Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

МОЯ ЖИЗНЬ ДО КИМА

Я родилась 1 сентября 1932 года в Москве на улице Рождественке, в самом центре города. В тот год Ким стал казначеем Общества социалистов Кембриджского университета, посвятив себя идеалам социализма.

— Когда ты родилась, я уже начал свой путь к тебе, — любил повторять Ким.

Мой отец, крестьянин по происхождению, был родом из города Малоярославца. С десяти лет он жил в Москве, куда его отправили родители осваивать профессию скорняка. Он стал уникальным специалистом по выделке и окраске мехов. Мать родилась в Польше, в городе Седлеце, в семье банковского служащего. Когда ей было два года, в 1914 году, ее семья переехала в Москву.

В 20-е годы Польша отделилась от России, стала самостоятельным государством, и мамины родители попытались вернуться туда, но их не выпустили из Советского Союза. Мой дедушка умер в 1933 году, а бабушке удалось уехать в Польшу лишь в 1957 году, за год до смерти.

Я не помню своего первого дома, так как через два года после моего рождения мы переехали в другую квартиру, в новостройку на окраине Москвы. Этот район так и назывался — Новые дома. В отличие от старого сырого дома с печным отоплением здесь были большие удобства — центральное отопление и даже ванная, но без горячей воды. Мы с мамой и папой занимали 12-метровую комнату в коммунальной квартире, где помимо нас размещались еще три семьи. Комната была сухая и светлая, но узкая, как пенал. В поисках лишнего пространства мы часто передвигали мебель и неизменно радовались полученному результату, в полной уверенности, что стало свободнее.

Наш пятиэтажный дом, построенный в виде буквы «п», окаймлял обширный двор, где было предостаточно места для детских игр. На открытой, четвертой, стороне были протянуты веревки в несколько рядов между столбами и деревьями. Там постоянно, круглый год, сушилось белье. Помню хруст замерзшего белья и исходящий от него приятный запах морозной свежести.

Когда началась война, мне было восемь лет. В то лето мы жили в подмосковном поселке Томилино на даче у маминой подруги. День объявления войны — 22 июня 1941 г. — навсегда запечатлелся в моей памяти. В тот день, яркий и солнечный, все взрослые собрались в доме и, затаив дыхание, слушали радио. Потом разом заголосили:

— Война, война!..

Тогда я плохо понимала реальный смысл этого слова — мое детское воображение рисовало ужасы сражений сказочных героев. Я видела встревоженные заплаканные лица и была страшно напугана.

Моя мама, не подозревавшая о грядущих событиях, рано утром уехала по делам в Москву, и я побежала на станцию встречать ее. Это трагическое известие она приняла удивительно спокойно и, утешив меня, сразу повела в ближайший магазин, где мы купили крупу, сахар, соль и спички…

На дачном участке, свободном от деревьев, папа выкопал землянку (ее называли «щель»). Во всю ее длину вдоль стен соорудил узкие дощатые скамейки. Эта щель служила бомбоубежищем всем обитателям дома, а их было около десяти. На всю жизнь мне запомнился гнилой запах сырой земли и свист летящих бомб. Особенно устрашающий звук издавали фугасные бомбы — как будто паровоз грохотал над головой.

В то лето бомбежки следовали одна за другой. Ночи напролет приходилось проводить под землей, сидя на жесткой покатой скамейке. Мы кутались в одеяла, но и они не спасали от пронизывающей до костей сырости. Зато днем мы перестали обращать внимание на бомбежки. Мне особенно запомнился один жаркий день. В синем безоблачном небе мелькали самолеты, и завывала сирена воздушной тревоги, а тем временем мама, как ни в чем не бывало, купала меня на открытой полянке в тазу с водой, нагретой солнцем.

Однажды мы проснулись среди ночи от канонады. Все, кроме нас с мамой (папа оставался в Москве), успели спрятаться в бомбоубежище. Мы вышли на крыльцо. Вокруг со свистом падали осколки. Под этим градом невозможно было пробежать даже несколько шагов до спасительной щели. По небу бегали, перекрещиваясь, полосы прожекторов. Я видела самолет, пойманный ими и подбитый снарядом. Все небо светилось, усыпанное вспышками разрывов, как звездочками. Было бы очень красиво, если бы не было так страшно. Нам пришлось простоять на крыльце всю ночь, «любуясь» этим фейерверком.

Все военные годы моя семья провела в Москве. Родители не захотели эвакуироваться. Подвал каждого дома служил бомбоубежищем, но мы никогда не спускались туда. Во время ночной воздушной тревоги меня будили и полусонной одевали. Меня била нервная дрожь, от страха стучали зубы, но я непременно одевала свою куклу и не выпускала ее из рук. Все соседи выходили в коридор и там сидели на стульях в ожидании отбоя. Наш район особенно часто бомбили, так как рядом было много заводов.

Помню всеобщую панику и массовое бегство из города в октябре 1941 года, когда немцы вплотную подошли к Москве. Мои родители не поддавались панике, и папа в тот день, как обычно, ушел на работу. Там он застал полный хаос, двери были распахнуты настежь. На комбинате не осталось ни одного человека. Папа запер все помещения и вернулся домой. Постепенно паника улеглась, и те, кто не успел уехать, вернулись на свои места.

За всю войну я только один раз побывала в бомбоубежище в Москве. Как-то мы с мамой приехали на улицу Горького, чтобы получить продукты по карточкам (тогда все были прикреплены к определенным магазинам). В это время завыла сирена. Мы бросились через дорогу к вожделенному магазину, где стояла длинная очередь. На полпути нас схватил милиционер и силой загнал в бомбоубежище. Когда мы вышли оттуда после отбоя, на месте магазина полыхал пожар…

Половину нашей кухни занимала большая плита, которая топилась дровами. Доставать дрова было трудно, поэтому все жильцы готовили пищу на керосинках и примусах. Осталось в памяти, как я, стоя на табуретке, варила на керосинке свой любимый грибной суп. (Скорее всего суп сварила мама, а я его только разогревала.) Разумеется, керосина и денатурата тоже не хватало. Однажды папа где-то раздобыл бензин. Ночью, когда все соседи спали, мои родители разливали бензин при свече, так как электричества не было. Вдруг на папе вспыхнула одежда. В мгновение ока он превратился в огненный шар, но не растерялся, выскочил из квартиры, помчался по лестнице с нашего второго этажа и стал кататься по снегу. К счастью, тогда стояла снежная зима с большими сугробами. Я не помню, получил ли папа серьезные ожоги.

Папа всю свою жизнь проработал на Ростокинском меховом комбинате. Он был незаменимым специалистом, и ему выдали бронь, освобождающую от воинской службы. (Зато он успел пройти всю гражданскую войну.) Он организовал на комбинате школу, где обучал Молодежь секретам своего мастерства. Его мечта — одеть меня в беличью шубку, когда я повзрослею, — так и не осуществилась. За всю свою трудовую жизнь папа не сумел приобрести никаких мехов ни для меня, ни для мамы. После его смерти комбинат подарил шубы всей нашей семье. Нам с мамой — из цигейки, а брату — из козлика.

Мама до войны не работала, а во время войны плела сети из тонкого шпагата — ловушки для самолетов. Эти сети поднимали высоко в небо на аэростатах. В 1943 году ее мобилизовали на военный завод, где она стала сварщицей и проработала там до конца войны. Родители часто работали в ночную смену или возвращались домой глубокой ночью. Транспорт не работал, улицы не освещались, все окна были наглухо затемнены — полный мрак. Мама рассказывала, как добиралась до дому переулками и закоулками в кромешной тьме. Шла наощупь, вытянув перед собой руки. А путь был не близкий — около полутора часов.

Чтобы подкормить семью, мама ездила в отдаленные от Москвы деревни, шла через поля и леса, обменивая там разные вещи на продукты. Удивительно, что в это тяжелое время мама ни разу не подверглась нападению ни в деревенской глуши, ни в ночной Москве. Зато после войны, в 1949 году, мы были ограблены в своем доме.

А за несколько лет до этого, во время войны, мне удалось победить грабителя. Это случилось, когда я покупала в магазине хлеб по карточкам. В очереди за мной стояла девочка. Она была старше меня, крупная и упитанная. Мы вместе вышли из магазина, и она под каким-то предлогом завела меня в подъезд своего дома. Как только мы очутились в темноте подъезда, девочка сказала:

— Отдай мне хлеб! — и стала вырывать мою сумку.

Но я вцепилась в сумку мертвой хваткой. Мы долго боролись. Наконец я выдернула свой хлеб и пулей понеслась домой. До сих пор помню лицо этой девочки с темной родинкой на щеке.

Мы не голодали в полном смысле этого слова, но лепешки из отрубей (они предназначались для выделки меха, и папа иногда приносил их с работы) запомнились как редкое лакомство. О недоедании я моту судить по тому сладостному ощущению, которое мне доставлял школьный завтрак — кусочек черного хлеба, слегка смазанный джемом. Учительница приносила в класс буханку хлеба, на наших глазах нарезала ее тонкими ломтиками и давала каждому из нас по половинке. К концу войны питание улучшилось настолько, что в школе вместо черного хлеба мы стали получать по бублику. Я проглатывала лакомство мгновенно, а моя соседка по парте резала его лезвием бритвы на маленькие кружочки и медленно поедала, растягивая удовольствие.

В начале 1946 года папу арестовали, нашу комнату обыскали. Не знаю, что именно послужило поводом для этого. Помню, он рассказывал, что ему показали донос, написанный его другом, с которым они вместе работали. Основное обвинение состояло в том, что папа женат на польке.

Папе повезло, его выпустили без суда всего через три месяца. Он вернулся из тюрьмы очень худым и сгорбленным. В свои 45 лет он выглядел глубоким стариком и казался сломленным. Не спал ночами, прислушиваясь, ожидая зловещего стука в дверь. Его характер изменился до неузнаваемости — он стал мрачным и замкнутым и таким запомнился мне.

В декабре 1946 года родился мой брат Костя, а в декабре 1948-го отец умер от рака легких. Как известно, беда не приходит одна, и всего через полгода, летом, пока мы были на даче, нас обокрали — начисто, не осталось даже постельного белья. Помню распахнутый пустой шкаф и висящие пояса от платьев — сами платья жулики унесли вместе с вешалками.

Осенью 1949 года я поступила в Редакционно-издательский техникум. Мама тяжело заболела, и маленький брат был всецело на моем попечении. Эти два года были особенно трудными для нашей семьи. Как только мне исполнилось 17 лет, я стала работать корректором в издательстве и продолжала учиться в вечернем техникуме. Перед работой отводила брата в детский сад и забирала его домой после работы.

Хотя здоровье мамы улучшилось и она стала работать, она все же часто болела и получала денег гораздо меньше меня. Таким образом, я оставалась главным кормильцем и несла большой груз семейных обязанностей. Годы «беспечной юности» для меня оказались самыми тяжелыми. Возможно, поэтому я долго не помышляла о замужестве. И все-таки нельзя сказать, что моя жизнь состояла из одних забот: каким-то образом я успевала ходить и на студенческие вечеринки, и на свидания с мальчиками.

После смерти папы мы переехали в другую квартиру, тоже коммунальную, с меньшими удобствами, но зато в центре Москвы. Дом был трехэтажный, очень старый и ветхий, поговаривали, что в нем когда-то размещались монастырские кельи. Наша комната (те же 12 квадратных метров) теперь была не узкой, но и не квадратной, а неправильной формы — как бы перекошенной трапеции. Здесь мы находили еще больше вариантов для перестановки мебели.

Бессмысленность этого занятия стала очевидной, когда наша семья увеличилась. К нам переехала бабушка (мамина мама), покинув своего второго мужа, с которым прожила около 20 лет. В нашу комнату вмещалось всего два спальных места — диван и кровать. Теперь нам пришлось делить их на четверых, и лучше не вспоминать, как мы готовились ко сну.

Отношения бабушки и мамы всегда были натянутыми. Бабушка не могла простить маме, что та вышла замуж за русского, «кацапа», как их называли в Польше и на Украине, хотя и признавала достоинства зятя. Характер у нее был деспотичный. Она смягчилась и немного потеплела, лишь когда родился мой брат, и даже признала себя бабушкой (я называла ее «тетя Марта»).

Бабушка прожила с нами около трех лет, до своего отъезда в Польшу в 1957 году. Ей удалось разыскать свою многочисленную родню. Все братья и сестры, с которыми оборвалась связь со времени ее отъезда в 1914 году, остались живы, несмотря на войну и оккупацию. Она поселилась в Варшаве у своей младшей сестры, но мечта всей ее жизни осуществилась слишком поздно. Она не узнавала свою любимую Варшаву — все стало чужим. Реальность не имела ничего общего с ее воспоминаниями. Бабушка чувствовала себя несчастной и обманутой и скончалась, не прожив там и года…

После окончания техникума в 1953 году я поступила в заочный Полиграфический институт на факультет редактирования и журналистики.

В 1958 году во время подготовки дипломной работы я тяжело заболела. (Мне было 26 лет.) Все специалисты сошлись на одном диагнозе: лимфогрануломатоз (одна из разновидностей рака) и не оставили мне надежды на выздоровление. Основным лечением была рентгенотерапия, которая чуть не убила меня, а спасло многократное переливание донорской крови. Мне пришлось взять академический отпуск на один год. Диплом я получила только в 1960 году и вскоре стала работать редактором.

Мой брат был очень энергичным и шаловливым ребенком, а с возрастом его проказы становились опасными. (Правда, в сравнении с изощренными «забавами» современной молодежи они кажутся по-детски невинными.) Но один его «подвиг» мог иметь серьезные последствия.

Однажды, когда мама лежала в больнице, а я поздним вечером вернулась с работы домой, меня ждал около подъезда возмущенный мужчина. Он сказал, что Костя, которому тогда было 10 лет, раздобыл где-то духовое ружье, заряженное дробью, и стрелял из нашей форточки в дом напротив. Брат оказался метким стрелком и попал в окно, выходившее на лестничную площадку. Дробь пробила стекло, но, к счастью, никто не пострадал.

Нам с мамой, слабым женщинам, было нелегко справляться с ним, и мы обрадовались, когда в 18 лет его забрали в армию. Хотелось надеяться, что он остепенится и приобретет профессию. Его определили в часть, расквартированную в Калининградской области. Оттуда в 1968 году на своем танке он въехал в Прагу и был искренне удивлен, что девушки не встречали цветами «героев-освободителей», кем он себя считал под влиянием нашей пропаганды…

Дом, в котором мы жили, уже много лет находился в аварийном состоянии, того и гляди совсем развалится. В лестничном пролете подъезда во всю высоту его стоял толстый столб, подпиравший крышу. Мы надеялись, что получим новую квартиру, вернее комнату, так как претендовать на отдельную квартиру не могли. В те. годы существовала определенная квота на жилую площадь — 6 квадратных метров на одного человека. Получить квартиру или комнату можно было в районном жилищном отделе либо на работе. Разумеется, своей очереди приходилось дожидаться многие годы.

Однажды ко мне с работы направили двух сотрудников, членов месткома. Они хотели удостовериться, достаточно ли плохое у меня жилье, чтобы я могла претендовать на получение более благоустроенной квартиры. Когда они увидели этот столб, разбитую лестницу и покосившиеся перила, один из них сказал другому:

— Ты иди, а я подожду тебя на улице — у меня все-таки дети.

Тем не менее от работы я так ничего и не получила. В 1968 году после сложных обменов и трехкратных переездов мы оказались в отдельной двухкомнатной квартире общей площадью 28 квадратных метров. (Благодаря своему заболеванию я имела право на дополнительную жилплощадь.) Это было самым счастливым событием в жизни нашей семьи, о котором раньше мы не смели и мечтать. Впервые у меня появилась отдельная комната, хотя и небольшая, размером в 9 квадратных метров.

Вскоре произошло еще одно радостное событие: вернулся «с победой» из Чехословакии мой брат.

Моя болезнь помимо постоянного недомогания напоминала о себе часто повторяющимися плевритами и пневмониями. Переборов очередное обострение, я продолжала работать и вообще жила обычной нормальной жизнью. У меня было много друзей и знакомых, и большинство из них, кроме самых близких, не подозревало о моей болезни. Мы часто устраивали вечеринки по разным поводам, ходили в театры и кино, на концерты и выставки. Я не поддалась на уговоры наблюдавшего меня онколога бросить работу и оформить инвалидность: наша семья и так едва сводила концы с концами, а без моей зарплаты нам было бы и вовсе не прожить.

Я не была послушной пациенткой и возмущала врачей своим легкомыслием. Стараясь забыть о своей болезни, пропускала назначенные обследования, так как врачи только расстраивали меня. Из лучших побуждений, пытаясь подбодрить, они напоминали, что прошел уже год, два, а я все еще жива… Они, конечно, не подозревали, что такое «утешение» оказывает на меня противоположное воздействие.

Однажды я все-таки пожалела себя, позавидовав героине романа Ремарка «Жизнь взаймы» (тогда все зачитывались его книгами). Девушка, обреченная на скорую смерть от туберкулеза, решила прожить оставшиеся дни в свое удовольствие. Она купила три шикарных платья и стала наслаждаться жизнью.

Эту книгу я читала в больнице и, невольно сравнивая себя с героиней, подумала, что, зная о своем близком конце, я не в состоянии ни в чем изменить свою жизнь, не могу купить даже одно новое платье…

Однако такие настроения быстро проходили, и я не поддавалась отчаянию. Скорее всего именно «легкомыслие» и помогло мне выжить.

Моя очередная пневмония осложнилась туберкулезом, и в 1966 году я попала в специализированную больницу, где меня вылечили всего за полтора месяца. Хотя мое здоровье значительно улучшилось, нагрузка в издательстве была для меня непосильна, и я стала подыскивать работу с более легким режимом.

ЦЭМИ — Центральный экономико-математический институт, куда я перешла в середине 1969 года, как нельзя лучше соответствовал моим запросам. Здесь царила атмосфера свободы и безмятежной расслабленности.

Многие из экономистов, которые трудились в ЦЭМИ, такие как М. Петраков, С. Шаталин, впоследствии стали широко известными. Возможно, именно такая обстановка способствовала расцвету их способностей.

Я впервые попала в учреждение, где большинство сотрудников только время от времени появлялись на работе, а многие из них просто не имели определенных занятий. На этом фоне я оказалась «белой вороной», так как была полностью загружена. Помимо своих основных обязанностей — редактирования — мне пришлось выполнять еще и административные функции. Тем не менее эта нагрузка не шла ни в какое сравнение с моей предыдущей работой в издательстве «Высшая школа».

В то время ЦЭМИ не располагал собственным помещением и его лаборатории были рассредоточены в различных зданиях по городу. Дирекция института и несколько других отделов, включая тот, где работали мы с Идой, (моей подругой, будущей женой Джорджа Блейка), находились в небольшом старинном особняке на территории Нескучного сада.

Сотрудницы не замедлили оповестить меня, что у Иды роман с иностранцем. Вскоре Ида познакомила меня с этим таинственным иностранцем — Джорджем. (К тому времени они поженились.) Я ни о чем не расспрашивала и только из отдельных реплик Иды поняла, что Джордж — бывший разведчик, но никакого представления о его деятельности не имела.

Ида была переводчицей. Изредка ей приносили работу со словами: «Это срочно». Она небрежно бросала бумаги в стол в полной уверенности, что об этой «срочной» работе никто не вспомнит, — у нее был достаточный опыт деятельности в ЦЭМИ.

А тем временем я добросовестно корпела над рукописями. Такое усердие на фоне всеобщего безделья раздражало Иду, и она частенько отбирала мою работу со словами:

— Хватит заниматься этой ерундой. Идем гулять, — и уводила меня в парк.

Во время одной из наших прогулок я впервые услышала о Киме Филби. О том, что он бывший советский разведчик, нетрудно было догадаться. Ида сказала, что он интересный человек, к тому же привлекательный мужчина, но с одним недостатком — пристрастием к алкоголю. Тогда я не проявила любопытства и вспомнила слова Иды, только когда увидела Кима.

С Кимом я познакомилась совершенно случайно жарким июльским днем 1970 года.

Тогда в Москве проходили гастроли американского айс-ревю. В те годы приезд зарубежных артистов был редкостью и большим событием. За билетами выстраивалась длинная очередь, и они раскупались мгновенно. Некоторая их часть распространялась среди членов творческих союзов, и, поскольку моя мама работала в Доме актера, Ида попросила меня достать билеты. Я купила четыре билета: три для Иды, Джорджа и его матери («мутер», как ее называла Ида), гостившей тогда у них, и один для себя.

Представления балета проходили на льду спортивного комплекса в Лужниках, и мы с Идой договорились встретиться у станции метро «Спортивная». Там впервые я и увидела Кима. Как оказалось, «мутер» слегка занемогла и Джордж вместо нее пригласил Кима. У того как раз гостил сын Том, которого Ким прихватил с собой в надежде достать лишний билет на месте.

Итак, мы все встретились около метро. Солнце слепило глаза, и я была в темных очках. Ким, знакомясь со мной, попросил:

— Снимите, пожалуйста, очки. Я хочу видеть ваши глаза.

Я выполнила его просьбу, не придав этому значения. Ким не произвел на меня никакого впечатления: я видела перед собой пожилого мужчину с добрым, но довольно помятым лицом. Могла ли я тогда предположить, что эта встреча перевернет всю мою жизнь?!

Мы с Идой шли впереди, болтая, мужчины следовали за нами. Позже Ким говорил, что в течение этих минут, по пути до стадиона, он решил жениться на мне. Мы часто возвращались к этому эпизоду, вспоминая нашу первую встречу, и Ким неизменно гордился своей прозорливостью.

— Я такой умненький, — говорил он. Когда я допытывалась, что же ему удалось разглядеть во мне, да еще сзади, он добавлял с загадочной улыбкой:

— Если б ты знала, как ты гуляешь! — имея в виду мою походку. Воистину, «любовь зла»…

Лишнего билета не оказалось, и Ким с Томом отправились домой, предварительно пригласив всю нашу компанию после балета к себе «на шампанское». По окончании спектакля мы с Идой и Джорджем сели в троллейбус, идущий к центру. Не доезжая до дома Кима, я пересела на метро и отправилась в одиночестве домой, а они явились «на шампанское» без меня, к большому разочарованию хозяина.

Вскоре Ида пригласила меня на выходные к себе на дачу в Томилино. (Именно в этом поселке почти 30 лет назад меня застигла война.) Неожиданно для меня там появился Ким с двумя огромными сумками, заявив, что приготовит на обед французское блюдо — «coq au vin» («петух в вине»). Он привез все компоненты для этого, включая вино, белые грибы, овощи, а также кастрюлю и сковородку. Не забыл, разумеется, и соответствующие напитки.

Ким вдохновенно священнодействовал на кухне, а нам с Идой лишь доверил почистить грибы и овощи.

Петух удался на славу. Застолье наше затянулось до глубокой ночи. Все утомились, кроме Кима и «мутер». Они продолжали увлеченно разговаривать, когда я вслед за Идой и Джорджем ушла в свою комнату. Оживленная беседа за стенкой не давала мне уснуть. В непонятном для меня диалоге на английском повторялось только одно знакомое слово — мое имя. Наконец и они разошлись.

Вдруг в наступившей тишине я услышала скрип: осторожно открывалась моя дверь. В кромешной тьме появился красный огонек и стал медленно приближаться ко мне. Зрелище в духе ночного кошмара. Огонек оказался сигаретой, которую курил Ким. Он осторожно присел на краешек моей кровати и торжественно произнес:

— Я английский мужчина.

— Да-да, — ответила я, — вы джентльмен.

— Я английский мужчина, — повторил он с пьяным упорством.

— Это прекрасно, — сказала я, судорожно вспоминая английские слова из своего скудного запаса, — Tomorrow, tomorrow (завтра — англ.).

Это, казалось, его убедило, и он медленно удалился, старательно прикрыв за собой дверь.

Вряд ли Ким успел дойти до своей комнаты, так как снова раздался тихий скрип и снова заплясал огонек. И все повторилось: «я английский мужчина» — «tomorrow»… Опять осторожно закрывается дверь и через мгновение снова приоткрывается. Я твержу «tomorrow», корчась от смеха. Это представление походило на кинематографический прием — повторяющийся кадр. Казалось, ему не будет конца. После третьего или четвертого раза я продолжала с замиранием сердца всматриваться в темноту — «английский мужчина» больше не появился… Я уснула.

На следующий день после завтрака мы отправились в лес. Сидя в машине рядом с Кимом, я украдкой разглядывала его и впервые подумала, что он в самом деле привлекательный мужчина: крупная голова великолепной формы, скульптурный профиль, густые серебристые волосы, ярко-голубые глаза и никаких следов загула на свежевыбритом лице. Меня поразило его перевоплощение: серьезный и подтянутый, он ничем не напоминал вчерашнего «английского мужчину». Ким сосредоточенно молчал, и я решила, что он переживает ночной эпизод. Во время прогулки, чтобы отвлечь его от неприятных воспоминаний, я сорвала колокольчик и шутливо преподнесла ему. Он был очень растроган, бережно хранил его всю дорогу, и долго суетился по возвращении, подыскивая для цветка подобающий сосуд.

Спустя много дней, когда я напомнила Киму ночной спектакль в Томилино, он признался, что наутро ничего не помнил и страдал только от головной боли. Напрасно я его жалела!

Второй день прошел спокойно, и, глядя на Кима, трудно было поверить в реальность вчерашнего эпизода. Он деловито стучал на машинке, редактируя рукопись будущей книги Джорджа. Потом мы гуляли по поселку и оказались на той самой улице, где прошло несколько лет моего детства. Я рассказала Киму, каким мне запомнился первый день войны. Наибольшее впечатление в моем рассказе на него произвело то, что моя мама не растерялась и запаслась самым необходимым. Впоследствии я слышала, как он пересказывал мои слова и перечислял, загибая пальцы: соль, сахар, спички…

Вечером Ким уехал, сказав, что приглашен на рыбалку под Вологду. Позже он вспоминал, что это был не отдых, а сплошное мучение. Мало того, что он никогда не увлекался рыбалкой, ему не было суждено насладиться и красотами природы. Безбрежная гладь озер взрывалась и пенилась от бешеного рокота бесцельно снующих моторок (Ким очень удачно имитировал этот звук, сводивший его с ума). Едва удавалось заснуть, как в палатку вваливался подвыпивший рыбак с шумными приветствиями и неизменной бутылкой. Днем и ночью — ни минуты покоя!

Через некоторое время после нашей встречи с Кимом в Томилино Ида пригласила меня на свой день рождения. Там оказалась только одна гостья — пухленькая миловидная женщина. Это была Мелинда, жена Дональда Маклина, которую я встретила в первый и последний раз. О ее романе с Кимом, как и о том, что этот роман уже угас, я слышала от Иды, но не знала, что они приглашены. Однако Ким не явился, дабы не ставить себя в пикантное положение. Его отсутствие, как и присутствие Мелинды, меня тогда ничуть не взволновало.

Спустя неделю-две Ида предложила поехать с ними в Ярославль, сообщив, между прочим, что Ким тоже едет. Я не придала этому значения — меня привлекало путешествие само по себе. Оставалось только получить недельный отпуск на работе. И тут не было препятствий. Впоследствии Ким признался, что эту поездку он организовал ради встречи со мной.

Джордж сел за руль своей черной «Волги», рядом с ним мутер; Ида, Ким и я уместились сзади. Путешествие было необычайно приятным. Мы побывали в прекрасных старинных городах — Павловском Посаде и Владимире, Юрьеве-Польском и Ростове Великом, Переславле-Залесском и Ярославле.

Где-то на пути из Владимира в Ярославль мы заглянули в маленькую заброшенную церквушку, по-видимому, приспособленную под клуб. Стоя там на высоком деревянном помосте и разглядывая фрески, я стала пятиться и свалилась. Но это было не падение, а замедленный полет, во время которого я успела удивиться тому, что джентльмены не пытаются меня поймать. Они остолбенели и со страхом смотрели на меня. Ким был в ужасе: он не сомневался, что я сломала себе шею. А я перевернулась в воздухе и удачно, как кошка, приземлилась, ничего себе не повредив. Больше мне никогда так не везло, впоследствии мои падения даже на ровном месте всегда кончались нелегкими травмами.

Ким говорил о моем «полете» как о некоем чуде, хотя и не в религиозном смысле. Будучи атеистом и большим скептиком, он ни во что сверхъестественное не верил, но при этом часто вспоминал, как чудом уцелел в годы гражданской войны в Испании. Он находился в машине, когда в нее попала советская бомба. До этого он всю дорогу сидел на одном месте и потом не мог понять, почему после короткой остановки обошел машину и сел на другое место. Рассказывая об этом, он рисовал наглядную схему и показывал стрелкой свой путь. Бомба угодила именно туда, где он сидел раньше. Все были убиты, а Ким отделался легким ранением в голову.

В Ярославле мы поселились в уютной старой гостинице в центре города. Среди ночи меня разбудил громкий стук и голос с требованием немедленно открыть дверь. Я открыла. Ворвалась дежурная, обшарила цепким взглядом все углы, заглянула в ванную и, бросив на ходу, что я кого-то заливаю, удалилась. Я не стала углубляться в размышления по этому поводу и снова уснула. Утром я рассказала всей нашей компании о ночном эпизоде. Оказалось, что этажом ниже, как раз подо мной, жил Ким. В его номере, как и в моем, все было в порядке. Что (или, вернее, кого) у меня искали? Скорее всего мужчину. Дело в том, что дежурная по этажу в гостинице исполняла функции своего рода «полиции нравов» и рассчитывала застать меня на месте преступления. В ее глазах одинокая молодая особа, да еще в компании с иностранцами непременно должна быть женщиной легкого поведения. К ее удивлению и разочарованию, я спала сном праведницы.

Я постоянно ощущала пристальное внимание Кима. Он был натянут как струна, и невозможно было не заметить его влюбленности, а меня это только тяготило. Несмотря на то что мне было приятно и интересно общаться с Кимом, мои чувства к нему еще не пробудились: пожилой мужчина с одутловатым лицом не мог быть героем моего романа! Ким несправедливо обвинял Блейков, что они стараются не оставлять нас наедине. На самом деле я сама его избегала.

Наконец Ким потерял терпение. В последний вечер нашего пребывания в Ярославле он схватил меня за руку, усадил на скамейку и решительно заявил:

— Карты на стол. Я хочу женаться с тобой, — именно так он сказал, но мне было не до смеха.

По-видимому, он долго готовил эту фразу, но с падежами и союзами так и не справился. И впоследствии они давались ему с трудом. Например, он говорил: «Я ухаживаю тебя, потому что люблю за тобой». Подобные пассажи в его устах звучали забавно, и я не всегда его поправляла.

Предложение Кима застало меня врасплох, и я онемела. Он, неправильно истолковав мое замешательство, решил, что мне не понятен смысл выражения «карты на стол». В полной растерянности я стала бормотать: «как можно», «мы едва знакомы». Ким был настроен решительно, утверждал, что уже успел узнать меня. Сказал, что он сильный мужчина, и спросил, хочу ли я иметь детей. Его интересовали мои вкусы. Что я предпочитаю из еды? Картошку. Это развеселило его. Обрадовался, что я люблю путешествовать, и пригласил меня в Сибирь. Было ясно, что принятое решение он хорошо обдумал.

Я, тем не менее, пыталась обратить все в шутку, но он оставался серьезным и непреклонным. Тогда я стала его отговаривать, пугая тем, что я ленивая, бесхозяйственная, к тому же слаба здоровьем. Но он не отступал. Не остановило его и предостережение Иды. Еще до знакомства с Кимом в порыве откровенности я рассказала ей, что когда-то врачи поставили мне роковой диагноз. Прошло много лет, и уже трудно было сказать, ошибка это или произошло чудесное излечение. Спустя годы после нашей свадьбы Ким признался:

— Ида сказала, что ты в любой момент можешь умереть, а я ответил, что это может случиться с каждым из нас.

Тогда, в Ярославле, Ким говорил, что не торопит с ответом, что не мальчик и может терпеливо ждать моего решения. Чтобы закончить этот тягостный разговор, я пообещала подумать. Когда мы возвращались в гостиницу, он задержал меня у самой двери и спросил:

— Могу ли я надеяться?

Я милостиво кивнула.

Ворочаясь в постели до рассвета, я перебирала в памяти пережитые эпизода, полузабытые романы, быстротечные и «вялотекущие». В свои 38 лет я трезво оценивала себя и к тому времени была убеждена, что обречена на одиночество. А что если попробовать изменить эту серую жизнь? Чем я рискую? Ведь в искренности чувств Кима невозможно усомниться. Стоит ли отвергать такой дар?.. Но я так и не заставила себя прислушаться к голосу разума и заснула с мыслью, что не способна изменить свою судьбу, что, по обыкновению, все испорчу, упущу и этот, скорее всего последний, шанс, о чем буду жалеть всю оставшуюся жизнь.

Наступило утро — конец нашего путешествия. Я проснулась с легким сердцем — предложение Кима и мои терзания по этому поводу казались нереальными, как сон. Ким спозаранку, еще до завтрака, успел сбегать на рынок и преподнес каждой из трех дам по букету белых хризантем. По дороге домой он спрашивал, обратила ли я внимание на цветы.

— Конечно, — говорила я, — они очень красивые.

К его огорчению, я не заметила главного: в моем букете было одиннадцать хризантем, тогда как в других — по десять. А я-то, глупая, не сообразила их пересчитать! К тому же я чуть было не оставила цветы в гостинице. К счастью, Ида вовремя напомнила мне о них.

На обратном пути в Москву Ким очень нервничал и, когда мы останавливались в лесу, чтобы размяться после долгого сидения в машине, шептался с Джорджем. Словом, вел себя как мальчик, хотя накануне и утверждал обратное. Потом он мне говорил, что Джордж успокаивал его: раз я разрешила платить за себя в гостинице, значит, он может рассчитывать на победу. (В Ярославле тоном, не терпящим возражений, Ким заявил, что считает меня своей гостьей, и не вызывало сомнений, что мой отказ его бы очень обидел.) Такой аргумент очень удивил Кима, но вместе с тем его воодушевило то, что Джордж все время повторял:

— Ты такой счастливый!

Мы сидели рядом в машине, когда Ким, улучив момент, пригласил меня на ланч в «Метрополь». Приняв приглашение, я закрыла глаза, притворившись спящей. Он боялся пошевелиться, охраняя мой мнимый сон, и шикал на Иду, громко читавшую путеводитель.

Мы уже в Москве. Машина свернула с шоссе на мою улицу и остановилась.

— Джордж устал, — сказала Ида.

Я попрощалась и поволокла свой чемодан к автобус-ной остановке: «Кончен бал, Золушка!» Обернулась, помахала рукой, заметив недоумение на лице Кима. Он не знал, что до моего дома надо было проехать еще две остановки на автобусе.

На следующий день, собираясь на свидание, я столкнулась с извечной проблемой: нечего надеть. В бессмысленных метаниях между костюмом и платьем, в равной степени не претендующими на элегантность, прошло изрядно времени. Так и не научившись приходить вовремя на свидания, на этот раз я мучилась угрызениями совести — не мальчик же он! Безнадежно опаздывая и уже не надеясь на встречу, утешала себя тем, что позвоню и извинюсь (свой телефон и адрес Ким нацарапал мне на клочке бумаги, когда мы возвращались из Ярославля).

Подбегая к «Метрополю» с опозданием на 45 минут, вижу Кима в легком синем костюме и белоснежной рубашке. Стоит под жарким солнцем, устало прислонившись к стене. При виде меня его лицо озаряет счастливая улыбка, и мое сердце тает. (Кажется, в этот момент в моей душе зародилось ответное чувство.) Я что-то лепечу о том, как перепутала время, а он только улыбается.

За обедом Ким спросил, смогу ли я уделить ему время для уроков русского языка. Я согласилась, и он деловито и серьезно стал составлять график наших занятий… которых так и не последовало.

Я чувствовала себя с ним непринужденно и с легкостью приняла приглашение на чай. Мы сидели и разговаривали на кухне в его квартире. После чая появился коньяк. Было по-домашнему уютно, как будто на этой кухне я бывала много раз. Ким даже пошутил, что пригласил меня на чай, а я, кажется, собираюсь остаться на ужин. Отведать ужина мне не довелось, хотя мы засиделись дотемна. Ким снова предложил мне руку и сердце. Теперь я уже была во власти его обаяния: в нем ощущались сила, уверенность и надежность в сочетании с необычайной деликатностью. На этот раз его предложение не показалось мне столь абсурдным, как раньше, и я приняла его. Это было 12 августа 1970 г. — день, ставший знаменательным для нас обоих.

Через несколько дней Ким пригласил на ужин меня, а также семейство Блейков и своего куратора Святослава — сотрудника КГБ. (Стоит особо остановиться на тех людях, которых я условно называю «кураторы». О них я расскажу в отдельной главе.) Ким торжественно объявил меня хозяйкой и усадил во главе стола. Это звание было чисто символическим, так как все угощение он приготовил сам. Пытаясь соответствовать отведенной мне роли, я относила освободившиеся тарелки на кухню.

На этот раз мне было неуютно под сверлящим взглядом Святослава. Он рассматривал меня настороженно и недоброжелательно, как человека «со стороны». Я не имела никакого отношения к КГБ, и мое появление в доме Кима было неожиданным и нежелательным для куратора, в чем впоследствии он признался. Ким, напротив, всячески подчеркивал свое расположение ко мне. Напоследок он окончательно смутил меня, подарив на виду у всей компании льняную скатерть, привезенную из Вологды, и бутылку из-под виски с соком черной смородины собственноручного приготовления.

