибытия в Вашингтон американское и английское правительства в принципе санкционировали проведение тайной операции, имевшей целью оторвать одну из восточноевропейских стран от социалистического блока. По ряду причин выбор пал на Албанию. Это было самое маленькое и самое слабое из социалистических государств. На юге оно граничит с Грецией, с которой Англия и США поддерживали союзнические отношения и которая формально еще находилась в состоянии войны с Албанией. На севере и востоке Албания граничит с Югославией. И наши эксперты считали — с моей точки зрения, вполне ошибочно, — что маршал Тито, порвав с социалистическим блоком, не станет вмешиваться в перемены, которые произойдут в Тиране. Словом, Албания выглядела выгодно изолированной, и, кроме того, к ней был легкий доступ с Мальты по воздуху и морю. Учитывая возможность многочисленных осложнений политического характера в связи с этим проектом, Государственный департамент и Министерство иностранных дел настаивали на неослабном контроле за этой операцией с их стороны. Исполнение плана возлагалось на СИС и Управление координации политики.

Как американцы, так и англичане поддерживали контакт с албанскими эмигрантскими группами, поэтому обе стороны взялись мобилизовать свои связи для осуществления контрреволюционного переворота. Англичане предоставляли Мальту как передовую базу для операции и небольшие суда, необходимые для заброски агентов. Американцы обеспечивали операцию денежными и материальными средствами, а также выделили аэродром Уиллус-филд в Ливии в качестве тыловой базы и пункта снабжения. Короля Идриса не посвятили в тайну — в то время он был только эмиром. В последующих длительных спорах между англичанами и американцами Мальта была нашим главным козырем. «Стоит нам задумать где-нибудь подрывную операцию, — признался мне однажды Уизнер, — как мы тут же обнаруживаем, что у англичан где-то поблизости есть остров».

Споры касались вопроса о политическом руководстве контрреволюцией. В то время эра Даллеса еще не наступила, и США опасались действовать открыто в поддержку крайне реакционных режимов. Поэтому Государственный департамент стремился обставить контрреволюцию «демократическими» атрибутами. С этой целью он, опередив нас, заставил кучку албанских беженцев в Нью-Йорке образовать так называемый «Национальный комитет» и избрать его главой некоего Хасана Дости. Дости был молодым юристом, который, согласно данным Управления координации политики, имел безупречную репутацию демократа, хотя мне так и не удалось найти каких-либо доказательств справедливости этого утверждения. Несмотря на мои неоднократные просьбы, я не смог добиться встречи с Дости. Управлению координации политики, как мне сказали, приходилось обращаться с ним очень деликатно, так как он очень пуглив. Хорош кандидат на роль руководителя!

Если «Национальный комитет» в Нью-Йорке внушал сомнения, то английский кандидат в лидеры просто удручал меня. Это был вождь небольшого племени по имени Аббас Купи, старый друг Джулиана Эмери[57]. Судя по фотографиям, этот человек носил бакенбарды и был вооружен до зубов — типичный продукт британского патернализма. Я не сомневался, что он был способен, подобно своим предкам, совершать налеты на невооруженные караваны или исподтишка подстреливать ошалевших от жары турецких солдат, устало бредущих через какое-нибудь ущелье. Но я никогда не разделял восторгов британского джентльмена при виде представителей дикого племени. Я уверен, что небывалая храбрость диких племен существует только в легендах и что сравнение обитателя диких гор со львом понимается в том смысле, что лев (вполне разумно) избегает ввязываться в драку, если не убежден, что ему противостоит слабый Противник или что его ждет по окончании драки жирный кусок мяса. Короче говоря, если Дости был молодым слабаком, то Аббас Купи был старым негодяем. Бесконечные споры англичан и американцев о достоинствах обоих соперников можно понять, лишь отбросив другие стороны дела и рассматривая его только как состязание, которое должно решить, кто — англичане или американцы — будет определять политику контрреволюционного правительства, если оно когда-либо образуется. Когда наконец и те и другие устали от споров и стали искать компромиссное решение, обнаружилось, что Дости и Купи под влиянием своих покровителей заняли настолько жесткую позицию, что ни одного из них нельзя было уговорить служить под началом другого.

Повседневный контроль за операцией был в руках Специального комитета по политике, который собрался в Вашингтоне. Он состоял из четырех членов, представлявших Государственный департамент, Министерство иностранных дел, Управление координации политики и СИС. Государственный департамент назначил в комитет Боба Джойса, компанейского парня, имевшего опыт в балканских делах; Эрл Джелико из английского посольства, тоже компанейский парень, представлял Министерство иностранных дел; третьим компанейским парнем был Фрэнк Линдсей из Управления координации политики, и, наконец, четвертым членом комитета был я. Нетрудно представить себе, что благодаря такому составу наши встречи носили далеко не формальный характер. Линдсей задал тон, заявив на нашей первой встрече, что единственный албанец, которого он видел, висел вниз головой на параллельных брусьях. Даже в более серьезные моменты мы, англосаксы, не забывали, что наши агенты лишь недавно слезли с деревьев. Хотя я и сказал, что Специальный комитет по политике осуществлял контроль за операцией, мы никогда не были свободны в своих действиях. Мое. лондонское начальство не позволяло мне забывать обязательства СИС по отношению к Аббасу Купи, а за спиной моих начальников всегда маячило вето Бевина: «Я этого не потерплю». Фрэнк Лицдсей, несомненно, был тоже связан подобными ограничениями.

Пожалуй, даже удивительно, что в таких условиях операция все же началась. СИС удалось наконец высадить небольшую группу агентов на албанский берег с заданием проникнуть в глубь страны, собрать необходимые данные и, двигаясь к югу, уйти в Грецию. Мы надеялись, что сведения, собранные агентами по пути, помогут впоследствии осуществить более широкие планы. Операция, разумеется, была безнадежной с самого начала. Агенты СИС смогли бы чего-нибудь добиться, только проникнув в города, но города находились под неослабным контролем коммунистов. Поэтому, чтобы выжить, агентам приходилось прятаться в горах, где они могли бы принести хоть какую-то пользу, если бы страна была охвачена восстанием. Возможно, в основе нашей акции лежала именно невысказанная надежда на восстание. Точно так же, как в более поздние времена (когда пора бы было поумнеть), некоторые рассчитывали, что высадка диверсантов в заливе Свиней зажжет пожар на Кубе.

В итоге несколько агентов все же сумели пробраться в Грецию, где с величайшим трудом их удалось вырвать из лап греческой службы безопасности, которая могла расстрелять их ни за грош. Информация, которую они принесли, была почти полностью негативной. По крайней мере, стало ясно, что их нигде не встретили с распростертыми объятиями.

С течением времени операция потихоньку была прекращена: она не внесла ни малейшего раскола в политическую обстановку в Албании. Пожалуй, для английского и американского правительств оказалось даже лучше, что их попытка потерпела неудачу. В случае успеха они имели бы бесконечные хлопоты со своими новыми протеже, не говоря уже о серьезных трудностях с Грецией и Югославией, а возможно, и с Италией. Через несколько лет Энвер Ходжа проделал все куда эффективнее, и голова болела уже у Пекина. Отсюда следует мораль, что лучше сократить свои потери, чем стать заложниками успеха. Эта мораль применима сейчас и к Юго-Восточной Азии.

Столкновение политических интересов расстраивало также англо-американские планы большего потенциального значения, чем албанская авантюра, например планы проникновения в СССР и подрывной деятельности в самом Советском Союзе. Как СИС, так и ЦРУ имели своих соперничающих марионеток из Прибалтийских стран, чьи интересы были обычно непримиримыми. Я с удовольствием наблюдал, как эти борющиеся группировки из-за своей грызни то и дело попадали в тупик. В одном случае положение стало настолько серьезным, что эксперт СИС по североевропейским вопросам Гарри Карр был направлен в Вашингтон с отчаянной попыткой предотвратить скандал. Его миссия окончилась полным провалом: Карр и его коллеги из ЦРУ, с которыми он совещался, стали совершенно справедливо обвинять друг друга во лжи за столом переговоров.

Разногласия относительно Украины были еще более давними и такими же непримиримыми. Еще до войны СИС поддерживала контакт со Степаном Бандерой, украинским националистом профашистского толка. После войны это сотрудничество получило дальнейшее развитие. Но беда заключалась в том, что, хотя Бандера был заметной фигурой в эмиграции, его утверждения о наличии множества сторонников в Советском Союзе никогда серьезно не проверялись, разве что в негативном смысле, поскольку от них ничего не поступало. Первая группа агентов, которую англичане снабдили радиопередатчиком и другими тайными средствами связи, была направлена на Украину в 1949 году и… исчезла. В следующем году послали еще две группы, но о них также не было ни слуху ни духу. Тем временем американцы начали серьезно сомневаться относительно полезности Бандеры Западу, а провал засланных англичанами групп, естественно, не рассеивал этих сомнений.

Нападки американцев на сотрудничество между Бандерой и СИС стали особенно резкими в 1950 году, и, работая в США, я потратил много времени на передачу язвительных посланий из Вашингтона в Лондон и обратно относительно сравнительных достоинств различных малоизвестных эмигрантских групп. ЦРУ выдвинуло три серьезных возражения против Бандеры как союзника. Его крайний национализм с фашистским оттенком являлся препятствием, которое помешает Западу вести подрывную работу в Советском Союзе с использованием лиц других национальностей, например русских. Утверждали также, что Бандера уходит корнями в старую эмиграцию и не имеет связей с новой, «более реалистичной» эмиграцией, с которой американцы усиленно заигрывали. Наконец, его прямо обвиняли в антиамериканских настроениях. Заявление англичан, что Бандера используется только в целях сбора разведывательной информации и что такое его использование не имеет какого-либо политического значения, было отвергнуто американцами. Последние возражали, что, какой бы ни был характер связи СИС с Бандерой, сам факт этой связи может поднять его престиж на Украине. Американцы высказали опасение, что любое усиление последователей Бандеры чревато опасностью раскола «движения сопротивления» на Украине, с которым вели работу они сами.

Слабость американской позиции заключалась в том, что она подкреплялась лишь голословными заявлениями и почти ничем другим. Результаты деятельности «более реалистичной» части эмиграции и «движения сопротивления» на Украине выглядели не менее плачевно, чем результаты сотрудничества между англичанами и Бандерой. Правда, ЦРУ заявляло, что зимой 1949/50 года оно приняло несколько курьеров с Украины, однако низкопробное качество их «информации» скорее говорило о том, что это были бродяги, случайно забредшие в чужую страну. В 1951 году, после нескольких лет упорной работы, ЦРУ все еще надеялось послать на Украину своего «политического» представителя с тремя помощниками для установления контакта с «движением сопротивления». ЦРУ наскребло даже резервную группу из четырех человек, чтобы послать ее в случае, если первая группа бесследно исчезнет.

Стремясь преодолеть англо-американские разногласия по поводу Украины, ЦРУ настаивало на проведении широкой конференции с СИС. Эта конференция состоялась в Лондоне в апреле 1951 года. К моему удивлению, английская сторона заняла твердую позицию и наотрез отказалась выбросить Бандеру за борт. Все, чего удалось достичь и что было принято с нескрываемым раздражением американской стороной, — это решение вновь рассмотреть упомянутый вопрос в текущем году в конце сезона, благоприятного для выброски парашютистов. Надеялись, что к тому времени в распоряжении сторон будет больше фактов. В течение месяца англичане выбросили три группы по шесть человек. Самолеты отправлялись с аэродрома на Кипре. Одна группа была сброшена на полпути между Львовом и Тернополем, другая — неподалеку от верховьев Прута, около Коломны, и третья — в пределах Польши, около истоков Сана. Чтобы избежать дублирования и перекрытия районов, англичане и американцы обменивались точной информацией относительно времени и географических координат своих операций. Не знаю, что случилось с этими группами, но об этом, пожалуй, нетрудно догадаться.