Мы стали часто встречаться, и Киму хотелось, чтобы я переехала к нему. Я все еще не была готова изменить уклад своей жизни — для меня события развивались слишком стремительно. Поэтому, даже приняв предложение Кима, я намеревалась большую часть времени проводить в своем прежнем доме. Ким не оказывал на меня давления и соглашался на все мои условия, но неожиданно для себя всего месяц спустя я поселилась у Кима, и только иногда мы наведывались в мою старую квартиру.

В новую жизнь я вошла легко и естественно. Вместе с тем перспектива «породниться» с КГБ даже косвенно, через Кима, мало радовала меня. Я относилась к тому большинству, у кого эта организация вызывала вполне, определенные ассоциации. Как и многие люди моего поколения, я испытывала генетический страх перед всесильным НКВД — КГБ, хотя сама впрямую не сталкивалась с его представителями. Благодаря Киму я познакомилась с некоторыми его сотрудниками — людьми достойными и интересными, а также и с не очень приятными, что естественно для любой организации. И должна признать, что впоследствии это «родство» не доставило мне особых неприятностей, но и игнорировать его я не могла.

Поначалу принадлежность Кима к КГБ меня несколько настораживала. Я не испытывала благоговения перед Кимом как перед знаменитостью не только потому, что мне не свойственно это чувство, но прежде всего потому, что я в полной мере не представляла, кто такой Филби. До нашей встречи я просто не подозревала о его существовании, как и большинство моих соотечественников. В Советском Союзе он постоянно жил в атмосфере строгой секретности со времени своего приезда в 1963 году. Насколько Филби был знаменит на Западе, настолько неизвестен здесь. Только в 1967 году в газете «Известия» появилась статья «Здравствуйте, товарищ Филби!» — единственная прижизненная публикация о нем (и ту я, кстати, не читала). Тогда в редакцию газеты пришли десятки восторженных писем, которые передали Киму. Он хотел поблагодарить читателей через газету, но ему почему-то отказали в этом.

Что касается меня, то профессию разведчика я не окружала романтическим ореолом, скорее испытывала к ней некоторое предубеждение. Когда Ким сделал мне предложение, я поделилась своими сомнениями с близкой подругой, и та ответила мне со свойственной ей иронией:

— Ну и что из того — мы же любим детективные истории.

Но стоило мне сблизиться с Кимом, как я забыла о своих сомнениях. Живя с ним бок о бок, трудно было помнить о его шпионском прошлом. Я никак не могла связать этого мягкого, в чем-то беспомощного человека с образом легендарного разведчика. Этот образ запечатлен в многочисленных документальных и художественных произведениях преимущественно английских авторов. Помимо этих книг, целиком посвященных Филби, которые занимают большую полку в его кабинете, имя «Ким Филби» часто мелькало на страницах английских газет и журналов и даже упоминалось в тех триллерах, что я читала по-английски.

На самом деле о московской жизни Кима ничего не было известно, и это вызывало самые нелепые домыслы, часто совершенно противоположные. На Западе либо писали, что он живет в нищете, полностью забытый и заброшенный, либо утверждали, что он купается в невероятной роскоши.

«Как я понимаю, спектакль с участием Гиннесса посвящен моей жизни в Советском Союзе.

Удивительно, что такой актер, как Гиннесс, позволил себе пойти на явную фальшивку, явную потому, что никто, даже мои дети, ничего не знают о моей жизни. Собственно, год для меня начинается где-то в середине сентября, когда все мои коллеги возвращаются после летних отпусков. Я упорно тружусь до середины мая, лишь с двухнедельным перерывом в январе или феврале, который я провожу в более южных краях, в Советском Союзе или за его пределами. Затем в середине мая мы, как правило, отдыхаем положенные 24 дня в санатории в Крыму. Нас селят в номере «люкс» (в моем возрасте это, вероятно, позволительно?), и доктора теперь уже знают, что мы парочка психов, которые не любят быть объектом внимания медиков. А потому они оставляют нас в покое, и мы вволю катаемся на катерах наших коллег-пограничников. Потом — назад, в Москву, на несколько недель спазматической работы, которая зависит от присутствия или отсутствия коллег. Конец лета мы проводим в той или иной дружественной стране, частично — у воды (у моря, озера или на реке), частично — в горах. Никакой чепухи типа веревок и крючьев — просто мы шагаем осторожно, ставя одну ноту впереди другой. И наконец, в сентябре все начинается сначала.

...Лично я считаю, что на данный момент достаточно выставлялся, хотя, в общем-то, мне это безразлично. Куда серьезнее я отношусь к, по-видимому, неизбежному обвинению в том, что все, о чем бы я ни говорил или ни писал, продиктовано моими коллегами. Безусловно, есть вещи, которые я не могу да и не стану обсуждать. Но обремененный годами, почестями и более сложным грузом богатейшего материала, я достаточно опытен, чтобы самому решать, что именно можно обсуждать, а что нельзя, и, главное — как обсуждать. Поверишь ли ты этому или нет, твое дело. Но у меня нет оснований вводить в заблуждение старых друзей, в честности которых я не сомневаюсь», — писал Ким 26 ноября 1977 г. своему старинному другу Эрику де Мони, многолетнему корреспонденту московской службы Би-Би-Си.

Между тем сам Ким не стремился к популярности и отвечал отказом на многочисленные предложения иностранных журналистов. Впервые, уже в последний год своей жизни, он согласился дать интервью английскому журналисту Филиппу Найтли, который добивался этой встречи в течение нескольких лет. Вскоре Ким принял участие в документальном телевизионном фильме, посвященном Грэму Грину, и незадолго до своей кончины выступил на латвийском телевидении.

Книга Филби «Моя незримая война» была написана в Москве в 1968 году и тогда же опубликована в 11 странах, но… не в Советском Союзе. О всех перипетиях, связанных с этим изданием, подробно рассказал коллега Кима Станислав Рощин в газете «Советская молодежь — сегодня», выходящей в Риге на русском языке. Привожу выдержки из этого интервью.

«…Он писал свою книгу с большой заинтересованностью, полностью самостоятельно и придавал этому обстоятельству большое значение. Ему важно было рассказать о своей позиции, своей работе.

К этому надо добавить следующее. За полгода до выхода книги появились обширные публикации в Англии, по-моему, в «Обсервер» и «Санди таймс», с результатами журналистских расследований, связанных с Филби. Журналисты, упорно работая в течение года, подготовили колоссальный материал о нем…

Далее события приняли драматический характер. В Англии существовал как бы неофициальный комитет, который выполнял ту же роль, что и наша официальная цензура… Представитель комитета попросту собирал главных редакторов массовых изданий и говорил им примерно так: «Джентльмены, вот об этом событии было бы желательно не писать…»

Комитет запретил публикацию материалов о Киме Филби. И впервые в истории эти две газеты взбунтовались и опубликовали свои очерки… Позже, уже в связи с книгой Филби, погорел министр иностранных дел Англии Браун. Еще до ее выхода в свет в Америке, когда об этом стало известно, Браун выступил на обеде газетных магнатов, где официально заявил, что если в Англии кто-нибудь посмеет издать книгу или станет ее распространять, то будет привлечен к ответственности по закону «О государственной тайне».

…Еще до скандала с министром, когда книга была написана, перед нами встал вопрос о ее публикации… Сейчас не припомню, но то ли из «Обсервер», то ли из «Санди таймс» поступило предложение издать книгу у них (в Англии. — Р.П.-Ф.). Мы не возражали. Однако через некоторое время пришло письмо с извинениями, где сообщалось о невозможности опубликования ими книги. Тогда мы по своим каналам связались с одним крупным парижским издательством. Его представитель приехал сюда, договорился об условиях, заключил договор с Кимом. Ждем.

Вдруг совершенно неожиданно французы сообщают, что продали права на книгу некоему американскому издательству…

Однако самое драматичное вмешательство произошло с совершенно неожиданной стороны, когда все наши опасения уже были позади и до выхода книги на прилавки магазинов Америки оставалось буквально несколько дней. Меня вызвало начальство и, поинтересовавшись, какова ситуация с книгой, вдруг заявило: «Надо все остановить!» Для меня, естественно, это было как гром среди ясного неба. Мне поясняют, что в Будапеште только что закончилось Международное совещание руководителей компартий, в ходе которого тогдашний председатель компартии Великобритании Джон Галлан обратился к Михаилу Суслову — второму лицу в КПСС — и сказал, что им известно о готовящемся в Америке издании книги Филби и что эта публикация нанесет ущерб английской компартии. Поэтому он просит не допустить ее публикации.

Суслов, вернувшись в Москву, тут же отдал соответствующее распоряжение, не поинтересовавшись даже, зачем и почему издается книга. Все мои попытки привести какие-то доводы, в том числе и то, что придется заплатить колоссальную неустойку за нарушение контракта, естественно, ничего не дали.

…После тяжких раздумий я принял рискованное решение: пришел к начальству и сказал, что поздно что-то предпринимать — книга уже вышла. Все там, конечно, прекрасно понимали, что это неправда, но, поскольку сами в душе разделяли мое чувство, спокойно отреагировали: "Хорошо, так и доложим Суслову”».

В 1972 году книгу выпустили в Чехословакии и Болгарии, также опередив нас. Подготовка этих изданий вдохновила Кима на написание новой книги. Однажды он сказал: «Моя вторая книга будет начинаться с твоего имени». Вскоре, в начале 1972 года, он показал мне первую главу. Это были воспоминания детства, которые начинались словами: «Руфина сказала мне…» Тем временем русское издание книги «Моя незримая война» откладывалось по разным причинам. Эти проволочки охладили творческий порыв Кима, и первые пятнадцать страниц будущей книги так и не нашли продолжения.

Только в 1978 году книгу решили издать в Москве. Как обычно, началась спешка. Я редактировала русский перевод, и нам даже пришлось из-за этого отложить намеченную поездку. Неожиданно издательский процесс приостановился. Объяснялось это политической ситуацией, а именно сложными отношениями между компартиями СССР и Великобритании. Такое объяснение звучало по меньшей мере странно, поскольку в самой Англии книга вышла в 1968 году и переиздавалась много раз. В то же время вызывало возражение и содержание книги. Автору ставилось в вину то, что в нормальных условиях считалось бы заслугой. «Объективизм!!!», «объективистское суждение!» — возмущался один из тех, кто принимал решение об издании книги. Такими заметками были испещрены поля рукописи.

В конце концов в начале 1980 года «Моя незримая война» на русском языке увидела свет. Издательство «Воениздат» выпустило ее тиражом в 100 тысяч экземпляров. Книга была напечатана на газетной бумаге и выглядела невзрачно. Она разошлась в узком кругу, не дойдя до широкого читателя. Не появились на прилавках магазинов и последующие два издания.

Полулегальное положение Кима обязывало и меня «уйти в подполье». Прежде чем перебраться в новую квартиру, я устроила прощальную вечеринку для старых друзей, утаив от него это событие (с тех пор у меня больше не стало секретов от Кима). Собралось человек пятнадцать. Они пришли 1 сентября, чтобы по старой традиции отметить мой день рождения, и никто тогда не подозревал, что я прощаюсь с ними. Мою тайну я доверила только самым близким друзьям, которых впоследствии познакомила с Кимом, и они стали регулярно бывать в нашем доме. С остальными друзьями и знакомыми мне пришлось прекратить отношения, оставив их в недоумении. Я вынуждена была скрывать имя своего мужа и новый адрес. Одни пытались разыскивать меня, другие обиделись.

Здесь невольно напрашивается параллель с потерей друзей Кимом, о чем он пишет в своих биографических заметках. Когда в 30-е годы его завербовала советская разведка, ему пришлось играть определенную роль, демонстрируя крайне правые взгляды, и старые друзья от него отвернулись. Кое-кто на Западе считает, что Ким получал удовольствие от своей «игры» и, втайне посмеиваясь и злорадствуя, наслаждался этим обманом. Могу утверждать, что эти предположения совершенно беспочвенны. Ким часто говорил, что самое трудное в его профессии — необходимость идти на обман. И ему, человеку необычайно честному и правдивому, это было особенно тяжело. Он очень ценил дружбу и глубоко переживал свое вынужденное предательство.

Разумеется, мои неприятности не идут ни в какое сравнение с тем, что пришлось пережить Киму. Я была полностью поглощена им и уже этим счастлива, к тому же сохранила самых близких друзей. В отличие от Кима, мне не пришлось надевать маску, и от меня никто не отвернулся. И все-таки мне было досадно обижать тех, кому я уже не могла уделить внимание.

Я уже упоминала о реакции Святослава на мое «вторжение» в жизнь Кима. Сам Ким не рассказывал мне, как в КГБ отреагировали на его заявление о женитьбе. Думаю, что это не вызвало там восторга — вряд ли меня сочли достойной кандидатурой на роль жены Филби. Прежде всего из-за моих контактов с диссидентами, которые не могли остаться незамеченными бдительными сотрудниками КГБ.

Правда, контакты эти были самыми невинными и носили случайный характер, никакого участия в политической деятельности я не принимала.

Так случилось, что друзья и родственники моих близких друзей, в доме которых я часто бывала, стали диссидентами. Там мы и познакомились. В этом гостеприимном доме всегда собиралось большое интересное общество. Но это были не политические сходки, а дружеские посиделки, иногда литературные вечера, где гости читали свои стихи или произведения любимых поэтов. Так, мне посчастливилось быть среди приглашенных на незабываемом домашнем вечере, где Александр Галич выступал со своими песнями перед самым отъездом в эмиграцию. Было грустно наблюдать, как сужался круг друзей — одни эмигрировали, другие уходили в никуда. Большинство из них вынужденно покидали свою страну, поставленные перед выбором: либо на Запад, либо в ГУЛАГ.

Несмотря на то что мои контакты с диссидентами ограничивались застольными беседами, сам факт этого общения был компрометирующим с точки зрения сотрудников КГБ. Мои друзья регулярно снабжали меня запрещенной самиздатовской литературой, которую я читала на глазах у Кима, а он хорошо понимал, что за это можно угодить в тюрьму. Тем не менее он выписал для меня из-за границы собрания сочинений Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой, в то время опальных, а также запрещенного Гумилева и для себя трехтомник Солженицына (тоже запрещенного) на английском языке и очень удивился, что книги благополучно дошли до нас по почте.

— Только никому не показывай, — сказал он, вручая мне книги, а своего Солженицына держал на книжной полке, на виду.

Разумеется, я не могла оставаться равнодушной, зная о гонениях и преследованиях диссидентов, что называется, из первых рук, и делилась этими впечатлениями с Кимом. При всей симпатии к диссидентам Ким был достаточно здравомыслящим и осторожным в своих высказываниях. Он не боялся за себя, но опасался, что его «вольнодумство» отзовется на мне, понимая, насколько злопамятна организация, с которой он связал свою судьбу.

— Я боюсь осложнить твою жизнь, поэтому не всегда поступаю так, как следовало бы, — говорил он, сдерживая мой пыл.

Однажды Кима привезли домой после встречи с Андроповым на банкете («Он был человеком, который задавал много вопросов и действительно слушал ответы», — писал Ким Грэму Грину 13 октября 1984 г.), и участники банкета продолжали праздновать у нас это событие. Через некоторое время появились два молодых генерала — В.К. Крымов и О.Д. Калугин. Как оказалось, они непосредственно руководили операцией по выдворению из страны Солженицына (это случилось в феврале 1974 г.) и прибыли к нам прямо из Шереметьево. Генералы были в радостном возбуждении и предложили тост за успешное завершение этого мероприятия. Я застыла с рюмкой в руке и уже открыла рот, чтобы высказаться, но Ким метнул на меня испуганно-предостерегающий взгляд, и я промолчала.

О. Калугин впервые появился у нас дома в 1972 году. Он отличался от большинства сотрудников КГБ свободной формой общения, критическими высказываниями в адрес членов ЦК КПСС и Политбюро. Вместе с коллегами Калугин навещал нас по большим праздникам. Среди наших посетителей выделялся не только свободой мышления, но и своей эрудицией М.П. Любимов (теперь он известный писатель). Ким получал удовольствие от общения с ним. Потом, когда Любимов работал в Дании, у них завязалась оживленная переписка.

Самым знаменательным днем для Кима было 27 января — день приезда в Советский Союз. Гости обычно являлись без приглашения — просто ставили нас перед фактом, сообщая о своем визите. Кима такая манера очень удивляла, как и то, что нас никто (из сотрудников) не приглашал к себе в гости, за исключением супругов Калугиных, у которых мы побывали дважды.

Праздничные визиты Калугина продолжались до 1980 года — до его «ссылки» в Ленинград, и их можно пересчитать по пальцам. Результатом этих визитов, по-видимому, и стали воспоминания о Киме в книге О. Калугина «Первое управление». Не могу судить о достоверности всего произведения прежде всего потому, что мне достаточно было ознакомиться с главой, посвященной Киму, чтобы потерять всякое желание читать дальше. В связи с этим мне вспомнилось высказывание Кима о книге одного американского писателя: «Такие книги опасны. Они содержат 25 процентов важных фактов, 25 процентов незначительных фактов, 25 процентов несущественных искажений, 25 процентов абсолютной неправды. Беда в том, что, если читатель не знает предмета лучше, чем автор, он не может сказать, что есть что».

К последним 25 процентам следует отнести те события, непосредственной участницей которых, по словам Калугина, была я. Описание его первого визита к нам — вымысел от начала до конца. Проблема алкоголизма действительно существовала, и я сама пишу об этом, но мы с Кимом справились с этим еще до знакомства с Калугиным. Таким, каким он изобразил Кима, никто не мог его видеть в мою бытность с ним. Мало того, что Калугин пишет небылицы, он еще щедро «цитирует» меня.

Эпизод с мебельным гарнитуром, купленным с помощью Калугина, фальшив до приторности. Достаточно было хоть немного знать Кима, чтобы понять, как мало значили для него материальные ценности (кстати, сам Калугин упоминает об этом). И снова приходится повторять, что «мой рассказ» здесь — чистый вымысел. Непонятно, зачем автору понадобилось даже реальные факты опутывать паутиной лжи. Такой вымысел был бы оправдан в художественном произведении, но этот труд считается документальным.

Несомненно, в то время О. Калугин сыграл положительную роль в жизни Кима (исполняя ли приказ сверху или по своей инициативе), привлекая его к активной деятельности, улучшая бытовые условия.

…А в тот февральский день 1974 года В. Крымов, с которым я встретилась впервые, разглядывал меня с доброжелательным любопытством. Обворожительно улыбаясь, он сказал:

— Интересно наконец-то познакомиться с тобой — до сих пор я изучал тебя только по бумагам.

Я, конечно, могла предполагать, как тщательно изучается моя подноготная, хотя и старалась не думать об этом. Но одно дело — предполагать и совсем другое — услышать такое откровение, от которого у меня холодок пробежал по спине.

Ким постоянно ожидал со стороны КГБ каких-то неприятностей, был уверен, что получит выговор по поводу моих «неблагонадежных» друзей. Каждый раз, когда куратор предупреждал о своем визите по телефону, Ким мрачнел. В ожидании прихода гостя он нервно ходил из угла в угол, сосредоточенно глядя в пол. После ухода куратора я обеспокоенно спрашивала Кима:

— Ну, что он сказал?

— Мы обсуждали только профессиональные проблемы, — обычно отвечал Ким.

Теперь я допускаю, что он мог утаить от меня неприятную беседу для моего же блага и покоя.

Обычно Ким со своими коллегами закрывался в кабинете, откуда не доносилось ни звука. Но однажды я услышала неожиданно резкий гневный голос Кима. Он не только кричал, но еще и стучал кулаком по столу. Дверь — кабинета распахнулась, и оттуда выскочил куратор с перекошенным от злости лицом и пылающими ушами. А разъяренный Ким, захлопнув за ним входную дверь, носился по квартире и бушевал:

— Они хотели, чтобы я это подписал!

Это было письмом, обличающим диссидентов.

В таком состоянии я видела Кима впервые.

Среди советских людей, в большинстве своем критически относившихся к существовавшему режиму, оказался лишь ничтожный процент тех, кто решился на открытый протест, — горстка отважных диссидентов. Основная масса ограничивалась критикой на кухне, пересказывая политические анекдоты и изливая душу друг другу. Тогда мало кто верил в возможность перемен.

И я, сталкиваясь с недостатками нашей жизни, выливала свое возмущение на Кима. А он не умел выпускать пар в кухонных беседах и эту боль носил в себе. Человек дела, он не видел смысла в пустых разговорах:

— Что толку болтать, надо действовать!

Он переживал так, как будто чувствовал свою ответственность за все пороки, присущие советскому строю, тяготился своим бездействием и вместе с тем понимал, что новые потрясения ему не по силам:

— Я слишком стар, чтобы начинать все сначала.

Наблюдая за переживаниями Кима, я себя корила, что своими высказываниями посыпаю его раны солью, и в дальнейшем старалась сдерживаться и не задевать болезненную тему. По существу, у нас не было предмета спора: Ким все понимал не хуже меня и обычно обрывал поток моих эмоций:

— Я все знаю.

Зато при встречах с сотрудниками КГБ он открыто высказывал свое мнение:

— Вам следовало бы бороться с настоящими преступниками вместо того, чтобы преследовать диссидентов.

Мне особенно запомнился один вечер с М.П. Любимовым, когда мы с жаром говорили об антисемитизме, диссидентах, Солженицыне, обо всем, что наболело. Мы с Кимом нападали на Любимова, а он с трудом отбивался. При всем желании не кривить душой он не мог тогда признать жестокой правды. Пытаясь балансировать между истиной и служебным долгом, такими несовместимыми в то время понятиями, он не на шутку рассердился и выскочил из-за стола со словами:

— А я-то здесь при чем?!

Ким, продолжая атаковать, не щадил и себя:

— И ты виноват, и я, мы оба виноваты!

Ким так же откровенно высказывался и в своих письмах. 2 января 1980 г. он напишет Грэму Грину:

«Я боюсь, что перед нами трудный год. У меня нет веры во второе пришествие, я не верю в советскую угрозу Европе, я не верю в угрозу НАТО Советскому Союзу (хотя я верю, что возобновятся усилия отделить наших союзников от Варшавского договора). Но я думаю, мы проведем большую часть года, говоря и делая мерзости друг другу, пока не кончатся разные выборы, таким образом отвлекая энергию и способности от конструктивных целей.

Тогда, в 1981 году, с новыми лидерами или со старыми лидерами, почувствовавшими облегчение после перевыборных волнений, мы сможем снова взяться за серьезные дела. А пока много невинных людей пострадает и умрет от голода. Такие дела.

…Когда ты опять купишь «Правду» в своем местном киоске, ты увидишь, что я выражаю мои личные взгляды (если в самом деле это можно назвать взглядами), но отнюдь не правительственные».

В наших с Кимом политических дискуссиях обычно я была нападающей стороной, а он, не желая подливать масла в огонь, старался меня утихомирить. Пытался что-то оправдать, чему-то найти объяснение. Не находя весомых аргументов в споре, говорил:

— Там, у нас (имея в виду Запад), тоже не все так хорошо, как кажется отсюда.

Я на это заметила:

— Теперь тебе следует говорить: там — у них, здесь — у нас.

Он закивал с улыбкой:

— Ты права, — и больше никогда не ошибался.

А я на этом не успокаивалась и продолжала не без ехидства:

— Но то, что естественно для их, буржуазной, морали («их нравы»), недостойно нашей, коммунистической.

Однажды в пылу спора я бросила:

— Ты разговариваешь со мной как передовица «Правды». Такое сравнение его очень обидело, тем более что он сам часто повторял в шутку: «Нет правды в "Известиях”, как нет известий в "Правде”». Тогда мне показалась слабой аргументация Кима, послышалась фальшивая нота в его ответах, и у меня непроизвольно вырвалось то, о чем старалась не думать:

— Может быть, нас подслушивают?!

Ким ничего на это не ответил, только посмотрел на меня долгим взглядом.

В то время мне казалось, что ему следовало предупредить меня о подслушивании, если он знал или подозревал об этом. Теперь я понимаю, что Ким поступил мудро, не посвятив меня в эти грязные игры. Он слишком хорошо знал мой взрывной характер и мог представить себе мою реакцию на такое открытие. Я бы не смогла спокойно жить, помня о постоянном наблюдении. В то же время я не способна была взвешивать свои слова в расчете на чьи-то заинтересованные уши и просто не выдержала бы такого напряжения. Думаю, что Ким, как и я, старался не думать об этом.

Но тогда я не могла успокоиться и через некоторое время снова спросила, знает ли он, что наша квартира прослушивается. На этот раз он сказал:

— Не знаю, а если нас и подслушивают, то мне на это наплевать!

В другой раз, когда я затронула волновавшую меня тему, Ким заметил:

— Вся процедура настолько сложная и дорогостоящая, что вряд ли в этом есть смысл.

Тем не менее, вопреки здравому смыслу, наша квартира прослушивалась, о чем мне стало известно много лет спустя. Здесь логика подвела Кима, поскольку, как поется в нашей патриотической песне, «мы за ценой не постоим». Подтверждение тому я получила от бывшего сотрудника КГБ, работавшего с Кимом в 70—80-е годы. Навестив меня после событий августа 1991 года, он спросил:

— Как вы думаете, ваша квартира теперь не прослушивается?

Я буквально подпрыгнула от возмущения:

— Мне бы следовало спросить об этом вас. А раньше она прослушивалась?

— Конечно, и Ким знал об этом.

Мои друзья также напомнили мне, как Ким многозначительно показывал пальцем вверх, на люстру, когда наша беседа переходила опасную черту.

Если у меня и оставались некоторые сомнения в том, что наша квартира прослушивалась, то их окончательно развеял наш бывший куратор Владимир. Он намного дольше, чем другие, состоял при Киме и был отлучен лишь после того, как Калугина, возглавлявшего контрразведку, перевели на работу в Ленинград. Кстати, и Калугин в своей книге «Первое управление» упоминает о том, что и телефон, и квартира Кима прослушивались, как о чем-то само собой разумеющемся.

Может быть, эту аппаратуру так и забыли отключить?

Владимир предложил мне встретиться у памятника героям Плевны, недалеко от Лубянки. Прошло 14 лет со времени окончания его работы с Кимом, и теперь он пенсионер. Мы сидели на бульваре, греясь в лучах солнца уходящего лета, и я с интересом слушала рассказ Владимира.

— Он подставил меня под технику, — в сердцах сказал Владимир о своем непосредственном начальнике, по воле которого оказался объектом слухового наблюдения заодно с нами. Этот начальник, другой куратор, тоже Владимир, был с Кимом на дружеской ноге, часто бывал у нас в гостях с женой. Он же со своей дочкой сопровождал нас, когда мы вчетвером с Кимом, Джоном и его женой путешествовали по Волге. Тогда и Джон проникся к нему большой симпатией. Можно сказать, мы дружили семьями.

Не от избытка ли дружеских чувств к Киму Владимир и подключил нашу квартиру к подслушивающей аппаратуре?

Мой собеседник поведал мне и о том, как в середине 70-х годов было принято решение присвоить Киму звание генерал-лейтенанта. Владимир сам отнес соответствующий документ начальнику отдела кадров Г. Е. Агееву, который лично знал Кима. С ним мы познакомились в Иркутске в 1971 году, когда впервые посетили Сибирь. Тогда Агеев был председателем КГБ по Иркутской области и встречал нас как гостеприимный хозяин. Через год его перевели в Москву, где он стал секретарем партийной организации КГБ, а затем и начальником отдела кадров. Иногда Агеев по старой дружбе звонил нам, предупреждая, что «забежит на чаек».

Как рассказывал Владимир, Агеев должен был направить представление Филби на генеральское звание на подпись к Андропову (тот Кима обожал, по выражению Владимира). Но наш добрый друг почему-то этого не сделал, и бумага никуда не пошла.

В 1993 году «Литературная газета» опубликовала выдержки из досье Филби, где утверждалось, что он имел звание полковника. На самом деле никакого воинского звания ему присвоено не было. Надо признать, что Киму это было совершенно безразлично.

Мы с Владимиром все еще сидели на лавочке, беседуя, когда он неожиданно прервал свой рассказ, указывая на пожилого лысоватого мужчину в темном плаще.

— Ты узнаешь его?

— Нет, не узнаю.

— Это же Крючков. Он каждый день здесь гуляет.

Тот неспешно прогуливался по бульвару, с безмятежным видом поглядывая по сторонам, как будто не было ни августа 91-го, ни «Матросской тишины». И все-таки, несмотря на эфемерность нашей демократии, кое-что изменилось даже в сознании сотрудников КГБ. Пока Крючков восседал в своем кабинете, трудно было представить себе, что возможны такие откровения, которые я услышала в тот день от нашего куратора (хотя и бывшего). Тем не менее даже теперь, будучи пенсионером и ничем не рискуя, он меня предупредил:

— Имей в виду, в случае чего я откажусь от своих слов — у тебя же нет магнитофона.

Поэтому я и не называю полного имени нашего Владимира и привожу лишь некоторые отрывки из его рассказа.

Наше формальное бракосочетание состоялось лишь в декабре 1970 года, так как Киму пришлось менять просроченный паспорт, а также дожидаться в соответствии с советским законодательством истечения трехмесячного «испытательного срока». Считалось, что за это время вы способны принять окончательное решение либо успеть отказаться от него. Нашими свидетелями в ЗАГСе были кураторы Кима — Святослав и Валентин. Это событие мы отметили дома в кругу моей семьи, пригласив Блейков и кураторов. Получили свадебный подарок от КГБ — английский сервиз фирмы «Минтон».

По утрам Ким провожал меня на работу до самых дверей и вечером встречал. Это, естественно, вызывало любопытство моих сослуживцев, и мне было неловко. В мое отсутствие Ким, страдая от одиночества, прикладывался к бутылке. Когда меня отправили в командировку в Ленинград, он с радостью поехал со мной. Ким очень любил этот город и даже не прочь был переселиться туда. Провожая меня к месту работы, он собирался показать мне дом, в котором ему хотелось бы поселиться. Мы приближались к «его» дому, и он показывал мне окна, обращенные в Летний сад… Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили, что Ленинградский филиал ЦЭМИ расположен в этом самом доме, так полюбившемся Киму.

Работы у меня было немного, и мы вдоволь налюбовались Ленинградом за пять дней моей командировки.

Я понимала, как необходимо Киму мое постоянное присутствие, и всегда волновалась за него, уходя на службу. Работа не приносила мне творческого удовлетворения, да и зарплата в 140 рублей не имела большого значения на фоне 500, а затем и 800 рублей, которые получал Ким. Поразмыслив, я вскоре покинула ЦЭМИ к великой радости Кима. К тому времени — февралю 1971 года — мой непрерывный трудовой стаж приближался к 23 годам, и я с чистой совестью могла дожидаться заслуженной пенсии до 1987 года.

Мою свободу — уход с работы — мы отметили поездкой в Дубну, куда отправились вместе с Блейками, прихватив лыжи. Там была приличная по тем временам и нашим стандартам гостиница, построенная для физиков-ядерщиков. Ресторан был тоже неплохой, и мы решили поужинать там и отдохнуть с дороги. Ким не любил шума и, как обычно, выбрал столик подальше от оркестра. Стоило ему ненадолго отлучиться (к телефону, объяснил он), как меня пригласили на танец. Ида с Джорджем последовали за мной.

Когда, передвигаясь в танце, мы с партнером оказались спиной друг к другу, я увидела разъяренного Кима. Он протянул руку и одним движением выдернул меня из круга танцующих. Мой ничего не подозревавший кавалер упоенно продолжал танцевать. Очнувшись и обнаружив мое отсутствие, он подошел к нашему столу и стал выяснять с Кимом отношения. Ким очень коротко, но убедительно послал его куда-то по-английски, и тот, как ни странно, понял и покорно удалился. Тогда эта мальчишеская выходка меня просто позабавила.

Утром отправляемся на лыжную прогулку. Пока мы с Кимом возимся с креплениями, Джордж с Идой исчезают за поворотом, оставив пару лыжных палок рядом с нами. Я спрашиваю Кима, что делать: то ли забрать их с собой, то ли ждать, когда за ними вернется хозяин? Ким не удостаивает меня ответом. Он всегда всецело поглощен одним-единственным делом, даже если это завязывание шнурков.

Я вижу вдалеке одинокую фигуру, но не могу разобрать, в каком направлении она движется. Ким сосредоточенно пыхтит, никак не реагируя на мое мельтешение. Наконец я различаю голубую шапочку Джорджа. Он приближается, забирает свои палки, и я успокаиваюсь. Тем временем Ким выигрывает битву с креплениями. Мы проходим несколько километров, и тогда он вопрошает:

— Кстати, что это за история с палками?

Теперь моя очередь замолчать.

Ким был настолько великодушен, что за 18 лет нашей семейной жизни я получила от него всего два замечания и запомнила их дословно. Это было в первые месяцы после нашей свадьбы. Он купил мне красивый стеганый халат, который был наряднее любого из моих платьев, и мне не хотелось его снимать. Увидев меня в этом одеянии в полдень, Ким сказал:

— Даже такая леди, как ты, не может себе позволить ходить в подобном виде среди дня.

Примерно в то же время я получила второе замечание. Но если первое было заслуженным, то второе. — несправедливым и очень меня обидело. Это случилось у Блейков, где находились также Валентин с женой и Святослав. Две пары танцевали в смежной комнате, а мы с Кимом и Святославом оставались в другой. Повисла неловкая пауза, и я, чтобы нарушить молчание, спросила Святослава, как он относится к танцам. Он не успел ничего сказать, так как за него ответил Ким:

— Неприлично приглашать мужчину танцевать.

Этого у меня и в мыслях не было. Я выскочила из комнаты как ошпаренная и убежала домой в слезах. (Вообще первое время жизни с Кимом мои глаза частенько бывали на мокром месте: наверное, сказывалось нервное напряжение.)

Тогда я не понимала, что такому поведению Кима есть простое объяснение: он был очень ревнив и даже столь невинное занятие, как танцы, воспринимал болезненно. Ему понадобилось некоторое время, чтобы убедиться в моей преданности и успокоиться.

Однажды в Праге, примерно через год, возникла аналогичная ситуация. Я сидела в ресторане в компании Кима, нашего шофера и телохранителя. Мне надоело наблюдать, как мужчины поглощают свое пиво, и я приняла приглашение на танец. Мой партнер, молодой чех, повторил свое приглашение, безошибочно обращаясь к Киму. Танцевал он чопорно и безмолвно, только уточнил, кто мой муж. Тем более было странно, когда после третьего танца мой кавалер, не спросив меня, обратился к Киму за разрешением пригласить меня за стол, где сидела его компания. Это было слишком, и Ким, который внешне держался спокойно, затеял с ним длинный диалог, вернее монолог, на разных языках:

— Do you speak English?

Чех пожимает плечами.

— Вы говорите по-немецки?

Мотает головой.

— По-французски? По-испански? По-итальянски?

Тот стоял и краснел, как школьник, не выучивший урок. Этот допрос закончился английским словом, очень коротким, но настолько выразительным, что смысл его оказался понятен чеху, как и тому русскому в Дубне.

В молодости я обожала танцы, но Ким постепенно отбил у меня охоту к ним. Последний раз я танцевала дома в компании старых друзей. Передвигаясь в паре с моим бывшим постоянным партнером, тоже большим любителем танцев, я поймала на себе косой укоризненный взгляд Кима, который пригвоздил меня к полу. Тот танец стал для меня последним. Но это была не очень дорогая плата за мир в доме. Кстати, однажды в Венгрии я увидела, что Ким прекрасно танцует, когда его пригласила, вернее вытащила, одна настойчивая дама. Меня он, однако, ни разу не осчастливил, считая это занятие слишком легкомысленным.

Когда я переехала к Киму, он по-деловому обрисовал мне свое материальное положение. Гонорар за свою книгу он получал в виде чеков серии «Д» (один такой чек равнялся пяти долларам). Увы, его валюта к тому времени была на исходе, и он уповал на пять тысяч долларов, которые ему была должна Мелинда. Не вникая в детали, я тут же бросила:

— Об этом надо забыть.

Он возмутился и даже обиделся:

— Я не имею в виду те деньги, которые давал ей. Эту сумму она взяла в долг для сестры и обещала вернуть сразу, как только получит дивиденды со своего капитала.

Вскоре он позвонил Мелинде, чтобы сообщить о своей женитьбе. Они договорились, что он вернет ее вещи. Мы вместе подъехали на такси к ее дому у Смоленской площади. Ким вышел, а я отправилась куда-то по своим делам.

Домой он вернулся в хорошем настроении, с чувством облегчения. Мелинда встретила его радушно, угостила кофе. Заметила, что, по-видимому, ему нужны деньги. Ким согласился. Она предложила ему двести чеков (тысяча долларов). Сказала, что это все, чем она пока располагает, и пообещала на днях вернуть оставшийся долг. Ким ответил, что это не настолько спешно и он готов подождать, но… не дождался.

В первые месяцы нашей совместной жизни Ким рассказал мне о своих отношениях с Мелиндой. Когда они познакомились, она жаловалась на Дональда, на свое одиночество. Ким был тоже одинок и предложил ей попробовать вдвоем избавиться от одиночества. Она согласилась и переехала к Киму, а от него часто звонила Дональду по телефону и говорила, что очень соскучилась.