Лет через восемь я прочел о загадочном убийстве Бандеры, в Мюнхене в американской зоне оккупации Германии. Вполне возможно, что, несмотря на смелые выступления англичан в его защиту, последнее слово в этом деле сказало ЦРУ.

ГРОЗА

Когда я прибыл в Вашингтон, ФБР находилось в скверной ситуации. В лице маленькой Джудит Коплон — талантливой молодой женщины, работавшей в Министерстве юстиции, — оно поймало добычу не по зубам. ФБР пыталось выдвинуть против нее обвинение в шпионаже. Когда было собрано достаточно доказательств, полученных главным образом путем незаконного подслушивания телефонных разговоров, Гувер санкционировал необходимые меры, и Коплон арестовали. Ее поймали с поличным в тот момент, когда она передавала документы связнику, и дело казалось решенным. Однако в спешке ФБР забыло получить ордер на ее арест, в результате чего арест оказался незаконным. ФБР имеет право арестовывать без ордера лишь в тех случаях, когда есть достаточно оснований полагать, что подозреваемый намерен немедленно скрыться. Поскольку Коплон задержали на нью-йоркской улице, когда она шла от станции надземной железной дороги, откуда только что вышла, при самом богатом воображении трудно было обвинить ее в том, что она собиралась бежать.

Незаконность ареста была должным образом доказана на суде, но худшее для ФБР было впереди. Несмотря на то что Коплон поймали с поличным, она решила бороться до конца. Она отказалась от услуг своего первого адвоката на том основании, что он занимал слишком примирительную позицию по отношению к обвинению: он, видимо, ставил целью не оправдание, что казалось абсолютно безнадежным, а лишь смягчение приговора. Коплон с этим была не согласна. Взяв в помощь второго адвоката, она перешла в контратаку и начала изводить свидетелей ФБР. Она так их прижала, что они признались не только в подслушивании ее телефона, но и в том, что подслушивали разговоры штаб-квартиры ООН. Судебный процесс начал наносить настолько серьезный ущерб ФБР в глазах общественного мнения, что Гувер тотчас решил снять обвинение с Коп-лон. Характерно, что он нашел козла отпущения за свое поражение. Харви Флемминга, главного свидетеля ФБР на суде, увалили, а Коплон выпустили на свободу. Это был триумф смелой женщины. С тех пор ее имя упоминалось в Министерстве юстиции неизменно с оскорбительными эпитетами.

Неудача ФБР в деле Коплон отнюдь не была исключением или даже чем-то необычным. Я ничего не могу сказать о заслугах ФБР в борьбе с преступностью в США. С этой стороной его деятельности я не имел ничего общего. Но я был тесно связан с его контрразведывательной работой, а в этой области ФБР прославилось больше неудачами, чем успехами. Гувер не сумел поймать Маклина и Берджесса; он не поймал Фукса, и, если бы англичане не схватили Фукса и не сумели хитро сыграть на его чувствах, он не поймал бы и остальных; он не поймал Лонсдейла; в течение многих лет он не мог поймать Абеля и взял его только благодаря тому, что Хаянен представил его на блюдечке; он не поймал даже меня. Если и была когда-либо дутая репутация, так это репутация Гувера.

Но Гувер — великий политикан. Его грубые методы и беспощадное самовластие не то оружие, которое требуется для кошмарного мира разведки. Он находит им другое применение. Они дали Гуверу возможность собрать и запротоколировать огромное количество сведений о личной жизни миллионов своих соотечественников. Это давно уже всем известно и приносит Гуверу богатые дивиденды из кармана американского налогоплательщика. В нашем мире мало людей, не имеющих какой-то личной тайны, которую они предпочли бы не ворошить. Секретные досье показывают, например, что у многих американских конгрессменов такое прошлое, в котором лучше не копаться. Отсюда значение тех материалов, которые держит в руках Гувер. Сам факт наличия огромных архивов ФБР удерживает многих от нападок на тоталитарную империю Гувера.

Я говорю о периоде Маккарти. Можно было бы подумать, что Гувер возмутится нарушением своей монополии со стороны сенатора, который утверждал, что он единолично раскрыл глубокое проникновение коммунистов в государственный департамент и другие органы правительства США. Ничего подобного. Гувер знал, что стоит ему только раскрыть рот, и честолюбивые претензии Маккарти навсегда исчезнут. Но зачем ему это нужно? Подняв кампанию шпиономании в национальном масштабе, Маккарти создал условия, при которых ни один конгрессмен не смел возражать против увеличения ассигнований для ФБР. Но что Гувер в действительности думал о Маккарти, стало ясно при первой моей встрече с ним, когда я прямо спросил об этом. Гувер сказал: «Я часто встречаю Джо на скачках, но он еще ни разу не угадал, какая лошадь победит».

Мой первый дом в Вашингтоне был недалеко от Коннектикут-авеню, почти напротив дома Микки Лэдда, помощника директора ФБР, отвечающего за вопросы безопасности. Мне казалось полезным недолго пожить в преддверии логова льва, но только недолго. Домик был маленький, и я вскоре стал подумывать о переезде в более просторное помещение и на более безопасное расстояние от такого соседа. Наконец я устроился в полумиле от этого места на Небраска-авеню. Из сотрудников ФБР мне больше всего приходилось иметь дело с Лэддом, и я встречался с ним по нескольку раз в неделю как в его служебном кабинете, так и дома. В прошлом он был одним из головорезов Гувера в Чикаго, «парнем, который всегда шел первым», когда надо было стрелять. Он и сейчас походил на головореза. Невысокого роста, коренастый, он, видимо, был крепким как кремень, пока не отрастил брюшко, толстые щеки, второй подбородок и не приобрел такой цвет лица, который предвещает апоплексический удар. У него не было никаких интеллектуальных интересов. Излюбленным его развлечением было проигрывать похабные пластинки женщинам, которые впервые посещали его дом. У него были и другие «ребяческие» черты, включая бессознательную жестокость. По самой объективной оценке, это был страшный человек, но, тем не менее, он начинал мне нравиться.

Лэдд, не теряя времени, заявил мне, что не одобряет моих тесных связей с ЦРУ. Космополитический дух этого учреждения, видимо, вызывал у него искреннее отвращение. «Чему их там учат, в ЦРУ? — начал он однажды вечером, и сам ответил: — Как пользоваться ножом и вилкой и как жениться на богатых женщинах». Он также с большим подозрением относился к аристократическим традициям американского флота. Но, как я предвидел еще в Лондоне, мне удавалось с ним ладить при условии, что я не пытался казаться слишком умным и терпел его грубые насмешки в адрес моих «друзей» из ЦРУ. Впервые я убедился, насколько он может быть груб, к счастью, перед самым отъездом Питера Дуайера в Оттаву. Случилось так, что представитель МИ-5 в Вашингтоне Джеффри Патерсон и мы одновременно получили указание из Лондона выяснить один вопрос с ФБР. Патерсон попытался сделать это первым и потерпел неудачу: ему было сказано, что это дело не касается Лондона. Когда мы с Дуайером прибыли вскоре после этого и подняли тот же самый вопрос, Лэдд встретил нас злобным взглядом. «Значит, вот какую игру вы ведете, — сказал он, положив сигару и заливаясь краской. — Приходит Джеффри, и я даю ему от ворот поворот. И что же после этого? После этого приходите вы двое и снова пытаетесь…» Затем последовала десятиминутная ругань, перед которой все наши протесты были бессильны. Его ярость была искренней, хотя никак не соответствовала значению того вопроса, который мы пришли обсудить. Его взбесило лишь то, что мы, как он думал, пытались сманеврировать. В его задачу входило стравливать МИ-5 с СИС и использовать в своих интересах всякие разногласия между нами, а теперь получилось, что мы объединились против него. Впрочем, в тот же вечер он позвонил мне и пригласил к себе выпить виски. Мы просидели до глубокой ночи. О неприятной утренней встрече не было сказано ни слова.

К нам продолжали вяло поступать сообщения об утечке информации в посольстве. Помимо Дуайера, который вскоре уехал, лишь трое сотрудников английского посольства имели доступ к этим материалам: Патерсон, я и Бобби Маккензи — офицер службы безопасности посольства, мой старый коллега еще по сектору V. В ФБР ими занимались Лэдд, Лишмен, являвшийся в то время начальником антикоммунистического сектора, и Боб Лэмфер, симпатичный туповатый парень из Огайо, отвечавший за анализ материалов по этому делу с американской стороны. СИС еще была далека от того, чтобы установить источник утечки в английском посольстве, но в течение зимы 1949/50 года кольцо начало сужаться вокруг источника в Лос-Аламосе. Оставалось сделать выбор между двумя выдающимися учеными-атомщиками — доктором Пейерлсом и доктором Фуксом. Дуайер оказал СИС последнюю услугу: проведя блестящий анализ перемещений двух ученых, он решительно исключил из числа подозреваемых Пейерлса. После этого все безошибочно указывало на Фукса, который был английским гражданином немецкого происхождения.

Возникли обычные затруднения с доказательствами, которые не имели юридической силы, но Фукс, в отличие от Джудит Коплон, сам представил доказательства против себя. Вскоре после того, как Дуайер установил источник утечки в Лос-Аламосе, Фукс отправился в Англию с очередным визитом. Его арестовали по прибытии в страну и передали для допроса Джону Скардону из МИ-5. Скардон сумел настолько втереться к нему в доверие, что Фукс не только признался в своем участии в этом деле, но и опознал по фотографии своего связного в США — Гарри Голда. От Голда, который тоже оказался разговорчивым малым, ниточка потянулась к Розенбергам, которых затем казнили на электрическом стуле. Стоит упомянуть, что Эйзенхауэр объяснил свой отказ помиловать Этель Розенберг тем, что тогда русские будут использовать в шпионаже только женщин. Позиция, достойная самого большого ходока из американских президентов.

Жертвой дела Фукса пал еще один человек. Хотя Гувер ничего не сделал для разоблачения Фукса, он был полон решимости извлечь для себя максимум политического капитала. Для этого ему нужно было показать, что у него есть собственный материал, а такой материал можно было получить лишь в том случае, если его люди сами допросят арестованного. Он объявил о своем намерении послать в Лондон Лишмена для допроса Фукса в камере. Патерсон и я получили указание передать Гуверу, что об этом не может быть и речи. Фукс уже ждал суда, и по закону никому не разрешалось проводить допросы, тем более представителям иностранной державы. Я застал Гувера в состоянии крайнего раздражения и явно не склонного соблюдать британские законы. Он не желал отказываться от своего намерения. Лишмен был послан в Лондон со строгим приказом: либо увидеть Фукса, либо… Результат был «либо…». Когда я услышал о возвращении Лишмена и пришел в его шикарный, устланный коврами кабинет, в его кресле сидел уже кто-то другой. Самого Лишмена я нашел через несколько дверей по коридору в маленькой комнате, которую занимали четыре младших агента. Лишмен писал что-то на краешке стола. Бедняга был конченым человеком. Он посмотрел на меня так, будто виноват в этом был я. Такова была жизнь под Гувером.