— И я, конечно, слышал это, — рассказывал мне Ким. Навещая Дональда, Мелинда то же самое говорила Киму по телефону. Надо было знать Кима, чтобы понять, каково ему было слышать это. Всецело отдаваясь своему чувству, он был вправе, на мой взгляд, ожидать того же от любимого человека. Это было проявлением не просто ревности, а скорее бескомпромиссности. Вскоре Мелинда получила собственную квартиру, куда могла уходить, когда его общество не доставляло ей удовольствия.

Однажды, прочитав о Киме очередную статью в английской прессе, я вслед за журналистом стала поддразнивать его:

— Womaniser (дамский угодник).

Он на это очень серьезно ответил:

— У меня всегда была только одна женщина, — что звучало парадоксально (при его-то четырех женах!) только на первый взгляд.

В отличие от некоторых «примерных» мужей, проживших всю жизнь с одной женой, у Кима, насколько мне известно, не было параллельных связей.

Первый брак Кима можно считать фиктивным. Он сам называл его «политическим». Ким познакомился с Литци, австрийкой польского происхождения, в 1932 году в Вене, куда приехал по рекомендации французских коммунистов. В феврале 34-го они поженились, а в мае уехали в Лондон. Литци была членом Коммунистической партии Австрии, в то время нелегальной, и подвергалась преследованиям полиции. Только благодаря браку с Филби, получив британский паспорт и выехав из страны, Литци избежала ареста. Их брак оказался недолговечным. С отъездом Кима в Испанию в 1937 году пришел конец этому союзу.

В 1939 году, во время короткого отпуска в Лондоне, перед отбытием во Францию корреспондентом «Таймс», Ким познакомился с Айлин. Впоследствии она стала его женой и матерью всех пятерых детей.

Ким работал в Бейруте, когда получил известие о смерти жены. Айлин скончалась в Лондоне в 1957 году. Вскоре он женился на Элеоноре. Ей пришлось пережить его исчезновение из Бейрута в 1963 году. Элеонора дважды побывала у Кима в Москве, но в 1965 году они распрощались навсегда. В разрыве их отношений свою роль сыграла Мелинда. Элеонора уехала в Америку и там умерла в 1968 году.

Кто-то прилепил Киму ярлык соблазнителя Мелинды. Между тем ее брак с Дональдом распался еще в Америке, задолго до его отъезда в Москву. И все терялись в догадках, зачем она приехала сюда с детьми. Трое детей, повзрослев и переженившись, при первой возможности уехали обратно. Вернулась в Америку и Мелинда, когда Дональд был уже смертельно болен. Наш общий куратор рассказывал, что Маклин умер в одиночестве, при нем оставалась только верная домработница…

При всей своей терпимости к людям Ким не мог скрывать неприязни к некоторым из них. Так случилось с Еленой, его домработницей, с которой я познакомилась, когда переселилась к нему. Ким мне сразу сказал, что она не только ленивый, но и неприятный человек, что ему хотелось бы избавиться от нее, но сам он не может решиться на этот шаг. Предполагалось, что она должна у него работать три раза в неделю по два часа. Но и эти встречи он с трудом выносил и, как только Елена появлялась, уходил со мной из дома.

По-детски радуясь, Ким рассказывал, как ему удается избегать Елену. Например, он отправлял домработницу за зубной пастой «Хлородонт» (на самом деле его устраивала любая паста) в магазин «Лейпциг», который та обожала. Там всегда выстраивались огромные очереди, не обходилось и без помощи милиции, так как товары из ГДР пользовались большим спросом. (Я побывала в «Лейпциге» всего один раз и то ушла с пустыми руками.) Магазин находился на другом конце города, и таким хитроумным образом Ким избавлялся от нее на целый день. Или просто говорил, что работы в доме нет, и она не приходила, исправно получая свои деньги.

Перебирая как-то рубашки Кима, я увидела грязные воротнички и принялась их стирать. Елена застала меня за этим занятием и возмущенно стала уверять, что они чистые, а если и не совсем, то тому виной ее слабое зрение (—9).

— Почему же вы не носите очки? — поразилась я. Будучи близорукой, я понимала, что с таким зрением работать без очков все равно что с закрытыми глазами.

— Я не люблю очки и никогда их не ношу, — гордо заявила она, а затем добавила: — Две женщины в доме — это всегда неудобно.

Я решила, что представился удачный случай, и согласилась, сказав, что с этой минуты всю домашнюю работу беру на себя. Судя по ее недоуменному виду, она, наверное, считала, что покинуть этот дом должна я.

Ким страшно обрадовался такому повороту событий. Он поручил мне выплатить Елене трехмесячное пособие и сказать, чтобы ключ от квартиры она оставила в почтовом ящике, лишь бы с ней не встречаться, и тут же увел меня на прогулку. Домработница, в отличие от Кима, сожалела о расставании с ним. Она несколько раз звонила мне по телефону, предлагая свою помощь, от которой я отказывалась, так как следы ее «деятельности», вернее бездеятельности, мне пришлось буквально выскребать.

Этот эпизод свидетельствует о безграничном терпении Кима. Елена была вдовой бывшего сотрудника КГБ, и кто-то из коллег удружил Киму, порекомендовав ее. Вместе с тем Ким тепло вспоминал свою первую домработницу. Она закармливала его «огромными» завтраками, от которых ему пришлось отказаться, когда его талия стала принимать катастрофические размеры.

В домашних хлопотах мне помогала мама, пока не появилась Антонина. Она оказалась полной противоположностью Елены, хотя пришла к нам случайно, без всякой рекомендации. Ее прислали по моему вызову мыть окна из фирмы «Заря», сотрудники которой выполняли различные услуги по уборке квартир. Антонина сразу заявила, что нас обсчитали при заказе, и не захотела брать деньги сверх причитающихся по квитанции. С тех пор я стала изредка приглашать ее на генеральную уборку. И хотя Антонина каждый раз заявляла, что у нас чисто и мы только напрасно тратим деньги, трудилась не покладая рук по нескольку часов. При расчете она всегда пыталась вернуть лишние, на ее взгляд, деньги, и с ней приходилось долго спорить. Ким не мог не заметить трудолюбия и честности Антонины и относился к ней с большой симпатией. К сожалению, у нее было больное сердце, и она недолго проработала у нас.

Ким сразу и безоговорочно принял мою семью. И это было не просто данью уважения ко мне. Он искренне привязался к моим родным, чьи проблемы принимал близко к сердцу. Ким очень любил и почитал мою маму:

— Мне бы стоило жениться на тебе хотя бы ради такой тещи, — говорил он и называл ее «мама», хотя она была на десять дней моложе его.

Моя мама прожила трудную, типичную для людей ее поколения жизнь. Она помнила революцию и войну, репрессии и бомбежки, разруху и голод. Ким восхищался мужеством и стойкостью наших стариков и не мог не заметить их полунищенского существования. Встречая дряхлых, сгорбленных старушек, он говорил:

— Это они выиграли войну!

Он не мог спокойно пройти мимо, чтобы кому-нибудь не помочь — перевести через дорогу, донести сумку, проводить до дому. Его раздражали бравурные речи и лозунги:

— Наша прекрасная молодежь! — передразнивал он и возмущался: — Почему никто не говорит о стариках, об их бедственном положении? Вот кому надо помогать!

Что бы он сказал теперь, увидев толпы нищих?!

Однажды Киму принесли небольшой гонорар. Он не хотел брать эти деньги и просил передать их в фонд вдов. Ему ответили, что у нас не существует благотворительных организаций, и напомнили о вполне конкретной вдове — его теще. Ким успокоился, подарив ей свой гонорар. (Такие слова, как «милосердие», «благотворительность», уже затертые сегодня, в те времена вовсе не употреблялись, считались унизительными для советского человека.)

Бывая у нас, мама непрерывно хлопотала по хозяйству. Ким не мог к этому привыкнуть и с беспокойством спрашивал:

— Почему мама никогда не отдыхает?

Он также возмущался, что она неправильно питается, по русской привычке злоупотребляя хлебом в ущерб более полезным продуктам, и сам составил для нее дневной рацион. Перевоспитать маму ему так и не удалось. Зато Ким сумел приучить ее к шампанскому. Более того, однажды попробовав коктейль «шампань», она сама напоминала: «С коньячком, пожалуйста!» В час вечернего «дринка» Ким не забывал занести маме в комнату рюмочку коньяка или ликера. Стоило ему выпить сверх нормы, как мама становилась его навязчивой идеей, и он без конца приставал ко мне с одним вопросом:

— Ну, Руфа, ну, где мама?

В трезвом состоянии Ким не мог объяснить, почему это так волновало его накануне. Думаю, что, осознавая свой не совсем пристойный вид, он не хотел попадаться ей на глаза.

С такой же теплотой Ким относился и к моему брату. Костя, мастер на все руки, всегда приходил к нам на выручку — как слесарь, электрик или плотник и вообще помощник в любом деле. Ким называл его «скорая помощь».

Через несколько месяцев после нашей свадьбы Костя познакомил нас со своей невестой Наташей. Мы встретили их шампанским, к которому Наташа не притронулась. Она так стеснялась, что ни разу не улыбнулась, не произнесла ни единого слова, как мы ни старались ее разговорить. Они вскоре поженились. Наташа постепенно освоилась с нами и даже полюбила шампанское.

Когда у них родился сын Сережа, Ким в течение трех лет выплачивал Наташе ежемесячное пособие в размере ее зарплаты, чтобы она могла оставаться дома с ребенком. Он также постоянно помогал маме, доплачивая к ее мизерной зарплате, а затем и к пенсии.

Семейство, увеличившееся до четырех человек, занимало все ту же 28-метровую квартиру. Хотя у мамы была отдельная комната в нашей квартире, большую часть времени она проводила со своим внуком, деля с ним 9-метровую комнату. Вторая комната служила одновременно столовой, гостиной и спальней для Кости и Наташи. Кстати, впервые за всю мамину жизнь своя комната у нее появилась в квартире у Кима.

Сережа был очень привязан к своей бабушке и тосковал, когда она уезжала. Она еще не успевала доехать до нашего дома, а он уже звонил нам по телефону и жалобно спрашивал:

— Где бабушка?

С младенческих лет Сережа любил бывать у нас в гостях — прежде всего благодаря возможности полакомиться икрой. Как-то раз Ким сделал ему замечание, когда он набросился на свое любимое блюдо, не дождавшись, пока остальные усядутся за стол. Сережа забрался под стол от обида и не вылезал оттуда до конца ужина. В другой раз, увидев рис, который я подала к карри, он возмущенно сказал:

— Не хочу кашу!

В детском саду, куда он ходил, детей каждый день кормили кашей, и его разочаровало такое угощение.

Ким заботливо относился ко всем членам моей семьи и не считал зазорным похлопотать ради Сережи о путевке в летний пионерлагерь для детей сотрудников КГБ, хотя не любил обременять своих коллег личными проблемами.

Ким был очень одинок в Москве, поэтому такой естественной стала его дружба с Джорджем Блейком, к которому он относился с теплотой. К тому же при вынужденном затворничестве у него не было выбора. Он не мог общаться ни с кем, кроме очень узкого круга своих коллег.

В первые годы нашей семейной жизни мы регулярно обменивались визитами с Блейками, вместе проводили праздники. Казалось бы, Кима и Джорджа многое связывало, но при внешней близости они были слишком разными. Чем чаще мы встречались, тем больше проявлялись эти различия.

Окончательный разрыв произошел в 1975 году. Поводом для этого послужила публикация в Англии наших общих фотографий, выполненных Джоном, старшим сыном Кима. Джон снимал всю компанию на даче у Блейков с их согласия, и я была свидетелем этой договоренности. Ким напрямик спросил Джорджа:

— Ты не против, если Джон заработает на наших фотографиях?

И тот ответил:

— Конечно, нет.

Прошло два или три дня, и в последний момент, перед самым отъездом Джона, нам позвонила Ида и сказала, ссылаясь на Джорджа, что они против публикации фотографий, поскольку такой договоренности не было.

Джон был расстроен: у него не оставалось ни времени, ни пленки для новых снимков. Для Кима это было делом принципа. Он всегда следовал правилу: давши слово, держи. Как бы то ни было, я считала, что следует отказаться от этой затеи, но ни Ким, ни Джон со мной не согласились. А Джордж сразу доложил об этом «куда надо». После этого наши отношения прекратились.

Джон все-таки опубликовал фотографии в журнале «Обсервер» и хорошо заработал, хотя был рассержен редакционными комментариями к ним…

В начале нашей совместной жизни мы встречались только с Блейками, пока я не познакомила Кима со своими друзьями.

Мои друзья сразу понравились Киму и стали часто бывать у нас. Один из них — физик-ядерщик — свободно говорил по-английски, и Киму доставляло большое удовольствие общаться с ним.

— I like his dry humour (мне нравится его тонкий юмор), — говорил он.

Другие не так хорошо владели английским, но зато все были близки ему по духу, и он легко находил с ними общий язык.

К приему гостей, как и к любому делу, Ким относился со всей ответственностью. Мы вместе обсуждали меню. Обычно я готовила закуски, а Ким основное горячее блюдо. Накрывая на стол, он продумывал, кого рядом с кем усадить, чтобы всем было удобно.

Если Ким сам любил принимать гостей, то от приглашений обычно отказывался. Его утомляли большие шумные компании, где по русской привычке все говорят одновременно, перебивая и не слушая друг друга. Он там терялся и уставал от напряжения, безуспешно пытаясь уловить нить беседы.

Ким очень привязался к новым московским друзьям и расстроился, когда одна пара решила эмигрировать в Америку. Они не были диссидентами и руководствовались чисто экономическими соображениями. Такое решение принял муж, а его жена (моя подруга, тоже редактор) не хотела уезжать и очень страдала. Ее положение было безвыходным. Даже решившись на развод, в случае отъезда мужа она как работник «идеологического фронта» автоматически теряла работу и оставалась с двумя детьми без средств к существованию.

Ким пытался отговорить друзей от эмиграции. Он предупреждал, какие их ждут трудности, и вместе с тем не сомневался, что в итоге они добьются успеха. Ему не удалось их остановить. Тогда он пообещал, что употребит все свое влияние, чтобы помочь им вернуться обратно, если у них появится такое желание.

Наши друзья уехали в 1972 году. Тогда мы не могли надеяться, что когда-нибудь снова свидимся. Ким при всем его сочувствии не разделял в полной мере наших страданий. К самому факту эмиграции он относился спокойно, и ему было непонятно наше трагическое восприятие этого явления. Он считал, что каждый человек волен жить там, где ему угодно. Сам от ностальгии не страдал, называя себя космополитом.

Кстати, прогноз Кима полностью оправдался. На долю наших друзей в Америке вначале выпали тяжелые лишения и разочарования. Зато теперь они твердо стоят на ногах, имеют свой бизнес, о возвращении не помышляют и полностью излечились от ностальгии…

Мы с Кимом всегда приглашали друзей по случаю знаменательных дат. Мне запомнилось, как мы отмечали мое сорокалетие. Так как 1 сентября выпало на понедельник, мы решили праздновать накануне, в воскресенье. Собралась наша обычная компания, за исключением одной подруги, Лены, которая отдыхала с детьми на даче. Ее муж, Слава, пришел один, а Ким, как всегда, не забыл купить джин, который тот очень любил…

Гости разошлись далеко за полночь. Так как Слава не успевал на метро, мы уговорили его остаться у нас на ночь и уложили на диване в гостиной.

Наутро, выходя из спальни, Ким в испуге бросился обратно и стал меня будить:

— Руфа, там кто-то лежит и дышит!

Почему-то его особенно напугало то, что неизвестный дышит.

— Это Слава, — пробормотала я в полусне, повернувшись на другой бок, и тут вспомнила, что сегодня 1 сентября — первый день учебного года, а Слава преподает в институте.

Подбежав к Славе, который все еще спокойно дышал, спросила:

— Ты не опоздаешь на работу?

— Нет, — безмятежно ответил он, не размыкая глаз.

— Сегодня 1 сентября, — напомнила я.

— Что ты такое говоришь?! — подпрыгнул Слава и, проглотив чашку кофе, побежал к своим студентам.

Потом позвонила мама:

— Поздравляю тебя с 39-летием.

— С 40-летием, — поправила я.

Наш спор разрешил Ким, подсчитав с карандашом, что мне действительно стукнуло 39 лет, как ни трудно было ему поверить, что женщина в таком преклонном возрасте добавляет себе лишний год. А я кинулась обзванивать своих друзей, чтобы исправить свою ошибку и сообщить, какая я на самом деле молодая!

Когда я встретила Кима, он уже семь лет жил в СССР. По его отдельным высказываниям я поняла, какие это были трудные для него годы. Вообще он был не из тех бойцов, которые любят вспоминать минувшие дни, и редко рассказывал о своих переживаниях. И только иногда у него прорывалось с болью:

— Ты не представляешь, какой я был несчастный человек!

Говорил Ким о первых годах жизни в Москве. Тогда он страдал от бездеятельности и ненужности:

— Я был переполнен информацией, и мне хотелось все отдать. Я писал и писал бесконечные меморандумы, пока не понял, что они никому не нужны, их даже никто не читает.

Удивляясь, что у нас в стране во всем разлад, Ким говорил: «Я прекрасный администратор и мог бы наладить любое дело, ну, к примеру, транспортное агентство. Только при условии, что мне не станут мешать и я буду сам подбирать кадры».

Тем временем на Западе писали, что Ким Филби каждый день отправляется в машине с шофером на Лубянку, где у него важный пост и собственный кабинет. На самом деле в стенах КГБ он побывал только в 1977 году, спустя 14 лет после своего приезда, да и то в качестве гостя. Выступая там перед коллегами, Ким не без иронии сказал: «…я обладал официальными пропусками в семь главных разведывательных центров: в четыре британских — СИС, УСО, МИ-5 и Школу кодирования и шифрования; в три американских — ЦРУ, ФБР и Агентство, национальной безопасности. Таким образом, я могу утверждать, что это восемь главных разведывательных организаций, в которые я сумел проникнуть».

А тогда, в 60-е годы, он пытался покончить с собой, перерезав вены.

Однажды я случайно нащупала жесткие шрамы на его левом запястье, и у меня непроизвольно вырвалось:

— Откуда это?

В тот момент Ким приканчивал третью порцию виски и высокопарно пробормотал, что было ему несвойственно:

— Мы, коммунисты, должны терпеть, быть сильными и не поддаваться слабости.

Тем не менее даже в таком состоянии он не проговорился и, отдернув руку и сжав кулаки, сказал:

— Никогда не спрашивай меня об этом.

И я не спрашивала.

Обычно Ким предпочитал вспоминать курьезные моменты. Он любил рассказывать мне о своих первых московских впечатлениях. Так, выйдя впервые на прогулку по городу, он решил заглянуть в гастроном. Открыв дверь, он пропустил вперед женщину. Вдруг, отталкивая его и женщину, туда хлынула толпа. Прижатый к двери, Ким долго стоял в позе регулировщика.

Вместе с тем в Киме была выделявшая его в толпе какая-то притягательная сила. С ним любили поговорить старушки и заигрывали дети. Его часто одолевали на улице вопросом: «Как пройти?..» Не зная русского языка, он выучил наиболее короткий ответ: «Туда» — и указывал направление. Москву Ким изучил досконально и составил схему, где отметил все общественные туалеты. Однако, когда он научился говорить по-русски и был в состоянии подробно объяснить вопрошающим, куда идти, его стали слушать с недоверием и обычно следовали в противоположном направлении.

Его постоянно предупреждали об опасности, о возможности покушения на его жизнь и советовали не выходить из дома. Как-то раз он все-таки рискнул посетить парикмахерскую. Она была совсем рядом, за углом. В зале ожидания сидели двое. Ким присел рядом. Открылась дверь, и вошедший что-то громко сказал. Сидящие посмотрели на Кима. Через некоторое время вошел другой и прокричал нечто непонятное. И снова все уставились на Кима. Ему стало не по себе. Сделав вид, что торопится, он озабоченно посмотрел на часы и выбежал из парикмахерской. А они всего лишь хотели узнать, кто последний.

Вскоре по приезде в Москву Ким стал обустраивать свой быт. Ему было нелегко обставить квартиру по своему вкусу. Прежде всего мебель, как и многое другое, была дефицитом, к тому же он не выносил полированные гарнитуры, которые тогда были в моде. Зато на мебельном комбинате в Лихоборах под Москвой делали вещи на любой вкус. Там Ким заказал по своим чертежам несколько секций с книжными полками и ящиками, комод для белья, журнальный стол, две тумбочки и тахту. Вскоре ему посчастливилось купить мягкую мебель, и надобность в тахте отпала.

Через несколько дней после оформления заказа Ким снова поехал на фабрику, чтобы отказаться от тахты. Там еще и не думали приступать к работе, но сказали, что не могут изменить заказ без уважительной причины. Простое и правдивое объяснение не устраивало приемщицу, и это поставило Кима в тупик. Он не мог найти другого ответа на это «почему», пока не вспомнил, что глупый вопрос предполагает аналогичный ответ, и сказал:

— Потому что мой папа умер, — не удивлением увидел, как приемщица аккуратно вписала в графу эту фразу. То, что папы не было в живых уже пять лет, не имело значения.

В Москве Ким жил под вымышленным именем. В его советском паспорте было записано: «Федоров Андрей Федорович», а настоящее имя удостоверял другой документ — вид на жительство в СССР.

Трудно сказать, чем руководствовались те, кто выбрал фамилию Федоров. Наверное, тем, что она заурядная и не привлечет к себе внимания. Но стоило Киму впервые произнести ее вслух, как это вызвало настоящий фурор.

Так случилось, что у него разболелся зуб и пришлось идти к стоматологу.

— Ваша фамилия? — спросила врач.

— Ф-федоров, — старательно выговорил Ким, заикаясь. Ответом ему был взрыв хохота.

— Федоров?! — переспросила врач, сотрясаясь от смеха всем своим пышным телом. — Вы только посмотрите на него! Он Федоров!

Она долго не могла угомониться, тыча в Кима пальцем. В конце концов зуб ему все-таки залечили.

После этого Ким сам выбрал себе фамилию, более подходящую и вместе с тем нейтральную — Мартинс. Такую фамилию мог носить любой западный человек. Ему выдали новый паспорт, где записали: «Мартинс Андрей Федорович, латыш, родился в Нью-Йорке».

Со своим новым именем Ким так и не свыкся. Иногда, следуя за ним на расстоянии, я окликала его:

— Андрей Федорович!

Но он даже не оборачивался.

С новым паспортом Ким тоже попал впросак. Кто бы мог подумать, что однажды ему придется встретить «соотечественницу» в Тбилиси. Там в гостинице дежурная по этажу, у которой хранились наши паспорта, протягивая ему ключ от номера, радостно объявила:

— Я тоже латышка, из Риги.

Ким растерялся и, побоявшись расспросов, поспешно удалился в свои апартаменты. Мало того, что он ни слова не знал по-латышски, но даже никогда не был в Латвии (мы побывали там лишь в последний год его жизни). Мы старались не встречаться с нашей дежурной, а ей, наверное, такое поведение казалось высокомерным и обидным.

Однажды в Москве, когда Ким обедал в ресторане с сыном Джоном, сосед по столу, прислушиваясь к их беседе, спросил:

— Какой вы национальности?

— Чуваш, — ответил Ким.

— Вы чуваш?! — изумился сосед. — Это я чуваш!

Слова Кима о Гае Берджессе, который «никогда не сливался с каким-либо фоном», можно всецело отнести к нему самому в его советский период жизни. Он всегда выделялся в толпе, она его выталкивала как инородное тело. Ким так и не научился лавировать в людском потоке. В транспорте его толкали, а он сторонился, пропуская всех вперед, и я постоянно теряла его в метро. Даже если мы шли по просторному бульвару и впереди кто-то хромал, он терпеливо ковылял сзади, не решаясь обогнать инвалида. Однажды в поликлинике врач привела его на консультацию к специалисту, как водится, без очереди, Ким сбежал, не переступив порога кабинета, когда заметил, что другие пациенты ожидают приема. Я догнала его только на другом этаже, а консультация в тот день так и не состоялась.

Уже в самом начале нашей семейной жизни мне пришлось столкнуться с тем «недостатком», о котором говорила Ида, когда впервые упомянула о Киме, — с его неумеренной тягой к спиртному.

Все начиналось вполне невинно. Ровно в 6 часов вечера Ким любовно готовил мне коктейль из коньяка с апельсиновым соком, который он называл «orange blossom» («цветок апельсина»), а себе виски или коньяк с водой. Мы разговаривали, слушали музыку, медленно потягивая коктейли. Ким наливал себе второй стакан, и этого было бы достаточно. Он быстро пьянел, и, когда брался за третий стакан, который был явно лишним, я пыталась его остановить, но он не мог понять, почему я хочу лишить его такого удовольствия;

Он продолжал наполнять свой стакан, угощая и меня, но теперь «цветок апельсина» вызывал у меня отвращение. Ким полностью терял контроль над собой, его взгляд становился бессмысленным, глаза стекленели. Было нестерпимо наблюдать, как в течение вечера умница превращается в круглого идиота. Оставалось только ждать, когда он уснет.

Но покоя нет и ночью: во сне Ким мечется и громко вскрикивает. Стоит мне уснуть, как он шумно вскакивает, зажигает свет и беспрерывно курит. Ночь превращается в сплошной кошмар. Ухожу в другую комнату, но уснуть не удается: беспокойство не покидает. А вдруг пожар? На простынях, матраце — везде следы от сигарет. Когда он затихает, моя тревога усиливается. Осторожно подкрадываюсь и прислушиваюсь, дышит ли. И только услышав громкий храп, успокаиваюсь и, вконец измученная, засыпаю…

Просыпаюсь от звука радио, злая, с тяжелой головой, как будто напивалась я. А Ким как ни в чем ни бывало уже сидит со своим традиционным стаканом чая около приемника и слушает Би-Би-Си, совсем не похожий на вчерашнего пьяницу. О вчерашнем ему напоминает только головная боль, которая исчезает вместе с тремя стаканами чая и двумя таблетками аспирина.

— Чай лучше! — многозначительно говорит он, как будто я спорю!

Мой гнев проходит, трудно поверить, что это может повториться.

К сожалению, обычно в полдень Ким нередко повторял другое выражение: «The hair of the dog which bit you» («Шерсть собаки, которая укусила тебя», а по-русски это означало: «Клин клином вышибают») — и опохмелялся рюмкой водки. Тогда все начиналось сначала. Как-то в бессильной ярости я убежала в другую комнату и спряталась там. А он метался по квартире, искал и звал меня: И тут я увидела старого, беспомощного человека. Сердце защемило от жалости, и я поняла, что никогда не смогу оставить его.

Ким этого не знал и, как оказалось, боялся, что я уйду, хотя я не делала таких попыток и никогда этим не грозила. Но равнодушно наблюдать, как он убивает себя, не могла. Все мои усилия его остановить были бесполезными, если он начинал пить, и я старалась вразумить его, когда он приходил в нормальное состояние. Думаю, только мое вмешательство помогло сохранить Киму жизнь. Не случайно он как-то сказал, что пьянство — наименее болезненный способ самоубийства. Мои упреки и увещевания Ким всегда выслушивал безмолвно, опустив голову, не давая никаких обещаний.

Как-то зимним утром, когда мы одевались на прогулку, я обнаружила, что пропал один сапог. Мы вопрошающе смотрели друг на друга и шарили по углам, удивляясь такой чертовщине. И вдруг Кима осенило. Он стукнул себя по лбу, пошел в кабинет и принес второй сапог. Накануне вечером, напившись, он спрятал его, чтобы я не сбежала. Это было и смешно, и грустно.

В состоянии опьянения Ким становился невменяемым, и трудно было представить, какой номер он выкинет. Как-то среди ночи он пытался разжевать тяжелую металлическую зажигалку в бархатном чехле величиной со спичечный коробок и чуть не подавился. К счастью, я вовремя вытащила ее у него изо рта.

После одной из таких бурных ночей мне не хотелось разговаривать с Кимом, и на его заигрывания я отвечала хмурым молчанием. А потом не могла сдержать улыбки, когда обнаружила в кастрюле (!) его записку: «Я люблю тебя, несмотря на…»

В периоды беспробудного пьянства Кима меня утешало лишь то, что при этом он никогда не уходил из дома. (Ким рассказывал, как Дональд Маклин, обычно спокойный и уравновешенный, в периода запоя скандалил и дебоширил в общественных местах. В пьяном виде его тянуло «выяснять отношения» то в английском посольстве, то в Доме журналиста. Впоследствии Маклин вылечился от алкоголизма и совсем не прикасался к спиртному.)

Ким никогда не только не скандалил, но даже не повышал голоса и в состоянии опьянения обычно оставался добрым и нежным. Его только сердило, если я отнимала бутылку, тогда он становился неуправляемым. Тогда я вынуждена была уступать — лишь бы он успокоился. Но иногда он становился совсем неузнаваемым и даже бессердечным.

Когда у меня случился приступ аппендицита, Ким сидел рядом на кровати и в знак сочувствия приканчивал бутылку виски. (Тогда это была его обычная реакция на любые трудности и неприятности.) Боль становилась нестерпимой, надо было вызывать «Скорую помощь», и я умоляла его прекратить пить, объясняя, что мне очень плохо. Кима это не отрезвило. Не двигаясь с места, он пробормотал: знаем, мол, эти женские уловки. Если бы тогда я испустила дух, он бы и не заметил. Мне удалось дотерпеть до утра, пока Ким не проспался, и тогда мы поехали в больницу.

Когда я впервые пригласила на ужин пару моих друзей, Ким вызвался приготовить свое любимое блюдо — индийское карри. Работая, он прикладывался к бутылке сухого вина и был навеселе задолго до прихода гостей. Он любил повторять:

— Хороший повар всегда немного пьян.

Мои попытки его остановить ни к чему не привели. Он искренне не понимал причину моего недовольства:

— Я же тебе все приготовил.

Было досадно представлять друзьям своего мужа, который нетвердо держался на ногах. Гости были смущены. Утешало лишь то, что это близкие люди, перед которыми не было слишком стыдно.

Запои, как правило, завершались обострением бронхита, а то и пневмонией, но это не уменьшало его тяги к алкоголю.

Как-то ночью он упал около кровати. Мне удалось его поднять и уложить в постель. Он опять свалился, и я снова его подняла. В третий раз, втаскивая его на кровать, я сорвала свой ноготь с кровью. Больше не было сил, и я оставила Кима на полу, накрыв одеялом и подложив ему под голову подушку.

Все это даром не прошло. К вечеру следующего дня у него поднялась температура, а ночью стало совсем плохо: он с трудом дышал, лицо побагровело. Я вызвала «Скорую», которая приехала довольно быстро. Но наш примитивный лифт по ночам не работал, и врач, пожилая грузная женщина, с таким трудом поднималась по лестнице, что, войдя в квартиру, сама нуждалась в «Скорой помощи». Чтобы добраться до нашего шестого этажа, бригаде потребовалось больше времени, чем доехать до дома.

Ким тогда долго и мучительно болел, но, едва поправился, снова стал «веселиться». Спустя годы, оглядываясь назад, я удивлялась, откуда у меня брались силы все это вынести. Я пускалась на всевозможные уловки, к которым обычно прибегают в таких случаях. Прятала бутылки, подливала воду в стакан, отливала виски из бутылки и т. п. С годами Ким стал быстро пьянеть и обычно засыпал после третьей порции.

К счастью, я избежала участи многих жен, которые спивались вместе со своими мужьями. Моя реакция была прямо противоположной. Не испытывая пристрастия к алкоголю как к таковому, я не чураюсь его в приятной компании. Но стоило мне увидеть подвыпившего Кима, мое настроение портилось и пропадало всякое желание пить.

— Бедное сердце, которое не умеет веселиться! — приговаривал он, а мне было не до веселья — хотелось плакать.

То, что Ким осознавал, как тяжело мне было все это выносить, я узнала только после его смерти, когда обнаружила странную надпись по-русски на папке с рукописью его незавершенной книги. Я передаю ее буквально, сохраняя орфографию автора: «Если бы Р.Ив. убила меня, я подтверждаю, что довольно причин для этого… К.Ф.» Очевидно, Ким написал это в 1970–1971 годах, в те первые, самые трудные для меня годы. Какие тяжелые мысли его одолевали, когда он отвечал покорным молчанием на мои гневные упреки?!

Трудно сейчас вспомнить, когда именно наступил перелом, но однажды Ким сказал:

— Я боюсь тебя потерять и должен сделать выбор.

Выбор он сделал в мою пользу и стал мне помогать. Начиналось это так. Он наливал себе порцию в стакан и отдавал мне бутылку:

— Спрячь.

Но на этом никогда не останавливался, объясняя:

— Нельзя летать на одном крыле.

Вся процедура повторялась со вторым стаканом. Ким понимал, что не должен превышать этой нормы, но иногда просил третий, именно просил, не проявляя прежней агрессивности. Хотя мне и не нравилось, как он выглядел после третьего стакана, я старалась не перегибать палку, чтобы поддерживать его стремление к борьбе с собой. Так, постоянно балансируя, я помогала Киму выбираться из омута.

«EVERY DAY IS A HOLIDAY…»

Постепенно положение улучшилось настолько, что я не только перестала прятать бутылки, но и стала дарите Киму любимое виски в торжественных случаях. Как только он справился с алкоголизмом, для меня наступили безоблачные дни.

Других недостатков у него просто не было: «Тоо good to be true» («это слишком хорошо, чтобы быть правдой») — так можно было сказать о нем (эти слова я часто слышала от него о себе). Излечившись от своего недуга, Ким очень изменился — помолодел на глазах, лицо разгладилось, исчезла одутловатость. Стал соблюдать диету, чтобы избавиться от лишнего веса. Наша врач заметила, что ее пациент похудел, и сначала забеспокоилась, но потом убедилась, что это пошло ему на пользу — наоборот, он стал реже болеть.

Теперь, глядя на него, я думала: мне нечего больше желать — только бы он был жив и здоров. Это я постоянно повторяла про себя как заклинание. Вместе с любовью к Киму в моей душе поселился страх. Я уже не мыслила своей жизни без него и боялась его потерять. Меня пугала наша разница в возрасте, вероятность того, что я переживу его. На некоторое время я немного успокоилась, когда наша общая врач, осматривая меня, сказала Киму, что я гораздо слабее здоровьем, чем он. На самом деле тогда он был практически здоров, если не считать хронического бронхита, которым он страдал с раннего детства.

Но радость моя была недолгой — начиная с 1978 года здоровье Кима стало резко ухудшаться, и тревога уже не покидала меня. Свой страх я глубоко запрятала, а пока ценила каждый день, каждую минуту, прожитую с ним. Трудно выразить в словах это непреходящее ощущение счастья. Не будет преувеличением сказать, что все 18 лет мы с Кимом прожили душа в душу, и он постоянно удивлялся, как такое «сокровище» досталось ему. Однажды, пока я хлопотала на кухне, он спросил мою подругу, почему я не была до него замужем. Она, не зная, что ответить, пришла ко мне с этим вопросом.

— Скажи, что меня никто не брал, — посоветовала я. Мне таких вопросов Ким не задавал. Наоборот, не хотел ничего знать о моей личной жизни, как будто боялся соприкоснуться с моим прошлым, не слишком бурным на самом деле. Иногда, вспоминая какой-то невинный эпизод из прежней жизни, я видела, что он буквально сжимается, как от боли. По-видимому, Ким предполагал, что и я так же ревниво отношусь к его прошлому. Наверное, поэтому он был шокирован, когда я сказала, что хочу (по совету Иды) почитать мемуары его покойной жены Элеоноры (книга стояла у него на полке). Ким изменился в лице и вышел из комнаты, не сказав ни слова. С тех пор я никогда не видела этой книги.

По своей натуре Ким был очень ревнив, ревновал меня даже к подругам. На самом деле у него не было поводов для этого, просто ему хотелось, чтобы я постоянно была рядом. Уже в начале нашей совместной жизни он не сомневался в моих чувствах и сам сказал: «Это же очевидно, что ты любишь меня», — хотя не переставал удивляться этому. Действительно, я была полностью поглощена Кимом. Вместе с тем хотела поддерживать отношения с друзьями, любила театр и кино. Ким всегда скучал в мое отсутствие, но виду старался не показывать.

Поначалу он воспринимал мои отлучки даже трагически, но я осознала это только после одного случая. Тогда с позволения Кима я ушла с подругой в кино на дневной сеанс. После кино мы еще погуляли. За разговором время прошло незаметно, и я отсутствовала дольше, чем Ким предполагал. Он простоял несколько часов у окна, высматривая меня, и, когда я вернулась, дрожал от волнения. У него было такое несчастное лицо, что мне было бы легче перенести его справедливый гнев, но я не услышала ни слова упрека. С тех пор меня не покидало чувство вины и я старалась надолго нигде не задерживаться. Со временем я узнала от подруг, что он обзванивал их, разыскивая меня, а позднее мне попалась на глаза его сумбурная записка.

У меня отсутствует чувство времени, и я часто всюду опаздывала, пока Ким не перевоспитал меня. Когда я собиралась куда-то, он всегда спрашивал, во сколько я должна уйти из дома. Если меня ждали в гости в 7 часов, это не значило, что я поспею вовремя. Ким задолго до моего ухода начинал мерить шагами прихожую. Его нервозность передавалась мне, и я невольно поторапливалась. Сам Ким был необычайно пунктуальным. К своему уходу, как и к приему гостей, он готовился заранее и всегда был «при полном параде» задолго до намеченного времени. Если кто-то звонил по телефону и говорил: «Зайду через несколько минут», он уже не отходил от двери. Так же буквально понимал обещание: «Загляну на полчасика». Его обескураживало, что «полчасика» обычно затягивались на несколько часов, и удивляло, что я спешу приготовить угощение для неожиданного посетителя.

Ким ненавидел телефон, от него он постоянно ждал подвоха — кто-то звонит, чтобы увести меня. Хотя он никогда не останавливал меня, я не злоупотребляла предоставленной мне свободой, чтобы не огорчать его. Ким не выносил одиночества, и, если мне все-таки хотелось куда-нибудь пойти, я старалась подготовить его к этому «удару» исподволь, постепенно. Тем не менее он каждый раз менялся в лице, стоило ему услышать об очередном приглашении, но быстро брал себя в руки и всегда говорил:

— Ну, конечно, иди, если хочешь.

Мне, разумеется, хотелось бы выходить «в люди» вместе с Кимом, но он предпочитал уединение любому обществу, даже самому приятному. Он удивлялся, слушая рассказ некоей дамы, как им с мужем пришлось путешествовать с довольно неприятным попутчиком и, несмотря на это, они предпочитали его компанию своему уединению.

— Ведь скучно вдвоем! — объясняла она.

Ким не мог представить, что такое может случиться с нами, и, зная наперед мой ответ, часто спрашивал:

— Скучно вдвоем?! — А проводив гостей, обычно повторял: — Только с тобой, только с тобой!

Хотя мы много путешествовали, по-настоящему Ким был счастлив только дома, и, когда я заговаривала о новой поездке, у него заметно портилось настроение. Будь на то его воля, он никогда не покидал бы своей квартиры, которую и называл «наш остров».

Кима утомляли не столько поездки, сколько многочисленные встречи с людьми, на что он пожаловался в письме М. П. Любимову от 17 января 1978 г.:

«…В намеченной нами программе есть три периода, когда нас не будет в Москве, а именно: с конца февраля до начала марта; с конца мая до начала июня; с конца июля до начала августа. Вы наверняка подумаете, что моя жизнь — сплошной отдых. На самом-то деле я куда больше отдыхаю, когда много спокойно работаю у себя дома, чем когда разъезжаю по разным чужим местам — все время люди, люди, люди!»

Сначала по приезде в Москву Кима поселили в районе станции метро «Сокол». Позднее показали эту квартиру, которая ему сразу понравилась своим расположением. Особенно его радовало, что окна выходят на три стороны света — запад, восток и юг. Дом стоит в самом центре. Москвы, недалеко от Пушкинской площади, в тихом переулке. Ким любил вид из окна своей квартиры — типично городской пейзаж с крышами разноэтажных домов (он называл их ласково «крышки») и шпилем высотного здания на горизонте. Мы наблюдали красочные закаты из кухонного окна, когда солнце медленно скользило по шпилю высотки…

Киму хотелось, чтобы я постоянно была у него перед глазами, и, даже когда я занималась домашними делами, он жаловался с самым серьезным видом:

— Я никогда не вижу тебя.

Перебегая из ванной в кухню и обратно, я затруднялась с ответом на его вопрос:

— Где ты сейчас будешь?

Он хотел это знать, чтобы посидеть поблизости, ходил за мной по пятам, повторяя:

— Скучно по-одному!

Я понимала Кима, как никто другой. Привыкнув, что он всегда рядом, не находила себе места в те редкие часы, когда он уходил на официальные встречи. По другому поводу он никогда не отлучался из дома без меня, разве что в киоск за сигаретами.

Правда, однажды Киму пришлось отправиться на свидание вместо меня, чтобы вернуть книгу моему другу Юре, так как я лежала в постели с высокой температурой. Раньше они не встречались, и я сообщила каждому из них отличительные признаки: у одного курчавая борода, другой будет держать в левой руке «Литературную газету» и книгу. Юра вошел в образ шпиона, который пришел на явку, и потом любил рассказывать об этом. Операция «Книга» прошла успешно. «Шпионы» прониклись симпатией друг к другу, и впоследствии Юра побывал у нас в гостях.

Каждый раз, выйдя из дома, я видела, как Ким стоит у окна и неотрывно смотрит мне вслед, махая рукой. Я махала ему в ответ, прежде чем скрыться за поворотом.

Я любила бывать у своих друзей, где часто собиралось большое интересное общество. Гости приходили постепенно, вразнобой, с 6 до 10 часов вечера. И когда уже все были в сборе и начинались самые увлекательные задушевные беседы, я спешила домой.

Какое бы удовольствие я ни получила от встречи с друзьями, от спектакля, фильма, другого зрелища, ничто не могло сравниться с той радостью, которая ждала меня дома. Свернув в своей переулок, я видела светящееся окно на последнем этаже. Домой я летела как на крыльях, но к моей радости всегда примешивалась щемящая грусть: я не могла отогнать от себя мысль, что наступит день, когда погаснет этот свет и Ким уже не встретит меня…

Помимо других своих достоинств Ким был необычайно легким человеком в быту. У нас никогда не возникало никаких трений. Его здравый смысл подсказывал, что в мелочах разумнее согласиться, чем спорить, поэтому он, например, сам спрашивал, какую надеть рубашку или галстук, предупреждая мое возможное неодобрение.

Несмотря на то что Ким был чувствительным и легкоранимым и сам говорил о себе: «Я очень сенситивный», он никогда не обижался на меня. Терпеливо и без раздражения сносил мои замечания и воспитательные «уроки» (вроде напоминаний мыть руки перед едой). Только иногда искренне удивлялся, протягивая мне руки:

— Разве они грязные?

Мне даже удалось со временем приучить его умываться под струей чистой воды, а не в раковине. Я не могла равнодушно видеть, как он плескается в умывальнике с мутной водой, и каждый раз вздрагивала от урчания стекающей воды — значит, Ким выдернул пробку, закончив свой утренний туалет. Ему нелегко было избавиться от многолетней привычки — большая часть его жизни прошла в те годы, когда еще не было смесителей для кранов с холодной и горячей водой. На мои мелкие придирки он отвечал шуткой и, передразнивая меня, часто спрашивал:

— Руки мыла?

У меня же не всегда хватало выдержки, и, когда я взрывалась, Ким восхищенно говорил:

— Какой темперамент! — с ударением на последнем слоге.

«Я снова женился, как и ты, тоже на рыжей женщине с взрывным нравом, хотя за семь лет (никак не меньше!) нашей супружеской жизни взрывы были редкими и очень, очень короткими. Она, как сообщают, вовсе в прошлом не переводчица, а редактор из Академии наук. Теперь она уже довольно прилично владеет английским, но еще далеко не на переводческом уровне. Тем не менее ей дважды неожиданно пришлось переводить мой русский на русский, понятный несколько озадаченной аудитории. Не знаю, хвалюсь ли я или принижаю себя, говоря, что ее мать на десять дней моложе меня! Во всяком случае, могу сказать с уверенностью — как, надеюсь, можешь сказать и ты, — что закат моей жизни — золотой!» — признался Ким Эрику де Мони 26 ноября 1977 г.

Зато Ким не выносил критики по поводу своего курения и не скрывал раздражения. Он даже гордился своим 50-летним «дымным» стажем. С возрастом оставил трубку и сигары, но сигареты курил до конца своей жизни. Причем курил только самые крепкие и без фильтра. Очень любил французские «Житан» и «Голлуаз», которые ему иногда дарили ученики, но в основном довольствовался дешевыми советскими сигаретами без фильтра — «Дымком» или «Примой». «Это натуральный табак», — говорил Ким и презирал американские сигареты типа «Мальборо» или «Кэмел», называя их «синтетикой». Если за неимением его любимых попадались сигареты с фильтром, он демонстративно отрывал его. (Кстати, последние научные исследования подтвердили его правоту: вещества, содержащиеся в фильтре, гораздо опаснее для здоровья, чем чистый табак.)

Его день начинался с сигареты — он закуривал, едва проснувшись, — и заканчивался сигаретой, которую он гасил, выключая свет. При недомогании или приступе кашля Ким сразу хватался за сигарету, во время бессонницы курил все ночи напролет. Я, конечно, не надеялась, что он может бросить курить, и понимала, что после стольких лет это было бы даже опасно для здоровья. Видя, как он тянется за новой сигаретой, едва успев погасить окурок, я просила хотя бы контролировать себя. Ким уверял меня, что обходится одной пачкой в день, но я убедилась, что на этом он не останавливается, и сбилась со счета, всюду обнаруживая распечатанные пачки. Так как я сама покупала для него блоки сигарет, мне нетрудно было подвести итог, и он оказался неутешительным.

Однажды Ким взял лист бумаги и стал отмечать время каждой выкуренной сигареты. Он с гордостью показывал мне свой график. Так, постепенно снижая свою норму, он старался выкуривать не более одной сигареты в час. Когда на третий день он достиг рекордной цифры семь, эта игра ему наскучила и все вернулось на круги своя.

Только в последние годы своей жизни Ким пошел на уступки и стал курить «Яву» с фильтром. Он также вы-полнил мою просьбу не курить в спальне, но впоследствии я сама отменила этот запрет, видя, с каким трудом он поднимается с постели, чтобы пойти за сигаретой.

В большинстве случаев о Киме принято говорить как о глубоко несчастном человеке. Мой Ким никак не укладывается в этот шаблон. Наоборот, я видела человека жизнерадостного. Он буквально светился от счастья и любил напевать:

— Every day is a holiday because I married to you (каждый день — праздник, потому что я женился на тебе).

Я и сейчас вижу его лицо, яркие искристые глаза, слышу, как он заливисто смеется моим шуткам, запрокидывая голову. В письме Грэму Грину от 6 июня 1980 г. он писал:

«Итак, тебе не по душе твои 75. Мне до этого рубежа еще семь, так что моту выразить тебе лишь сочувствие. Мой собственный шестой десяток оказался наиболее счастливым по сравнению с любым другим периодом. Работа идет довольно успешно, насколько позволяют вынужденные ограничения избранной мною профессии (не мною избранной, но я не считаю, что те, кто избрал ее для меня, поступили не верно), и моя личная жизнь — такая богатая смесь всего, что мне по силам; никаких утомительных общественных обязательств и достаточно путешествий, чтобы по достоинству оценить родные Пенаты, ожидающие моего возвращения. Полученное воспитание подсказывает мне, что восхвалять свою жену — это дурной тон (наша 10-я годовщина в сентябре — Боже мой!). Так что я просто скажу, что и теща у меня тоже замечательная».

— Я так счастлив с тобой! — без конца повторял он, изумленно качая головой. — У меня никогда не было такой женщины.

Я не разделяла его восторга, считая себя заурядной личностью.

— Ты не можешь этого понять, — говорил он и пытался объяснить: — Мне никто никогда ничего не давал — все только брали.

А мне казалось, что его просто невозможно не любить, поэтому так хотелось доставлять ему радость!

— Ты так много делаешь для меня, — удивлялся он. Мою естественную заботу, каждую мелкую услугу он принимал как большой подарок. Возможно, для кого-то другого, я бы и не стала делать того, что с удовольствием делала для Кима, который сам излучал такую доброту, что она казалась осязаемой.

Страдая бессонницей, Ким постоянно принимал снотворное. И все-таки, несмотря на это, спал мало. Независимо от того, сколько времени ему удавалось поспать, он всегда поднимался рано. Накинув халат, сразу закуривал и шел на кухню, чтобы поставить чайник. Ровно в 7 часов уже слушал Би-Би-Си, сидя у своего старого приемника «Фестиваль» с традиционным стаканом чая. Ким был очень привязан к своему старомодному приемнику и предпочитал его новому транзистору, подаренному коллегами к очередному юбилею. Мой брат с трудом поддерживал жизнь «Фестиваля», подтачивая и подпаивая износившиеся детали.

Утренний чай Ким пил с лимоном из стакана в подстаканнике и называл это «русским» чаем. В 5 часов вечера готовил себе «английский» чай, очень крепкий, который пил с молоком из чашки старинного фарфора. В последние годы он разлюбил «английский» чай и пил только «русский».

Прихлебывая второй или третий стакан чая, он готовил себе тосты, которые ел с маслом и джемом (самый любимый — апельсиновый «Oxford coarse eut orange marmelade», который ему привозили из Англии дети и ученики). Покончив с тостами, принимался за кофе «эспрессо», который готовил в специальном итальянском кофейнике. Позднее, когда у него обнаружили глаукому, ему пришлось отказаться от кофе. Он говорил, что это не слишком большая потеря по сравнению с чаем, которого он не смог бы себя лишить.

Иногда Ким готовил себе на завтрак «bacon and eggs» (яичницу с беконом). Тонкие ломтики копченой грудинки обжаривал и осторожно выкладывал на бумагу, чтобы в нее впитывался жир (для этого он собирал толстую оберточную бумагу). Затем на той же сковородке поджаривал два кусочка хлеба, а потом два яйца. Все это раскладывал на большой тарелке: с одной стороны — хрустящий хлеб и сверху по одному яйцу на каждый кусочек, с другой — ломтики грудинки. У мамы, наблюдавшей однажды за этими манипуляциями, разыгрался аппетит, и она попросила то же самое приготовить для нее. С тех пор Ким каждый раз предлагал ей это блюдо.

После завтрака мы отправлялись на прогулку. Наш излюбленный маршрут пролегал по Тверскому бульвару и завершался в универсаме, откуда мы неизменно возвращались с тяжелыми сумками, нагруженными соками, минеральной водой, сухими винами и разными продуктами. Приспособившись к московскому быту, Ким приучил и меня к оптовым закупкам. Несмотря на тяжелую поклажу, он успевал заметить на земле маленькую букашку и резко останавливал меня, чтобы я на нее не наступила.

— Осторожно! Смотри, какой маленький животник! — так любовно он называл насекомых.

В другой раз он встал на защиту кошки. Она на свою беду попалась на дороге здоровенному пьяному детине, который с размаху пнул ее ногой. Ким бросился на него с криком:

— You are a fool (ты дурак!)!

Я успела вовремя удержать защитника, буквально повиснув на нем, — этот громила мог стереть его в порошок.

Привыкнув к вечному дефициту, Ким часто повторял слово «запас», и я обнаружила у него целые залежи консервов, хотя у нас этим никого не удивишь. Несмотря на мои протесты, он однажды открыл вздувшуюся банку с сомом в томатном соусе и съел ее содержимое. А я в течение двух часов со страхом следила за ним, опасаясь отравления. Он только смеялся и говорил, что сом был очень вкусным, а его желудок способен переваривать и гвозди. После этого я стала постепенно украдкой выбрасывать банку за банкой из его «запаса». Кима позабавил мой испуг, и он часто подшучивал надо мной, вспоминая сома в томатном соусе. Но даже в погоне за дефицитом Ким оставался «белой вороной». Как-то в универсаме, взяв несколько банок сока, я оставила ему сумку и отправилась за другими покупками, а когда вернулась, то обнаружила всего одну банку.

— Там мало оставалось, и я отнес их обратно, — объяснил Ким.

Увидев, что к корзине, где лежат банки с соком, подходят люди, он подбрасывал туда банки из своей сумки.

Часто нарываясь на грубость продавцов в наших магазинах; Ким очень удивился, столкнувшись с этим в ведомственной аптеке КГБ, персонал которой обычно отличался вежливостью. Мы зашли туда по совету нашего невропатолога, чтобы купить корень валерьяны. Врач сказала, что нам обоим надо пить его настой долго и помногу: «Купите побольше, пока есть в нашей аптеке».

Я заплатила в кассу за десять пачек, но, видимо, не стоило принимать этот совет слишком буквально, так как, когда я подала чек, мне швырнули его обратно. Я бросила его и отошла в угол аптеки, не в силах сдержать слезы, доказав тем самым, что мне и десяти пачек мало. Бедный Ким не мог понять, чем вызван гнев аптекаря (возможно, виной тому были магнитные бури), и растерянно топтался около меня.

Трудно было найти ответ на многие «почему» Кима даже мне, прожившей в Москве всю свою жизнь. Помню, Киму приглянулась сумка в витрине ГУМа, и он захотел купить ее для меня. Он не поверил, когда я сказала, что она не продается, и терпеливо искал ее в разных секциях. Чтобы успокоить его, я позвонила по телефону в справочный отдел и дала ему послушать исчерпывающий отрицательный ответ.

Там, в ГУМе, Ким не мог понять, зачем выставлять на витрине то, что не продается. И снова столкнулся с этой проблемой в магазине около нашего дома, где мы постоянно покупали грейпфрутовый сок. Похоже, что, кроме нас, никто его тогда не пил, находя горьковатым и чересчур кислым. (Ким рассказывал, что, когда он покупал апельсиновый сок, слишком сладкий на его вкус, продавщица советовала добавлять туда побольше сахара.) На этот раз нам было сказано, что грейпфрутовый сок кончился, хотя за спиной продавщицы возвышалась целая горка из этих банок.

— С витрины не продается, — отрезала она.

Если нам не везло с соком в одном магазине, то могло посчастливиться с «живыми» апельсинами в другом. Гуляя по тихим переулкам, мы заходили в маленькие магазины, совмещая приятное с полезным, и покупали что-нибудь впрок, чтобы в дальнейшем избежать очередей.

Ким очень любил посещать рынок, невзирая на мучения, которые испытывал в яблочный сезон. Он страдал аллергией на яблоки, не переносил даже их запаха и стремительно пробегал по рядам, заткнув нос платком. Однажды он обеспокоенно носился по квартире, принюхиваясь, как ищейка, бормоча:

— Какой ужасный запах.

Оказалось, моя мама оставила кулек с яблоками в своей комнате, и Ким не мог успокоиться, пока я их не выбросила. Этот плод стал и для меня запретным.

Ким рассказывал, как в молодости бесславно закончилась его романтическая прогулка с дамой. Они случайно набрели на гору яблок. И пока она восхищалась спелыми плодами, он, зажав нос, спасался бегством. Роман так и не успел начаться.

Запаха груш и бананов он также не выносил, но разрешал мне съедать их, закрывшись в ванной, после чего я должна была немедленно уничтожать следы своей «преступной деятельности». Помню, как он удивил наших сопровождающих в Болгарии, когда мы прибыли в роскошные апартаменты, где в каждой комнате благоухали букеты роз. Нервно поводя носом, Ким устремился в самую отдаленную комнату: там в вазе с фруктами среди персиков и винограда притаился его злейший враг — одно-единственное яблоко.

Непритязательный в еде, Ким не мог обходиться без овощей и всегда покупал их на базаре. Однажды я обратила внимание, как грузин (так мы обычно называли торгующих южан, которых теперь почему-то именуют «лица кавказской национальности» — чаще всего в криминальной хронике), смачно поплевывая, полировал до блеска помидоры грязной тряпкой, а затем укладывал их в аккуратную горку, которая соблазнительно рдела на солнце. Ким, конечно, направился к этим наиболее привлекательным плодам.

В тот день, когда мы накрывали на стол, я заметила, что он режет немытые помидоры, которые мы только что принесли с рынка. Еще раньше я обратила внимание на то, что Ким подавал к столу овощи прямо из холодильника. И тогда подумала, что, по-видимому, англичане убирают в холодильник предварительно вымытые овощи. То, что Ким вовсе не считал нужным их мыть, мне не могло прийти в голову.

— Ты никогда не моешь овощи? — всполошилась я.

— Только если они грязные. Но зачем мыть, когда они чистые? — простодушно ответил Ким, определявший чистоту на глаз.

Мне привиделся плюющий на помидоры грузин.

— Как можно? — захлебнулась я.

И тогда Ким мне объяснил, что Англия не стала бы великой империей, если бы англичане страдали брезгливостью. Именно отсутствие брезгливости да здоровый желудок помогли ему выжить на Востоке.

— Если бы ты только видела восточные базары, где мясо, рыба, фрукты — все скрыто под толстым слоем мух! Я помню очень вкусный суп, который ел в Турции. Но прежде чем приступить к еде, надо было выловить ложкой плавающих в нем мух, — рассказывал Ким.

После ланча, состоявшего из легких закусок, овощей и сухого вина, Ким любил подремать. В 5 часов пил чай, а в 6 — аперитив.

По вечерам Ким читал мне стихи (особенно любил Эдгара По) или мы слушали классическую музыку — Бетховена и Моцарта, Вивальди и Листа, Малера и Чайковского. Чаще других Ким отдавал предпочтение Вагнеру. Слушая «Тангейзера» или «Золото Рейна», он начинал вдохновенно дирижировать, того и гляди вознесется в своем кресле.

В 9 часов вечера Ким непременно смотрел информационную программу «Время» и никогда не пропускал спортивных передач. У нас был один телевизор, и я всегда уступала Киму место, когда передавали футбол, хоккей или бокс. Соревнования по фигурному катанию мы обычно смотрели вместе. Ким знал по именам всех футболистов и хоккеистов, был отчаянным болельщиком и вместе с комментатором Николаем Озеровым истошно кричал: «Гол!!!»

Будучи патриотом, он болел за команду «Динамо», бывшую под покровительством КГБ, или советскую сборную. Кима дважды приглашали в учебно-тренировочный центр под Москвой выступать перед хоккеистами накануне чемпионатов мира. Об этом событии он рассказал в письме М.П. Любимову от 2 мая 1978 г.: «Другая причина того, что мы уезжаем так надолго, кроется в волнующем событии, которое я недавно пережил: мне пришлось выступить перед советской хоккейной командой накануне ее отъезда на чемпионат мира в Прагу. Мое предыдущее выступление перед командой «Динамо» было катастрофическим: они проиграли четыре матча подряд. И меня не слишком радуют первые выступления национальной команды в Праге. Четыре выигрыша — звучит неплохо, «о они играли против довольно слабого противника, а потому победы не слишком убедительны».

Из других телевизионных программ самыми любимыми были «В мире животных» и «Клуб кинопутешествий». Кинофильмы Ким смотрел редко. Зато «Иронию судьбы, или С легким паром!» Эльдара Рязанова, которую показывали в каждую новогоднюю ноль, Ким не пропускал никогда. Он восхищался игрой многих наших актеров — Смоктуновского, Чуриковой, Гурченко, Ахеджаковой.

По радио кроме новостей Ким слушал и другие программы Би-Би-Си — политические, спортивные, музыкальные. Не отходил от приемника, когда транслировался крикет или футбол. Еще с молодых лет он болел за английскую футбольную команду «Арсенал» и остался верен своей привязанности…

Ким был сластеной и постоянно изумлял меня странной смесью, которую готовил себе на десерт. Сдобное печенье курабье крошил в пиале, заливал сметаной или кефиром, туда же добавлял варенье и называл это пудингом. От курабье пришлось отказаться, когда он начал следить за своим весом. Тогда для пудинга я стала готовить домашний творог (он называл его «твой творог», а магазинный никогда не ел), который он смешивал с курагой либо инжиром и разбавлял кефиром или сметаной. Ким сам любил готовить протертую смородину и клюкву, которые тоже подмешивал в пудинг.

Большую часть времени Ким проводил, за чтением, сидя в своем любимом старом вольтеровском кресле, доставшемся ему в наследство от Гая Берджесса. По правую руку, на маленьком столике с хохломской росписью, у него стояла пепельница и рядом обычно лежал шоколадный набор, который опустошался с такой же быстротой, с какой заполнялась пепельница. Ким не отрывался от книги, отправляя в рот одну конфету за другой, и вскоре с удивлением обнаруживал, что его рука шарит по дну пустой коробки. А я так и не успевала попробовать ни одной конфеты из набора, обычно предназначавшегося мне.

Коротать бессонные ночи Киму также помогал шоколад. Просидев на постели за книгой несколько часов в ожидании желанного сна, он отправлялся на кухню за плиткой шоколада. К шоколаду он обычно добавлял мацу, которую моя знакомая покупала для нас в синагоге во время еврейской пасхи. Маца заменяла Киму water biscuits (сухое пресное печенье). Он разламывал ее на кусочки, на каждый укладывал по дольке шоколада и эти маленькие «сэндвичи» раскладывал на большой тарелке. А я засыпала под его уютное «хрум-хрум».

Каждое утро Ким задавал мне один и тот же вопрос:

— What are your plans? (Каковы твои планы?).

На этот вопрос я редко отвечала определенно. Он не любил менять своих планов. Неожиданные перемены, даже самые незначительные, всегда вызывали у него досаду.

Например, мы решаем, что сегодня на обед приготовим курицу, а завтра бифштекс. Но мне неожиданно посчастливилось купить свежую рыбу, и я предлагаю курицу отложить на завтра.

— Мы же договорились, — возражает Ким и, хотя не спорит и соглашается, недовольства скрыть не может.

— Кухня моя, — заявил Ким, введя меня в свой дом.

Меня это хоть и удивило, но обрадовало. Кулинарные занятия не входили в число моих увлечений, и я без сожаления уступила Киму эту привилегию. Однажды, купив живого карпа, я решила приготовить его сама. Ким не возражал. Пока рыба жарилась, я кое-что постирала, а она тем временем, естественно, подгорела. Я очень огорчилась, что демонстрация моего кулинарного искусства закончилась сталь плачевно.

— Черный карп? — удивился Ким, но все-таки съел его и похвалил. И тут я прослезилась. Моя реакция его озадачила, и он настаивал, что было очень вкусно. Меня обидело, что он лукавит, следовало бы признать прямо и честно, что блюдо испорчено. На самом деле, несмотря на обгорелый бок, мне все-таки не удалось его окончательно испортить.

Но «черного карпа» Ким не забыл и часто дразнил меня. С ним-то такого никогда не случалось. Уж если он что-то готовит, то с кухни не уйдет. Мог сидеть часами, уставившись в духовку. В лучшем случае принесет газету с кроссвордом. Это — единственное, на что позволит себе отвлечься. Поэтому у него никогда ничего не пережаривалось, не переваривалось. Все приготовленные им блюда были идеальны.

Впоследствии и мне удалось завоевать авторитет кулинара. Постепенно я почти полностью завладела кухней, хотя и не испытывала радости от своей победы. Ким стал лениться и все реже занимался стряпней. Он с удовольствием ел приготовленные мною блюда и больше не стремился властвовать на кухне. Когда же требовалось соблюдать точное время, я не могла соперничать с Кимом и оставила за ним привилегию запекать в духовке мясо и птицу.

Ким был вдохновенным кулинаром, но при этом неукоснительно соблюдал рецептуру, обложившись книгами. Очень любил острые блюда, особенно индийское карри. Его отец говорил, что карри только тогда настоящее, если после первой ложки вас прошибает пот. (Рассказывая об этом, Ким проводил ладонью по лбу, смахивая воображаемый пот.) Ким употреблял много острых специй. Если он и заказывал детям или коллегам привезти что-нибудь из-за границы, так это были соусы и приправы да еще апельсиновый джем.

Задумав приготовить на обед утку «по-пекински», Ким строго выполняет все советы китайского кулинара. Птица должна провисеть всю ночь на сквозняке, чтобы основательно просохнуть, прежде чем попасть в духовку. Только тогда мясо будет нежным, а корочка хрустящей. Ким долго выбирает подходящее место, куда бы подвесить тушку. Наконец вбивает гвоздь в косяк двери, ведущей на кухню. Правда, впоследствии я уговорила его жарить утку без предварительной экзекуции, и мы пришли к обоюдному согласию, что по своим вкусовым качествам она не уступает подвешенной.

Свою квартиру Ким очень любил, но жаловался, что маловата кухня. Ему было недостаточно места, чтобы развернуться в полную силу, и мешало даже мое присутствие. Поэтому я торопилась перемыть и почистить всякую снедь прежде, чем он приступит к стряпне. Ким работал поваром увлеченно и сосредоточенно и не терпел никакого вмешательства. Даже в кабинете, занимаясь своей основной работой за письменным столом, он не выглядел таким серьезным, как на кухне. Казалось, что именно на кухне, глядя в кастрюлю, он решает мировые проблемы. Пока он колдует, растет гора грязной посуды, которую я потихоньку перемываю, чтобы освободить ему поле деятельности.

Работая, Ким то и дело вытирает руки о свои брюки, и я спешу повязать ему фартук. Тем не менее его руки упорно тянутся к штанам. Пришлось сшить ему такой передник, который опоясывал его, как юбка, окончательно закрыв доступ к брюкам.

За чистоту брюк Кима я вела долгую и безуспешную борьбу. Он любил фланелевые брюки, но я не могла найти их в продаже. И только в Венгрии мне посчастливилось купить несколько отрезов фланели, из которой в Москве сшили пять пар брюк. Мне не удавалось приучить Кима аккуратно вешать свои брюки, и они быстро принимали неопрятный вид. А он уверял, что фланелевые брюки непременно должны быть старыми, мятыми и грязноватыми, чтобы чувствовать себя в них уютно. На мои замечания Ким отвечал, посмеиваясь:

— Это хороший стиль. Недаром обо мне писали, что я небрежно элегантен.

На это трудно было возразить.

Раз в неделю мы ходили на Главпочтамт, где Ким абонировал почтовый ящик. Там он получал газеты «Таймс» и «Геральд трибюн», а также журналы «Тайм» и «Санди таймс». Этот адрес, в отличие от домашнего, который тщательно скрывался, был известен за рубежом, и на него поступала корреспонденция со всего мира. Большинство писем благополучно доходило и с таким адресом: «Киму Филби. Кремль. Москва» или «Генералу Филби. Лубянка. Красная площадь». Помимо бесконечных просьб дать интервью он получал массу религиозных писем, а также… предложения вступить в брак.

Мне запомнилось письмо одной леди из Лондона с предложением руки и сердца. Копию этого письма, по ее словам, она отправила в ООН Курту Вальдхайму. Во втором письме «невеста» сообщала, между прочим, что составила завещание в пользу Кима. После продолжительного перерыва она прислала третье письмо, в котором объяснила свое молчание тем, что была в госпитале, но просила не беспокоиться о ее здоровье. К этому письму была приложена фотография. Когда я ее увидела, меня перестали терзать муки ревности. Больше писем от нее не приходило.

Среди некоторых сохранившихся писем я обнаружила такой комментарий Кима: «Любопытно заметить, что это письмо, пришедшее в мое отсутствие с канадской маркой, адресовано мистеру Киму Филби — Кремль, Москва, Россия. Странно, что половина писем, которые я получаю от религиозных маньяков, посланы из Канады, тогда как предложения вступить в брак приходят главным образом из Англии и Франции».

Мы шли к Почтамту всегда пешком по бульварам: Петровскому, Страстному, Сретенскому. Я едва поспевала за Кимом, который был неутомимым ходоком. При подъеме от Трубной площади к Сретенке я и вовсе не могла угнаться за ним и пищала: «Не беги». Возвращались мы тем же путем или на такси, если ноша была тяжелой.

Дома, сортируя газеты, Ким всегда раздражался, так как приходили они в обратной последовательности. Так, например, 1 февраля он получил номера от 15, 16, 19, 20 января, а 8 февраля — от 5, 7,10 и 18 января. Кураторы его уверяли, что в таком порядке газеты присылают из-за границы (кажется, в этом их убедили на Почтамте). И газеты, и журналы были либо скручены в рулоны, либо сложены гармошкой. Ким, обстоятельный во всем, расправлял их, укладывая между тяжелыми атласами, и сверху водружал чугунный утюг.

На следующее утро он вытягивал из-под пресса один экземпляр «Таймс», сгорая от нетерпения приняться за, кроссворд, который называл гимнастикой для мозгов. Эти кроссворды были необычайно сложными, не имеющими ничего общего с нашими. Подаренную кем-то книгу подобных нашим английских кроссвордов Ким сразу отбросил — слишком легко и скучно. Однажды куратор попросил прочитанные Кимом газеты для какого-то англичанина, который потом спрашивал:

— Кто этот гениальный человек, который разгадывает все кроссворды? Я, прожив всю жизнь в Англии, до сих пор не могу понять их принципа.

Услышав это, я обрадовалась, мне стало легче мириться с собственной тупостью, так как и я не могла разобраться в системе и логике построения кроссвордов даже после объяснений Кима. Ему же удавалось разгадать любой кроссворд до конца, не оставив ни одной незаполненной клеточки.

Примерно через год-два после нашей свадьбы Кима стали время от времени загружать работой, которую приносили и уносили кураторы. Ким сразу включался в очередное задание, хотя внешне ничего не менялось в его поведении. Он продолжал заниматься обычными повседневными делами, пока вынашивал свои идеи, не делая никаких записей или пометок. Но даже во время нашей беседы я чувствовала, что его мысли далеки от меня.

Так проходили день, два, от силы неделя… Потом Ким садился за машинку и начисто печатал свой труд. Об окончании работы я сообщала куратору по телефону.

Когда куратор говорил, что задание срочное, Ким, понимая это буквально и ко всему относясь очень ответственно, немедленно принимался за работу и выполнял ее молниеносно. Его очень удивляло, что куратор не всегда спешил забрать «срочную» работу.

Разумеется, я не имела никакого представления о содержании заданий, которые выполнял Ким. Во-первых, меня это совсем не интересовало, а во-вторых, я считала, что чем меньше знаю шпионских секретов, тем лучше для меня. Ким обычно коротко комментировал очередное задание: «Это довольно интересно» или: «Очень скучно». Последнее звучало чаще. Насколько я понимала из его сухих замечаний, он получал изложенные кем-то идеи или заготовки, которые ему приходилось доводить «до ума». Он часто выходил из себя, считая, что очередная идея не стоит и выеденного яйца, просто бессмысленная трата времени. Иногда Ким загорался энтузиазмом, говорил, что получил трудное, а значит, интересное задание. Однажды он сказал, что результат его труда получил большой резонанс, и очень гордился этим.

Спустя некоторое время характер работы Кима существенно изменился: она стала носить систематический и упорядоченный характер. Вместо куратора, выполнявшего роль курьера, у Кима появился постоянный работодатель — Георгий. Он приходил регулярно, раз в неделю, и они вдвоем на несколько часов закрывались в кабинете, куда я время от времени приносила чай, чтобы поддержать их творческую активность. Закончив свой труд, они переходили в гостиную и с чувством выполненного долга расслаблялись за бутылкой коньяка.

«Приступы лихорадочной профессиональной деятельности перемежались у меня с погружением в мое старое кресло, «чтобы заполнить пробелы в чтении газет». Грубо говоря, это означает, что между вспышками лихорадочной активности я лентяйничал. Когда Вы доберетесь до моего возраста, Вам, возможно, захочется поступать так же», — писал Ким М.П. Любимову 27 января 1980 г.

Как впоследствии рассказывал мне Георгий, это была его идея — привлечь Кима к активной работе. Он изложил свою идею О.Д. Калугину, который тогда руководил контрразведкой, и тот согласился.

В 1980 году у Георгия начались разногласия с его непосредственным начальником, причем настолько серьезные, что позднее ему пришлось поменять место работы. Его визиты к Киму неожиданно прекратились. Он просто исчез, как прежде исчезали наши кураторы. Вместо него пришел Анатолий, и работа продолжилась.

Спустя несколько месяцев после своего исчезновения Георгий неожиданно появился у нас (без предупреждения о своем визите по телефону, что было необычно) и рассказал, что ему было приказано прервать всякие контакты с Кимом, не вдаваясь в объяснения. Тем не менее он счел своим долгом известить нас об этом. Георгий почему-то (!) говорил шепотом и выглядел необычайно взволнованным и таинственным. Он был первым из «пропавших без вести», кто в конце концов объявился.

Анатолий работал с Кимом недолго, вскоре уехал в командировку, предупредив об этом, и оттуда присылал трогательные послания. Юрий, сменивший Анатолия, работал с Кимом до самого конца. Ким ценил профессиональные качества всех троих. Ему было легко и интересно с ними работать.

Между тем ко многим действительно ценным советам Кима совсем не прислушивались в КГБ. Я помню, как однажды к нам пришел О.Д.Калугин. И радостно сообщил о победе исламской революции в Иране. Ким, наоборот, расстроился, предвидя опасность распространения ислама. Его удивляли недальновидность и некомпетентность наших политиков, не осознававших этой опасности. Свое отношение к аятолле Хомейни Ким изложил в письме Грэму Грину 2 января 1980 г:

«…Не думаю, что на основании лишь того, что я — сын своего отца (Сент-Джон Филби принял ислам. — Р. П.-Ф.'), я имею право говорить об аятолле. Я никогда не был человеком религиозным, и потому мне, наверное, труднее, чем многим, понять неразумность поведения, даже своего собственного. Я склонен рассматривать аятоллу омерзительным старым обманщиком, а его драгоценную Исламскую республику — бессмыслицей».

Далее Ким высказывает свою озабоченность проблемой с заложниками, когда иранцы захватили американское посольство в Тегеране. Эти слова особенно актуальны в наши дни:

«По-видимому, существуют две проблемы: заложники и будущее Ирана. Что касается заложников, я думаю, мы все находимся в согласии, поскольку только одному Аллаху известно, чье посольство на очереди быть разграбленным, разгромленным, сожженным или оккупированным. Но какой способ лучше подходит для их освобождения? Действие или бездействие? Я не могу проникнуть в мысли а. (аятоллы. — Р. П.-Ф.) или студентов, резвящихся на каникулах. По большому счету, твоя идея совместных действий, сосредоточенных в сферах влияния, пожалуй, выглядит привлекательно (я передал это компетентным органам). Но, разумеется, подобная операция предполагает взаимное доверие и добрую волю — товар, запас которого слишком скуден в эти дни, и он стремительно убывает (как мне кажется) с каждым часом».