Летом 1950 года я получил письмо от Гая Берджесса. «У меня есть сюрприз для тебя, — писал он. — Меня только что назначили в Вашингтон». Он просил, чтобы я пустил его на несколько дней к себе, пока он не найдет квартиру. Это была проблема. В обычных условиях было совершенно недопустимо разведчикам жить в одном помещении. Но условия были необычными. С самых первых дней наши пути то и дело переплетались. Он собирал для меня деньги в Кембридже после восстания австрийского шуцбунда. Я рекомендовал его советской разведке как возможного помощника. Позже он помог мне поступить в английскую секретную службу. В Испании он был моим связником. В 1940 году мы вместе работали в СИС. В 1948 году он нанес мне служебный визит в Турции. Поэтому наши близкие отношения были хорошо известны, и всякое серьезное расследование деятельности любого из нас, несомненно, раскрыло бы наши связи в прошлом. Казалось, он вполне мог остановиться у меня, с профессиональной точки зрения не могло быть никаких возражений.

Но было другое соображение, которое склонило меня к тому, чтобы согласиться с предложением Берджесса. По архивным материалам я знал, что его дело было абсолютно чистым, так как в политическим плане против него не было никаких компрометирующих материалов. Но он как-то ухитрялся постоянно попадать во всякого рода скандальные переделки личного характера. Один сотрудник Министерства иностранных дел, ныне посол, спустил его однажды с лестницы в клубе «Гаргойл», в результате чего он разбил себе голову. Были с ним хлопоты в Дублине и Танжере. Я подумал, что у него будет больше шансов остаться незаметным в Вашингтоне, если он поселится у меня, а не в холостяцкой квартире, где каждый вечер будет предоставлен самому себе. Едва я успел ответить Берджессу, как Маккензи показал мне письмо, полученное им от тогдашнего начальника отдела безопасности Министерства иностранных дел Кэри-Фостера, предупреждавшего Маккензи о прибытии Берджесса. Кэри-Фостер считал, что удерживать его от чудачеств в большом посольстве будет легче, чем в маленьком. Он перечислял все прошлые грехи Берджесса и в заключение написал, что худшее, может быть, еще впереди. «Что он имеет в виду под худшим?» — пробормотал Маккензи. Я сказал, что хорошо знаю Гая, что он остановится у меня и что я буду присматривать за ним. Маккензи был очень доволен тем, что оказался еще кто-то, готовый разделить с ним ответственность.

В свете последующих событий мое решение согласиться с предложениями Берджесса представляется серьезной ошибкой. Я много думал об этом в течение последних 15 лет. Бесполезно оправдываться тем, что нельзя предвидеть, какой оборот примут события через несколько месяцев, — меры безопасности должны предусматривать даже непредвиденные случаи. Но чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что мое решение поселить у себя Берджесса ускорило не больше чем на несколько недель те события, в результате которых я оказался в центре внимания публики. Эти события побудили Беделл-Смита энергичнее требовать в своем письме к шефу моего отзыва из Вашингтона. Может быть, мне даже повезло, что подозрение на меня пало преждевременно в том смысле, что оно приняло определенную форму, прежде чем накопились достаточно веские доказательства для передачи моего дела в суд.

В связи с приездом Берджесса возникла проблема, решить которую самостоятельно я не мог. Я не знал, следует ли посвятить его в тайну источника утечки в английском посольстве[58], по поводу чего продолжалось расследование. Решение ввести его в курс дела было принято после того, как я в одиночестве совершил две автомобильные поездки за пределы Вашингтона. Мои советские коллеги сказали мне, что, по имеющемуся мнению, посвящение Гая в этот вопрос может оказаться полезным. Поэтому я полностью ввел его в курс дела, подробно рассказав обо всех деталях. В дальнейшем мы постоянно обсуждали этот вопрос. Трудность для меня заключалась в том, что за 14 лет я видел Маклина лишь однажды, и то мельком.

Я понятия не имел, где он живет и как живет, короче говоря, я не знал о нем практически ничего.

Теперь пора вернуться к делу, пояснить, в каком положении оно находилось и какие были с этим связаны проблемы. Ход дела внушал мне серьезное беспокойство. Оно было насыщено множеством неясных факторов, оценка которых могла строиться лишь на догадках. СИС получила с десяток сообщений, касающихся источника утечки, в которых он фигурировал под кличкой «Гомер», однако установить его личность не удавалось. ФБР продолжало посылать нам стопы бумаг об уборщицах посольства и без конца вело изучение нашего обслуживающего персонала. Для меня это остается самой необъяснимой чертой всего дела. Уже до этого имелись данные, что в Министерство иностранных дел Великобритании проник какой-то агент. Об этом заявили и Кривицкий, и Волков. Правда, не говорилось о том, что имевшиеся сообщения относились к одному и тому же лицу. Даже и сейчас нет оснований так думать. Но если бы такое предположение все же сделали, особенно если бы информацию Кривицкого сопоставили с вашингтонскими данными, то, не теряя времени, начали бы расследование среди дипломатов, возможно, еще до моего появления в Вашингтоне.

Но еще более странной была другая сторона дела. Должен признаться, я обладал большим преимуществом: с самого начала я знал почти наверняка, кто замешан в этом деле. Но даже если отбросить это преимущество, мне казалось совершенно очевидным из содержания сообщений, что дело касается не мелкого агента, который подбирает обрывки бумаг из корзин и случайные копирки. Некоторые из сообщений Гомера касались довольно сложных политических проблем, и о нем не раз говорили с уважением. Можно было не сомневаться, что речь шла о человеке, занимающем довольно высокое положение. Нежелание начинать расследование в соответствующем направлении можно объяснить лишь неким психологическим барьером, который упорно мешал заинтересованным лицам поверить, что уважаемый член их общества способен на такие вещи. Существование такого барьера полностью подтвердилось комментариями, которые последовали за исчезновением Маклина и Берджесса, да и после моего побега. Вместо того чтобы признать очевидную правду, давались исключительно глупые объяснения.

Я понимал, что эта странная ситуация не может продолжаться вечно. Когда-нибудь кто-нибудь в Лондоне или Вашингтоне посмотрит на себя в зеркало, и его осенит догадка. Начнется изучение дипломатов, и рано или поздно дело прояснится. Главный вопрос заключался в том, когда наступит это «рано или поздно».

Из бесед с моими друзьями на встречах в окрестностях Вашингтона я сделал два основных вывода. Во-первых, обязательно вытащить Маклина, прежде чем он попадется в сети. Это было принято за аксиому. Вопрос о том, как он может быть использован Советским Союзом в дальнейшем в случае побега, не обсуждался. Достаточно было того, что это старый коллега. Некоторым читателям, возможно, трудно будет это понять. Я и не прошу их об этом. Но пусть меня не винят, если в последующем им придется пережить неприятные минуты. Во-вторых, желательно было, чтобы Маклин оставался на своем посту как можно дольше. После его побега спокойствия ради было заявлено, что он был «всего лишь» заведующим американским отделом Министерства иностранных дел и, следовательно, не имел свободного доступа к особо важной информации. Но нелепо полагать, что опытный агент, занимающий важный пост в Министерстве иностранных дел, имеет доступ только к тем бумагам, которые попадают к нему на стол в связи с его повседневными служебными обязанностями. Я уже рассказывал, как получил доступ к делам английских агентов в Советском Союзе, когда считалось, что я лишь гоняюсь за немецкими шпионами в Испании. Короче, наш долг заключался в том, чтобы доставить Маклина в безопасное место, но не раньше, чем это станет необходимым.

Были и еще два осложнения. Меня послали в Соединенные Штаты на два года, и поэтому я ждал замены осенью 1951 года. Я не имел представления о том, куда меня назначат впоследствии. Это мог быть Каир или Сингапур, то есть места, где я буду далек от дела Маклина. Нащупывая в относительном неведении решение, мы пришли к выводу, что в интересах безопасности надо организовать спасение Маклина самое позднее к середине 1951 года. Второе осложнение вытекало из положения Берджесса. В Министерстве иностранных дел он чувствовал себя явно не в своей тарелке. У него не было ни со-, ответствующего темперамента, ни нужных качеств для работы в этом учреждении. Одно время он подумывал об уходе и кое-что подготовил для себя на Флит-стрит[59]. Такое настроение отражалось на его работе в Министерстве иностранных дел, так что его уход мог превратиться в увольнение. Во всяком случае, он стремился назад, в Англию.

В чьем-то мозгу — не знаю в чьем — эти две задачи объединились: возвращение Берджесса в Лондон и спасение Маклина. По возвращении в Лондон из английского посольства в Вашингтоне Берджессу, естественно, надо будет нанести визит заведующему американским отделом. Следовательно, он будет иметь хорошую возможность сообщить Маклину о намеченной операции по спасению. Он мог бы уйти в отставку в Вашингтоне и без всякого шума вернуться в Лондон. Однако показалось бы странным, если бы Маклин исчез вскоре после добровольного возвращения Берджесса в Лондон. Нужно было устроить дело так, чтобы его отправили в Англию независимо от его желания. Эта идея очень понравилась Берджессу, и он осуществил ее самым простым способом. В течение одного дня его трижды задерживали за превышение скорости в штате Вирджиния, и губернатор отреагировал на это именно так, как мы и рассчитывали. Он послал в Государственный департамент гневный протест по поводу вопиющего злоупотребления дипломатическими привилегиями. Протест был показан послу. Через несколько дней Берджессу с сожалением сообщили, что ему придется покинуть США.

Как только была установлена возможность использовать Берджесса в операции по спасению Маклина, внимание переключилось на мое собственное положение. Несмотря на все предосторожности, могла вскрыться связь Берджесса с Маклином и расследование его деятельности могло бросить тень на меня. Казалось, вряд ли тут можно было что-нибудь сделать, но я подумал, что мне удастся отвлечь от себя подозрение, если я сам сделаю положительный вклад в расследование дела об утечке информации в английском посольстве. До сих пор я держался в стороне, предоставив ФБР и МИ-5 делать все, что было в их силах. Теперь, когда уже вырисовывался план спасения, у меня не было причин не подтолкнуть расследование в нужном направлении.

С этой целью я написал докладную записку в Лондон, указав, что мы, возможно, тратим зря время на дотошное изучение обслуживающего персонала посольства. Я по памяти напомнил показания Кривицкого, из которых следовало, что начальник отдела советской разведки по Западной Европе в середине 30-х годов завербовал одного молодого человека, который только что поступил в Министерство иностранных дел. Этот молодой человек происходил из хорошей семьи и получил образование в Итоне и Оксфорде. Он оказывал помощь советскому разведчику по идейным соображениям, а не за деньги. Я порекомендовал сопоставить эти данные со сведениями о дипломатах, работавших в Вашингтоне в 1944–1945 годах, то есть в период, к которому относились сведения об утечке информации. Я получил ответ от Вивьена, в котором он заверял меня, что эта сторона дела тоже имеется в виду. Однако из материалов не было видно, что в этом направлении что-то делается, а ошеломляющая скорость, с какой начали развиваться последующие события, показала, что эта идея была относительно новой.