Узнав о введении советских войск в Афганистан в 1979 году, Ким буквально схватился за голову. Он был в отчаянии, считая, что эта преступная глупость обойдется нам несчетными потерями. Уже тогда, в самом начале войны, он предвидел трагический конец этой авантюры, вернее — бесконечную войну.

И снова Ким поделился своими огорчениями с Грэмом Грином в том же письме:

«…Теперь об этой жуткой истории в Афганистане. Едва ли нужно говорить тебе, как я всем этим огорчен, — тебя может удивить то, что я не встретил здесь никого, кто бы этому радовался. Судя по всему, было крайне необходимо избавиться от Хафизуллы Амина, который буквально устраивал кровавую баню, именовал себя афганским Сталиным и вел себя соответственно. Но было ли так уж необходимо выбирать военное решение проблемы, как это нынче называют? Не достаточно ли было тихо расправиться с Амином ударом кинжала? Но это, конечно, просто импульсивная реакция. Я не моту высказывать свое мнение, не зная всех фактов, приведших к такому решению».

Тем не менее я слышала, как Ким высказывал сотрудникам свое мнение по поводу вторжения в Афганистан в самой резкой форме. Но (увы!) его советы не повлияли на ход событий.

…Параллельно с «надомной» работой у Кима появились новые обязанности. Ему отвели роль наставника молодежи. Эта идея осенила М.П. Любимова в 1974 году, когда он стал начальником Третьего отдела Первого главного управления КГБ. По его словам, он предложил О.Д. Калугину использовать Кима для «оживления работы по Англии». Тогда это было особенно актуально, поскольку в 1971 году из Англии выдворили 105 советских дипломатов. Фактически вся резидентура была разгромлена. Там остался только один латыш Я. Лукашевич. (Несколько лет спустя мы встретились с ним в Латвии на съемках документального фильма о работе советской контрразведки.)

Итак, Ким был призван ковать новые кадры. С этой целью отобрали группу молодых людей, которым он передавал свой многолетний профессиональный опыт. Занятия проводились на конспиративной квартире в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Группа обычно включала трех-четырех человек, ее состав иногда изменялся — одни студенты уезжали в командировки, их место занимали новички.

Ким заинтересованно отнесся к новому роду деятельности. Ему доставляло удовольствие общаться с молодыми людьми: он видел в них своих единомышленников и был с ними предельно откровенен. Меня радовало, что Ким нашел наконец занятие себе по душе, и я старалась поддерживать в нем интерес к этому делу, лишь бы он не замыкался в стенах нашего дома.

Ким делился со мной впечатлениями о своих учениках, говорил, что они интеллигентные и способные. Среди них он особенно выделял одного — Майкла (как он его называл) — и давал ему самые высокие оценки, считая его подающим большие надежды.

— Этот просто блестящий, — говорил Ким о своем любимце и очень хотел познакомить меня с ним.

Знакомство наше состоялось не скоро. Я видела Майкла при жизни Кима всего один раз. Второй раз он навестил меня в день похорон Кима. Впоследствии я подружилась с ним и его семьей, и мы стали часто встречаться.

Бывая в командировках, ученики переписывались со своим учителем. Ким посочувствовал Майклу, работавшему в Англии в начале 80-х годов:

«…Да, я представляю себе, что твой путь в эти дни усеян скорее минами, нежели розами. Впервые я по-настоящему начинаю бояться того, что могут замышлять эти безумцы из Вашингтона, ну и, конечно, пудель Рейгана (миссис Т.) тут как тут. А вот британская политика впервые становится интересной. Не скажу, чтобы я с восторгом относился к либералам или социал-демократам — все это старая команда, только они решили сменить одежду. Ты наверняка знаешь обо всем этом больше меня, так что не стану дальше распространяться» (16 января 1982 г.).

Занятия Кима со студентами носили форму собеседований или деловых игр и в какой-то мере напоминали уроки актерского мастерства. Эти встречи проходили в непринужденной обстановке — за рюмкой коньяка и чашкой чая. Ким обучал своих подопечных умению произвести хорошее впечатление, манере поведения, общения, объяснял, как надо разговаривать, о чем беседовать. Его советы, даже в мелочах, в таких, например, как выбирать одежду, подобающую случаю, как уметь носить вещи, были необычайно полезны. Этому их никто другой научить не мог. Таким путем Ким помогал своим студентам войти в определенный образ, внедриться в чужую среду, стать «своим среди чужих», одним словом, быть англичанином.

Вместе с тем Ким сетовал, что его не использовали в свое время, когда он действительно обладал бесценными знаниями. Он считал, что его опыт безнадежно устарел, что он слишком отстал от жизни и не может принести достаточной пользы своим слушателям. Но студенты уверяли, что его опыт уникален, и очень дорожили этими семинарами. В письме к М.П. Любимову от 14 апреля 1977 г. Ким писал:

«На следующей неделе мы уезжаем в Ленинград (по делам), а через неделю — в Крым на отдых, который, надеюсь, я заслужил. Тем временем я продолжаю говорить всякую ерунду мальчикам, а они, похоже, готовы меня слушать — возможно, они все же что-то от этого получают».

Ким тщательно готовился к своим занятиям — это было заметно по его сосредоточенному, даже отрешенному выражению лица, которое у него появлялось накануне встречи со студентами. При этом я не видела его сидящим за письменным столом, никаких конспектов или планов он не составлял, придумывая очередную тему семинара на ходу.

«Мы снова взялись за старое: в этом году у нас двое новеньких и один или двое из старого состава. Сегодня я встречусь с ними во второй раз и усиленно ворочаю моими бедными старыми мозгами, пытаясь придумать, что бы такого им сказать, чего они еще не знают.

Желаю тебе всяческих профессиональных успехов, и, если какие-то мои случайные замечания смогут этому способствовать, я буду горд и счастлив» (из письма Майклу от 31 октября 1983 г.).

В последние годы своей жизни Ким часто болел, и каждый выход из дома становился для него проблемой. Однажды, когда он шел на занятия, ему пришлось пешком подниматься на девятый этаж, так как испортился лифт. Домой он вернулся вконец обессиленным. После этого случая Ким предложил куратору перенести встречи с учениками на нашу квартиру. Эта просьба была выполнена, хотя и неохотно, поскольку считалось нежелательным расширять круг наших посетителей.

И все-таки даже дома Киму становилось с каждым разом все труднее справляться с этой нагрузкой.

«Дело в том, что я отметил конец нашего юбилейного года и начало нового самым неподходящим образом: в декабре меня жуткий прихватил бронхит, а в январе — грипп. Сейчас я только выбираюсь из всего этого и надеюсь возобновить беседы с нашими молодыми друзьями в будущую пятницу» (из письма М.П. Любимову от 17 января 1978 г.).

Ким жаловался мне, что говорить беспрерывно в течение двух часов очень утомительно. Со временем интервалы между семинарами стали увеличиваться, и мне приходилось все чаще звонить куратору, прося перенести очередной урок на неделю или на неопределенный срок. Тем не менее эти занятия, хотя и с большими перерывами, продолжались до последнего года жизни Кима.

«Сразу же после праздников я начну читать четвертый курс лекций молодому поколению. Кажется невероятным, что я прочел уже три курса. Тот, кто первый сказал: «Время летит», был наверняка прав» (из письма М.П. Любимову от 4 ноября 1979 г.).

Не прерывалась его связь и с учениками, работавшими за границей.

«Я только что выбрался из больницы и ко мне приехала старшая дочь с мужем и моим старшим внуком (ему теперь уже 20!) на Рождество, и мы только сейчас начали возвращаться к нормальной жизни.

…Мне очень понравилось твое интервью с Питером Устиновым. Я встречался с ним несколько раз в 1944–1946 годах, в начале его карьеры, но по-настоящему я знаю его отца. Клоп, как все его звали, был очень интересным человеком. После эмиграции его семья приняла немецкое гражданство, и Клоп поступил на службу в германское Министерство иностранных дел. Когда он работал в германском посольстве в Лондоне, его завербовало МИ-5. Он «дезертировал», когда при нацистах ему стало слишком жарко, но продолжал работать среди немцев и сделал немало хорошего. Когда в 1944 году он стал менее полезен для МИ-5, они предложили его мне, и я немало поспособствовал тому, чтобы отправить его в Лиссабон, где было много немцев, которые к тому времени главным образом беспокоились о том, как спасти свою шкуру. Вот тогда я узнал его достаточно хорошо.

Конечно же, я видел улыбающееся лицо нашего старого друга, смотревшее на меня с первой полосы «Таймс» в прошлом году. Ты говоришь, что он вел себя очень хорошо, и я чрезвычайно горжусь им. Ведь он отслужил полный срок и получил продление, чего мы, пожалуй, не ожидали. И, насколько мне известно, никто по его вине не пострадал. Что ж, Майкл, ты по-прежнему высоко держишь факел, и я вполне могу поверить, что тебе выпадают весьма тревожные минуты, мягко говоря. В наши дни трудно увидеть много просветов — что и говорить, когда такой невежественный клоун, как Рональд Рейган, находит поддержку и становится президентом США. Приходится надеяться на лучшее будущее, а пока терпеливо трудиться и сеять разумное, где бы мы ни находились. Я горячо сочувствую тебе — нелегко работать в такой враждебной атмосфере, но надеюсь, что благодаря твоим личным качествам ты найдешь все-таки людей, с которыми можно встречаться на человеческом уровне». (Из письма Майклу от 8 января 1983 г.).

Приезд детей вносил приятное разнообразие в нашу жизнь. Все пятеро — три сына и две дочери, — а также четверо внуков навещали Кима в Москве. Том был первым из них, кого я узнала. С ним и с Кимом я познакомилась одновременно. После этого он приезжал к нам два года подряд. У него был беззаботный жизнерадостный характер и экстравагантные замашки. Работая жокеем, он следил за своим весом и с самым серьезным видом уверял, что для этого ему необходима диета из икры и шампанского.

Однажды мы вчетвером отправились в ресторан. Том с моим братом шли впереди и оживленно разговаривали. Создавалось впечатление, что они прекрасно понимают друг друга. Мы с Кимом, следуя за ними, гадали, о чем и на каком языке они могли беседовать. Очевидно, каждый на своем, так как Том ни слова не знал по-русски, а Костя по-английски.

Затем я познакомилась со старшей дочерью, Джозефиной. Она приезжала чаще всех, почти каждый год. Сначала одна, потом со вторым мужем, иногда с детьми. (С первым мужем она посещала Кима еще до меня.)

Только с младшей, Мирандой, я не встречалась в Москве и познакомилась с ней в Лондоне уже после кончины Кима. Она приезжала к нему всего один раз, летом 1969 года, за год до нашего знакомства, вместе со старшей сестрой Джозефиной и ее тремя детьми, мал мала меньше. Ким повез семью к Черному морю, в Сухуми, где поручил куратору снять для них дом. Обещанный дом Ким получил, только не пустой, а со всеми домочадцами впридачу, которые любезно потеснились, уступив англичанам две комнаты. Там они и ютились вшестером. Об этом отдыхе мне в разное время рассказывал каждый из них, но плохие воспоминания у всех были общими.

Хозяева оказались хлебосольными, и в доме постоянно толпился народ. Они веселились и пили чачу, не оставляя без внимания и Кима. После возлияний его мучали кошмары, и он кричал по ночам, пугая детей. Оставив его в одной комнате, все остальные теснились в другой, пока Миранда не выбрала из двух зол меньшее и не переселилась к Киму. Подгулявшие взрослые пичкали малышей чем попало, и те постоянно маялись животами. Гости либо квартиранты спали повсюду — в коридоре, на полу, и о них приходилось спотыкаться.

Теплое море тоже не доставляло удовольствия Киму. Избалованный песчаными пляжами, он не мог привыкнуть к гальке. (Ким даже не мог носить ботинки с тонкими подошвами: его нежные ступни чувствовали малейшие шероховатости асфальта.) Прежде чем войти в воду, он надевал несколько пар носков и так плавал, изумляя окружающих.

На Миранду эта поездка произвела поистине неизгладимое впечатление, отбив охоту к новым визитам в Советский Союз. Больше она к Киму не приезжала.

Спустя десять лет Джозефина снова решилась приехать с детьми, и мы ломали голову, куда с ними податься. Что мы можем предложить им, избалованным европейскими курортами, кроме «сухумского варианта», который Ким не хотел повторять? И ему пришла на ум Болгария. Во время очередного визита в эту страну Ким заручился согласием заместителя министра внутренних дел, и на следующий год мы приехали в Софию, чтобы встретить там беспокойное семейство из Лондона. Накануне этой поездки, 18 июля 1979 г., он написал М.П. Любимову:

«Задержка с ответом на твое письмо частично объясняется тем, что я опять плохо себя повел: сильнейший приступ бронхита уложил меня на пару недель. Сейчас все позади, и мы в начале будущей недели едем встречаться с моей старшей дочерью и тремя внуками в «одну социалистическую страну». Старший мальчик, которому шестнадцать лет, говорят, изрядно вымахал — он на несколько дюймов выше меня, так что мне придется вести себя с ним осторожно. Возможно, то обстоятельство, что я держу в руках тесемки от мешочка с деньгами, позволит мне осуществлять положенный деду контроль, но я сомневаюсь. Боюсь, нам предстоит напряженный «отпуск». Но я десять лет не видел их, так что это будет интересное сборище.

Лето у нас преотвратительное — то неделя жары, то неделя холода, а кроме того, много дождя в июле, когда он не очень-то нужен. Надеюсь, что в Б. (я имею в виду другую социалистическую страну) условия окажутся более благоприятными, а иначе будет весьма сложно развлекать детей. Мы стучим по дереву».

Из Софии отправляемся к морю, на Солнечный берег, на двух машинах — «Волге» и «Чайке». Старший из детей, Джулиан, великодушно уступил «Чайку» младшим — Люси и Джереми, и те постоянно сражались между собой за место рядом с шофером. Нас поселили в доме отдыха Министерства внутренних дел, неподалеку от старинного города Созополя. В день приезда Люси и Джереми шокировали чинную публику, затеяв драку в фонтане. Они исступленно колотили друг друга, не замечая осуждающих взглядов молчаливых зрителей, пока Ким грозным окриком не остановил это безобразие.

Погода никогда не была к нам так благосклонна, как в эти две недели. Все дни мы проводили у моря, но дети были разочарованы, лишившись своей «Чайки», которую заменил микроавтобус.

Джон, старший сын (он на два года моложе Джозефины), также часто наведывался к Киму — один или вдвоем с первой женой, а потом и втроем со второй женой и дочкой. Малышке не было еще и года, когда она впервые побывала в Москве.

К приезду Джона с первой женой Нишией («прекрасной израильтянкой из Йемена», как Джон написал в телеграмме, когда известил нас о своей женитьбе) Ким приготовил сюрприз — путешествие на теплоходе по Волге от Москвы до Астрахани и обратно. Он был уверен, что это доставит им удовольствие, но оказался прав только наполовину. Если Джон был в восторге от плавания, то Нишия скучала и была всем недовольна: ей было либо слишком жарко, либо слишком холодно. Для нее самые первые минуты в Москве оказались далеко не радостными, правда не по нашей вине. Неприятности начались еще в Лондоне, когда в последний момент перед посадкой им поменяли рейс.

Ким, приехав в Шереметьево (в тот раз я оставалась дома — готовила праздничный обед), не обнаружил никакой информации о прибытии самолета из Лондона. Обыскав вдоль и поперек аэровокзал, он вышел из здания, не зная, что еще предпринять. Там его внимание привлекла печальная фигура: женщина сидела на тротуаре, устало опустив голову. Он подошел и спросил:

— Нишия?

— Yes! (Да!) — удивленно ответила она.

Тем временем Джон метался в поисках Кима и был в полной растерянности: он не знал нашего адреса и не говорил по-русски. К счастью, все закончилось благополучно.

Наше путешествие по Волге длилось 16 дней. В этой поездке нас сопровождал очередной Владимир со своей дочкой-подростком. Он прекрасно ладил с Джоном, но сражался с ним за шахматной доской. Мы еще не успели расположиться в своих каютах, как нас вызвала на «собеседование» буфетчица, крашеная блондинка с беспокойными глазами, металлическими зубами и великолепной фигурой. Она сразу поняла, что имеет дело с солидными людьми, и предложила свои услуги по снабжению напитками. При этом она цепким взглядом ощупывала мужчин, пытаясь определить свою потенциальную жертву. Тем не менее свое обещание буфетчица сдержала, и мы были обеспечены пивом и минеральной водой на всем пути следования.

Мы побывали во всех приволжских городах. В крупных портах стоянка длилась по несколько часов, и каждый раз на причале нас ждали две черные «Волги», которые привлекали внимание всех пассажиров корабля. Нас радушно встречали местные представители КГБ и после осмотра достопримечательностей города угощали обильным обедом. Мы уже привыкли к подобным мероприятиям и принимали их как неизбежность. Джону доставляло удовольствие русское хлебосольство, а для Нишии это было настолько мучительно, что она часто предпочитала оставаться на корабле. Ее недовольный вид и отсутствие аппетита вызвали сочувствие даже у суровой официантки, и та спросила Нишию, чего бы ей хотелось на завтрак.

— Marmelade, — грустно сказала Нишия и поневоле развеселилась, когда вместо джема, который подают к традиционному английскому завтраку, ей принесли коробку мармелада в шоколаде.

На очередном обеде в Костроме Джон был неприятно удивлен, что со стола убрали выпитую наполовину бутылку водки. Ее тут же заменили новой. Кима позабавило беспокойство Джона, непривычного к такому расточительству.

В Астрахани мы побывали в кремле, красоту которого, как и изобилие южного базара, трудно описать. Мы особенно подивились разнообразию форм и размеров помидоров всевозможных оттенков — лимонно-желтого, ярко-оранжевого и кроваво-красного — цветов. Большую часть дня мы провели на катере в заводи, купаясь и забрасывая удочки, ничего не поймав. К счастью, кто-то заблаговременно выловил большого осетра, которого разделали на наших глазах. Нас угощали свежей икрой, которую мы ели столовыми ложками, а потом ухой.

Речники прониклись особой симпатией к Джону: они с удивлением говорили, что никогда в жизни не видели, чтобы кто-нибудь выпил столько водки и при этом вел себя так прилично. Ему даже доверили штурвал корабля, которым он уверенно управлял на большой скорости. Огни города стремительно приближались к нам, и я зажмурилась от страха — мне казалось, что мы вот-вот врежемся в многоэтажный дом на берегу. Между тем Джон плавно подвел катер к причалу, вызвав одобрение команды.

Судя по тому, как часто у нас бывали Джон и Джозефина, им эти поездки доставляли удовольствие. Джон сам говорил об этом, но однажды удивил меня, когда, оглядывая кухню, сказал:

— Здесь все так примитивно, но, несмотря на это, мне так хорошо у тебя!

А я-то думала, что у нас шикарная кухня, так же считали и мои друзья, у которых все было гораздо скромнее. И только побывав в Англии, в гостях у детей, я поняла, какая бездна нас разделяет на бытовом уровне.

Самый младший сын, Гарри, приезжал при мне только один раз (он побывал в Москве еще до моей встречи с Кимом и ездил с ним в Эстонию). На этот раз он приехал в декабре. В тот год выдалась на редкость морозная и снежная зима, и мы катались с ним на лыжах в Измайловском парке (для этого специально купили ему лыжи с ботинками), а потом мама угощала нас обедом с блинами. Обед ему пришелся по вкусу, но желания повторить лыжную прогулку у него больше не появилось, как и оказалось достаточно всего одного посещения открытого бассейна «Москва».

Мы старались показать Гарри все достопримечательности, но московская жизнь, как и сам город, не вызвали у него интереса. Я переживала, что мои усилия пропадают даром, не зная, чем его можно порадовать, а он утешал меня, что вполне счастлив и в такой мороз предпочитает оставаться дома и подолгу спать, как медведь в берлоге.

Дети обычно приезжали на две недели в разное время — в рождественские или пасхальные каникулы либо летом. К их приезду мы старались накапливать деликатесы, и у них создавалось впечатление, что икра не сходит с нашего стола и в повседневной жизни. В свою очередь, они радовали нас гостинцами из Англии.

Разумеется, мы хотели показать детям наиболее привлекательную сторону московской жизни и, кажется, преуспели в этом. Судя по всему, наши гости преувеличивали уровень благосостояния Кима, а он поддерживал эту иллюзию. Хотя их удивлял скудный ассортимент наших магазинов, они полагали, что к нам это не имеет отношения. Зато в те годы был большой выбор сувениров — всевозможные предметы из камня, металла и дерева, изделия с росписью из Хохломы и Палеха и многое другое. Мне доставляло удовольствие покупать им подарки, которые они сами выбирали.

Киму предоставляли служебную машину, когда мы встречали и провожали детей в Шереметьево, а также на дальние поездки, такие как в Звенигород или Суздаль. Ким никогда не получал отказа в своих просьбах, но в повседневной жизни мы редко пользовались такими услугами.

Радуясь приезду детей, Ким и расставался с ними без сожаления. Он привык к уединенному образу жизни, и любые гости его утомляли. Я тщательно готовилась к приему детей, любила их встречать (Ким оставался дома, пока я ездила в аэропорт) и всегда грустила, расставаясь с ними. Мне даже казалось, что эти визиты доставляли больше удовольствия мне, чем Киму.

У Кима часто сочувственно спрашивали, каким преследованиям подвергаются его дети. Советским людям было известно, что члены семьи неизбежно пострадали бы в аналогичной ситуации в нашей стране. Они не могли поверить, что его шпионская деятельность никак не отразилась на жизни детей. Только однажды, когда Джон решил отправиться фотокорреспондентом на вьетнамскую войну, отголоски прошлого его отца напомнили о себе. Ему медлили с выдачей визы в паспортном отделе, и он считал, что причиной тому была фамилия Филби. Визу он все-таки получил и побывал во Вьетнаме. Кстати, никому из детей не чинили препятствий с поездками в Советский Союз.

Думаю, что труднее всех было самым младшим — Миранде и Гарри, когда умерла их мать, а вскоре они лишились и отца.

Братья и сестры, все пятеро, мало похожи друг на друга и еще меньше напоминают Кима. Я с трудом находила у них что-то общее во внешности с отцом. Иногда это сходство обнаруживалось в отдельных чертах лица, в походке или жестах. Джон, очень теплый, душевный, был наиболее близок Киму и разделял его политические взгляды.

Как-то во время майских праздников в Москве Джон стащил на улице два красных флага (удивительно, как ему удалось беспрепятственно прошагать с ними по городу) и растянул их над кроватью в спальне Кима, видимо в знак уважения к идеалам отца.

Патриция, младшая сестра Кима, выразила свое понимание в иной форме — она прислала вместе с теплым письмом пластинку Фрэнка Синатры. И среди его песен она выделила одну — «Мой путь», подчеркнув название и надписав «Киму от Пэт».

Там есть такие строки:

Ким очень любил Патрицию, и этот знак внимания растрогал его, к тому же песня оказалась на удивление созвучна его убеждениям.

Вряд ли кто-нибудь из детей по-настоящему понимал мотивы поступка своего отца, но они предпочитали не высказываться на эту тему. Тем более было удивительно, что дети, такие непохожие друг на друга, в разное время говорили мне одни и те же слова:

— Не was a great father! (Он был замечательным отцом!)

Первое время я пыталась выводить Кима «в свет», пока не убедилась, что это не доставляет ему никакого удовольствия. Я напрасно радовалась, когда достала билеты на премьеру английского фильма (забыла его название, но помню, что это была экранизация классического произведения), вообразив, что знакомый сюжет придется Киму по душе. Он ничего не смог понять и сбежал из зала, просмотрев всего несколько кадров, — его невыносимо раздражал русский перевод, заглушавший английскую речь.

Как-то раз мне удалось уговорить его пойти в Малый театр на «Царя Федора Иоанновича». Обычно он избегал драматических постановок, так как плохо понимал русскую речь. В этом случае я надеялась, что спектакль ему понравится: он очень хорошо знал русскую историю и любил Смоктуновского, который играл царя Федора. Моим надеждам не суждено было оправдаться. Уже к середине первого акта Ким заскучал, заерзал в кресле, а в антракте заявил, что хочет уйти домой. Я надулась и не стала его удерживать, а сама в гордом одиночестве досмотрела спектакль до конца, хотя и без прежнего удовольствия.

После этого похода в течение нескольких дней Ким выглядел задумчивым и озабоченным. Наконец, спросил:

— Кто такой Шурин? Почему я никогда не встречал этого имени?

Царь Федор, обращаясь к Годунову, который был братом его жены — царицы Ирины, всегда говорил «шурин» (brother-in-law), а для Кима это звучало как русская фамилия подобно Шуйскому или Годунову. Его расстроило собственное невежество, незнание одного из главных действующих лиц пьесы и истории, и он не находил себе места, пока не поговорил со мной и не закрыл это белое пятно в своих познаниях.

Как ни странно, Киму понравилась венгерская комедия «Проснись и пой» в Театре Сатиры с блистательной Татьяной Пельтцер. Он без труда разобрался в незамысловатом сюжете. Обычно же в кино и театрах Ким томился от. скуки, и у меня из-за этого портилось настроение. В конце концов мы пришли к компромиссному решению: он оставался дома, а я развлекалась с подругами. Зато я не отказывалась сопровождать его на хоккей и футбол, пока меня с радостью не заменил мой брат, такой же, как и Ким, страстный болельщик. Вот цирк Ким очень любил — там было все понятно.

Чаще всего мы ходили на симфонические концерты в Консерваторию и в Большой театр. Старались не пропускать художественные выставки в Музее изобразительных искусств. Мы получили огромное наслаждение в Консерватории от концерта Лондонского симфонического оркестра, которым дирижировал Бенджамин Бриттен. В его исполнении даже наш тяжеловесный гимн прозвучал необыкновенно легко и радостно. Солистом был Ростропович, уже опальный. Это был его последний концерт на Родине. Первые ряды занимали почетные гости — иностранцы и знаменитости. Среди них оказались и наши места. Но уступив свои билеты друзьям, которые гордо восседали рядом с Шостаковичем, мы сами скромно сидели в последнем ряду, чтобы избежать нежелательных встреч.

Ким всегда опасался нечаянной встречи с иностранными журналистами в общественных местах. Надо же было такому случиться, что во время нашего посещения Большого театра мы наскочили на Дика Бистона, московского корреспондента «Дейли телеграф», и его жену Мойру, старых друзей Кима. Мойра спросила меня, часто ли мы бываем здесь. Не так часто, как хотелось бы, сказала я, потому что нелегко достать билеты.

— А что здесь легко? — раздраженно спросила она. Вопрос (риторический), который мы то и дело задаем друг другу.

В то время по поводу билетов, как и по любому другому, приходилось обращаться к куратору, но в роли просителя я старалась выступать как можно реже.

Бистоны пожаловались, что уже не один год живут у друзей — не могут найти квартиру. Ким обещал похлопотать. И потом очень радовался, что ему удалось помочь им. Он получал от них теплые письма и приглашения на Рождество, которыми, к сожалению, мы не могли воспользоваться. Когда вышла его книга на русском языке, Бистоны уже были в Америке, и я пошла на почту, чтобы отправить им подписанный Кимом экземпляр. Но мне не удалось сделать это, тогда как раз перестали принимать книги к пересылке за рубеж.

Поначалу я не владела английским языком, и мы с Кимом разговаривали по-русски. Его недостаточное знание этого языка не мешало нам понимать друг друга, и лишь иногда случались недоразумения.

— Что такое истимуться? — спрашивает Ким.

— Такого слова нет, — удивляюсь я.

— Ты сама только что это сказала, — настаивает он, и я пытаюсь вспомнить, о чем могла говорить.

Оказалось, моя фраза: «Иду вынести мусор» — для Кима слилась в одно слово: «истимуться», которым с тех пор мы стали называть эту процедуру. (Это мне напомнило, как в детстве я исказила слова популярной песни: «Любимый город в синей дымке тает…» — и пела: «Любимый город, синий дым Китая…», завороженная непонятным смыслом этих слов.)

Со временем я немного овладела английским языком на бытовом уровне и старалась говорить с Кимом на его родном языке. Тогда он стал жаловаться, что я лишаю его возможности изучать русский. На самом деле он просто ленился и уже не стремился совершенствовать этот язык, так как со мной в роли переводчика мог обходиться и без него. Постепенно у нас возник свой язык — довольно нелепая смесь русского с английским, понятная только нам.

Русскую речь других людей Ким часто совсем не понимал, и многих удивляло, когда они слышали, как то же самое я снова объясняла ему по-русски. В разговоре с ним я подбирала те слова, которые ему были понятны, интуитивно чувствуя, что смысла некоторых слов он не мог уловить. Ким и моя мама также не понимали друг друга, и было забавно наблюдать за их беседой. Разговаривая, они оба вопросительно смотрели на меня в ожидании, когда я переведу их русский опять же на русский, но понятный каждому из них.

Хотя Ким четко и правильно выговаривал русские слова, его иностранный акцент оказывал гипнотическое воздействие на некоторых людей. Помню, как в магазине я поручила ему доплатить в кассу 48 копеек. Стоя в очереди в противоположном конце зала, я слышала, как Ким отчетливо произнес:

— Сорок восемь.

— Пятьдесят? — переспросила кассирша.

— Сорок восемь, — повторил он.

— Пятьдесят? — настаивала она, пока я не прибежала к нему на помощь.

Как-то раз, когда Ким пошел за сигаретами, я попросила его заглянуть в соседний киоск «Союзпечати», где я покупала периодические издания:

— Скажи всего два слова: «“Дон” есть»?

Он так и сделал.

— Что? — не понял киоскер.

И только на третий раз киоскер догадался:

— Ах, журнал «Дон», — и радостно добавил: — Нет!

Однажды, когда у нас гостил сын Кима Том, мы собирались к моей маме на обед, и я заказала такси. Обычно о выезде таксист предупреждал по телефону, иногда сразу звонил в дверь, а то и без звонка ждал у подъезда. На этот раз в дверь позвонили, когда я была в комнате. Я услышала, как Ким открыл дверь и что-то сказал. Когда мы вышли, такси стояло у подъезда. За рулем сидела женщина. Она сердито посмотрела на нас, когда мы садились, и проворчала:

— Сначала отказываются, потом садятся.

Я вопросительно взглянула на Кима, а он приложил палец к губам: «Молчи».

Потом Ким объяснил, что, открыв дверь, увидел женщину, которая спросила:

— Сухари заказывали?

— Нет, не заказывали, — ответил он и закрыл дверь.

Тогда частенько ходили по подъездам и предлагали купить то картошку, то рыбу. Правда, никогда не предлагали сухари. Ким раньше не сталкивался с таксистом-женщиной, которая в своем пестром летнем платье выглядела совсем по-домашнему, и вместо «такси» ему послышалось «сухари».

В один из летних дней мы отправились на теплоходе в бухту Радости, которую Ким потом переименовал в бухту Ярости. Мы сидели под солнцем на палубе, прислушиваясь к пению птиц и тихому плеску воды, когда из громкоговорителя на нас внезапно обрушился грохот, даже отдаленно не напоминавший музыку. Я попыталась выключить его, но на меня угрожающе двинулась разъяренная особа:

— Вы тут греете свои старые кости, а мы хотим веселиться.

Мой призыв послушать пение птиц никто не поддержал, а большая разница в наших весовых категориях не оставляла мне надежды на победу. И хотя динамик продолжал надрываться от хрипа, других признаков веселья заметно не было. А на берегу каждая компания заводила свою музыку, и шум стоял неимоверный.

«…Единственное спокойное место, обнаруженное мною в Советском Союзе, — это моя квартира — тихая заводь в центре Москвы, где я слышу лишь стрекот моей пишущей машинки да мягкий, нежный, грудной голос моей жены. Везде и всюду меня приводят в ярость шум транзисторов, стерео, моторок, легковых и грузовых автомобилей, самолетов — все эти треклятые децибелы», — писал Ким Грину 5 апреля 1980 г.

Итак, получив заряд раздражения вместо радости, он снова окунулся в тишину своего острова на шестом этаже.

Мы долго придерживались устоявшейся традиции — по субботам обедать в ресторане. Ким считал, что в этот день там меньше народу. Мы приходили к часу, когда еще мало кто успел проголодаться. Нам нравился «Метрополь» — красивый интерьер и хорошее обслуживание, куда мы повели и Джозефину в один из ее приездов. В длинном меню большинство блюд было вычеркнуто. Никаких свежих овощей, кроме дежурного «столичного» салата из картошки под майонезом. И это в августе, когда на каждом шагу продавались огурцы и помидоры!

В ответ на наше удивление пожилой официант доверительно сказал:

— Мне стало стыдно работать. Все заинтересованы только в банкетах.

Обслуживая сразу по 50—100 человек, легче мухлевать, и официанты получали такой барыш, что не были заинтересованы даже в щедрых чаевых Кима. Так мы охладели к «Метрополю». В «Раздане» нам испортил настроение откровенный обман официанта, а в «Центральном» просто нахамили.

Бывали и приятные исключения, но преобладали отрицательные впечатления, и этот печальный опыт постепенно отбил у нас охоту к ресторанам, тем более что любое из тех блюд, которое мы там пробовали, Ким готовил гораздо лучше. Мы долго испытывали свое терпение в знаменитом грузинском ресторане «Арагви». Так, заказав «цыпленка табака», получили половину вареной курицы, старой и холодной. Вместо жареной расплющенной тушки на тарелке горбилось то, что должно было называться «цыпленком табака». Обескураженно глядя на это бледное неаппетитное блюдо, я лишь спросила:

— А где же чесночный соус, который непременно подается к цыпленку?

— У нас нет чеснока, — было мне ответом.

В другой приезд Джозефины мы устроили в «Арагви» большой прием с участием коллег Кима, которые и заказали стол. Нас хорошо и вежливо обслуживали, но в сациви, которое готовится из кур, почему-то попадались рыбные кости. И все-таки мы не могли придумать ничего интереснее, чем «Арагви», когда приехал Грэм Грин. Потом Ким извинялся перед ним за качество еды. Зато нам повезло, когда мы ужинали там с супругами Найтли. Они остались довольны, и Филипп вдохновенно фотографировал наш пир, но… без пленки, что обнаружил только по возвращении в Лондон.

«На днях у нас побывали несоветские друзья, и мы повели их в «Арагви», опасаясь худшего. Тем не менее нам подали вполне приемлемую пищу с большим количеством зелени и четырьмя бутылками грузинского вина в дополнение к обычным закускам», — напишет Ким Грэму 27 января 1988 г.

Наш куратор Владимир с восторгом рассказывал о загородном ресторане «Русь», и мы поехали туда с Джозефиной. Пока Владимир заказывал стол, мы потоптались вокруг озера и набрели на уютный теремок, который оказался баром, но без единого посетителя. Я заказала по рюмке водки. Скучающий бармен чистил ногти и, не отрываясь от своего занятия, процедил сквозь зубы:

— Чистую водку нельзя.

— А какую можно?

— Только в коктейлях.

— Тогда коньяк.

— Тоже нельзя.

— А из чего коктейль?

— Из водки, коньяка, шампанского и лимонной эссенции.

Вздрогнув от одного перечисления, мы покинули этот «гостеприимный» уголок. К тому времени наш стол был готов — заставлен закусками и откупоренными бутылками со сладким крепленым вином. Кима очень удивил такой принудительный ассортимент — он никогда не пил крепленого вина. Но сухого вина, как и. водки, здесь не было, и нам пришлось довольствоваться коньяком.

Среди посетителей ресторана выделялись две категории: иностранные туристы и советские торговые работники. Последние не оставляли сомнений в своей профессиональной принадлежности (теперь «сословные» различия не так бросаются в глаза, как бывало прежде, если не говорить о «новых» русских). Все признаки благосостояния были налицо: обтянутые кримпленом толстые животы, массивные золотые украшения, а под столом большие сумки, набитые бутылками с водкой. Они заказывали музыку (в прямом и переносном смысле) и веселились от души. Пускались в пляс, обнимались и садились друг к другу на колени. Почему-то женщина танцевала с женщиной, и обиженные мужчины следовали их примеру. Иностранцы смотрели на все это как на аттракцион, считая, что видят истинную Русь.

Как-то в зимний морозный день я повела Кима в ресторан «Узбекистан». Об этом заведении у меня сохранились приятные воспоминания, когда мы наведывались туда нашей дружной редакцией во время моей работы в издательстве. Там можно было пообедать не только вкусно, но и дешево. Публика преобладала среднеазиатская, и мы каждый раз наблюдали одну и ту же картину: пока мужчины пировали, их жены сидели в коридоре и грызли бублики — и это весь их обед!

Но и в «Узбекистане» все изменилось: было тесно, дымно и невкусно. Не получив удовольствия от обеда, мы собрались уходить, но тут появилось неожиданное препятствие. Ресторан был переполнен, а снаружи напирала возбужденная толпа разгневанных мужчин в каракулевых шапках. Швейцар не мог выпустить нас, боясь, что все ринутся внутрь. Наконец ему удалось приоткрыть дверь, куда мы с Кимом протиснулись, и сразу захлопнуть ее за нами. Едва успев подумать, что голодание пошло бы на пользу этим людям, я очутилась нос к носу с красным лоснящимся лицом. Его свирепое выражение не оставляло сомнения, что он собирается меня проглотить, а если не успеет этого сделать, то нас затопчут остальные. Придав своему лицу грозный вид, со словами «дорогу женщине!» я щелкнула его по лбу и сделала шаг вперед. Он вздрогнул и отшатнулся. Толпа затихла, стала расступаться, и мы прошествовали по образовавшемуся коридору.

Еще одно подтверждение правоты Кима: «Дома лучше», — слова, которые он часто повторял. От моей находчивости он был в восторге и любил рассказывать об этом эпизоде.

Сибирь

Летом 1971 года мы отправились в долгожданное путешествие по Сибири. Ким успел побывать там до меня со своим старшим сыном Джоном и полюбил этот край. До Иркутска путь не близкий — почти четверо суток, но Киму дорога не в тягость. Он неотрывно смотрит в окно, сверяя по своему справочнику названия промелькнувших городов. Питаемся домашними запасами. Главное, что чая в вагоне вдоволь. Он хотя и жидковат, зато обжигающе горяч. Ким непритязателен и умеет ценить маленькие радости.

От Иркутска до санатория добираемся на машине. Когда Ким только приехал в Советский Союз и попросил совета, где можно отдохнуть, то услышал примерно следующее: чтобы лечить печень, надо ехать в Кисловодск, желудок — в Железноводск, бронхи — в Ялту и т. п. Его очень удивило, что у нас это называется отдыхом. И тем не менее мы вынуждены были остановиться в санатории, так как это — единственное цивилизованное место на Байкале.

Наш санаторий приютился на пригорке в бухте Листвянка. Как ни странно, своим возникновением он обязан Эйзенхауэру. Когда Хрущев, будучи в Америке, пригласил Эйзенхауэра в Советский Союз, тот выразил желание побывать на Байкале. Но выяснилось, что принимать такого высокого гостя негде: ни одного приличного строения, только деревенские избушки. Спешно прокладывается дорога от Иркутска до Листвянки и строится двухэтажный деревянный коттедж. (В этом коттедже Г.Е. Агеев вместе с первым секретарем обкома устроили нам однажды пышный банкет.) Несмотря на все приготовления, высокий гость так и не приехал, и, чтобы не пропадала эта красота, напротив коттеджа возвели два корпуса совминовского санатория, куда мы и прибыли.

В столовой нас встретила врач в белом халате со стетоскопом на шее. Это привело Кима в шоковое состояние:

— What about a drink? (Не выпить ли нам?) — спросил он, нервно озираясь.

— Это санаторий, — терпеливо объясняю несмышленышу, — спиртные напитки здесь запрещены.

Одно упоминание слова «доктор» вызывало у Кима раздражение. Это была фамильная черта. Его отец, Сент-Джон Филби, также не любил лечиться. Когда у него случился сердечный приступ, Ким, заранее приготовившись к гневному отпору, робко спросил, не вызвать ли врача. Неожиданно отец согласился, и Ким понял, что это действительно очень серьезно. Приехал доктор, сделал укол.

— Все надоело! — сказал Сент-Джон и уснул, а через час его не стало.

В нашем санатории преобладали особи выше средней упитанности. Ким решил, что все они очень больные люди, страдающие ожирением, и находятся на строгой диете. Каково же было его удивление, когда он увидел, как они уплетают макароны с хлебом, а остатки забирают с собой, хотя кормили там довольно вкусно и сытно. Излишний вес не беспокоил не только самих толстяков, но и врачей, несмотря на то что санаторий считался кардиологическим.

— Почему-то москвичи не хотят поправляться, — удивлялся врач, глядя на наши и без того не слишком худощавые фигуры.

Отдыхали там в основном сибиряки, было всего две пары из Москвы, любители экзотики, вроде нас.

Ким задался целью похудеть и, невзирая на проливные дожди, выходил на ежедневные прогулки в одиночестве (меня на такой подвиг не хватало). Укутавшись в плащ, он неизменно отмерял своим быстрым шагом не менее 5 километров. Через час возвращался усталый, промокший до нитки. Результат был налицо — Ким заметно подтянулся. Но увидев через десять дней, что его вес не изменился, очень расстроился. И как я ни убеждала, что его жир переродился в мускулы, не мог успокоиться. Завязав свою одежду в узелок, попросил меня ее взвесить, чтобы вычислить чистый вес. Результат его не утешил, и он бросил свои тренировки.

Территория санатория — ухоженная, но небольшая и замкнутая. Единственная аллея поднимается к утесу, откуда открывается дивный вид на Байкал. Другого места для прогулок нет. Вдоль берега тянется проезжая пыльная дорога, по которой грохочут грузовики, — место для моциона опасное и непривлекательное. Тем не менее даже здесь, у самой дороги, вода остается прозрачной и чистой, пригодной для питья. Это озеро — настоящее чудо природы. Оно обладает уникальной способностью к самоочищению. Байкальский омуль и хариус — самая вкусная и нежная рыба, которую я когда-либо пробовала. На пикнике нас угощали свежевыловленным омулем. Рыбаки насаживают его целиком на острие палки и зажаривают на костре. Омуля едят даже сырым в замороженном виде. Хариуса мы отведали на обеде у наших новых друзей, Новокшеновых, в Ангарске. Они запекали его, как шашлык, на углях, завернутым в листья.

Прогулка на лодке по Ангаре — наше любимое развлечение (других забав там не было.) Любителей гребли среди отдыхающих было немного, но лодок еще меньше. Когда выдавалась сухая погода, на причале выстраивалась нервная очередь.

Лодки принадлежат санаторию, но распоряжается ими зловредный старикашка, который чувствует себя полновластным хозяином: «Хочу дам, хочу не дам». Валерий (представитель КГБ, «связной» из Иркутска, который иногда навещает нас), видимо решив помочь нам, что-то шепчет лодочнику, а тот в ответ нарочно громко и злорадно ворчит:

— А что мне ваше КГБ!

Наконец я догадываюсь всучить ему бутылку водки, что делает его более покладистым, и он больше не препятствует нашему законному праву получать лодку.

Выиграв очередную битву, я сажусь на весла, и мы отдаемся созерцанию живописных берегов Ангары. Кругом ни души, только диковинная птичка с хохолком неспешно прогуливается по песчаному берегу. Всегда на одном и том же месте она с завидным постоянством провожает нас. Легко грести по течению, я увлекаюсь, но Ким, обладая безошибочным чувством времени, охлаждает мой пыл — пора возвращаться. Мы меняемся местами, и я убеждаюсь в его правоте: на обратный путь против течения уходит вдвое больше времени.

Летом следующего года мы снова приехали в тот же санаторий, а затем отправились в плавание по Байкалу. Едва ступив на борт парохода, поняли, почему наши знакомые сибиряки так загадочно улыбались, когда мы собирались в эту поездку. Маленький кораблик с большой трубой, похожий на утюг моей прабабушки, как бы в насмешку назывался «Комсомольцем». Это был рыболовецкий сейнер, построенный в 30-е годы и позднее переоборудованный в пассажирское судно. Он оставался единственным средством передвижения по Байкалу.

Рассчитанный на 100 душ, «Комсомолец» вместил в себя около 400. Мы вдвоем занимали 4-местную, но очень тесную каюту (кубрик) с иллюминатором размером с чайное блюдце. В трех остальных разместились две солидные пары, наш сопровождающий и группа ученых-математиков, возвращавшихся из Новосибирска с симпозиума. Туристы остались без крыши над головой и на ночь разбивали палатку, где спали вповалку, занимая все пространство крошечной палубы. Глядя на них, мы стыдились своего «комфорта», но утешали себя тем, что наши два места не разрешили бы их проблемы.

Туалет, а точнее гальюн, состоял из двух дырок, стыдливо задрапированных зелеными занавесочками, разукрашенными бурыми мазками разной степени свежести. Надо было, затаив дыхание, изловчиться и, по возможности не прикасаясь к ним, проскочить к вожделенному отверстию. Кому довелось посещать подобные заведения на наших вокзалах, тот может представить себе этот уровень «гигиены». По утрам там выстраивались две угрюмые очереди — мужская и женская. Чтобы сократить до минимума эти визиты, мы приспособили под ночной горшок банку из-под варенья, которую опоражнивали через иллюминатор.

Приключения, необходимая принадлежность каждого путешествия, не заставили себя ждать. В первый же день на пароходе сломался холодильник, и из кухни полетели за борт все обеды и ужины. Ресторан закрылся. В ту же ночь кто-то ограбил продуктовый склад, сорвав висячий замок. От голодной смерти нас спасали огурцы и помидоры, которые мы предусмотрительно купили на базаре в Иркутске, да малиновое варенье (та самая баночка!), которое нам подарили Новокшеновых.

Когда ресторан наконец открылся, нас провели туда через служебный вход. Ким, увидев длинную очередь, сразу сбежал из-за стола и встал в ее конец. Подошел наш черед, и мы получили яичницу.

— Глазу-у-унья! — пропел Ким, захлебываясь от восторга. Такого сладострастного выражения я никогда не видела на его лице. Это было тем более удивительно, что дома он всегда лично и скрупулезно по минутам готовил сие блюдо, не доверяя мне. Не дай Бог недодержать либо передержать его!

Несмотря на бытовые неудобства, Ким не жалел, что отважился на эту поездку, хотя и не решился бы повторить ее. Мы увидели Байкал во всей его величественной красоте, любовались фантастическими всполохами закатов. Погода была солнечная, но прохладная. После захода солнца резко холодало и в воздухе ощущался морозный привкус.

Наш капитан — бурят, родом из прибайкальской деревушки, был царь и бог не только на корабле, но и на всем Байкале. Время от времени в блаженную тишину раздражающе врывался монолог капитана. Он любил вещать о том о сем, упиваясь звуком собственного голоса. Одно его сообщение заставило всех прислушаться:

— Вот эти так называемые ученые, понимаете, напились и пришли в хаотическое состояние…

Как стало известно позднее, наиболее «хаотического» из них матросы погрузили в шлюпку в 4 часа утра и высадили на едва обитаемый берег — всего в 3 избушки, дабы он трезвел на твердой земле и свежем воздухе. Бедолага был обречен на 6 дней и ночей ожидания обратного рейса «Комсомольца» с тем же капитаном, но уже в роли спасителя, так как иного транспорта там не существовало.

Протрезвевшие математики были в растерянности и пытались найти пристойное объяснение пропаже своего товарища. Они волновались, возмущались, составляли «жалобную бумагу» на капитана, собирали подписи свидетелей. Тем временем корабль шел своей дорогой, деловито попыхивая трубой, не пропуская остановок.

Члены команды «Комсомольца» удачно вписывались в его интерьер. Обнаженные по пояс, загорелые дочерна, они выглядели диковато и смахивали больше на пиратов. Пристаней на Байкале, кроме Листвянки, не было. Их кое-где заменяли сколоченные из досок полуразвалившиеся причалы, а то и вовсе голый берег. «Комсомолец» бросал якорь вдали от берега, и пассажиры отчаливали в шлюпке.

Когда намечалась очередная стоянка, Ким увлекал меня в каюту, где мы прятались от капитана, так как он настойчиво приглашал нас в шлюпку, расталкивая остальных пассажиров. Дважды попробовав, мы решили больше не рисковать, опасаясь оказаться в ледяной воде только ради того, чтобы полюбоваться краешком тайги. В то же время Ким не мог отказать себе в удовольствии наблюдать за посадкой.

Зрелище было незабываемое. Орущие сиплыми голосами матросы и прыгающие в лодку пассажиры, как стадо овец, испуганно шарахающиеся в одну сторону. Матросам никак не удавалось сладить с пассажирами и распределить их равномерно по обоим бортам. Казалось, шлюпка вот-вот перевернется или кто-то свалится в воду. Но, как ни странно, все обходилось без происшествий.

После отдыха на Байкале нам предстояло большое путешествие по Сибири. Сначала — от Иркутска до Братска на двухпалубном теплоходе, который после «Комсомольца» казался верхом совершенства. Стоило мне ненадолго отойти от Кима, как его тут же окружили молодые люди и стали закидывать вопросами:

— Мы смотрели «Мертвый сезон». Это про вас?

— Нет, нет, это про Лонсдейла.

— Значит, вы Лонсдейл?

— Он умер.

— А откуда вы знаете?

Растерянный Ким зовет меня на помощь, и я освобождаю его из плена.

Дело в том, что Валерий, провожая нас, доверил капитану тайну Кима. А тот по принципу «по секрету всему свету» оповестил свою команду. К нам пришел ее представитель и попросил Кима выступить в кают-компании. После долгих пререканий (Ким всегда избегал публичных выступлений) мы сошлись на том, что встретимся в узком кругу, не более пяти человек. «Узкий круг» расширился до 20 человек, включая наших любознательных молодых людей. Несмотря на то что Ким с трудом изъяснялся по-русски, а я тогда совсем не знала английского, получилась импровизированная пресс-конференция. Ким начинал отвечать по-английски, а потом шептал мне на ухо по-русски: «Ты сама знаешь, что сказать», — и я развивала его мысль. Все остались довольны и в благодарность пообещали угостить нас ухой со своего стола.

В ресторане посетителей раз-два и обчелся, но на ожидание уходит 30–40 минут. Официантка, молодая сексуально озабоченная девушка, бродит между столиками, как сомнамбула, не сводя влюбленных глаз с матроса, сидящего в углу с равнодушным видом. Если наконец принесет закуску, то забудет вилку или подаст суп без ложки, а когда все съедено, вспомнит о хлебе. На этот раз она ставит перед нами пустые тарелки и надолго исчезает. Со всех сторон несется умоляющее: «Девушка, девушка!» Девушка появляется с огромной кастрюлей и направляется к нашему столу. Она наполняет наши тарелки ароматной ухой, обильно поливая брюки Кима. Уха восхитительна, ради нее и брюк не жалко!

Наше плавание закончилось в Братске, где мы провели два дня. Этот небольшой город, состоящий из четырех- и пятиэтажных домов, возник в 1955 году на берегу водохранилища в связи со строительством гидроэлектростанции. Нам любезно показали это грандиозное сооружение. Другой достопримечательностью города был симпатичный медвежонок (его держали в клетке), добродушный и безобидный на вид, который, как нам рассказали, откусил пальцы взрослому глупцу, решившему погладить малыша.

Сопровождающий нас Виталий, представитель КГБ, пригласил к себе домой на кофе с коньяком и познакомил с женой. Валентина — комсомольский вожак, с хорошо поставленным голосом и необъятным бюстом — строго произносила: «Виталик!», — и Виталик на глазах сжимался и затихал. Сразу было ясно, кто здесь генерал. Два года спустя Виталий навестил нас в Москве.

В Красноярске мы остановились в центральной гостинице. Когда обедали в ресторане, официант предупредил, что рыба несъедобна, и предложил фирменное блюдо — лангет, но его и нож не брал, и разжевать было невозможно. На следующий день идем в ресторан, который нам порекомендовали как лучший в городе, высшего класса. Его считали таковым скорее всего благодаря оркестру, невероятно громогласному. Подходит официант — мы совсем не слышим друг друга и ведем переписку на салфетке. Наученные горьким опытом, заказываем беф-строганов, который, как и лангет, оказывается нам не по зубам. Если лангет Ким сравнил с подошвами, то беф-строганов — со шнурками от своих ботинок. Зато децибелы здесь были «наивысшими». Уходим не только голодные, но и обалдевшие от грохота.

Красноярск в те годы был закрыт для иностранных туристов, и поэтому его снабжение было особенно скудным. Зато окрестности города, окруженного смешанным лесом, очень живописны. Мы там подолгу бродили по туристическим тропам и однажды набрели на маленький частный зоопарк. Его хозяйка подбирала подранков, больных птиц и зверюшек и выхаживала их.

В Дивногорске (под Красноярском), несмотря на наше сопротивление и висевшие повсюду запрещающие знаки, нас заставляют подняться на недостроенную ГЭС, которая считается одной из крупнейших в мире. Мы передвигаемся по стропилам буквально с риском для жизни, и Ким твердит:

— Это очень опасно!

Не удается нам увильнуть и от ночной рыбалки. Наш хозяин развлекает нас по собственному вкусу, игнорируя желания своих гостей. Нам приходится провести ночь впятером на одной скамейке в душном трюме маленького катера, где меня укачивает. Будучи гостем, Ким считает своим долгом выполнять прихоти хозяев.

— За все надо платить, — любил повторять он.

Стояла страшная жара — 36 градусов, когда мы отправились в двухдневную поездку на теплоходе по Енисею. Река не приносила прохлады, воздух был неподвижен и горяч. Нас высадили на острове, и мы сразу кинулись к воде. Не тут-то было: вода ледяная, сводит конечности, даже дети не отваживаются искупаться. Теперь, из-за строительства Красноярской ГЭС, вода постоянно перемешивается и не успевает прогреваться даже в самое жаркое время. Мне пришлось впервые испытать такую жару, и я едва ее перенесла. Казалось, что кровь закипает в жилах и голова вот-вот лопнет, как хрупкий сосуд. Ким был очень напуган моим состоянием.

Мы с Андреем (нашим сопровождающим из Красноярска) и его женой примостились под деревом в тени, которая совсем не спасала от жары. Воздух раскален, а неутомимый Ким, как факел в своей оранжевой футболке, кружит по острову с непокрытой головой. Жара ему нипочем, донимают лишь комары. Он натирается специальной мазью, которую предусмотрительно прихватил с собой.

Зато река Обь радует нас теплой водой и умеренной температурой воздуха. Чистый мелкий песок, белый и хрустящий, как снег, покрывает просторные безлюдные пляжи. На отмелях вода такая теплая, что даже Ким, не любивший холодной воды, рискнул искупаться.

Академгородок, построенный на берегу реки под Новосибирском, утопает в зелени, зато кишит комарами. Когда Ким приглашал меня в Сибирь, я его предупредила, что нас съедят комары:

— Это настоящие звери!

— Там их совсем нет, — уверял он.

Комаров действительно не было во время его первого посещения Сибири: их всех уничтожили с помощью ДЦТ, а заодно погубили птиц, белок и прочую живность. К моменту нашего с Кимом приезда кровопийцы снова расплодились.

Комары здесь устрашающих размеров и очень агрессивны. Они пикируют на прогуливающихся, которые исполняют некий ритуальный танец с опахалами. У каждого в руке веточка, чтобы отмахиваться от злодеев. Забавно выглядит щенок овчарки с несоразмерно большими лапами — он беспрерывно мотает тяжелой головой и остервенело щелкает зубами, отбиваясь от докучливых насекомых.

Домой мы возвращались самолетом, последовав совету сибиряков. Это казалось разумным после такого длительного путешествия, хотя и было против наших правил. Однако шесть часов в воздухе тянулись бесконечно по сравнению с девяноста часами в поезде, которые пролетели совсем незаметно. Нас встретил «дым отечества» буквально. В то лето была страшная засуха, и в Подмосковье полыхали пожары. К нашему возвращению они уже были погашены, но в воздухе все еще стоял бурый дым и запах гари.

Тбилиси

Киму пришла очередная блестящая идея — перехитрить природу: убежать от зимы и продлить весну. Итак, в первых числах марта 1973 года мы отправились в Тбилиси, чтобы встретить там весну, а через десять дней поспеть к началу второй весны в Москве. Поехали, как обычно, поездом. Ким — второй раз, я — впервые. Но природа приготовила нам неприятный сюрприз: холод, туман и мокрый снег. Этот удивительный, своеобразный город выглядел хмурым и неприветливым в такие дни. Погода подарила нам лишь один солнечный день, и город сразу преобразился. Можно было представить, как засверкает он, украшенный зеленью и цветами.

Нас поселили в центральной гостинице. В маленьком буфете, где мы завтракали, в ассортименте — молочные продукты и сосиски. Как оказалось, у грузин этим завтрак не ограничивался. Мы видели, как четверо покидали буфет, оставив под столом с полдюжины бутылок из-под шампанского.

Вечером, ужиная в ресторане, мы невольно наблюдали, как напротив нас за длинным столом пировала большая, но не шумная компания мужчин. В группе южан выделялся один человек европейского вида, похожий на киногероя. Мы обратили внимание, что они пили только шампанское, которое, откупорив, переливали в большие кувшины. Официантка беспрестанно «охапками» подносила им бутылки.

К нам подсела приятная молодая пара. Они заказали шампанское, чтобы отметить годовщину своей свадьбы. Когда официантка сказала, что шампанского нет, мы не могли поверить своим ушам, глядя на батарею бутылок, стоящую напротив. Но молодоженов, казалось, это не удивило. Они только погрустнели и довольствовались вином. Мы разговорились. Молодые люди оказались музыкантами и посетовали, как нелегко живется интеллигенции в коррумпированном обществе.

Неожиданно появилась наша официантка и поставила передо мной бутылку шампанского. Я порадовалась за молодоженов и пододвинула им шампанское, объяснив официантке, что это их заказ. Но она перехватила бутылку: «Это вам», — и кивнула в сторону большой компании. Оттуда мне лучезарно улыбался «европеец».

Мы уже заканчивали свой ужин и уговорили молодых выпить «мое» шампанское. Вдруг подлетел «киногерой» и пригласил меня на танец, при этом почему-то обнимая и целуя Кима. Я сказала, что, к сожалению, не могу танцевать, так как у меня деревянная нога. Он с достоинством удалился к себе, где веселье постепенно угасало и компания редела на глазах.

Я вспомнила грузинский обычай и, чтобы не оставаться в долгу, заказала шампанское для нашего визави. На этот раз отказа не последовало, и бутылка благополучно прибыла на место. Но мой поклонник собственноручно принес ее нам и попрощался, еще раз обняв и поцеловав Кима. Мы тоже скоро ушли, не притронувшись к шампанскому. Таким образом, нашим молодоженам досталось две бутылки. Когда мы уходили, они испуганно поглядывали на мои ноги, пытаясь определить, какая из них деревянная.

Сопровождал нас в поездках Володя, симпатичный и интеллигентный грузин. Киму хотелось показать мне город Телави, который произвел на него неизгладимое впечатление в первый приезд. В намеченный для поездки день погода испортилась окончательно. Мы понимали бессмысленность этого мероприятия, но Володя сказал, что отменить его невозможно, и, как обычно, мы повиновались. Туман был такой густой, что ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Наша машина еле двигалась, только благодаря этому она не наехала на человека, который шел по обочине дороги, и остановилась, почти наткнувшись на него. Все вышли, чтобы «полюбоваться» на долину, которая плавала в тумане, как в молоке.

Продрогшие и голодные, мы добрались до места. Нас повели в дом, похожий на наспех сколоченный сарай, где стоял длинный стол со скамейками и печка «буржуйка». В помещении было еще холоднее, чем снаружи. Ким заглянул в печку, но хозяин, друг Володи, отстранил его и кого-то позвал. Вошедший открыл печку и уставился на остывшую золу. Потом осторожно прикрыл дверцу и удалился. Прошло минут двадцать. Ким схватил спички, старую газету и бросился к печке. Его снова остановили («как можно!») и кого-то позвали. Пришел другой. Долго и задумчиво глядел он в печку, как будто от его взгляда могло вспыхнуть пламя. Не дождался и ушел.

Прошел примерно час, прежде чем появился третий истопник и развел огонь. Тем временем накрыли на стол. Дрожавшие от холода и голода, мы готовы были накинуться на еду и вино. Уже подносим бокал к губам, но Володя останавливает: сначала тост. И хозяин произнес первый тост — за родителей. Нам долго объясняли, что, если бы не было родителей, не было бы нас. (Кто бы мог подумать!) Подивившись своему невежеству, мы схватились за бокалы. Но не тут-то было!

— Алаверды, — сказал Володя и стал развивать эту тему.

Наконец мы выпили по первой рюмке, закусили и немного согрелись.

Второй тост — за мир. Мы услышали, почему мир лучше войны, узнали, какие блага приносит мир и какие несчастья война. И конечно, нам не удалось пригубить вина, пока не были исследованы все аспекты этой проблемы.

Удивительно, как изменился Володя. До этого у нас было полное взаимопонимание. Здесь он превратился в ортодокса и играл в унисон со своим другом. Странно, что этому вполне цивилизованному и неглупому человеку не хватало такта и чувства юмора, чтобы смягчить ситуацию. Нетрудно было заметить, что Киму эта процедура не доставляет удовольствия и даже мучительна. Такое строгое соблюдение обычаев было бы оправданно в другой обстановке или в компании старцев. Но здесь помимо меня и Кима было только двое молодых людей — Володя и его Друг.

Постепенно мы согрелись и насытились: хорошее сухое вино, аппетитные закуски, много зелени. Но официальный тон застолья нам так и не удалось переломить.

К вечеру туман немного рассеялся, зато стало еще холоднее. Мы очень устали и мечтали поскорее добраться до дома. Но у Володиного друга был свой план — показать нам старинную церковь. Несмотря на наши протесты, он все-таки повез нас туда. Продвигаясь темными закоулками, мы приблизились к заброшенной церкви, контуры которой едва различались в темноте. Наш сопровождающий забарабанил в окна ближайшего дома, поднялся страшный шум. В окнах зажегся свет, но дверь никто не отпирал. Здешней достопримечательности нам так и не удалось увидеть. Далеко за полночь добрались мы до своей постели.

Большую часть времени мы предпочитали бродить по городу вдвоем с Кимом. Перед отъездом домой устроили пикник на снегу. Володя угощал нас терпким домашним вином, которым мы запивали хлеб с сыром, и при этом не произносил тостов.

В Москве нас встретила такая же погода. Весна и здесь заставила себя ждать.

Армения — Азербайджан — Средняя Азия

В ноябре 1971 года нам сказали, что, по некоторым сведениям, Киму угрожает опасность — его разыскивают, поэтому необходимо на месяц уехать подальше от Москвы. Хотя он и не очень верил этим слухам, но подчинился. Посовещавшись, мы выбрали Армению, где раньше не бывали.

Нас поселили недалеко от Еревана, в особняке, затерянном среди гор. К дому ведет одна дорога. Она заканчивается у ворот, которые охраняет сторож в будке. Перед фасадом разбит небольшой парк. Территория окружена высоким железным забором. Окна нашей спальни выходят на пустырь. Вокруг дома до самого горизонта в беспорядке громоздятся голые валуны. Пейзаж суровый и унылый. Казалось, что мы живем в неприступной крепости. Но вскоре выяснилось, что это впечатление обманчиво. Однажды, когда я беззаботно нежилась под лучами солнышка на балконе, услышала шепот. Посмотрела вниз: стоит молоденький парнишка и зовет: «Иди сюда!» Пришлось броситься на поиски телохранителя.

Телохранители, Володя и Жорж, постоянно сопровождают нас, сменяя друг друга. Мы прогуливаемся взад-вперед по единственной аллее, и Ким спрашивает Володю:

— Представьте себе, кто-то бросается на меня с ножом или пистолетом. Что вы сможете сделать?

— Ничего, — признается тот.

Помимо телохранителей к нашим услугам были повар, молодой жуликоватый парень, и пожилая женщина, выполнявшая роль официантки и горничной.

На завтрак подавался самый дорогой коньяк. Несмотря на наши протесты, Жорж решительно откупоривал бутылку и наливал нам по рюмке, к которой мы не прикасались. К обеду появлялась новая бутылка, к ужину — третья. А мы тем временем пили только сухое вино, которое армяне, в отличие от грузин, совсем не пьют.

Однажды за обедом глава армянского КГБ удивленно воскликнул:

— Почему Ким сегодня не пьет коньяк?

Смысл этой реплики дошел до меня позднее, когда однажды за ужином Ким попросил сухого вина, но его не оказалось. Володя пошел на кухню, и там ему сказали, что мы, оказывается, выпили весь запас спиртных напитков. И я вспомнила, как Жорж манипулировал коньяком, как повар зазывал своего приятеля, размахивая бутылкой. Разгадать нехитрую интригу не составило труда. Каждый день три бутылки самого дорогого коньяка, к которому мы не притрагивались, списывались на счет Кима. Сухое армянское вино, которое он пил, стоило 70 копеек за бутылку, и даже в нем было отказано дорогому гостю.

Когда мы отправились на вечернюю прогулку, я решила поговорить с Володей. Он производил впечатление честного и открытого юноши, и мне хотелось, чтобы ему стала известна истина. Володя сказал, что сам видел, как Жорж уносил домой бутылки коньяка, и собирается написать об этом рапорт. Не знаю, решился ли он на это: Жорж был гораздо старше его и по чину, и по возрасту.

Как телохранитель Жорж тоже проявил себя не с лучшей стороны. Однажды, прогуливаясь по нашей аллее, мы повстречали барана. Вместо того чтобы «ответить улыбкой» на наше приветствие, он принял воинственную позу и ринулся на Кима. Тот встретил его ударом кулака в лоб (к счастью, безрогий). Баран развернулся, разбежался и снова бросился в атаку. Киму удалось отбиться. Я бегала вокруг, пытаясь отвлечь на себя внимание нападающего. Жорж в это время стоял в стороне и снисходительно наблюдал за поединком. По-видимому, он считал, что Ким наслаждается ролью тореадора.

С каждым разом баран увеличивал свой разбег, и мне наконец удалось оттащить Кима. Воспоминания об этом поединке сохранились надолго.

— Его лоб как камень, — говорил Ким. — Я не знал, что армянскому барану нельзя сказать «доброе утро».

Его руки распухли и посинели. Он с трудом держал нож и вилку и морщился от боли во время рукопожатий. Зато две собаки, в отличие от барана, были настроены очень дружелюбно и всегда гуляли с нами.

Поначалу наше заточение было не в тягость. Погода стояла сухая и солнечная. Мы часто ездили на экскурсии в сопровождении уже трех телохранителей: один находился рядом с нашим шофером и двое в следующей за нами машине.

На этот раз с нами едет первый человек армянского КГБ. Отправляемся полюбоваться на древний храм. Дорога длинная и утомительная. Уезжали — было тепло и солнечно, а через два часа попали в метель. Машина продвигалась медленно, поэтому к цели нашего путешествия — старинному храму — мы приблизились только спустя четыре часа.

Этот одинокий исполин, полуразрушенный и заброшенный, сохранил свою величавую красоту. Едва мы ступили под его своды и стали осматриваться, как услышали:

— Поехали, поехали, нечего здесь смотреть. Нас ждут. Пытаемся немного задержаться, но нас бесцеремонно выпроваживают. Все озабочены тем, что мы опаздываем к обеду — на целых два часа!

Снова светит солнце. Мы подъезжаем к нетерпеливой толпе встречающих. Каково же было мое и Кима удивление, когда вместо остывающего обеда мы увидели костер, разведенный вокруг большого бревна. Когда оно превратится в угли, на них зажарят шашлык. А пока мы изнываем от скуки в толпе начальственных мужчин. Нас приглашают в дом, где стайка женщин хлопочет вокруг длинных столов, расставляя горы закусок. Мы сидим в стороне, глотая слюнки, и я вспоминаю хороший английский обычай, когда гостю сразу предлагают что-нибудь выпить.

Проходит час-другой, прежде чем все усаживаются. Теперь начинается спешка. Мы не успеваем прикоснуться к закускам, потому что подают суп, не успеваем его попробовать, как уже несут отварное мясо, затем шашлык и что-то еще и еще. Все это надо запивать коньяком вперемежку с водкой, так как окружающие ревниво следят за недопитой рюмкой, воспринимая это как личную обиду.

Большую часть времени мы проводили в своей «крепости», и, когда стали откровенно скучать, нас обрадовали сообщением о поездке на Севан. Выезжаем рано утром, чтобы поспеть к обеду. Нас снова сопровождает высокое начальство. Заезжаем в маленькую деревню.

— Здесь, — говорят нам, — продается самый вкусный лаваш.

У обочины стоит старуха, одетая очень бедно, почти в лохмотьях, с перекинутыми через руку длинными лепешками. Наш радушный хозяин покупает у нее хлеб и приглашает нас посмотреть, как его выпекают. Поднимаемся в дом. Там, в тесной темной комнате, под грудой тряпок и старых ватников держат лаваш, чтобы он не остывал. Как нелепо выглядел наш высокий чин в изящном черном костюме и белоснежной рубашке на фоне такой откровенной нищеты! Но он этого не замечал и чувствовал себя непринужденно, по-хозяйски раскидывал серые тряпки и щупал теплый хлеб.

Всю дорогу мы ехали молча. Меня не покидало чувство стыда за наш шикарный выезд. Пришлось попробовать лаваш, который на самом деле был вкусный, но встал у меня поперек горла. К счастью, Ким не страдал брезгливостью.

Наши сопровождающие воспринимали свое привилегированное положение как должное. Один из них с гордостью рассказывал, как его жена ездила в Москву за облицовочными материалами для дачи. Ей удалось с необыкновенной легкостью достать то, что было недоступно москвичам.

— Раз она армянка, значит, при больших деньгах, — объяснял он.

Так ненавязчиво Ким получал уроки «социальной справедливости».

Разумеется, в наших поездках нам демонстрировали только парадную сторону жизни. Ким был потрясен, увидев уже в перестроечные годы документальный фильм, где показывали настоящие трущобы, расположенные неподалеку от центра Еревана. Там в одной комнате жили и умирали люди нескольких поколений.

…Приближаемся к Севану, нашей цели, но, увы, не наших сопровождающих. Для них любая экскурсия — это очередное застолье. Они не дают даже взглянуть на Севан.

— Обед готов, — торопят нас и окружают Кима.

Я упрямо поднимаюсь на холм, чтобы полюбоваться озером, но меня подгоняют. Настроение все равно испорчено, и я уныло присоединяюсь к жующей компании. Мы отведали коронное блюдо — отварную севанскую форель. Толстая кожица отслаивалась, но, по-видимому, считалась деликатесной частью. А мы, не зная этого, всех шокировали, оставляя ее на тарелке. Домой вернулись затемно, вот тебе и побывали на Севане!

Мы изъездили Армению вдоль и поперек, любовались древними памятниками архитектуры и искусства. Но когда я пытаюсь возродить эти воспоминания, все заслоняют непрерывно жующие челюсти.

В Ленинакане мы подверглись следующему испытанию. Поздним вечером после очередного застолья нас повезли в чей-то дом. Хозяева, молодая симпатичная пара, оборудовали в подвале бар, где мы изнывали до 2 часов ночи. А к 9 часам утра, усталых и сонных, нас доставили в захолустную забегаловку, чтобы отведать хаш — армянское национальное блюдо из свиных ножек. По традиции оно варится всю ночь и готово на рассвете. Это сытный горячий завтрак для пастухов и крестьян, отправляющихся на работу. Блюдо, предназначавшееся когда-то беднякам, теперь стало деликатесом, и хозяева очень гордились, что доставили нам такое удовольствие.

Нам подали горячий бульон, очень жирный и наваристый, и отдельно — развалившиеся от долгой варки свиные копытца, которые надо обгладывать и обсасывать. К тому же хаш полагается есть не ложкой, а руками, обмакивая в него лаваш. Хозяева ловко преподали нам этот урок, скинув свои черные пиджаки и засучив рукава. Все это надо было запивать неизбежным коньяком.

С трудом преодолевая тошноту, мы проглотили несколько ложек, но, к разочарованию наших хозяев, не прикоснулись к копытцам. Трудно было придумать более нелепый завтрак, да еще с коньяком, после обильного ужина и бессонной ночи. Едва нам удалось оправиться от шока после первой рюмки, как появился чей-то жизнерадостный друг с бутылкой водки, которую надо было непременно выпить, чтобы не обидеть его.

Истекал месяц нашей ссылки. Мы уже готовились к возвращению домой, когда пришло сообщение из Москвы, что опасность не миновала и надо остаться еще минимум на месяц. Мы были сыты по горло Арменией и решили попутешествовать по Средней Азии. Если бы знали, чем это для нас обернется, остались бы в Армении.

Собираемся в дорогу. Я поднимаюсь в спальню, чтобы забрать свои вещи и попрощаться с горничной. Неожиданно эта добродушная бабушка превратилась в злую фурию. Стала носиться из угла в угол, толкая меня. Однако увидев на столе деньги, стыдливо оставленные мной, сразу бросилась целовать.

Сначала двинулись в Азербайджан. Сопровождал нас Саша, глуповатый и нудный, всю дорогу говоривший о своей теще. В Баку нас встретил глава азербайджанского КГБ. Они постоянно обнимались с Сашей, навязчиво демонстрируя, как могут любить друг друга армянин и азербайджанец. Это только доказывало, что не все ладно «в нашей дружной семье единой».

В Баку мы остановились с гостинице. Нас поселили в «люксе» размером с танцевальный зал. Вдоль стены тянулся огромный сервант, совершенно пустой — ни стакана, ни ложки. Зато в центре стоял рояль. Киму с благоговением сообщили, что здесь жил Лев Яшин, наш знаменитый футбольный вратарь. Играл ли он на рояле и куда подевалась вся посуда, осталось тайной.

В первый же день исчезли все наши деньги. Наутро я обнаружила их в ящичке для туалетной бумаги. Туалетную бумагу, как и деньги, Ким постоянно носил в заднем кармане брюк и просто перепутал пачки.

На следующий день едем в Сумгаит. Выбор казался странным, но, по обыкновению, наше мнение никого не интересует, и нам ничего не объясняют. Проезжаем промышленный город, который оказался на удивление зеленым. Останавливаемся на пустынном берегу моря. Бесконечный серый пляж переходит в такое же серое и неприветливое море. Ветрено и неуютно. Непонятно, зачем нас сюда привезли. Все чего-то ждут. Наконец, появляется взволнованный человек и огорченно докладывает начальнику:

— Осетр сегодня не ловится!