Сопоставление материалов Кривицкого с данными об утечке информации в посольстве позволило составить список из шести имен, который был послан нам из Лондона с сообщением, что ведется интенсивное расследование. В списке были имена Роджера Мейкинса[60], Пола Гор-Бута[61], Майкла Райта и Дональда Маклина (можно было возразить, что Маклин не учился ни в Итоне, ни в Оксфорде, и он в самом деле не учился там, но МИ-5 не придала особого значения этой детали, считая, что, по мнению иностранцев, все молодые англичане из хороших семей должны учиться в Итоне и Оксфорде). Этот список доставил Бобби Маккензи одну из счастливейших минут в жизни. Внимание Бобби привлек Гор-Бут. Почему? Он учился в Итоне и Оксфорде; он поступил в Министерство иностранных дел в середине 30-х годов; он был знатоком классической литературы, и поэтому кличка «Гомер» вполне подходила к нему, а кроме того, имя Гомер по-русски созвучно с именем Гор. Что касается убеждений, то Гор-Бут был христианином и трезвенником. Чего еще надо? Это была неплохая идея, и я надеялся, что она займет Лондон, по крайней мере, на несколько дней.

Берджесс собрал свой багаж и уехал. В последний вечер мы ужинали в китайском ресторане, где в каждой кабине был репродуктор и играла музыка, которая помогала заглушать наши голоса. Шаг за шагом мы обсудили весь план. По прибытии в Лондон Берджесс должен был встретиться с советским связным и информировать его обо всем. После этого, заготовив лист бумаги с указанием времени и места встречи, он должен был нанести визит Маклину в его кабинете и передать ему этот листок. Затем ему предстояло прийти на эту встречу с Маклином и ввести его в курс дела. С этого момента я уже отключался от операции. Берджесс выглядел расстроенным, и я догадывался, что у него на душе. Когда на следующее утро я привез его на станцию, моими последними словами, сказанными полушутя, были:

— Смотри и сам не убеги.

Осенившая Маккензи идея насчет Гор-Бута не произвела особого впечатления на МИ-5. Изучая свой короткий список, они искали человека из ряда вон выходящего, который меньше всего соответствовал обычному типу дипломата. Это был разумный метод, и в результате они поставили имя Маклина во главе списка. Он не любил посещать светские рауты дипломатического корпуса и предпочитал общество независимых умов. В отличие от него, все другие люди в списке удивительно соответствовали нормам своего круга. Сообщив нам свои выводы, МИ-5 информировала нас, что Маклином, вероятно, займутся, когда дело против него будет завершено. Тем временем ему будет закрыт доступ к некоторым документам Министерства иностранных дел, а сам он будет взят под наблюдение. Два последних решения, принятые, видимо, с целью успокоить американцев, были неразумными. Но я не видел причин критиковать их. Я рассудил, что со временем они могут сослужить мне хорошую службу в случае, если что-то пойдет не так, и оказался прав.

Тем не менее меня встревожила скорость, с какой развивалось дело, и на следующей встрече с советским связным я предупредил его, что надо торопиться. У меня оказался также предлог написать прямо Берджессу. Заведующий транспортом посольства дважды спрашивал меня, что делать с «линкольном» Берджесса, который тот оставил в гараже. Использовав этот предлог, я написал Берджессу, что, если он немедленно не примет мер, будет слишком поздно, потому что я отправлю его машину на свалку. Ничего другого я сделать уже не мог.

Однажды рано утром мне позвонил по телефону Джеффри Патерсон и сообщил, что только что получил ужасно длинную телеграмму из Лондона с грифом «весьма срочно». Он отпустил свою секретаршу на неделю в отпуск, а лично ему потребуется целый день, чтобы расшифровать телеграмму. Не мог бы я прислать ему в помощь мою секретаршу? Я отдал необходимое распоряжение и присел, чтобы успокоиться. Это наверняка было то самое. Попался Маклин или успел скрыться? Мне не терпелось броситься в посольство и самому помочь в расшифровке телеграммы. Но, несомненно, было благоразумнее заняться своими обычными делами, будто ничего не случилось. Придя в посольство, я пошел прямо в кабинет Патерсона. Он был бледен.

— Ким, — прошептал он, — птичка улетела.

Я изобразил на лице выражение ужаса (надеюсь, мне это удалось).

— Какая птичка? Неужели Маклин?

— Да, — ответил он. — Но хуже того: Гай Берджесс бежал вместе с ним.

Тут уж мой ужас был неподдельным.

ИСПЫТАНИЕ

Бегство Берджесса вместе с Маклином поставило меня перед судьбоносным решением. Еще в самом начале, когда мы обсуждали план побега Маклина, мои советские коллеги допускали, что какие-либо непредвиденные обстоятельства могут поставить меня в опасное положение. На этот случай мы разработали план побега для меня, и решение о введении его в действие я должен был принять сам в случае крайней необходимости. Было ясно, что исчезновение Берджесса вызывало такую необходимость, но была ли она крайней? Пришлось отложить решение на несколько часов, чтобы успеть освободиться от некоего оборудования, хранившегося у меня дома и способного скомпрометировать меня, и прощупать настроение в ФБР, так как от этого могли зависеть детали моего побега. В первую очередь, пожалуй, следовало избавиться от оборудования, но я решил, что это подождет, так как показалось бы очень странным, если бы, услышав новость о Берджессе и Маклине, я сразу покинул посольство. Кроме того, телеграмма Патерсона давала мне благовидный предлог для того, чтобы безотлагательно прощупать ФБР. Телеграмма заканчивалась распоряжением информировать о ее содержании Лэдда. Патерсон, предвидя, что ему придется немало краснеть, к концу беседы попросил меня сопровождать его, на том, видимо, основании, что два красных лица лучше, чем одно. То обстоятельство, что мое лицо было скорее серым, чем красным, не меняло в принципе положения вещей.

Лэдд выслушал новость с удивительным спокойствием. Лукавые искорки в его глазах заставляли думать, что он, возможно, был даже доволен, что проклятые англичане сели в такую лужу. Но я догадался, что его спокойствие скрывает личную озабоченность. Лэдд часто встречался с Берджессом у меня дома и приглашал его к себе. Как ни странно, они очень неплохо ладили. Оба обладали вспыльчивым характером и нередко с удовольствием обменивались оскорблениями. При первой встрече Берджесс набросился с нападками на коррупцию и подкуп, которые, как он утверждал, лишили всякого смысла автомобильные гонки в Индианаполисе. При этом он не преминул мимоходом обругать американский образ жизни в целом. Лэдду это явно понравилось. Он, видимо, никогда не слышал, чтобы чопорный англичанин разговаривал таким образом. В данной критической ситуации он не был бы Лэддом, если бы не задавался вопросом, в какой мере «шеф», Гувер, знает об их отношениях с Берджессом. Я решил, что личная заинтересованность Лэдда будет мне на руку. От него мы прошли к Лэмферу, который реагировал на новость вполне нормально. Мы обсудили побег дипломатов, и он в своей солидной, серьезной манере выдвинул несколько теорий, которые показали, что он был еще далек от истины. Покидая здание ФБР, я почувствовал значительное облегчение. Я допускал, что Лэдд и Лэмфер были хорошими актерами и одурачивали меня, но не было смысла сражаться с ветряными мельницами. Надо было действовать исходя из того, что ФБР еще ничего не знает.

МИ-5 в любой момент могла попросить ФБР взять меня под наблюдение. Это легко могло быть сделано без моего ведома, связавшись через представителя ФБР в Лондоне напрямую с Вашингтоном. Но я все-таки чувствовал, что у меня будет несколько дней передышки. Не похоже, чтобы МИ-5 напустила на меня иностранную службу безопасности без предварительной консультации с МИ-б, а последняя, по моему мнению, подумала бы, прежде чем порочить репутацию одного из своих старших офицеров. Должен подчеркнуть, что все это были лишь мои догадки, которые остаются догадками до сего дня. Однако они подтвердились тем, что в течение нескольких дней меня никто не трогал.

Когда мы с Патерсоном вернулись в посольство, было уже за полдень, и я мог с полным правом сказать ему, что хочу сходить домой выпить виски. В своем гараже, который служил также кладовой, я взял садовую лопатку, сунул ее в портфель и спустился в подвал. Завернул фотоаппарат, треногу и другие принадлежности в непромокаемую материю и все это положил в машину. Я часто мысленно репетировал необходимые действия и выработал определенный порядок. У меня вошло в привычку выезжать на Грейт-Фолс, чтобы провести спокойных полчаса между визитами в ФБР и ЦРУ. По дороге я наметил место, подходящее для такого случая, в котором в настоящее время возникла необходимость. Я оставил машину на пустынном участке дороги, где слева нес свои воды Потомак, а справа стоял лес с высоким подлеском, достаточно густым для укрытия. Я прошел пару сотен ярдов через кустарник и принялся за работу. Через несколько минут я вышел из леса, поправляя брюки. Вернувшись домой, я некоторое время повозился еще в саду с лопаткой. Итак, что касается неодушевленных предметов, могущих скомпрометировать меня, я был чист как агнец.

Теперь я мог уделить внимание проблеме побега. Поскольку в течение последних недель я время от времени думал над этим вопросом, у меня к концу дня уже созрело решение остаться на месте. Я считал, что, пока имеются хоть какие-то шансы, мой долг — бороться до конца. Несомненно, мне придется на некоторое время прекратить всякую деятельность, а это может затянуться и, разумеется, будет для меня тяжело. Но зато, когда этот период кончится, у меня вполне могут оказаться дальнейшие возможности для работы. События подтвердили мою правоту.

Проблема сводилась к оценке моих шансов уцелеть, если я останусь. Мне казалось, что их баланс складывается в значительной степени в мою пользу. Следует учесть, что я имел огромные преимущества перед людьми, подобными Фуксу, которые почти ничего не знали о разведывательной работе. Я же проработал в Секретной службе одиннадцать лет, семь из них я занимал довольно высокое положение, а в течение восьми лет работал в тесном контакте с МИ-5. На протяжении восьми лет я поддерживал, хотя и нерегулярно, отношения с американскими секретными службами, а почти два года был тесно с ними связан. Я считал, что достаточно хорошо знаю противника, чтобы предвидеть в общих чертах те шаги, которые он, вероятно, предпримет. Я знал главное оружие противника — его досье и, кроме того, был знаком с теми ограничениями, которыми связывают его деятельность законы и формальности. Было также очевидно, что найдется много людей, которые занимают видное положение в Лондоне и которым очень захочется доказать мою невиновность. Они будут склонны истолковывать в мою пользу любые сомнения, а я, со своей стороны, должен создать как можно больше оснований для таких сомнений.

Какие известные мне доказательства могли быть выдвинуты против меня?

К ним можно отнести юношеские связи с левым движением в Кембридже. Об этом было широко известно, и потому не имело смысла что-либо скрывать. Однако я никогда не вступал в Англии в коммунистическую партию, и, конечно, будет трудно доказать по прошествии 18 лет, что я был на нелегальной работе в Австрии, тем более что большей части моих венских друзей, к сожалению, наверное, уже нет в живых. Была также одна компрометирующая фраза в показаниях Кривицкого о том, что ОГПУ послало в Испанию во время гражданской войны одного молодого английского журналиста. Но не имелось никаких подробностей, по которым можно было бы установить личность этого журналиста, а в то время многие молодые люди с Флит-стрит побывали в Испании. Не в мою пользу говорило также то, что поступить в разведку мне помог Берджесс. Но я уже решил обойти этот факт, назвав имя одной известной дамы, которая могла быть ответственной за мое привлечение в Службу. Если она признает это, все будет хорошо. Если же будет отрицать, я буду настаивать и заявлю, что не назвал бы ее имени, если бы действительно не верил, что именно она привлекла меня в Секретную службу.