Нас приводят в искусственный грот — низкие своды, земляной пол. Столики и табуретки, врытые в землю, сделаны из цельного куска дерева. И начинается пир. Подают огромные блюда с шашлыком. Сначала из баранины, потом из курицы и, наконец, из осетрины.

— Так они же не ловятся, — удивляемся мы.

— Да разве это осетры, так, мелочь, — отвечают и подносят новые блюда.

Такого шашлыка, как здесь, мы еще не пробовали, разве что у нашего друга Алика на даче в Переделкино. В Армении постоянно говорили о шашлыке, но он всегда был жестким. То ли его не умели готовить, то ли бараны были престарелые.

Будучи в Азербайджане, мы заехали на несколько минут в маленький музей огнепоклонников. Ким не выносил гидов, они ему только мешали. Он предпочитал все видеть своими глазами.

— Любая информация в одно ухо влетает, из другого вылетает, — говорил он.

Я предупредила экскурсовода, чтобы она сказала всего несколько слов, так как Ким с трудом понимает русский язык и мы очень торопимся. В ответ на это она выпалила на одном дыхании всю информацию, содержащуюся в буклете, слово в слово, как пластинка, которой увеличили скорость. Ким очень внимательно слушал и улыбался. Я спросила, все ли он понял.

— Ни слова, — сказал он, — но девушка очень симпатичная.

Позднее, в Самарканде, был особенно настырный экскурсовод, который говорил:

— Посмотрите сюда, а потом сюда.

Стоило Киму попытаться отойти, хватал его за рукав:

— Надо смотреть сюда, а не туда.

Ким рассказывал, как в Стамбуле, чтобы отделаться от назойливого гида, он поставил условие: заплатит ему только в том случае, если тот не произнесет ни слова. Через короткое время гид не выдержал и заговорил. Ким предупредил: «Еще одно слово, и ты не получишь свои деньги», — и тот закрыл рот.

Наше пребывание в Азербайджане было коротким и, в общем, приятным. Там все проходило гладко, если не считать одного забавного эпизода. Когда мы возвращались из загородной поездки, в двух наших машинах одновременно закончился бензин, и нам вместе с сопровождением, включая главного начальника, пришлось в сумерках шагать по шоссе несколько километров. Но намеченное посещение цирка все-таки состоялось — мы успели ко второму отделению.

Из Азербайджана на пароме переправились в Туркмению. В Ашхабаде нас поселили в большой современной гостинице, где не было воды. Администратор упорно твердил, что вода на самом деле есть, просто я не умею пользоваться кранами. Только мы собрались отдохнуть от официальных банкетов, как явился наш сопровождающий, Саша: его тетя приглашает всех на обед. Я заболела, по-видимому где-то отравилась, и мы с Кимом отказываемся.

— Это невозможно, — возмущается Саша, — тетя обидится.

И Ким приносит себя в жертву тете, которую в глаза не видел и скорее всего никогда больше не увидит, а я остаюсь. Тем не менее Сашины родственники оказались людьми симпатичными, и вечер прошел приятно для Кима.

И опять бесконечные обеды и разные дяди и тети, которых нельзя обидеть. В Армении все-таки было некоторое преимущество — в большинстве случаев присутствовали одни и те же лица. Здесь же каждый день — новое место, новые встречи. Снова и снова калейдоскоп незнакомых лиц, которые на нас, измученных, выплескивают свою нерастраченную энергию. Самым трудным было то, что, исчерпав все слова благодарности и восторга по поводу приема, мы не знали, о чем с ними говорить. По-моему, встречавшие нас обычно не имели представления, кто такой Ким, и даже не интересовались этим. Просто выполняли свой долг гостеприимства, как они его понимали.

Все начиналось с «пиалушки чая», в которую затем наливался коньяк. Ким называл его «армянским чаем». Еда была вкусная и чрезмерно обильная, а коньяк лился рекой. На пикнике им даже ополаскивали рюмки. Когда мы уже до предела насыщены закусками, подают шашлык, от которого нельзя отказываться. Кажется, что уже наелся на всю оставшуюся жизнь. И тут приносят плов — короля всех блюд. Не отведать его — значит нанести личное оскорбление хозяину.

Мы безмерно устали от постоянного давления: «берите, берите». Между тем наши гостеприимные хозяева всерьез обижаются, если мы чего-то не съели или не выпили.

В Ташкенте Сашу сменил Суннат. Он прошел с нами весь путь до самой Москвы. Это был приятный и толковый парень. Он относился к нам с пониманием и сочувствием, но не мог вмешиваться, когда за столом было высокое начальство. Ким с удовольствием общался с ним, но другие сопровождающие его очень утомляли. Мы часто были вынуждены отказываться от экскурсий, лишь бы избавиться от постоянно окружающей нас «свиты».

Однажды Ким сорвался и почти затопал ногами: «Я хочу гулять только с моей женой!» — и нас оставили в покое. Мы отрываемся от сопровождающих и идем в горы. Ким облегченно вздыхает и поднимает голову к солнцу. К нему тут же подскакивают и услужливо объясняют:

— Солнце — пожалуйста, горы — пожалуйста!

С тех пор Ким, показывая мне что-нибудь, всегда приговаривал:

— Море — пожалуйста, рыба — пожалуйста…

В Ташкенте произошел очень неприятный инцидент. Мы были измучены до предела и, когда пришел местный представитель с очередным приглашением, наотрез отказались. Ким сказал, что поедет на прогулку в горы только вдвоем со мной, не считая верного Сунната. Но этот деятель, кстати русский, все-таки предупредил кого-то, и на пути нас остановил кордон: ждут на обед, с утра готовят манты. Мы отказались и поехали дальше, в горы. Там побродили около двух часов. По пути обратно видим на том же месте толпу местной знати. Дорога перекрыта черными «Волгами». Уже готовы покориться неизбежности, но Суннат говорит шоферу: «Гони!»… — и мы проскакиваем мимо растерянной толпы. Неприятное чувство от обиды, нанесенной этим людям, долго не покидало нас.

Как обычно, в таких поездках мы выполняли обкатанную официальную программу с неизбежным посещением трудовых хозяйств. Председатель одного из колхозов очень гордился своим сходством с известным поэтом Расулом Гамзатовым. От избытка чувств он так обнял Кима, что тот задохнулся и едва не потерял сознание. Потом у него долго болели ребра.

Нас возили в самые богатые колхозы и везде с гордостью показывали очень дорогие позолоченные памятники вождям и героям. И тут же мы видели роскошные дома культуры, где канализацию заменяли далеко не «культурные» дырки. Ким не мог понять, почему тратятся огромные (нам говорили, какие) деньги на помпезные памятники, вместо того чтобы использовать их на устройство канализации.

Два дня, проведенных в прекрасной Бухаре с ее уникальными архитектурными памятниками, оставили у меня ощущение безысходной тоски. Там Кима напоили до потери сознания и не могли понять, почему мне невесело.

В завершение нашего азиатского путешествия мы на два дня остановились в Ургенче. Город с красивой мечетью окружен пустыней. Пейзаж безрадостный: серая бугристая земля, скованная морозом, кое-где пересекается арыками. Было очень холодно и ветрено, а местные закаленные малыши как ни в чем не бывало бегали босиком по морозу, и меня, глядя на них, пробирала дрожь.

Мы поселились в небольшом доме, который обслуживали солдаты и одна женщина, сказавшая, что это генеральская дача (генерала, правда, мы не видели), хотя по своему виду она больше походила на казарму. Возможно, там были и другие помещения, более комфортабельные, но наша комната вмещала только две солдатские кровати с тумбочками. После дороги я решила поплескаться под душем и не подозревала, что устроила наводнение: в ванной были повреждены трубы (о чем меня не предупредили). Вода из ванной выливалась в коридор, и бедный солдат едва успевал собирать ее тряпкой. Какой конфуз! Спали мы на солдатских кроватях. Зато нас никто не развлекал, не спаивал и не закармливал. Еда была простая, и нашу трапезу разделял только Суннат. Несмотря на более чем скромный быт, мы радовались нежданному отдыху.

Из Ургенча переезжаем в Фергану, а оттуда — сразу на московский поезд. Нам предстоит последний, прощальный обед. Ко мне подходит местный представитель и очень серьезно спрашивает:

— Ким не обидится, если мы поставим коньяк?

Можно было радоваться, что два месяца моей воспитательной работы в конце концов увенчались успехом. Но тут я испугалась, не переусердствовала ли, — ведь без рюмки невозможно все это вынести, — и успокаиваю:

— Не обидится.

Наконец-то мы в поезде на пути домой. Здесь я получила неожиданный удар от верного Сунната. Он все-таки увлекает Кима в ресторан, а потом в купе к своим знакомым, и у меня сдают нервы.

На третьи сутки к вечеру приезжаем домой, бросаем чемоданной Ким говорит:

— Давай забаррикадируемся, чтобы никого не видеть и не слышать.

И в ту же минуту раздается телефонный звонок:

— Здравствуйте, это я, Виталий из Братска.

Я холодею. Но не Виталий (я уже упоминала о нем), человек приятный, был тому виной, любой другой тоже не порадовал бы нас своим появлением в тот вечер. Спрашиваю:

— Где вы?

— Совсем близко, в гостинице «Пекин».

— Вы надолго в Москве? — пытаюсь выиграть время, понимая, что нельзя отказать гостю, прибывшему издалека.

— Завтра вечером улетаю в Сочи. Очень хочу вас увидеть.

— Мы только что приехали, очень устали.

— Тогда приеду к вам завтра.

Я уже испытываю облегчение, что хотя бы не сегодня, и собираюсь с духом, чтобы осторожно подготовить Кима. Не успели мы смириться с этой мыслью, как раздается второй звонок:

— Это опять я. Не могу терпеть до завтра, приду сейчас.

Я сдаюсь и пытаюсь объяснить, как нас найти, но Виталий не слушает: «Не волнуйтесь, я возьму такси» — и вешает трубку. От «Пекина» до нашего дома всего 15 минут ходу, на такси это стоит 50 копеек. Наш гость появляется через 40 минут:

— Я дал таксисту десятку и ваш адрес.

И тот честно катал его на эти деньги. (Сейчас трудно поверить, что когда-то были честные таксисты!)

Это было явление! Лицо бледное, несмотря на двадцатиградусный мороз, вид растерзанный. Галстук закинут за одно плечо, кашне — за другое. Достает из-за пазухи початую бутылку красного венгерского вина. Оно, конечно, расплескалось, оставив потеки на его пуловере. Заметив это, он стягивает пуловер и протягивает мне:

— Ты пока постирай.

Ким изумлен и растерян, а я покорно иду стирать. Затем подаю нехитрые закуски, Ким открывает коньяк.

Виталий быстро опрокидывает рюмку за рюмкой, не притрагиваясь к закускам. Беседа не клеится. Человек пришел повеселиться, а мы усталые и трезвые. Он нас утешает, что через месяц, когда он вернется домой, его жена Валечка поедет в тот же санаторий в Сочи и по пути непременно навестит нас.

— Почему же вы не поехали вместе? — удивляется Ким.

— Мы всегда отдыхаем по очереди, — отвечает Виталий и выразительно добавляет:

— Пока молодые… И вообще… доверять надо друг Другу.

— Что-то скучно у вас, даже музыки нет, — тоскливо озирается наш гость. — Свари мне кофе.

Я приношу кофе, но он отодвигает чашку и снова берется за рюмку. Это становится опасным. Он не сможет держаться на ногах. Я пододвигаю бутерброды и кофе. Он берет чашку и говорит:

— Остыл, свари другой.

Я покорно варю другой. Вторая чашка тоже остывает. Снова приказ:

— Свари еще.

И тут Ким не выдерживает.

— У нас нет больше кофе, — мрачно роняет он и хватает меня за руку.

Повисает томительная пауза.

— Ну, мне пора, — произносит Виталий, и мы тут же радостно вскакиваем. Я упаковываю его мокрый пуловер и слышу, как он говорит, по-прежнему сидя в кресле:

— Пожалуй, я останусь у вас ночевать.

У меня падает сердце. Ким, не поднимая головы, молча завязывает свои шнурки. Общими усилиями мы поднимаем и одеваем Виталия. В кармане пальто он обнаруживает растаявший брикет мороженого, но мне уже некогда стирать его пальто. Мы подхватываем его под руки и по бодрящему морозцу доставляем в «Пекин». На следующий день он позвонил, проспавшийся и трезвый, чтобы извиниться и попрощаться.

Кима очень удивило, что у нас супружеские пары проводят отпуск раздельно. Я объяснила, что это далеко не всегда происходит по доброй воле. Либо время отпуска у супругов не совпадает, либо не удается достать две путевки, да и с детьми в те времена не принимали ни в санатории, ни в дома отдыха. Слова Виталия запали Киму в душу, и он любил повторять:

— Пока молодые, доверять надо.

В Москве считали, что Киму все еще угрожает опасность, и продолжали его охранять примерно около года. Процедура была такая. Каждый раз перед выходом на улицу я звонила по определенному номеру, чтобы сказать: «Мы выходим». На расстоянии нескольких шагов за нами следовало двое или трое телохранителей. По-видимому, они дежурили в соседнем доме.

Однажды Ким решил сделать мне подарок к празднику, и мы поехали в валютный магазин «Березка». (Как я уже упоминала раньше, у него оставалась валюта от гонорара за издание его книги «Моя незримая война».) Там один из наших телохранителей спросил у меня:

— Что, разве у Кима валютный счет тоже открытый?

В том, что у него открытый рублевый счет, как и у всей крупной номенклатуры того времени, чьи материальные возможности были неограниченными, они не сомневались. Между тем за все время жизни в Москве он так и не сумел скопить денег. Только в последние два года, когда Ким стал часто болеть и мы перестали путешествовать, мне удавалось экономить и откладывать немного денег на сберкнижку. Но сотрудники КГБ, не считая кураторов, казалось бы хорошо информированные, не имели представления о материальном положении Кима. Что же говорить о простых смертных? В их глазах мы выглядели неимоверными богачами. Они были уверены, что такая «героическая личность», как Филби, была щедро осыпана всеми земными благами. Так создаются легенды.

Ким почти никогда не выходил из дома один. Но когда я отправлялась за покупками, сопровождал меня ради прогулки, дожидаясь около магазина или аптеки. Понимая, что защищают не меня, а Кима, я не стала звонить охранникам, когда однажды направилась в бассейн. Я шла очень быстро, на ходу вскочила в троллейбус и поняла, что меня «засекли», когда заметила одинокого молодого человека, спешившего за мной. Он так увлекся преследованием, что даже влетел в женскую раздевалку. Но у входа в душевую его остановил плакат: «Граждане посетители! Осуществляйте контроль за мытьем друг друга!» Пока я плавала свои 40 минут, высоко на парапете маячила голубая куртка моего верного стража.

Если мы куда-то отправлялись на такси, телохранители ехали за нами на своей машине. Но совсем бессмысленно выглядели охранники, когда они в полном составе на машине сопровождали троллейбус, в котором толкались мы.

Как-то ночью у меня случился приступ аппендицита (я уже описывала эту кошмарную ночь). С трудом дотерпев до утра, я вызвала такси, чтобы ехать в больницу. Предупредив, по обыкновению, охрану, мы вышли встречать такси, которое так и не приехало, что случалось нередко. Понаблюдав некоторое время за моими судорогами, наши телохранители предложили подвезти нас. В другой раз мы удостоились этой чести, когда, возвращаясь от Блейков после вечеринки, безуспешно пытались поймать такси.

Однажды мы приехали в переполненном троллейбусе в часовую мастерскую. Так как там оказалась большая очередь, я уговорила Кима вернуться домой в надежде, что одного его охранники довезут обратно на машине. Однако и без меня ему все равно пришлось добираться до дома троллейбусом, пассажиры которого не подозревали о почетном эскорте.

Но если существовала угроза жизни Кима, как такая охрана могла защитить его? Я часто задумывалась об этом. И однажды рассказала нашему куратору, Святославу, как охраняют Кима. Он подпрыгнул от возмущения и сказал, что это всего лишь очередная глупость его напарника, руководившего «операцией». После этого разговора мы стали иногда пользоваться машиной.

Наступил день нашей свободы: нам сказали, что опасность миновала. На радостях мы пошли погулять в Кремль. Когда мы поравнялись с гостиницей «Интурист», я обратила внимание на плотного мужчину, который шел навстречу. Меня испугало выражение его лица. Он внезапно остановился и вдруг, раскинув руки, бросился на Кима. Нападение случилось спустя 10 минут после того, как мы остались без охраны. Меня сковал страх, но через несколько мгновений испуг прошел, когда мужчина широко улыбнулся и заключил Кима в крепкие объятия. К счастью, «нападающим» оказался Петухов — тот человек, который помогал Киму бежать из Бейрута. Это была их первая встреча в Москве. Позднее мы побывали в гостях друг у друга.

Когда Кима охраняли, нас посвятили в правила «игры», и, как бы он к этому ни относился, вольно или невольно мы участвовали в ней. Тем более было неприятно узнать, что мы, бывало, подвергались слежке, не подозревая об этом.

ВДНХ (Выставка достижений народного хозяйства, ныне ВВЦ — Всероссийский выставочный центр) входила в число достопримечательностей, которые мы обычно показывали нашим гостям. Когда мы повезли туда Джозефину и ее мужа, она спросила Кима, знает ли он, что за нами следят. Он удивился и запротестовал, но она была уверена в этом. Я пыталась проверить ее подозрения, когда мы присели напротив фонтана «Дружба народов». Там обширная открытая площадь, которая просматривается со всех сторон. Было безлюдно, и я, как ни старалась, никого не увидела.

Побродив по аллеям и нагуляв аппетит, мы зашли в рыбный ресторан на берегу озера. В туалете меня ждал сюрприз: целый рулон бумаги! Это было настолько невероятно, что я заглянула в другую кабину, в третью. Три рулона нераспечатанной туалетной бумаги! Такое не происходит случайно. Как правило, в наших туалетах бумага отсутствует. В смятении я вернулась за стол. И тут увидела его. Наш благодетель скучал в одиночестве за отдельным столиком в углу. Как говорится, доброе дело не остается безнаказанным!

В последующие дни наше сопровождение уже бросалось в глаза. Я даже переживала за «мальчиков», когда мы едва втискивались в переполненный троллейбус, и испытывала облегчение, увидев, что они успевали повиснуть на поручнях.

Как-то мы поехали на обед к маме, и таксист обратил наше внимание на преследователей:

— Вы знаете, что за вами следят?

— С какой стати? Вам показалось, — возмутилась я.

— Я их нутром чую и сразу заметил «Волгу», которая сидит у меня на хвосте, — и шофер объяснил мне, чем эта машина отличается от обычной «Волги».

Когда Ким рассказал нашему очередному Владимиру о подозрениях Джозефины, тот явно растерялся, и, судя по его смущению, нам не следовало замечать слежки. Да мы ее и не замечали, пока нам не открыла глаза бдительная Джозефина. Кто может знать, чего мы еще не видели?

Этот случай напомнил мне другой эпизод. Такую же наблюдательность, как и Джозефина, я проявила намного раньше, еще до замужества. Это было в Ярославле во время нашего путешествия с Блейками. Когда мы впятером — Ким, я и семейство Блейков — прогуливались по парку, я заметила, что за нами неотступно следует темноволосый молодой человек в белой рубашке с короткими рукавами и с газетой в руке. Казалось, остальные этого не замечали, и я не поделилась с ними своими наблюдениями. Дойдя до конца пустынной аллеи, мы в раздумье остановились, прежде чем повернуть обратно. Наш преследователь замешкался, перешел на другую сторону и потом бродил из конца в конец параллельно с нами. Я бы и теперь его узнала.

Кураторы играли значительную роль в московский период жизни Кима. Имели ли какое-то официальное название, должность и те дополнительные обязанности, которые выполняли прикрепленные к Киму сотрудники КГБ, я не знаю. Мы обращались к ним по имени, как они сами нам представлялись, и так же называли их в разговоре между собой.

Как правило, к Киму было приставлено два куратора. Один занимался профессиональными проблемами, другой, рангом пониже, — бытовыми. Круг их занятий не был строго определен, и все зависело от личных качеств каждого из них. К одному было легко обращаться, другой на любой вопрос отвечал: «Это не так просто», — и Ким потом часто повторял эти слова, сталкиваясь с различными проблемами.

Кураторы оказывали Киму неоценимую помощь, избавляя от многих хлопот. Вместе с тем он и шагу не мог сделать без их ведома, например, уехать за пределы Московской области. Это было сочетание полицейского надзора с дружеской опекой.

Кима оберегали от нежелательных, по мнению кураторов, контактов, особенно с иностранцами. Они объясняли это заботой о его безопасности, говорили, что иностранные спецслужбы могут организовать террористический акт. Ким исключал такую вероятность, считал это полнейшей чепухой. Но в основном его устраивал уединенный образ жизни. Ему не хотелось оказаться в положении Дональда Маклина, у которого часто на лестничной площадке толпились иностранные корреспонденты.

Окружив Кима завесой секретности, ему не удосужились создать легенду, и мы часто попадали впросак, не зная, что отвечать на те или иные вопросы, которые мог задать работник домоуправления, врач санатория, просто сосед. И хотя невооруженным глазом было видно, что Ким иностранец, нам следовало это скрывать. Но мы жили в самом обыкновенном доме и не могли полностью отгородиться от людей. Я все просила куратора придумать легенду для Кима, и наконец мы ее получили. Отныне считалось, что Мартинс Андрей Федорович (под таким именем, как я уже писала, Ким проживал в Советском Союзе) работает в должности консультанта в НИИ «Омега», куда можно было позвонить по определенному телефону в подтверждение этого.

В целях безопасности Киму рекомендовали поменять квартиру и предложили посмотреть наш будущий дом. Мы с Кимом приехали по указанному адресу, но дом разыскать не могли, и я обратилась за помощью к прохожему.

— А, это тот дом, где живет Луис Корвалан! — обрадованно воскликнул он. Через некоторое время я поехала посмотреть одну из квартир в этом доме, чтобы иметь представление, как будет выглядеть наше жилище. Дом был заселен только наполовину, мне показали одну из пустующих квартир и тут же радостно сообщили:

— Этажом ниже живет Луис Корвалан!

Можно было предвидеть, что здесь Киму недолго удастся сохранить свое инкогнито. В результате он не захотел расставаться со своей любимой квартирой и наотрез отказался переезжать.

Сам Ким ничего не боялся. В Москве он расслабился настолько, что не замечал (или не хотел замечать?) явной слежки за собой. Но в подсознании все еще жил страх, который имел отношение ко времени его активной деятельности, — страх разоблачения. Его мучили кошмары по ночам, и он часто вскрикивал во сне.

Как-то ночью я чуть не слетела с кровати от сильного пинка. Оказалось, Киму приснилось, что, будучи президентом Франции (наяву им был в те годы Помпиду), он прилег отдохнуть на диван в своем кабинете после утомительного рабочего дня. В это время открывается дверь и входит Помпиду, по-видимому, считавший президентом себя.

— И тогда я приготовился к обороне: подтянул ноги к животу и изо всех сил резко выбросил их вперед, — рассказывал Ким.

И… этот удар вместо Помпиду угодил в меня.

Время от времени Киму сообщали информацию, вызывающую настороженность у его кураторов. Так, однажды ему предложили воздержаться от походов на Главпочтамт, где мы регулярно получали корреспонденцию, поскольку там дежурил некий иностранец, который расспрашивал о Киме работников абонентского отдела. С тех пор я стала ходить туда одна.

Однако случалось, что к Киму без его ведома не допускали людей, которых ему хотелось видеть, о чем иногда он узнавал совершенно случайно и слишком поздно. Он вспоминал с горечью, как от него утаили, что Гай Берджесс хотел видеть его перед смертью. Чтобы не допустить этой встречи, Берджессу сказали, что Ким уехал из Москвы. А он никуда не уезжал и узнал об этом только после смерти Гая.

— Наверное, он хотел сказать мне что-то очень важное. Почему они так жестоки?! — недоумевал Ким.

Один из «заботливых» кураторов так же обманул нашего болгарского друга Тодора. Когда он приехал в Москву и хотел повидать Кима, ему сказали, что мы в отъезде. Тодор рассказал нам об этом спустя два года, когда мы встретились в Болгарии.

Кураторы обычно менялись каждые два года, некоторые задерживались дольше, другие исчезали раньше. Не успеет Ким приспособиться к одному, как приходит новый. С некоторыми он расставался с облегчением, с другими — с сожалением.

Святослав и Валентин были первыми из коллег Кима, с кем я познакомилась. С Валентином мы редко сталкивались в Москве, зато провели целый месяц в Чехословакии, о чем я расскажу позднее.

Святослав был частым гостем в нашем доме, присутствовал на всех семейных праздниках. Ким считал его другом… Но в один прекрасный день Святослав исчез. К тому времени Ким уже привык к исчезновению московских друзей из числа своих коллег, но это не переставало его удивлять и огорчать. Ким не осуждал их, догадываясь, что они выполняли приказ, смысла которого он не понимал.

Иногда по этому поводу у него прорывалось раздражение. Так, 27 января 1980 г. Ким напишет М.П. Любимову: «Олег переехал в точку севернее нас, ходят слухи, что Виктор Пантелеевич тоже уйдет, и даже Геннадий нервничает. Я думаю, хотя мне не следует этого писать, что его босс — это сукин сын, которому следует занимать место мелкого клерка в деревне, в трех часах езды от Верхоянска на грузовике по разбитой дороге. Однако каждая большая организация должна иметь свою долю дураков. Селя ви!»

Святослав, в отличие от других, предупредил нас о своем исчезновении. Он сообщил, что уезжает в длительную командировку, и даже устроил прощальный ужин в «Метрополе». Совершенно случайно мы вскоре узнали, что он никуда не уехал, но больше мы его никогда не видели и ничего не слышали о нем.

Святослав все еще продолжал работать с Кимом, когда его напарника, Валентина, заменил Лев. С ним, как и с Валентином, нам пришлось путешествовать, а потом он долго «опекал» нас в Москве. Ким старался свести к минимуму общение со Львом и не обременял его просьбами. Этот куратор все делал скрепя сердце и, бывало, долго тянул резину, не говоря ни да ни нет.

Независимо от того, как складывались отношения Кима с кураторами, он никогда не высказывал своего недовольства их начальникам (за исключением одного случая). Напротив, всегда старался подчеркивать и превозносить их заслуги.

Как правило, мы знали только имя куратора, редко кто из них был настолько откровенен, что доверял нам свою фамилию. Как-то Киму срочно понадобился Лев, и я набрала тот номер, который он нам оставил. Мне очень мило ответили: «Имеем только тигров». Не зная фамилии, я так и не смогла его разыскать и, когда наконец он появился, была готова сама превратиться в тигрицу и накинулась на него:

— Не будет ли это нарушением государственной тайны, если мы узнаем вашу фамилию?

Но Лев держался стойко и тайну не открыл. А узнали мы ее вскоре совершенно случайно, когда врач в поликлинике, открывая карту Кима, прочитала на первой странице фамилию и номер телефона нашего таинственного Льва, сказав при этом:

— Ваш куратор.

После Льва пошла череда Владимиров, с которыми у нас сложились дружеские отношения. Джозефина, регулярно навещавшая нас, встречала разных людей с одним именем и решила, что это кодовое имя сотрудника КГБ. Среди них особенно выделялся один, который задержался при Киме дальше других. Этот «бытовик», крупный импозантный мужчина, был колоритной личностью и производил внушительное впечатление. Он любил рассказывать поучительные истории, которые всегда начинались словами: «Вот я, например…» Один из таких примеров — как он проводил время у приятеля на даче. Он смачно живописал, как они вдвоем забирались в погребок и там наслаждались в холодке, выпивая и закусывая.

— Вот это отдых! — заключал он свой рассказ и торжественно поднимал большой палец: — Во!

Это был яркий персонаж, и Ким с какой-то своеобразной нежностью относился к его маленьким слабостям. Высказывания этого куратора забавляли Кима, и он часто цитировал его, а некоторые из его выражений («это не так просто!») стали для нас нарицательными.

Ким, не любивший и опасавшийся перемен, очень расстроился, когда на смену этому Владимиру пришел другой. На этот раз нас ожидал приятный сюрприз: новый и последний Владимир из «бытовиков» оказался просто находкой. Он помогал нам во всем, что было в его силах, и от души часто оказывал такие услуги, о каких я бы никогда не осмелилась попросить сама.

Ким рассказывал, что Гай Берджесс использовал своих кураторов как мальчиков на побегушках. Он мог, не церемонясь, посылать их в магазин за хлебом или капустой. Мы же редко обращались с просьбами, а если и обращались, то обычно с пустяковыми, например достать билеты на поезд или в театр, либо предоставить машину, когда нельзя было положиться на такси. Но иногда возникали такие проблемы, которые мы не могли разрешить без помощи куратора.

Так случилось, когда моя мама поехала в Польшу, взяв телевизор в качестве подарка своим престарелым родственникам. В то время это считалось вполне легальным: у нас в стране было перепроизводство телевизоров и их вывоз только поощрялся. Вместе со мной маму провожали Ким и Костя, мой брат. Когда мы добрались до ее вагона в самом конце перрона, оказалось, что необходима квитанция на право провоза телевизора. Нас спасли быстрые ноги моего брата: надо было пробежать всю длину перрона, найти нужную кассу, выстоять очередь и успеть погрузить маму в последнюю минуту перед отправлением поезда.

Но на этом наши злоключения не закончились. Среди ночи мама позвонила из Бреста и сообщила, что ее высадили из поезда на границе вместе со всеми вещами и злополучным телевизором под предлогом, что у нее не оказалось приглашения от родственников. (На основании этого приглашения ей выдали заграничный паспорт с визой в ОВИРе, оставив у себя само приглашение.)

Пока я ломала голову, как помочь маме, Ким позвонил нашему любезному Владимиру. Это был тот редкий случай, когда Ким самостоятельно воспользовался телефоном. Обычно все переговоры от его имени вела я, выполняя как бы секретарскую работу. На этот раз он не хотел рисковать, так как запомнил, что недавно на одну из его просьб я получила от Владимира не очень вежливый отказ.

Владимир сразу позвонил в Брест и все уладил. Те, кто высаживал маму из поезда, сказали, что это приглашение им совсем не нужно, но, по их мнению, оно могло понадобиться полякам. Как выяснилось, поляков приглашение вовсе не интересовало. Тем не менее благодаря нашим бдительным пограничникам маме пришлось просидеть на вокзале целые сутки в ожидании следующего поезда. Но, Бог знает, сколько бы она просидела, если бы не содействие Владимира!

В другой раз тот же Владимир освободил меня из милиции, куда я угодила накануне своего дня рождения.

Ким хотел сделать мне подарок, но сам не любил ходить по магазинам, поэтому выдал мне чеки, чтобы я истратила их по своему усмотрению. Мы с подругой пошли в магазин «Березка» на Кропоткинской. Покупателей, кроме нас, там не оказалось. Я выбрала шерстяную пряжу на пуловер, и когда расплачивалась в кассе пятирублевым чеком, ко мне подбежала испуганная подруга со словами: «Нас сейчас заберут!» Она видела, как продавщица нажала кнопку, небрежно упаковывая мою покупку.

Действительно, на выходе из магазина нас встретили двое молодых людей:

— Пройдемте!

Мы покорно прошли за ними во двор и оказались в помещении под вывеской «Опорный пункт охраны общественного порядка», которое находилось в том же доме, что и магазин. Нас развели по разным комнатам и стали допрашивать:

— Откуда у вас чеки?

— Муж дал.

— Остались ли еще, кроме истраченных 5 рублей?

— Остались.

— А дома тоже есть?

— И дома есть.

— А откуда они у вашего мужа?

— У него валютный счет в банке.

— Не может этого быть!

— Проверьте!

Называю номер счета. Допрашивающий все равно не верит и не пытается проверить. Мне разрешают позвонить домой, но я наперед знаю, что Ким не ответит: он никогда без меня не подходит к телефону.

Разговор окончательно зашел в тупик, и мне, как ни хотелось, пришлось назвать фамилию мужа — Филби. Но и это не помогло — мне опять не верят. Пришлось обратиться за помощью к Владимиру. Я говорю, что он сотрудник КГБ, и называю его номер телефона. Допрашивающий набирает номер и спрашивает:

— Какая это организация?

— Какая надо, — было ему ответом.

Мне передали трубку, и я объяснила Владимиру, что случилось.

— Надо отпустить! — приказал он моему стражу, а со мной договорился встретиться на Гоголевском бульваре, недалеко от магазина.

Тем временем в другой комнате допрашивали мою подругу. «Мой» молодой человек часто выходил, видимо советовался со своим напарником. Тот обыскал сумку своей жертвы, сообщив при этом, что он внук Калинина (!). Несмотря на то что чеков у нее не было, ее тоже не отпускали. Когда я «раскрыла» Кима, оба допрашивающих, не поверив мне, спросили подругу, кто мой муж. Услышав тот же ответ, снова не поверили.

Благодаря вмешательству куратора им пришлось в конце концов нас отпустить — ни много ни мало через два часа! Подруге очень хотелось снова показаться на глаза той зловредной продавщице, и мы прошлись по магазину с видом победителей, слегка потешив свое самолюбие.

Расставшись с подругой, я встретилась с Владимиром, и он, видимо заподозрив меня в незаконной сделке, великодушно предложил:

— Мы не скажем Киму об этом.

Оказалось, он не знал, что у Кима был валютный счет. Мы с Владимиром пришли домой, где нас встретил взволнованный Ким. Я, разумеется, рассказала ему о своих «похождениях».

В те годы советским гражданам иметь валюту было запрещено по закону. Валюта, заработанная в заграничных командировках, выплачивалась им в рублевых чеках. Владельцы чеков могли пользоваться специальными магазинами «Березка». Теперь уже мало кто помнит, что такое чеки, тогда как в 70—80-е годы они пользовались ажиотажным спросом. Только в валютных «Березках» можно было купить импортные товары при тотальном дефиците в обычной торговле. Считалось незаконным покупать и продавать чеки, тем не менее эти сделки в открытую совершались у магазинов.

Последнего Владимира, занимавшегося профессиональными проблемами наиболее удачно, сменил Николай. Ким жаловался, что с ним очень трудно иметь дело. Сначала он думал, что причина в его плохом английском. Тогда Ким переходил на немецкий, которым Николай владел хорошо, или на русский. Оказалось, что дело не в языке:

— У него голова набита опилками, — наконец осенило Кима.

В те годы мы часто устраивали большие приемы. Особенно Ким любил отмечать день своего приезда в Советский Союз — 27 января. Среди других коллег присутствовал и Николай, который выделялся на их фоне своим озабоченным видом. Его глаза беспокойно перебегали с одного на другого, и мучительный умственный процесс отражался на сосредоточенном лице.

Тогда мы еще не знали, что он сочиняет свои справки. Об этом мы услышали позднее от Георгия, который регулярно работал с Кимом. Николай жаловался своему начальнику на то, что Георгий не составляет донесений на Кима. В одной из справок Николая, которые он писал после каждой встречи с Кимом, содержалась необычайно «ценная» информация, а именно, что Георгий ухаживает за мной, хотя об этом ни я, ни даже сам «ухажер» не подозревали.

Терпение Кима лопнуло, и он стал требовать, чтобы Николая заменили. Не помню другой ситуации, чтобы он так решительно чего-нибудь требовал. Но это оказалось «не так просто», как сказал бы Владимир. Битва затянулась на целый год. Начальник Николая уверял Кима, что не может найти тому достойную замену. То, что подобный кадр был незаменим, наводило на печальные размышления. Ким диву давался, как Николаю с его способностями удалось несколько лет проработать в США, да и не только там.

В конце концов Николая заменил Андрей, который звезд с неба не хватал и часто раздражал Кима, но ему многое можно было простить за добродушный нрав.

Ким часто говорил о высоком профессионализме своих советских коллег, с которыми работал за рубежом. Вместе с тем его огорчала некомпетентность некоторых из тех сотрудников КГБ, с кем он встречался здесь.

При всем стремлении к независимости Ким понимал, насколько ограничены его возможности — даже поездка в ту же Дубну или Ленинград не могла бы состояться без помощи КГБ, так как в любой гостинице мы бы услышали категоричное: «Свободных мест нет». Он не раз сталкивался с неразрешимыми бытовыми проблемами и очень ценил помощь своих коллег. Мы убедились, чем может обернуться независимость, когда вдвоем поехали в Суздаль. Нам любезно предоставили машину с шофером и забронировали номер в мотеле на три дня. Мы гуляли по городу, любуясь его достопримечательностями, но, когда решили пообедать, нас не пустили ни в один ресторан. Несмотря на отсутствие там посетителей, везде заявляли, что обслуживают только иностранных туристов. Так что мы коротали вечера в своем мотеле и жевали сухие бутерброды. Зато когда мы ездили туда с детьми в сопровождении куратора, двери ресторанов гостеприимно распахивались для нас.

Вместе с тем Ким никогда не считал, что ему по рангу полагаются привилегии, и любую мелкую услугу принимал с благодарностью. Так, при наших поездках за рубеж куратор извещал соответствующие службы о времени прибытия Кима в пограничный пункт, где нас встречали, скрашивали долгие часы ожидания при замене колес и освобождали от таможенного досмотра.

Помню, как по пути в Болгарию мы приехали в пограничный молдавский город Унгены на советско-румынской границе в 5 часов утра, и Ким остолбенел, увидев стол, заставленный закусками и напитками.