Может, конечно, возникнуть крайне затруднительное положение, если служба безопасности установит, какие материалы я брал из архива, работая в центральном аппарате, так как это докажет, что мои интересы выходили далеко за пределы официальных обязанностей. Единственно возможный аргумент в мою защиту — а именно то, что я страстно интересовался работой Службы, — прозвучит малоубедительно. Впрочем, я знал, что книги учета выдачи документов периодически уничтожаются, и считал маловероятным, чтобы они пережили массовую чистку ненужных бумаг, проводившуюся после войны. Был также ряд дел, как, например, дело Волкова, которые я вел и которые окончились неудачно для СИС по так и не установленным причинам. Но каждую неудачу можно было бы объяснить, не раскрывая моей истинной роли; к тому же были два важных дела, которые, несмотря на все мои старания, окончились не так, как хотелось бы. Хотя удачные дела и не оправдывают меня полностью, но могут в какой-то мере поставить под сомнение мою ответственность за неудачу в других случаях.

Действительно трудная задача заключалась в том, чтобы объяснить мои отношения с Берджессом. У нас было очень мало общих интересов, очень мало общих друзей и разные вкусы. Главное, что нас связывало, — политические взгляды, а именно это нужно было постараться по возможности скрыть. В этом отношении до некоторой степени помогала география. Когда я был в Австрии, Берджесс был в Кембридже; когда я был в Испании, он был в Лондоне; большую часть войны он провел в Лондоне, а я был во Франции, Хэмпшире и Хартфордшире; потом я уехал в Турцию, и мы снова встретились лишь через год в Вашингтоне. Поэтому я мог показать, что между нами никогда не было по-настоящему близких отношений, что он был просто интересным, но случайным компаньоном. Даже тот факт, что он остановился в Вашингтоне в моей квартире, можно было превратить в преимущество: неужели я настолько глуп, чтобы афишировать свою связь с Берджессом, если бы нас связывала какая-то тайна.

Другая трудность заключалась в том, как выглядела моя карьера. Чем больше я думал, тем меньше мне это нравилось. Начиналась она с известной всем связи с левыми организациями в Кембридже и, возможно, известной коммунистической деятельности в Вене; затем следовал полный «разрыв» с моими английскими друзьями-коммунистами, за которым слишком быстро началась «дружба» с нацистами в Лондоне и Берлине; потом я из всех возможных мест выбрал франкистскую Испанию, чтобы сделать карьеру журналиста; далее поступление в Секретную службу при помощи Берджесса и специализация на антисоветской и антикоммунистической работе; и наконец, моя осведомленность о тех действиях, которые было намечено предпринять против Маклина, и его побег. Картина получалась не очень красивая. Я приходил к неизбежному заключению, что у меня нет надежды доказать свою невиновность.

Однако это заключение не слишком удручало меня. Основания для доказательства моей виновности могли быть достаточными для сотрудников разведки, но их было недостаточно для юриста. Юристу необходимы улики. Цепь косвенных улик, которые могли быть выдвинуты против меня, была длинной, но, рассматривая каждое отдельное звено этой цепи, я полагал, что их можно разбить все по очереди. А если все звенья разбиты, что остается от цепи? Поэтому, несмотря на внешне неблагоприятные признаки, я считал, что у меня неплохие шансы. Следующая задача заключалась в том, чтобы, играя в открытую, начать сеять семена сомнений так далеко и широко, как только возможно.

Последующие несколько дней дали мне для этого уйму возможностей. На работе у нас с Патерсоном только и было разговоров, что о Маклине. Иногда к нам присоединялся и Маккензи. Не думаю, что в то время Патерсон о чем-либо догадывался, но в Маккензи я был уверен меньше. Это был ленивый, но далеко не глупый человек, и временами мне казалось, что я ловлю в его взгляде подозрительность. Во время этих разговоров я старался сформулировать теорию на основе известных фактов и как можно крепче вбить ее в голову моих собеседников. В этом мне помогло неумное решение МИ-5, о котором я уже упоминал: не допускать Маклина к некоторым документам и установить за ним наблюдение. Взяв этот момент за отправной пункт, я создал версию, которую, по крайней мере, было невозможно опровергать. Она заключалась в следующем.

Показания Кривицкого свидетельствовали о том, что Маклин работал не меньше 16 лет. Следовательно, он был опытным и компетентным агентом. Такой человек всегда настороже, и, естественно, он должен был быстро заметить, что некоторые документы от него стали скрывать. Это его встревожило. Несомненно, он сразу же должен был проверить, не следят ли за ним, и, поскольку за ним действительно следили, быстро это обнаружил. Эти открытия насторожили Маклина и поставили его перед дилеммой: цель слежки заключалась в том, чтобы поймать его в момент встречи с советским связным, а без помощи советского друга его шансы на побег значительно уменьшались. Пока он размышлял, в дело вмешался сам Господь Бог: появился его старый друг Берджесс. (Я не собирался приводить доказательств того, что между Берджессом и Маклином существовала давнишняя связь, но тот факт, что они бежали вместе, придавал моему предположению достаточный вес.) Появление Берджесса, разумеется, решило проблему Маклина, поскольку все необходимые приготовления можно было сделать через Берджесса и его советского связного. Это подтверждалось тем, что именно Берджесс занимался такими деталями, как, например, наем автомобиля. Но почему бежал сам Берджесс? Патерсону и Маккензи было ясно, что Министерство иностранных дел больше не нуждалось в Берджессе и что его карьера шла к закату. Несомненно, его советские друзья решили, что ему лучше уйти со сцены, где его присутствие могло стать опасным для других.

Такова была моя версия, и я твердо придерживался ее. Ее преимущества заключались в том, что она основывалась на известных фактах и почти неопровержимых выводах из них. Единственными людьми, которые могли ее опровергнуть, были те двое исчезнувших и я сам. Я с удовольствием отметил также, что эта версия оказалась вполне приемлемой для ФБР. Она понравилась и Лэдцу, и Лэмферу, и сам Гувер в короткой беседе со мной ухватился за эту версию. В его глазах высшее достоинство ее заключалось в том, что всю вину можно было свалить на МИ-5. Не сомневаюсь, что он нажил на этом деле большой политический капитал как в Капитолии, так и в последующих сделках с МИ-5. Гувер одержал немного побед своими собственными силами, но был не из тех людей, которые смотрят в зубы дареному коню.

Позиция ЦРУ была более неопределенной. Поскольку это дело являлось прерогативой ФБР, я не мог обсуждать все его тонкости с ЦРУ, не подвергаясь риску вызвать гнев Гувера и Лэдда, которых я всеми силами старался не сердить. Исходя из этого, в своих беседах с сотрудниками ЦРУ я ограничивался общеизвестными деталями дела, которые с запозданием и в несколько искаженном виде появились в прессе. Я не боялся формалиста Даллеса; через несколько лет я был удивлен тем, что президент Кеннеди, принявший всерьез планы Даллеса по подготовке авантюры в заливе Свиней, совершил такую ошибку. Другое дело — Беделл-Смит. У него были холодные, рыбьи глаза и мозг как тончайший прибор. При нашей первой встрече я представил ему на рассмотрение и отзыв документ из более 20 параграфов об англо-американских военных планах. Он пробежал глазами страницы и, отбросив документ в сторону, стал детально обсуждать со мной излагавшиеся в нем вопросы, безошибочно ссылаясь по памяти на номера параграфов. Я успевал за ним лишь потому, что зазубривал все утро документ наизусть. Тревожное чувство подсказывало мне, что Беделл-Смит сумеет понять, что дважды два — четыре, а не пять…

Прошло еще несколько томительных дней. Когда новость появилась в широкой прессе со всеми присущими ей прикрасами, я начал чувствовать себя неловко в обществе. На одном из приемов у посла жена какого-то сотрудника посольства одарила меня презрительным ледяным взглядом. Но Лондон зловеще молчал. Пришла лишь одна телеграмма, в которой говорилось: «Насколько известно», я знал Берджесса лично, так что не могу ли я пролить свет на его поведение? Но я-то ждал телеграмму от самого шефа с грифом «срочно, расшифровать лично», предлагающую мне выехать в Лондон. Наконец вызов пришел, но в весьма любопытной, наводящей на размышление форме. В Вашингтон прилетел по текущим. делам один сотрудник разведки, специализировавшийся на фабрикации дезинформационных материалов. Он нанес мне визит вежливости, во время которого вручил письмо от Джека Истона. Письмо было написано рукой Истона. В нем сообщалось, что вскоре я получу телеграмму с вызовом в Лондон в связи с делом Берджесса — Маклина. Очень важно, чтобы я быстро откликнулся на вызов. Хотя смысл сообщения был достаточно ясен, форма его поставила меня в тупик. Почему Истон предупреждал меня о предстоящем вызове и почему он написал письмо лично, если приказ так или иначе придет по обычным телеграфным каналам? Вообще в Секретной службе часто возникают причины для необычных действий; возможно, была причина и в этом случае. Мне подумалось тогда, что, если бы я не отказался от идеи побега, письмо Истона явилось бы для меня сигналом поскорее начать сборы в дорогу.

Через несколько дней пришла телеграмма. Я взял билет на следующий день и приготовился навсегда распрощаться с Вашингтоном. Встретился с Энглтоном, чтобы провести с ним приятный часок в баре. Он, по-видимому, не понимал серьезности моего положения и попросил, когда я буду в Лондоне, заняться некоторыми вопросами, представляющими общий интерес. Я даже не стал запоминать их. Затем я нанес визит Даллесу, который попрощался со мной и пожелал удачи. Следующим в моем списке был Лэдд, с которым мы провели часть вечера. Он, видимо, был искренне озабочен положением, в какое я попал, и любезно посоветовал, как избежать неприятностей в Лондоне. Отчасти его озабоченность можно было объяснить сознанием личной замешанности в деле Берджесса, но в то же время сочувствие было искренним, за что я благодарен ему. Каким бы безжалостным ни был Лэдд, он все же был человеком.

Я прибыл в Лондон около полудня и сразу же стал участником весьма странного происшествия. Я вошел в автобус аэропорта и занял место у самой двери. Когда автобус заполнился, на подножке появился какой-то взволнованный тип. Он начал лихорадочно осматривать пассажиров. Посмотрел через мое левое плечо, потом через правое, попытался взглянуть через мою голову и наконец посмотрел мне в лицо. Его физиономия выражала растерянность. Потом он исчез. Это был Бил Бремнер, занимавший довольно высокий пост в административном аппарате СИС. Я прекрасно знал, кого он искал. Если бы я был от него на расстоянии двух ярдов, а не двух футов, он, конечно, сразу же заметил бы меня. Раньше меня никогда официально не встречали. Учитывая письмо Джека Истона и назначение в качестве «комиссии по встрече» офицера в ранге Бремнера, я не мог пожаловаться, что меня не предупредили. Пока автобус шел в Лондон, красные огни сверкали для меня очень ярко!

Я отправился на квартиру матери и после лэнча позвонил Истону. В трубке явственно послышался вздох изумления. После паузы Истон спросил, где я нахожусь. Я ответил. Не слишком ли я устал, чтобы сразу прийти в Бродвей? Конечно, нет. Иду. Дорогой я с удовольствием думал о том, какая бы поднялась паника, когда Бремнер сообщил, что я не прибыл. У Истона был несколько растерянный вид, когда я вошел к нему в кабинет. Он сказал, что мой звонок удивил его, потому что он посылал Била Бремнера в аэропорт, чтобы «помочь мне, если надо». Объяснение было неубедительным, и я почувствовал, что выиграл первый раунд. Он, конечно, не представлял никакой ценности, но чувство победы ободрило меня. Позже мне пришла в голову, пожалуй, фантастическая мысль, что Бремнера послали в аэропорт отчасти для того, чтобы МИ-5 не обошла СИС, арестовав меня по прибытии. Дальнейшие события показали, что это предположение, в общем-то, было необоснованным, так что я упоминаю о нем шутки ради.

Истон сказал мне, что нас обоих с нетерпением ждет Дик Уайт. Мы поехали через парк к Леконфилд-хаус на Керзон-стрит, где находилась штаб-квартира МИ-5. Это был первый из многих допросов, хотя вначале пытались скрыть этот малоприятный факт. Истон сидел молча, пока Уайт задавал мне вопросы. Роль Истона, по-видимому, заключалась в том, чтобы следить за соблюдением правил справедливой игры. Можно себе представить, что у меня были некоторые опасения, а собеседники мои были несколько смущены. Я не мог считать Уайта близким другом, однако наши личные и служебные отношения были всегда превосходными, и он, несомненно, с удовольствием воспринял мое назначение вместо Каугилла. Он не умел притворяться, но старался, чтобы наша беседа протекала в дружеской форме. Он сказал, что нуждается в моей помощи: надо разобраться в этом ужасном деле Берджесса — Маклина. Я сообщил ему многое о прошлом Берджесса и свои впечатления о нем. Позиция моя сводилась к тому, что просто непостижимо, каким образом такой человек, как Берджесс, любивший быть на виду, а не прятаться, к тому же известный своими неразумными поступками, мог оказаться иностранным и тем более советским разведчиком, от которого требуется самое строгое соблюдение правил конспирации. Я не рассчитывал, что это мнение прозвучит сколько-нибудь убедительно в свете имеющихся фактов, но надеялся создать впечатление, что косвенно защищаюсь против невысказанного обвинения в том, что меня, опытного сотрудника контрразведки, Берджесс обвел вокруг пальца. В отношении Маклина я сказал, что ничего не знаю. Разумеется, я слышал о нем и, возможно, встречал его где-нибудь, но не мог вспомнить даже его лица. Поскольку с 1937 года я встречался с ним только дважды по полчаса, причем оба раза на конспиративной основе, я мог спокойно позволить себе это легкое искажение истины.

Я предложил коротко изложить на бумаге все, что сказал. Я не исключал, что наша беседа записывалась на пленку, и поэтому хотел иметь письменную запись, чтобы исправить неточности, которые мог зафиксировать микрофон. Когда через несколько дней я пришел на второй допрос, Уайт бегло просмотрел мои записи, а затем перешел к тому, что интересовало его больше всего. Он сказал, что мы можем внести ясность в положение дел, если я расскажу ему о своих отношениях с Берджессом. При этом будет полезно подробно рассказать и о моей собственной карьере. Как было сказано в предыдущей главе, в моей карьере имели место некоторые сомнительные зигзаги, но я постарался объяснить их как можно лучше. При этом я нечаянно проговорился Уайту об одном обстоятельстве, в чем потом горько раскаивался. Однако со временем они наверняка раскопали бы эту деталь, и, может быть, даже к лучшему, что я с самого начала рассказал о ней.

Вопрос касался моей поездки во франкистскую Испанию, которую я совершил еще до того, как «Таймс» послала меня туда в качестве своего корреспондента. По-видимому, МИ-5 не имела сведений об этой поездке и полагала, что «Таймс» отправила меня в Испанию прямо из своей редакции на Флит-стрит. Когда я рассказал об этом Уайту, он сразу же спросил меня, совершил я эту поездку за свой счет или нет. Это был неприятный вопрос, поскольку я ездил по заданию советской разведки, которая, как и сказал Кривицкий, оплатила все расходы. Один взгляд на мой банковский счет того периода показал бы, что у меня не было средств на прогулку по Испании. В этом эпизоде таилась еще одна опасность: дело в том, что мои финансы пополнялись через Берджесса. Я объяснил, что моя испанская поездка была попыткой пробиться в мир большой журналистики, на что я делал большую ставку, продав поэтому все свои личные вещи (главным образом книги и пластинки), чтобы оплатить путешествие. Это было довольно правдоподобное объяснение, которое невозможно было опровергнуть. Причастность Берджесса к моим испанским приключениям так и не была вскрыта. Я заранее приготовил эту версию, но и без того мне предстояло объяснять слишком многое.

Когда я предложил записать нашу вторую беседу, Уайт согласился, но заметил при этом, чтобы я меньше писал о Берджессе и сосредоточил внимание на собственной карьере. Теперь почти все выплыло наружу, и я не удивился, когда меня вызвал шеф. Он сказал, что получил резкое письмо от Беделл-Смита, которое исключает возможность моего возвращения в Вашингтон. Позже я узнал, что письмо было подготовлено Биллом Харви, чью жену Берджесс однажды грубо оскорбил на дружеском приеме в моем доме. Я извинился тогда за его поведение, и извинения будто бы приняли, поэтому было трудно понять, почему Билл затаил в душе злобу. Меньше всего я ждал этого от него! Второй вызов к шефу, когда он с видимым огорчением сказал мне, что я должен подать в отставку, был простой формальностью. Он проявил великодушие, выдав мне вместо пенсии 4000 фунтов стерлингов. Однако моя тревога возросла, когда он тут же добавил, что не выплатит всю сумму сразу. Сейчас мне выдадут 2000 фунтов, а остальные будут выплачиваться каждые полгода по пятьсот фунтов. Предлогом для рассрочки платежа было опасение, что я могу растратить деньги в необдуманных спекуляциях на бирже, но, поскольку я никогда в жизни не спекулировал, этот предлог выглядел наивно. Более вероятной причиной было стремление застраховаться на случай, если в течение этих трех лет меня упрячут в тюрьму.

Итак, я остался с 2000 фунтов в кармане и большой черной тучей над головой. Я провел лето в поисках жилья и наконец устроился в деревушке около Рикменсуорта. Был уже ноябрь, когда мне позвонил шеф и попросил зайти к нему в 10 часов утра на следующий день. Я ехал в Лондон прекрасным зимним утром, любуясь инеем, покрывавшим зеленые изгороди. Шеф заявил, что начато официальное расследование обстоятельств побега Берджесса и Маклина. Расследование возглавляет королевский советник Милмо, который во время войны работал в МИ-5. Я должен дать показания, и шеф выразил надежду, что я не буду возражать. Упоминание имени Милмо означало, что приближается кризис. Я знал Милмо и слышал о нем. Этого опытного следователя МИ-5 обычно привлекали, когда надо было кого-то уничтожить. Пока мы ехали с шефом через Сент-Джеймс-парк в Леконфилд-хаус, я готовился к тяжелому испытанию, втайне надеясь, что выдержу любой придирчивый допрос, основанный на тех доказательствах, которые мне известны. Но я не мог быть уверен, что в руки Милмо не попали новые доказательства, которые могут погубить меня.

По прибытии в Леконфилд-хаус меня представили начальнику юридического отдела МИ-5, а затем провели к Милмо. Это был дородный мужчина с румяным круглым лицом. Слева от него сидел Артур Мартин, спокойный молодой человек, один из главных следователей по делу Маклина. В течение всего допроса он молча наблюдал за мной. Когда я выглянул в окно, он сделал пометку; когда покрутил пальцами, сделал другую. Сухо поздоровавшись, Милмо перешел на официальный тон и попросил меня воздержаться от курения, поскольку это — «судебное расследование».

Разумеется, все это были пустые слова. У меня мелькнула мысль попросить у Милмо официальное разрешение на допрос или заявить, что штаб-квартира МИ-5 является неподходящим местом для судебного расследования. Но это не соответствовало бы той роли, которую я решил играть, то есть роли бывшего сотрудника СИС, который, так же как и сам Милмо, жаждет помочь в установлении истины о Берджессе и Маклине. В течение почти трех часов я отвечал на вопросы или довольно мягко парировал их, позволяя себе слегка рассердиться лишь в тех случаях, когда делался прямой выпад против меня. Я знал, что бесполезно пытаться убедить в чем-то бывшего сотрудника контрразведки Милмо, и поэтому видел свою задачу лишь в том, чтобы не делать признаний, которые ему как юристу нужно было от меня получить.

Я был слишком заинтересованной стороной в допросе, поэтому не могу высказать объективного мнения о профессиональных достоинствах Милмо. Большая часть вопросов была мне уже знакома, и мои ответы, подготовленные заранее, вызывали у него лишь окрики. В начале допроса он обнаружил слабость своей позиции, обвинив меня в том, что доверил Берджессу «личные конфиденциальные документы». Обвинение было настолько абсурдным, что мне не пришлось даже разыгрывать недоумение. Оказалось, во время обыска в квартире Берджесса после его побега был найден мой диплом из Кембриджа. Много лет назад я вложил этот бесполезный документ в книгу. Каждый мог бы сказать Милмо, что Берджесс был неисправим в отношении книг: он брал их как с разрешения хозяина, так и без такового. Тем самым Милмо хотел показать, что я сознательно принижаю степень моей близости с Берджессом. Это была попытка с негодными средствами, и она в значительной степени укрепила мою уверенность в исходе дела.

Однако Милмо выложил, по крайней мере, два непредвиденных козыря, которые показали, что цепь косвенных улик против меня была длиннее, чем я предполагал. Через два дня после того, как информация по делу Волкова достигла Лондона, было отмечено значительное увеличение объема радиообмена по каналам НКВД между Лондоном и Москвой, за которым последовало аналогичное увеличение обмена по тем же каналам между Москвой и Стамбулом. Далее, вскоре после того, как мне официально сообщили об утечке информации из посольства в Вашингтоне, произошел такой же скачок в объеме радиообмена по каналам НКВД с Москвой. Взятые в сочетании с другими фактами, эти два момента были изобличающими. Но для меня в роли допрашиваемого они не составили проблемы. Когда Милмо громовым голосом предложил мне объяснить эти совпадения, я просто ответил, что не могу объяснить их.

Я уже начал уставать, когда внезапно Милмо сдался. Он попросил меня подождать несколько минут. Меня пригласили в соседнюю комнату; Милмо исчез, и вместо него появился советник МИ-5 по юридическим вопросам. Он попросил меня сдать паспорт, сказав, что они могли и сами его взять, но что добровольные действия с моей стороны помогут избежать огласки. Я охотно согласился, так как мой план побега, разумеется, не предусматривал использования документов. Мое предложение послать паспорт тем же вечером заказным письмом было отвергнуто, так как считалось «слишком рискованным». Со мной послали домой Джона Скардона, чтобы он взял у меня паспорт. По дороге Скардон пытался читать мне проповеди о целесообразности пойти навстречу властям. Я испытывал слишком сильное облегчение, чтобы их слушать, но к этому чувству примешивалось понимание, что я еще далеко не вышел из зоны опасности.

В течение последующих недель Скардон несколько раз приходил продолжать допрос. Он был исключительно любезен и отличался прямо-таки изысканными манерами, а его внимание к моим взглядам и поступкам даже льстило мне. Он был гораздо более опасен, чем неспособный Уайт или мечущий громы и молнии Милмо. Воспоминание о том, что Скардон сумел войти в доверие к Фуксу (а это привело к гибельному исходу), помогало мне не поддаваться на его любезности. Во время нашей первой долгой беседы я обнаружил две маленькие ловушки, которые он ловко и умело подготовил для меня, и сумел избежать их. Не успел я поздравить себя, как мне в голову пришло, что он мог расставить и другие ловушки, которых я не заметил.

Но даже Скардон допускал ошибки. Один из допросов он начал с того, что попросил у меня письменную доверенность на проверку моих банковских счетов. Он мог получить на это законное разрешение независимо от моего согласия. Поэтому я не возражал, зная, что он не найдет в этих счетах никаких признаков незаконных вкладов, потому что их не существовало. Получив мою доверенность, он все же начал расспрашивать меня о состоянии моих финансов, и я использовал эту возможность, чтобы хоть как-то дезинформировать его. Для этого у меня была серьезная цель. Я сумел найти благовидное объяснение для большинства сомнительных моментов в моей карьере, но не для всех. Поэтому там, где не помогала изобретательность, я мог лишь ссылаться на провалы в памяти. Я просто не мог вспомнить то или иное лицо, тот или иной случай. Расспросы о состоянии моих финансов предоставили мне возможность лишний раз доказать, какая у меня плохая память. Если уж я не мог вспомнить, какие проделал финансовые операции, то вряд ли можно было ожидать, чтобы я припомнил все детали моей светской и профессиональной жизни.

После нескольких таких допросов Скардон перестал приходить ко мне. Он не сказал, удовлетворен он нашим общением или нет, дело просто повисло в воздухе. Он был, конечно, убежден, что я скрываю почти все, что имело значение. Я бы многое отдал, чтобы взглянуть на его заключение. Не было сомнения в том, что улики против меня оказались внушительными, но они не были решающими. Однако еще один вызов в Бродвей показал мне, что я ошибаюсь. На этот раз меня допрашивали Синклер и Истон. Неприятно было бесстыдно лгать честному Синклеру; надеюсь, теперь он понимает, что, когда я лгал ему, я так же твердо защищал свои принципы, как и он. Но дуэль с Истоном доставила мне удовольствие. У меня уже был опыт допросов с Уайтом, Милмо и Скардоном, поэтому я шел по проторенной дорожке и не думал, что он преуспеет там, где они потерпели неудачу. Так оно и вышло.

ТУЧИ РАССЕИВАЮТСЯ

В течение более чем двух лет меня не трогали, вернее сказать, сохранялось состояние вооруженного нейтралитета. Я не надеялся на то, что мое дело окончательно закрыто, хотя никаких обвинений против меня выдвинуто не было. Я даже сохранил дружеские отношения с некоторыми бывшими коллегами по МИ-5 и СИС. Это было тревожное время. Я располагал 2000 фунтов и перспективой получить еще 2000 и, кроме того, 2000–3000 фунтов по страховому полису. Надеяться на хорошую работу не приходилось, потому что, куда бы я ни обращался, первым вопросом было, почему я ушел с дипломатической службы. Лучшей возможностью для меня была, пожалуй, журналистика, и мои мысли обратились к Испании, где я начинал свою деятельность. Я был уверен, что сумею вскоре вновь встать на ноги, и полагал, что мой отъезд в Испанию укрепит позиции тех, кто все еще сомневался в моей виновности. Мадрид находился достаточно далеко от железного занавеса. Поэтому я написал письмо Скардону с просьбой вернуть мой паспорт. Он был прислан немедленно без всяких комментариев.

Мое пребывание в Испании было очень коротким. Я пробыл в Мадриде недели три, когда получил письмо с предложением работать в Сити. Жалованье предлагалось скромное, но соразмерное моему полному невежеству в коммерческих делах. В течение года я занимался торговлей, совершая ежедневные поездки из Рикменсуорта на Ливерпуль-стрит и обратно. Я совершенно не подходил для этой работы и даже почувствовал облегчение, когда моя фирма оказалась на грани банкротства из-за опрометчивых действий транспортного отдела, с которым, к счастью, я не имел ничего общего. Хозяева мои только обрадовались, когда я уволился, избавив их от необходимости платить мне жалованье. С тех пор я зарабатывал на жизнь как свободный журналист, что было делом трудным, требовавшим большой способности к саморекламе, а это никогда не было моей сильной стороной.

Мое довольно серое существование несколько оживил любопытный эпизод, который начался с письма от одного консерватора — члена парламента от округа Арундельи-Харшем, пригласившего меня на чашку чая в палату общин. Объяснив мне, что его самого уволили из Министерства иностранных дел, он чистосердечно признался, что ведет войну против министерства в целом и Антони Идена в частности. Его положение, сказал он, неуязвимо: у него одно из самых прочных мест в парламенте, а местная организация консервативной партии пляшет под его дудку. Он слышал, что меня тоже уволили с дипломатической службы, и полагал, что я теперь должен испытывать чувство обиды. Он был бы очень благодарен, если бы я предоставил ему какой-либо материал, позволяющий облить грязью Министерство иностранных дел. Он долго распространялся на эту тему, сопровождая взрывами смеха собственные остроты. Я ответил, что понимаю причины, побудившие руководство Министерства иностранных дел потребовать моей отставки, и тут же удалился.

Несколько раз в течение этого периода я обдумывал план побега. План был разработан первоначально для американских условий и требовал лишь незначительных изменений. Надо было приспособить его к условиям Европы. В некоторых отношениях осуществить побег было даже проще из Лондона, чем из Вашингтона. Но каждый раз, когда я думал об этом, мне казалось, что крайней необходимости для побега нет. Наконец произошло событие, после которого я выбросил из головы эти мысли. Сложнейшими путями я получил сообщение от моих советских друзей, призывавшее меня не падать духом и предвещавшее возобновление в скором времени связи. Это коренным образом меняло дело. Я больше не был одинок.

Приободрившись, я наблюдал, как собирается очередная буря. Она началась с побега Петрова в Австралии[62]и некоторых «открытий», сделанных им по делу Берджесса — Маклина. Флит-стрит снова подняла шум о «третьем человеке», но на этот раз в прессу просочилось мое имя. Поразительно, что в условиях, когда пресса тратила сотни тысяч фунтов на выискивание пустяковых и ложных сведений об исчезнувших дипломатах, ей потребовалось четыре года, чтобы добраться до меня, и то благодаря чьей-то неосторожности. Один из моих друзей из СИС сказал мне, что эту утечку допустил старший офицер полиции, вышедший в отставку. Обоим нам он был известен как болтун. Объяснение казалось довольно правдоподобным, поскольку первыми новость узнали полицейские репортеры. Говоря о «третьем человеке», «Дейли экспресс» упомянула об «офицере службы безопасности» из английского посольства в Вашингтоне, которому предложили уйти в отставку. Это было явной неточностью. Я никогда не был офицером службы безопасности, но догадка была довольно близкой, и я морально подготовился к тому, чтобы возбудить иск о клевете против первой газеты, которая упомянет мое имя.

Вскоре появился первый посетитель с Флит-стрит. Он позвонил мне из Лондона и попросил интервью. Я предложил ему изложить свои вопросы в письменной форме. Через два часа он позвонил мне со станции, и я решил действовать с ним строго формально. Я заявил, что не скажу ничего, если он не даст мне письменной гарантии, что ни одно слово не будет напечатано без моего одобрения. Я объяснил, что большая часть моих сведений по делу Берджесса — Маклина исходит из официальных источников и что меня могут обвинить в нарушении закона о государственной тайне, если я буду обсуждать это дело.

Позвонив своему редактору, корреспондент удалился с пустыми руками. Но после этого пресса перешла в наступление.

Я должен объяснить, что переехал из Хартфордшира в Суссекс и жил в Кроуборо, на полпути между Акфилдом и Эриджем. По счастливому совпадению я оказался не единственной достопримечательностью в этом округе. В Акфилде в то время жила принцесса Маргарет, а в Эридже — Питер Таунсенд. Репортеры занимались принцессой утром, а Таунсендом — после обеда, или наоборот. В обоих случаях они нападали на меня во время ланча. Это было удачно с двух точек зрения. Во-первых, тот факт, что корреспонденты надоедали мне так же, как и моим великосветским соседям, изменил местное общественное мнение в мою пользу. Мой садовник, здоровый малый, предложил мне проткнуть вилами любого репортера, на которого я укажу. Во-вторых, регулярность визитов репортеров позволила мне избегать их, для чего я просто перевел часы на три часа вперед. Я вставал в 5 часов, завтракал в 6 часов, устраивал лэнч в половине десятого, а когда корреспонденты собирались у моего дома, гулял в Эшдаунском лесу. Когда в 3 часа я возвращался, их уже не было. Эта система подвела меня лишь однажды. Одна дама из «Санди пикториал» пробралась в дом в субботу поздно вечером и попросила меня срочно прокомментировать «очень опасную для меня статью», написанную одним «моим другом». Статья должна была появиться на следующее утро. Я отказался читать ее, отказался комментировать и выставил даму из дома чуть ли не силой. На следующее утро я купил «Санди пикториал» и не нашел ни одного слова о себе. «Друг» струсил.

Когда обстановка накалилась, я связался с моими друзьями из СИС. Они убеждали меня не делать никаких заявлений, которые могли бы повредить делу. Правительство обещало провести дебаты по этому вопросу, и было очень важно не подливать масла в огонь. Они попросили меня, во-первых, согласиться на последний допрос, который проведут не сотрудники МИ-5, а двое моих бывших коллег по СИС. И во-вторых, снова сдать паспорт. Я согласился на то и на другое: сдал паспорт и дважды съездил в Лондон, чтобы ответить на вопросы. Беседа шла по знакомому руслу, что свидетельствовало об отсутствии каких-либо новых улик. Между тем тот факт, что я не пытался бежать в течение такого долгого времени, начал действовать в мою пользу. Постепенно старые следы терялись, и дело было достаточно темным, чтобы сбить с толку любого юриста.

Поскольку я находился в центре внимания, я отменил двё встречи с моими советскими друзьями. Но когда наступил день третьей встречи, я решил, что они, вероятно, нуждаются в информации, а мне, конечно, требовалась поддержка. Это заняло целый день. Я выехал из Кроуборо рано утром, в Тонбридже оставил машину на стоянке и отправился поездом в Лондон. На пустынной платформе сел в поезд последним. Сошел на вокзале Ватерлоо и, как следует осмотревшись, поехал на метро до станции «Тоттенхем-Корт-роуд». Выйдя из метро, купил шляпу и пальто и часа два бродил по улицам. Перекусив в баре, прибег к испытанному приему: купил билет в кино, занял место в заднем ряду и вышел из зала в середине сеанса. Я был уверен, что за мной нет слежки, но провел еще несколько часов, чтобы окончательно убедиться в этом. Бродил по районам, где никогда не бывал, ехал автобусом, потом снова шел. Через час или два после наступления темноты я отправился наконец к месту встречи. То, что там было, не должно интересовать читателя.

Новость я прочитал, стоя в вагоне метро. Взглянув через плечо соседа, увидел свое имя в заголовках газеты «Ивнинг стандард». Полковник Маркус Липтон, член парламента от Брикстона, спрашивал премьер-министра, намерен ли он продолжать скрывать сомнительную деятельность «третьего человека» — мистера Филби[63]. Первой моей реакцией было глубокое разочарование. Липтон пользовался привилегией члена парламента, и я не мог привлечь его к суду. Кроме того, он разбил мою мечту выбить весьма большую сумму у одной из газет Бивербрука за клевету. Но пришлось подавить в себе досаду, надо было действовать. У меня уже был разработан план разбросать семью по стране, что я немедленно и сделал. А сам временно поселился у матери в Дрейтон-гарденз и от нее позвонил друзьям из СИС: решил сказать им, что больше молчать не моту. Они согласились, что я должен когда-нибудь что-то сказать, но опять убеждали отложить выступление в печати до окончания дебатов в палате общин.

Ким Филби в возрасте 7 лет

Семья Филби (справа налево)’. бабушка Кима Мэй, сестра Пат, Ким, мать Дора, кузен Фрэнк, кузина Аверил и сестра Дайана

Ученик Вестминстерской королевской школы. 1924 г.

Ким Филби (12 лет), выпускник подготовительной школы в Истборне.

Ким Филби с отцом Сент-Джоном в Риаде, Саудовская Аравия

Джон Филби — фотокорреспондент во Вьетнаме. 1968 г.

Ким Филби — выпускник Кембриджа. 1933 г.

Студенческая демонстрация в Кембридже. 1934 г. Во втором ряду стрелкой отмечен Д. Маклин

Билет Кима Филби, члена Австрийского рабоче-крестьянского союза помощи. 1933 г.

Ким Филби — корреспондент «Таймс» (четвертый слева) на встрече с королем Георгом VI (третий слева), Франция. 1939 г.

Ким Филби (крайний справа) после ранения осколком снаряда. Испания. 1937 г.

Гора Арарат, сфотографированная Кимом Филби с турецкой границы

Вилла на берегу Босфора, где Ким Филби жил в 1947–1949 гг.

Ким Филби на приеме в Бейруте. 1960 г.

Последняя фотография Кима Филби для британского паспорта. 1962 г.

Следователь МИ-5X. Милмо

Следователь У. Скардон.

Член английского парламента М. Липтон, выступивший с обвинениями в адрес Кима Филби в октябре 1955 г.

Пресс-конференция Кима Филби после снятия с него всех обвинений в парламенте 8 ноября 1955 г.

С матерью Дорой

С дочерью Джозефиной

Ким Филби на московском бульваре. 1964 г.

В кабинете московской квартиры

Ким и Руфина Филби в Академгородке в Новосибирске. 1972 г.

С рыбаками в Вологде. 1970 г.

Молодожены на лыжной прогулке в Дубне. 1971 г.

Прозрачная вода Байкала. Руфина и Ким Филби на берегу озера. 1971 г.

Ким Филби на берегуБайкала

Пикник на берегу Ангары. В центре — К. Филби, Р. Филби, Г. Агеев. 1971 г.

Ким и Руфина Филби на Братской ГЭС

В Ангарске. Слева — В. Новокшенов. 1972 г.

В любимом кресле

Ким Филби за работой

Встреча со сборной СССР по хоккею с шайбой. Новогорск. 1978 г.

Прогулка по Черному морю

«Все выше и выше…» Крым. 1976 г.

«Рыбацкое счастье» улыбается не всем

Ким Филби (второй справа) с коллегами; крайний справа — Олег Калугин. 1977 г.

(Верные друзья». Армения. 1971 г.

Ким Филби с Тодором Бояджиевым. Болгария. 1975 г.

Чета Филби на отдыхе в Семеново. Болгария. 1979 г.

На рыбацком катере с дочкой Джозефиной и внуками. Болгария. 1979 г.

Ким Филби в музее КГБ

Путешествие по Венгрии, г. Мышковец. Слева — Гайдош — «Нет проблем»

С заместителем министра Ш. Райнои (в 1982–1989 гг. — посол Венгрии в Москве). Венгрия. 1975 г.

Встреча с министром внутренних дел ВНР А. Бенкаи. Будапешт. 1975 г.

Встреча с советскими военнослужащими Западной группы войск.

Венгрия. 1976 г.

Ким Филби и Маркус Вольф, шеф разведки ГДР. Берлин. 1980 г.

В Дрездене

«Дамский угодник»

На катере по Вайсензее. Берлин

С шарманщиком в берлинском ресторане

Встреча с Грэмом Грином. Слева направо: Т. Кудрявцева, Г. Боровик, Э. Федорова, К. Филби, Р. Филби, Г. Боровик, А. Дементьев, Г. Грин, О. Дементьева, С. Федоров. 1987 г.

На Кубе. 1978 г.

В семейном кругу. Справа налево: Джон Филби, Виктория Францевна, мама Руфины, дочь Джона Шарлотта, Ким Филби

С внучкой Шарлоттой

Рождественский ужин

В московской квартире. 1986 г.

На съемках фильма в Риге

На даче в Подмосковье

Интервью английскому журналисту Филиппу Найтли

Юбилейный почтовый конверт, на марках которого портреты выдающихся советских разведчиков

До дебатов оставалось 12 дней. Я отключил дверной звонок и запрятал телефон под гору подушек. Мать не разрешила мне снять дверной молоток исходя из того, что его все равно не слышно. Да это и не потребовалось, потому что репортеры за два дня выворотили его. Кухонное окно пришлось держать занавешенным и днем и ночью, потому что какой-то журналист, заглянувший в него с пожарной лестницы, напугал кухарку. Впрочем, она была храброй женщиной и отлично кормила нас в течение всей осады. Между тем я готовил свое заявление для прессы. Очень многое зависело от того, сумею ли я придать этому заявлению правильный тон. Если не заставлю Липтона взять свои слова назад, у меня останется один выход — бежать.

Я ждал благоприятного исхода. Мне приходилось бывать на многих пресс-конференциях, и я знал, какой там царит беспорядок, когда все сразу задают вопросы. Для меня было важно сохранить контроль за ходом пресс-конференции хотя бы в течение получаса, сосредоточив внимание журналистов на заявлении Липтона, и представить им абсурдность его чудовищных обвинений. А потом уже не важно, что меня будут спрашивать: все мои ответы были готовы. Простая логика привела меня к заключению, что обвинение Липтона ни на чем не основано. Я полагал, может быть ошибочно, что если бы он имел веские доказательства, то передал бы их соответствующим властям, вместо того чтобы предупреждать меня публичным выступлением в палате общин. И если бы власти получили такие веские доказательства от Липтона или от кого-нибудь еще, они бы уже приняли меры и арестовали меня. Следовательно, ни Липтон, ни кто-либо другой веских доказательств не имели[64]. Решающим фактором в данной ситуации было бездействие службы безопасности, которая знала по этому делу в десять раз больше, чем публика с Флит-стрит. Поэтому мне нужно было опасаться не прессы, а службы безопасности.

Наступил день парламентских дебатов. Выступая от имени правительства, министр иностранных дел Гарольд Макмиллан сказал, что я исполнял служебные обязанности добросовестно и умело (что соответствовало действительности) и что нет никаких доказательств того, что я предал интересы страны (что буквально было тоже верно). Это заявление дало мне зеленый свет. Я снял с телефона подушки и попросил мать говорить всем, кто будет звонить, что я смогу принять посетителей с 11 часов утра следующего дня. В течение 20 минут последовало с полдюжины звонков. Потом стало тихо. Я позвонил знакомому в СИС, чтобы предупредить его о моем предстоящем публичном выступлении, затем лег спать и проспал девять часов.

В дверь начали звонить в половине одиннадцатого, но, памятуя о необходимости сохранить контроль над ситуацией, я не торопился ее открывать. Я сказал — в 11 часов, значит, так и будет. Точно в назначенное время я открыл дверь и воскликнул: «Боже мой!» Я ждал с десяток посетителей, а увидел огромную очередь, спускавшуюся по лестнице. Казалось невероятным, что все эти люди поместятся в гостиной, но они как-то поместились. Минут пять непрерывно сверкали блицы, потом фотографы исчезли, давая нам возможность передохнуть. Когда все уселись, я попросил одного репортера, развалившегося в кресле, уступить место даме, которая жалась у дверей. Он вскочил как ужаленный, а женщина робко уселась. Это был удачный маневр: он подтверждал, что я контролирую ситуацию.

Об этой пресс-конференции в то время много писали на Западе, и потому нет нужды пересказывать вопросы и ответы. Я начал с того, что раздал отпечатанное заявление, в котором говорилось, что в некоторых вопросах я вынужден проявлять сдержанность в своих высказываниях, с тем чтобы соблюсти положения закона о государственной тайне. С этой оговоркой я готов отвечать на вопросы. В одном из первых вопросов был упомянут Липтон, и я ухватился за эту возможность. «А, Липтон, — сказал я, — это как раз подводит нас к самой сути вещей». Название романа Грэма Грина знала не только пресса. Затем я бросил вызов Липтону, предложив ему представить доказательства службе безопасности или повторить свое обвинение вне стен палаты общин. Минут через двадцать несколько журналистов вежливо извинились и поспешили к выходу. «Хорошо, — подумал я, — это, пожалуй, будет в вечерних газетах». Теперь мне стало легче, и я предложил задавать дальнейшие вопросы. Что я думаю о Берджессе? Был ли я другом Маклина? Чем я объясняю их исчезновение? Где они? Каковы мои политические взгляды? Являюсь ли я «третьим человеком»? Отвечать было легко.

Примерно через час мы перешли в столовую, где было пиво и херес. (К счастью, число гостей сократилось.) Репортеры стали относиться ко мне заметно дружелюбнее. Лишь представитель «Дейли экспресс» проявлял излишнее рвение, и поэтому на большинство его вопросов я злорадно отвечал: «Комментариев не будет!» Впоследствии я узнал, что он в течение 11 лет работал над книгой по этому делу и (цитирую по книге Антони Пёрди «Берджесс и Маклин») «в течение пяти из них почти ничего другого не делал», поэтому я не виню его за назойливость. Я бы только посоветовал ему пройти двухнедельный курс ведения допроса у Скардона.

Уже прошло время моего ланча, когда ушел последний посетитель. Сообщения о пресс-конференции в вечерних газетах не оставляли желать лучшего. Вызов Липтону был напечатан черным по белому точно теми же словами, в каких я его высказал. Утренние газеты, вышедшие на следующий день, в общем подтвердили благоприятное впечатление. Один хорошо относившийся ко мне репортер позвонил и поздравил с успешно проведенной пресс-конференцией, теперь очередь была за Липтоном. В первый вечер Би-Би-Си сообщила, что он присутствовал на заседании палаты общин, но хранил молчание. На следующий вечер он сдался. Один парламентский репортер передал мне его точные слова и спросил, могу ли я их прокомментировать. Я попросил его перезвонить минут через пять. Я почувствовал такое облегчение, что в первое мгновение мне захотелось поздравить Липтона с благородным поступком, но я решил, что он не заслуживает такого доброго отношения, и ограничился уклончивой формулировкой: «Я думаю, что полковник Липтон поступил правильно. Что касается меня, то инцидент исчерпан». Впервые за две недели я повел мать в местный бар.

Инцидент был действительно исчерпан и оставался таковым свыше семи лет. Пресса бросила меня, как раскаленный кирпич. В свете последующих событий легко обвинять Макмиллана, а вместе с ним и правительство в том, что они выдали мне свидетельство о благонадежности. Но это не их вина. Никто из правительства и особенно из службы безопасности не хотел делать публичное заявление в 1955 году. Доказательства были неубедительными, против меня не могли выдвинуть формального обвинения, но и не хотели полностью меня оправдать. Им пришлось, тем не менее, открыто высказаться из-за шума, поднятого плохо информированной широкой прессой, а также из-за глупой промашки Маркуса Липтона.

Особую ответственность за это грандиозное фиаско несет пресса Бивербрука. Именно она из-за дурацкой вражды Бивербрука с Иденом и Министерством иностранных дел начала и продолжала, то и дело совершая просчеты, выступать на эту тему. Было бы интересно сравнить расходы нашей дипломатической службы за рубежом с тем, сколько «Дейли экспресс» потратила на поиски обрывков информации о деле Берджесса — Маклина. Но нет худа без добра. Я должен благодарить Бивербрука за семь лет спокойной жизни и за возможность продолжать дело, которому посвятил жизнь.