— Хуже бывает! — промолвил он, вызвав страшную обиду наших гостеприимных хозяев, пока я не объяснила, что это значит: «Лучше не бывает!»

Он еще больше удивился, когда обнаружил, что рюмка водки оказалась как нельзя кстати в такое раннее время и даже доставила удовольствие. Далеко не всегда его встречали или провожали с такими почестями. Иногда случались недоразумения, и Кима ждали или накануне, или после его отъезда.

Когда в следующий раз мы прибыли в Унгены в предвкушении большого банкета, нас никто не встретил. Было очень холодно и сыро. Мы стояли на открытом перроне, продуваемом со всех сторон, размышляя, куда деться на два-три часа. К счастью, привокзальный ресторан был открыт. Нам не пришлось ломать голову при выборе блюд, так как кроме оладьев там ничего не оказалось. Ким встретил их с восторгом, который мог сравниться разве что с ликованием при виде байкальской глазуньи.

Мы согрелись коньяком и уже почувствовали себя на седьмом небе, когда к нам подошел симпатичный молодой человек, которого мы помнили по предыдущему приезду. Он объяснил, что по информации, полученной из Москвы, нас ждали вчера, а сейчас он по своей инициативе решил на всякий случай поискать Кима. И мы снова оказались в отдельном кабинете за столом, наспех накрытым, но изобильным.

В Болгарию мы ездили чаще, чем в другие страны. В Унгенах были самые продолжительные стоянки. Мы встречали там одних и тех же людей — коллег Кима. Они нас приглашали посетить Молдавию, и однажды мы там остановились на три дня по пути из Софии в Москву. Провожая нас, молдавские друзья подарили Киму сухое вино и ящик черешни, который мы передарили нашим проводницам. Ночью мы проснулись от шума и увидели, как девушки с визгом выскакивали в коридор, спасаясь от мохнатых гусениц, которые расползались из черешни. Ким хохотал до упаду.

КРЫМ

Ким страдал хроническим бронхитом, и я уговорила его поехать в Крым. Мы решили, что лучшее время — май, пора цветения. Нам достали путевки в Ялту в санаторий Совета министров «Россия». Крым встретил нас неприветливо, всю дорогу от Симферополя мы двигались в густом тумане со снегом. Только в Ялте проглянуло солнце.

В течение всего месяца погода нас редко баловала. Если и выдавались солнечные дни, то к вечеру, еще до захода солнца, опускался холодный туман. Местные жители говорили, что нам не повезло, что такой плохой погоды прежде никогда не было. Они считали, что климат испортился после сооружения Симферопольского водохранилища. Обычно и в других поездках нам редко везло с погодой, и эта фраза: «Такой погоды никогда не было» — всюду преследовала нас.

Архитектура санатория типична для сталинских времен — тяжеловесная и помпезная. Зато строили тогда прочно и добротно. Глубокие лоджии и толстые каменные стены защищали комнаты от проникновения солнечных лучей, чего нам как раз и недоставало. Наш «люкс» состоял из спальни, гостиной и ванной. Привилегией номера «люкс» был электрический самовар, который доставлял Киму большую радость: он не мог обходиться без своего чая, горячего и крепкого. Ориентируясь на сухой и теплый (в прошлом) климат, отопительный сезон всегда заканчивался к 15 апреля, независимо от погоды. Внутри помещения было холоднее, чем на открытом воздухе. Мы спали под двумя одеялами, а днем согревались чаем и паром от самовара. В результате Ким так и не расстался со своим бронхитом до самого отъезда.

Каждый раз по приезде в любой санаторий моя задача состояла в том, чтобы уговорить врача не обращать на нас внимания, отказаться от лечения и всевозможных процедур, даже от массажа, который, кажется, любят все. Киму же было неприятно прикосновение чужих рук. Зато я уговорила его ходить со мной в бассейн. Ким очень хорошо плавал, а в школьные и студенческие годы был даже чемпионом. К сожалению, вскоре он вынужден был отказаться и от этой приятной процедуры.

Вновь прибывшему посетителю бассейна приходилось выслушивать наставление о правилах поведения, главное из которых — хорошо помыться мылом с мочалкой перед плаванием. Впервые Ким оказался на таком инструктаже в компании с тремя мужчинами. У этих был вид нашкодивших мальчишек и, как оказалось, неспроста. Ким потом сказал мне, смеясь, что ни один из них, кроме него самого, вообще не заходил в душ.

Тон в бассейне задавала уборщица, грубая и крикливая. В посетителях она видела только носителей грязи, которую ей приходилось за ними убирать, и люто всех ненавидела. Она заглядывала в сумки с бельем, выискивая «улики». И если ей не понравилась мочалка или кусок мыла (слишком маленький) либо она не обнаруживала запасной купальный костюм (нельзя плавать в том же костюме, в котором вы загорали!) — позора не миновать. К Киму она сразу отнеслась подозрительно, как к существу неведомой и чуждой ей породы, и набросилась на него после второго посещения бассейна. Для него, чистого в прямом и переносном смысле, это было столь оскорбительно, сколь и несправедливо. Больше он ни разу не переступил порога этого заведения.

Эта уборщица была досадным исключением среди других работников санатория, вежливых и приветливых. Вообще Ким быстро завоевывал симпатии обслуживающих его людей своей непритязательностью и доброжелательностью.

В первый приезд в «Россию» нам не удалось избежать некоторых медицинских процедур. Киму, а за компанию и мне назначили обследование сердечно-сосудистой системы. Результаты оказались парадоксальными: как если бы мне было 60 лет, а Киму 40. Несмотря на свой бронхит, он был тогда сильным и выносливым, а я, хотя и любила дальние прогулки, быстро выдыхалась, особенно при подъеме в гору. Ким шел размеренным и спокойным шагом, и ему приходилось останавливаться, чтобы подождать меня.

Время от времени нас развлекали коллеги Кима из Симферополя. Помню чудесный солнечный день, который мы провели в море на катере, где я, впервые взяв удочку, оказалась самым удачливым рыболовом. Незабываемой была поездка в горы, где в обрамлении сосен лежало «квакающее» озеро Караголь. Лягушки оглушительно исполняли свой весенний гимн, отчаянно стараясь перекричать друг друга. Ким был в восторге от этой жизнерадостной разноголосицы. Зато она довела до истерики черного спаниеля. Он метался по берегу, дрожа всем телом, мокрый и изможденный от безуспешной охоты на лягушек; Сорвав голос, он не мог больше лаять и только жалобно повизгивал.

Решив, что невезение с погодой не может повторяться ежегодно, в следующем мае мы снова отправились в Ялту, только на неделю позже. И опять услышали, что «такой погоды никогда не было». Все-таки на этот раз солнечных дней выдалось больше. Мы много гуляли, особенно любили «Царскую тропу». Эта живописная тенистая дорога извивается над морем, проходит через Ливадийский парк и выводит к Мисхору. На пляж Ким не ходил: он не любил загорать, а купаться было холодно.

Ким предпочитал возвращаться на старое место, к знакомым людям. Ему было важно не столько самому привыкнуть к ним, сколько чтобы привыкли к нему и не смотрели как на «белую ворону». И мне было легче. Не нужно было начинать все сначала: уговаривать врачей оставить нас в покое и объяснять, почему нам нужен отдельный столик. Поводом для этого была его аллергия на яблоки, о которой говорилось выше. Сам вид этих плодов вызывал у него отвращение. Он не мог переступить порога столовой, если видел яблоки, разложенные на тарелках, и часто оставался без обеда.

Но все-таки главное заключалось в том, что Киму было мучительно общение с незнакомыми людьми не только из-за языкового барьера, но и из-за неизбежных вопросов, на которые он не мог отвечать.

Не видя эффекта от климатического лечения, врачи решили, что Киму надо увеличить время пребывания в Крыму по крайней мере вдвое.

«Через пару дней мы уезжаем в Крым и пробудем там 6—7 недель — этого достаточно, чтобы восстановить здоровье после плохой зимы и подзаправиться энергией на будущий год. Мы оба будем заниматься рыбной ловлей, что очень плохо, так как Руфа всегда ловит больше рыбы, чем я, и потом неделями хвастается. Я думаю, она могла бы поймать кита на шпильку», — написал Ким М. П. Любимову 2 мая 1978 г., накануне нашей последней поездки в Крым.

Итак, отбыв третий «срок» в «России», мы переместились в санаторий «Черноморье». Он находился дальше от Ялты, но зато ближе к «Царской тропе».

— Наступил июнь, распогодилось, и я купалась в море, но для Кима вода была все еще слишком холодной. Этот санаторий был подешевле и поскромнее. Зато отдыхающие здесь люди выглядели симпатичнее обитателей «России», среди которых преобладала провинциальная знать, публика напыщенная.

С врачом мы быстро нашли общий язык. Она сказала, что теперь уже трудно рассчитывать на хорошую погоду — часто идут дожди, воздух стал влажным и прохладным. Раньше здесь преобладала сухая и солнечная погода, которая помогала исцелять легочные заболевания. Теперь Крым утратил свои уникальные целебные свойства. Таким образом врач развеяла наши сомнения, и мы перестали туда ездить.

ЗАРУБЕЖНЫЕ ПОЕЗДКИ

Чехословакия

В 1971 году в Чехословакии была опубликована книга Филби «Моя незримая война». Ким решил отказаться от перевода гонорара, с тем чтобы использовать его как повод для визита в эту страну. Таким образом состоялась наша первая зарубежная поездка. Мы провели приятный месяц, останавливаясь в Праге, Карловых Варах и Высоких Татрах. Кима встречали как высокого гостя, приставив к нему телохранителя Владека и еще одного сопровождающего, Виктора. В нашем распоряжении были также две «татры» с шоферами.

Министр внутренних дел дал обед в честь Кима. Был курьезный момент, когда, поднимая бокал, он сказал:

— Мы гордимся; что первыми среди социалистических стран, разумеется после Советского Союза, издали вашу книгу.

Никому в Чехословакии тогда не могло прийти в голову, что пройдет еще девять лет, прежде чем книга Филби выйдет в Советском Союзе, в той стране, где она была написана и которой он посвятил свою жизнь.

Наш сопровождающий из Москвы, Валентин, был отнюдь не украшением этой поездки. Он пользовался успехом у наших шоферов и, считая себя душой компании, не закрывал рта. Его репертуар в основном состоял из нескольких анекдотов, которые он бесконечно повторял Ким умирал от скуки, слушая его трескотню. Валентин особенно любил рассказывать, как, работая в Лондоне, изображал из себя миллионера, приходя в магазин за покупками для своей жены. По его описанию, он, развалившись в кресле с сигарой в зубах, выстраивал в ряд всех служащих там девушек и ощупывал каждую из них, чтобы подобрать ту, которая соответствовала бы размерам его жены.

Наши шоферы были, конечно, в восторге от таких историй, но этот бред приходилось выслушивать и Киму. Когда я попыталась утихомирить рассказчика, он снисходительно заметил, что не всем дано оценить уровень его интеллекта. Не смог оценить его и министр, который был шокирован, когда Валентин запел частушки на торжественном банкете. Зато в Москве его заслуги получили достойную оценку. По возвращении из Чехословакии он поднялся в чине и покинул нас. Валентина заменил Лев, тоже не подарок. Позднее, сравнивая жизнерадостного самовлюбленного Валентина и унылого Льва, мы не знали, кому из них отдать предпочтение: каждый был по-своему «хорош».

Несмотря на наши увлекательные поездки, Ким всегда предпочитал пешие прогулки. Мы много гуляли, особенно в горах, которые он очень любил. Однако не все прогулки в горы были легкими и приятными. Подъем на Высокие Татры по канатной дороге оказался для Кима тяжелым испытанием. Да и у меня захватывало дух от страха, когда мы пролетали, подпрыгивая на стыках в своих легких креслах, над бездонными пропастями и остроконечными скалами.

Любуясь прекрасной панорамой, я смелею настолько, что оборачиваюсь к Киму и махну ему рукой: «Hello!» Он сидит с напряженным лицом, стиснув зубы и судорожно вцепившись в поручни. «Hello!» — хрипло отвечает, не пошевельнувшись, явно не разделяя моего восторга, и я вспоминаю о его боязни высоты! Когда мы встаем на твердую землю, он признается, что для него это подвиг, который он не намерен повторять.

На следующий день запланирован подъем на вершину Татр на фуникулере. Ким, конечно, не в восторге от этого мероприятия, но виду не показывает. Мы уже собрались в путь, когда пошел дождь. Панорама, которой нам предстояло любоваться, закрылась тучами. Мы уговорили наших попутчиков отложить поездку, хотя они не любили менять программу. (Кима раздражало само слово «программа», и он постоянно с этим боролся.) По возвращении с пешей прогулки мы услышали трагическую историю: фуникулер, на котором мы собирались подняться и спуститься, сорвался и пассажиры разбились. Среди пострадавших был летчик, самолет которого незадолго до этого потерпел крушение в горах, а он чудом уцелел. Его разыскали и на носилках доставили в этот злополучный фуникулер, и он попал во вторую катастрофу.

Однажды Виктор сыграл с нами злую шутку. Когда мы были в Низких Татрах, он предложил совершить увлекательную экскурсию в «Словенский рай». Что это такое? Легкая прогулка, если не считать нескольких лестниц. При этом он придирчиво осмотрел мою обувь и посоветовал купить кеды. Звучало туманно и интригующе. Никаких разъяснений мы не услышали и с легким сердцем тронулись в путь. Благоразумный Валентин нашел для себя более интересное времяпрепровождение и не последовал за нами.

Низкие Татры, покрытые лесами, необычайно живописны. Плавные зеленые холмы кажутся мягкими, как бархат, и манят своей доступностью в отличие от Высоких Татр. В том, что это впечатление обманчиво, мы вскоре убедились.

С трудом преодолеваем крутой спуск. Цепляемся за кустарники и деревья, чтобы не покатиться кубарем. Ноги болят от напряжения, а конца все не видно. Навстречу поднимается группа изможденных молодых людей, которые стонут и едва держатся на ногах.

Наконец мы останавливаемся на ровном месте в уверенности, что уже попали в «рай». Но оказывается, то был вход в ад. Перед нами — горная речка. Виктор, не давая нам опомниться, устремляется вперед, перепрыгивая с камня на камень. Я едва поспеваю за ним, за мной спешит Ким, Владек идет последним. Речка превращается в бурный поток. Передвигаться становится по-настоящему опасно. Приходится перебираться по скользкому бревну, переброшенному через реку. У меня кружится голова. Представляю, каково Киму: он еще больше боится высоты.

Мы оказались в ущелье — обратного пути нет, и нам ничего не остается, как продвигаться вперед. Преодолевая очередное препятствие, каждый раз надеемся, что оно последнее. Возвратиться назад — значит снова пройти путь, который с таким трудом одолели, да еще крутой подъем в гору. Идем втроем вплотную друг за другом. За Виктором нам не угнаться. Он исчезает за очередным поворотом, ни разу не оглянувшись, не протянув руки.

Теперь мы зажаты между скалой и водопадом. Передо мной тоненькое дерево, переброшенное через бурлящий поток. Такая эквилибристика мне не по силам, и я останавливаюсь: «Все. Больше немоту», — но, обернувшись, вижу, что Ким висит на одной ноге, а за ним прилепился Владек. Здесь нам даже не развернуться, чтобы двинуться назад. И я ползу вперед по бревну на четвереньках, как обезьяна, а за мной доблестные мужчины. Владек с растерянным лицом и головой, повязанной носовым платком, меньше всего походит на телохранителя. Виктора и след простыл.

И тут появляются обещанные лестницы. Сплетенные из толстой проволоки и цепей, они прикреплены к отвесным скалам с таким наклоном, что, хватаясь за них при подъеме, приходится запрокидываться назад. По сравнению с бревном это, конечно, более надежный способ передвижения — можно хотя бы держаться руками. Но наши силы на исходе. Казалось, этим зеленым лестницам не будет конца.

После крутого спуска мы поднимаемся на ту же высоту, с которой начали свой путь, преодолев многочисленные препятствия. Через несколько часов мы выбрались из «рая». Без сомнения, такой маршрут рассчитан только на опытных туристов, а для нас он был по-настоящему опасен.

Наверху ждал взволнованный шофер. Он был в панике, услышав рассказ тех молодых туристов, которых мы повстречали. Виктор спокойно сидел в ближайшем кафе за рюмкой боровички (можжевеловой водки). Владек накинулся на него с кулаками, а мы были слишком измучены для проявления каких-либо эмоций. Поведение Виктора осталось для нас загадкой. Вообще в нем было что-то странное. Возможно, причиной тому были семейные неурядицы, о которых он мне рассказывал. Но стоило ли из-за этого подвергать нас смертельной опасности?!

Зато на Кима всегда можно было положиться в выборе маршрута. Он прекрасно ориентировался в любом новом месте, умел рассчитать свои силы и безошибочно чувствовал опасность.

Наши последующие приезды в Чехословакию обходились без московских сопровождающих. Когда мы снова оказались в Высоких Татрах, Ким взял на себя роль проводника и в яркий безоблачный полдень повел нас в горы. Он идет впереди ровным, спорым шагом, не снижая темпа. Я едва плетусь, и даже молоденький Павел (местный сопровождающий) с трудом поспевает за Кимом. Еле заметная тропинка извивается среди скал, пересекаемая ручейками. Перед нами маячит стена из отвесных скал, уходящих ввысь. Мы карабкаемся все выше, а наша цель как будто отодвигается, дразня нас.

На чистом небе появилось маленькое облачко. Солнце поблекло. Облако стало спускаться к нашим ногам. Повеяло прохладой. Ким сразу повернул обратно и начал поторапливать нас. Мы едва успели миновать опасные участки, как буквально в считанные минуты горы заволокло туманом. Когда мы оказались на ровном месте и оглянулись, не видно было ни зги: все покрывал густой туман.

Венгрия

Несмотря на «опасные повороты», поездка в Чехословакию пробудила у нас аппетит к зарубежным путешествиям. Ким с удовольствием принял приглашение посетить Венгрию, о которой сохранил теплые воспоминания. (Еще будучи студентом, он исколесил Европу на своем старом мотоцикле.) Во всех странах, где мы побывали, Кима встречали как высокого гостя, с почетом и уважением. К тому же там, в отличие от советских республик, нас никто не мучил ни едой, ни питьем, не произносил утомительных тостов. В Венгрии даже посещение винных подвалов не было обременительным. Правда, и здесь не всегда удавалось избежать протокольных мероприятий. И как правило, чем меньше город, тем больше была окружающая нас «свита». Иногда такие прогулки даже напоминали посещение Средней Азии.

Погода не баловала нас и в Венгрии. В один из редких погожих дней мы прибыли в прекрасный Эгер. Сидя в душной комнате в окружении официальных представителей города, мы с тоской наблюдали, как солнце. катится к закату. Там мы узнали, какова протяженность газо- и водопровода, какую площадь занимают посадки сельскохозяйственных культур и особенно порадовались высоким урожаям люцерны. (Впоследствии, чтобы не томиться от неизвестности, я сразу спрашивала о люцерне.)

Наша переводчица, очень милая женщина, была излишне добросовестна. Ее перевод на русский был вдвое длиннее оригинала. Она боялась упустить малейшую деталь, тщательно подбирая слова. Даже я, не зная венгерского языка, могла уловить суть уже в начале фразы. Ким отчаянно скучал, но был, как всегда, терпелив. (Своим знанием венгерского языка он приводил в восторг окружающих. Удалось и мне продемонстрировать свои «способности», когда на приветствие «кеза чоккала» (целую ручки) я ответила тем же, позабавив мужчин.) Улучив момент, когда рассказчица остановилась, чтобы перевести дух, я вставила: «Лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать» — и вскочила, увлекая за собой Кима. Все радостно последовали за нами.

В Мышковце я «вовремя» упала и разбила коленку, что уберегло Кима от подъема на телевизионную башню. Другой достопримечательностью этого города были искусственные цветы. Я получила огромный букет искусственных гвоздик всевозможных оттенков. Они были разложены на моей кровати, и я вздрогнула, как будто увидела гроб.

Два года подряд, приезжая в Венгрию, мы тщетно ждали хорошей погоды, по две недели сидя у Балатона. Только однажды мне удалось искупаться. Зато нам повезло в Сильвашвароде, где Ким особенно любил бывать. Этот горный курорт необычайной красоты привлекал Кима своей уединенностью. Небольшая вилла, где мы поселились, была расположена в тихом безлюдном месте на возвышенности, откуда открывался дивный вид. Там мы могли прогуливаться часами, не встретив ни души. Дом обслуживала одна женщина — она же и повар, и горничная. Повсюду нас сопровождал очаровательный Гайдош. Привыкнув дома, что «все не так просто», от него мы всегда слышали «нет проблем».

Когда мы впервые приехали в Сильвашварод, Гайдош заметно нервничал и только за ужином вздохнул с облегчением. Он опасался, как бы не повторилась история, которая случилась с ним в его предыдущий приезд. Тогда он привез немецкую делегацию. У них был напряженный день, и все приехали к ужину усталые и очень голодные. Немцам подали форель — по одной маленькой рыбке, которую они мгновенно проглотили и ждали продолжения. Но следующего блюда так и не последовало, и им ничего не оставалось, как отправиться спать. Гайдош не мог уснуть от голода и крадучись спустился на кухню, чтобы пошарить в холодильнике. Но его опередили немцы, которым тоже не удалось уснуть, и там в темноте все столкнулись лбами. А холодильник оказался совершенно пуст!

По утрам я тоже украдкой пробиралась на кухню, но с другой целью — чтобы опередить нашу повариху и заварить Киму чай. У нее же был свой метод: она засыпала чай в большой железный чайник с холодной водой и варила его на плите, как суп. Зато кофе она готовила отменный.

Как-то вечером нас привезли в заповедник, обещая сюрприз, — мы должны были увидеть и услышать, как ревут олени. Сначала мы забрались на вышку, которая стояла в чистом поле и продувалась со всех сторон. Мы дрожали от холодного ветра, но никто не показывался и не подавал голоса, только звезды насмешливо подмигивали нам. Спустились с вышки, и нас усадили на землю под деревом, заботливо укутав клетчатым пледом. Ким сидел с обреченным видом, стуча зубами от холода и усталости, и недоумевал, ради чего переносит эти мытарства. Наконец нас пожалели и отпустили с миром. Мы приехали в свой домик, показавшийся еще более уютным и желанным, поужинали и согрелись. Перед сном вышли на балкон подышать свежим воздухом и полюбоваться на звезды. И вдруг: «У-ух!» — раздался трубный глас, и снова все стихло. Хотя олень оказался более чем немногословным, мы были все-таки вознаграждены и с чистой совестью могли отойти ко сну.

Болгария

После того как книга Кима вышла в Чехословакии, ее опубликовали в Болгарии. Если в Чехословакии с ним заключили договор и предоставили на выбор — получить гонорар в кронах или рублях, то о болгарском издании он узнал как о свершившемся факте. И мы размечтались о том, как распорядимся богатством. Во-первых, купим холодильник (наш «ЗиЛ» первого выпуска разваливался по частям, и его отказывались чинить). Но от гонорара, 70 % которого забрала «Международная книга», осталось около 700 рублей, которых нам не хватило даже на холодильник.

Зато благодаря своей книге Ким получил приглашение посетить Болгарию, где его встречали с такими же почестями, как и в Чехословакии. Нас сопровождал Лев, сменивший Валентина. Помимо Льва, который не знал болгарского языка и слабо владел английским, нас сопровождал болгарин Тодор, свободно изъяснявшийся как по-русски, так и по-английски. Роль Льва нам была непонятна.

С Тодором мы очень подружились, и во многом благодаря ему Кима привлекала Болгария, где в дальнейшем мы бывали особенно часто. 6 января 1975 г. Ким написал Тодору: «…самое главное, если наши планы сбудутся, пожалуйста, постарайся быть на месте, когда мы приедем. Мы бы не хотели, чтобы какой-то болгарский Лев сказал нам, что тебя «нет в городе». На самом деле я не верю, что может быть болгарский Лев: такой гений — единственный в своем роде».

В один из наших приездов, когда Тодор не мог сопровождать нас по службе, он специально взял отпуск, чтобы провести его со своей женой Радкой в нашей компании. Мы также подружились с другой молодой четой — Константином и Донкой, которые окружали нас вниманием и заботой, особенно когда Ким болел.

Болгарию щедро одарила природа. Там есть все: и теплое море с песчаными пляжами, и неприступные горы, и цветущие долины. В свой первый приезд после поездки по стране мы остановились на отдых у моря на Золотых песках под Варной, а под конец ненадолго заехали на другой морской курорт — Солнечный берег. Нам больше понравился последний, и Ким, склонный к постоянству, предпочитал всегда отдыхать там. При каждом посещении Болгарии мы останавливались на две-три недели в одном и том же доме отдыха, и его директор встречал нас как дорогих гостей.

С пляжа открывался чудесный вид на Несебр — маленький старинный городок, где сохранились архитектурные памятники XI — ХII веков. Он расположен на полуострове, соединяющемся с материком узкой полоской земли, и создается впечатление, что город всплывает из моря, как в сказке. Мы с Кимом любили там гулять по узким кривым улочкам, заглядывая в маленькие таверны под открытым небом.

Ким полюбил болгарскую кухню и радовался обилию овощей, которых нам всегда недоставало в других местах; Его аппетит не могла испортить даже кислая мина сидящего напротив Льва. В отличие от Валентина, который умел наслаждаться жизнью и в Чехословакии использовал каждый случай, чтобы ускользнуть от нас и повеселиться (чему мы только радовались), Лев всем своим видом показывал, что несет тяжелый крест. Он постоянно жаловался, что солнце печет голову, слепит глаза, и я уже собралась подарить ему темные очки, когда он сказал: «Я терпеть не могу очки, они давят на нос». Ким недоумевал, как же он мог работать в арабских странах, откуда только что вернулся. В Болгарии мы были поздней осенью, и солнце нас не слишком баловало.

В то время Ким был здоров и полон энергии. Он даже любил ходить за покупками и сам выбирал подарки для родных и друзей. Рядом с ним неизменно присутствовал Лев, ничего не покупавший, с маской напускного равнодушия на лице. Однажды, когда Ким отдыхал после обеда, я решила прогуляться, и Тодор вызвался сопровождать меня. Лев отправился с нами, хотя в этом не было необходимости, и Тодор пошутил:

— Может быть, Ким поручил ему следить за тобой?

Пока мы с Тодором прогуливались, заходя в магазины, Лев оставался в машине и встретил нас раздраженно:

— Где вы так долго пропадали?

Я решила, что плохое настроение нашего сопровождающего вызвано отсутствием денег. Поэтому жалела его и даже советовалась с Тодором, как бы помочь Льву. Тодор только посмеялся надо мной, и я поняла, почему, когда мы возвращались домой и увидели его багаж.

После нашего путешествия со Львом Ким решительно отказался от подобного сопровождения и заявил, что в противном случае никуда не будет ездить. Это возымело свое действие, и в дальнейшем нас освободили от «попутчиков», за исключением поездки на Кубу.

Куба

Осенью 1978 года мы получили неожиданное приглашение посетить Кубу. Стали думать, как туда добраться. И самолет, и пассажирское судно отвергались из соображений безопасности. В конце концов нам подобрали сухогруз, который шел до Гаваны без заходов в другие порты. Мы приехали в Ленинград с запасом консервов и сырокопченой колбасы по совету нашего Владимира и 1 октября погрузились на теплоход «Скульптор Голубкина». Он вез контейнеры на Кубу. Бог знает, что в них было! Нас поселили в одной из трех пассажирских кают, просторных и комфортабельных. Перед отъездом из Москвы нас познакомили с нашим сопровождающим, Геннадием, с которым нам необычайно повезло. К сожалению, мы его так и не увидели после Кубы. Пресловутый Николай, сменивший Владимира, запретил Геннадию посетить нас в Москве.

Все дни при любой погоде — под солнцем, ветром и дождем — мы проводили на безлюдной палубе. Здесь мы в полную меру насладились свободой: никакой «свиты», никто не суетится вокруг. Ким наконец получил то, что больше всего любил и чего ему всегда не хватало во всех наших поездках, — уединение. Только мы и океан. Геннадия мы почти не видели. С ним и капитаном встречались в столовой, где питались вместе с членами команды, которые приняли нас в свою дружную семью. Еда была непритязательная, но по-домашнему вкусная и сытная. Наши продуктовые запасы из Москвы так и остались нетронутыми.

…Мы незаметно пересекаем широты, переходя из осени в лето, хотя по нашему календарю приближается зима. Когда мы проходили Ла-Манш, Ким показал мне старую приготовительную школу в Истборне, но, к сожалению, из-за плохой видимости я не смогла ее разглядеть. За время пути ни. один корабль не встретился нам. Казалось, мы одни во Вселенной. Только иногда нас провожают игривые дельфины. Неведомо откуда на палубе появляется стайка птичек, точь-в-точь воробьи. Но наблюдательный Ким сразу замечает разницу: в отличие от воробьев, они не прыгают, а бегают, быстро перебирая лапками. На следующий день птицы так же неожиданно исчезают.

Однажды над нами покружил небольшой аэроплан. Он опускался так низко, что можно было разглядеть пилота, и мы на всякий случай ушли с палубы.

Неожиданно налетел шторм. Мы почувствовали его во время обеда, когда вдруг стали опрокидываться наши тарелки с супом. Кима качка совсем не беспокоила, а ночью только усыпляла. Перекатываясь с боку на бок, будто младенец в люльке, он спал крепко, как никогда. Я же, не находя себе места, переместилась на маленький диванчик, который стоял перпендикулярно к нашей широкой кровати. Там я пыталась закрепиться, упираясь затылком и пятками в подлокотники. Море успокоилось на третьи сутки. Снова засверкало солнце.

Две недели пролетели незаметно. Было даже жаль, что плавание подошло к концу. 15 октября наш теплоход вошел в порт Гаваны. Мы попрощались с гостеприимной командой, пересели в маленький катер и через несколько минут ступили на землю Кубы.

В Гаване нас встретили радушно и поселили в двухэтажном особняке, оставшемся в наследство от «проклятого империализма». Там мы пробыли несколько дней, осматривая город и его окрестности. Мы с Кимом наслаждались дарами моря, а бедный Геннадий очень страдал без мяса и хлеба, который заменяли крекеры.

Из Гаваны перелетели в Сантьяго-де-Куба. Говоря языком газетных штампов, посетили места боевой и революционной славы. Остров Свободы изъездили вдоль и поперек. Все это было бы очень приятно, если бы не здоровье Кима. Хотя он и не страдал от жары, но высокая влажность и резкая смена температур были для него губительны. Если снаружи плюс 35–40 градусов, то в помещении — только 15. Разгоряченный и потный, он попадал под холодную струю кондиционера, и у него сразу начинался бронхит, который впоследствии заканчивался пневмонией.

Очень утомляли нас многочасовые поездки по жаре, когда мокрая от пота одежда прилипала к телу. Не приносили облегчения и ливневые дожди. Вода, мгновенно испаряясь, только увеличивала влажность воздуха, не давая прохлады. Мы устали от встреч и расставаний, мелькания незнакомых лиц и обрадовались, оказавшись в Варадеро, где нам предстоял двухнедельный отдых.

Туда мы приехали поздно вечером. Была кромешная тьма, и наши телохранители долго петляли и ломились в закрытые двери, пока не отыскали наш дом. Он стоял на самом берегу океана. Сидя в очередной компании незнакомых людей, я слушала шум прибоя и сгорала от нетерпения «пощупать» океан.

— Какая температура воды? — спрашиваю.

— Градусов пятнадцать, очень холодно, — отвечают.

…Яркий луч солнца разбудил меня утром, а нежный шелестящий звук прибоя выманил из дома. Несколько шагов по зеленой лужайке, и я на пляже, безграничном и совершенно безлюдном, как и океан. Белый песок обжигает ноги. Вода теплая, как в ванне. Какие там пятнадцать градусов — все тридцать, если не больше! Во всяком случае, мне не доводилось пробовать такой теплой воды даже в самое жаркое время в Черном море.

Я просиживала в воде часами, избегая таким образом утомительного общения. Буквально просиживала и плескалась, так как плавать было опасно из-за сильного течения, водоворотов и акул. Ким совсем не купался, прятался в тени. Кроме меня, никто не заходил в воду. Для кубинцев было слишком холодно — зима. Они смотрели на меня с содроганием, как будто я плескалась в проруби.

…Мы наслаждаемся одиночеством на берегу океана и наблюдаем за странным поединком. Маленький краб размером с шарик пинг-понга в угрожающей позе с поднятыми клешнями обороняется от наскоков большой собаки. Отважный краб, похожий на боксера в своей бойцовской стойке, пританцовывая, быстро перебегает из стороны в сторону. Трусливый пес прыгает вокруг него с грозным лаем на безопасном расстоянии, испуганно отскакивает и подбегает к нам, призывая на помощь. Ким отвлекает собаку, а я спасаю краба. Поддев книгой, выпускаю его в воду.

Но наше уединение длится недолго. К нам должны приехать гости, и обед откладывается на неопределенное время. А гости явились только к ужину, без объяснений и извинений. Кима при его пунктуальности это очень раздражало, хотя он и не подавал виду. Он вообще не любил сюрпризов. Как правило, нас не ставили в известность, кто такие вновь прибывшие и зачем пожаловали. Они пили, ели, лениво перекидываясь репликами. Казалось, к Киму это не имело никакого отношения.

Неподалеку от нас красуется бывшая экстравагантная вилла Дюпона, куда водят экскурсии. Испытывая презрение к богатству, Ким отказался от посещения дворца. Не захотел он посмотреть и дом Хэмингуэя, который не вызывал у него симпатии.

Зато в Гаване мы побывали в любимом ресторане Хэмингуэя «Флоридита». Попробовали его любимый напиток «дайкири» — коктейль из рома и лимонного сока. Самый главный компонент, придающий ему необыкновенную прелесть, — битый лед. Всю эту смесь бармен взбивает ритмичными движениями, ловко жонглируя шейкером. Кубинцы утверждают, что только здесь можно отведать настоящий "дайкири”, а еще говорят, как он опасен: «Вы пьете его легко, как воду, и не замечаете, что он ударяет в голову», — и для наглядности бьют себя ребром ладони по затылку.

Запугав нас таким образом, наши спутники заказывают вторую порцию, но только для себя. Я прозрачно намекаю, что нам хотелось бы проверить на себе, как это опасно. Но их не проймешь ни юмором, ни иронией. И они дословно, с теми же жестами повторяют свое предостережение. Из бара мы переходим в ресторан, где нас угощают шашлыком из хвоста крокодила. Я не могла побороть предубеждения и не попробовала его. Киму шашлык не понравился — суховат и жестковат.

Город не в силах сохранять свою увядающую красоту, штукатурка на архитектурных шедеврах осыпается. Нищета бросается в глаза, но люди кажутся веселыми и беспечными. Возникает ощущение, что никто не работает. Это впечатление, разумеется обманчивое, усиливают телевизионные передачи, в которых с утра до вечера беспрерывно танцуют. Все продукты и товары в магазинах отпускаются по карточкам, в свободной продаже — только мороженое.

Большую часть времени находимся в пути. Протокольные встречи, рассказы о завоеваниях и достижениях социализма… Лица, лица…

Несколько дней проводим в Санта-Кларе. В красивом особняке, где мы живем, за столом всегда много гостей. Вечером хозяин занимает место бармена, но обслуживает только себя. И за столом бутылка у него под рукой, и наливает только себе. Это выглядит странно, но устраивает нас больше, чем азиатская напористость. Другая крайность.

Наслышанные о красоте кубинских женщин, мы не увидели ни одной, достойной этого определения. Может быть, все красавицы ведут только ночной образ жизни? Но и красотки кабаре, где мы однажды побывали, выглядели так карикатурно, что напомнили нам с Кимом образцовских кукол.

Запомнились приятная прогулка по озеру и пикник с шашлыками на берегу. Наш хозяин провел несколько лет в Москве. Совершенствуя, свою основную профессию — разведчика, он научился делать и шашлыки. И этим особенно гордился. Нанизывая кусочки мяса на шампуры. он улыбался и, обращаясь к Киму, бормотал одно слово: «Муку, муку, муку…» Мы ломали голову, что бы это значило. Оказалось, «Москва». Не знаю, насколько он преуспел в своей профессии, но шашлык был жесткий, как лангет «по-красноярски».

Большое удовольствие доставила нам морская прогулка на катере. Ныряльщики поднимали со дна огромные розовые раковины и омаров. Способ их разведения гениален по своей простоте. На небольшой глубине закрепляют старые автомобильные покрышки, которые омары приспосабливают под свои гнезда. Остается только нырнуть и забрать их голыми руками. И вся охота.

Прошел месяц. Мы вернулись в Гавану и стали собираться домой. Здесь начались отсрочки и раздражающая неопределенность. По чьей-то оплошности мы пропустили нужный нам рейс. На ожидание следующего ушло еще две недели. И только в конце ноября мы покинули Кубу. Наш корабль-сухогруз «Янис Ленцманис» был поменьше «Голубкиной», но столь же комфортабелен. Загрузив его трюмы апельсинами и грейпфрутами, погрузили и нас. И мы снова наслаждаемся своим уединением и созерцанием безбрежных вод…

На этот раз перемена погоды была еще более контрастной: из тропической жары мы попали в зимний холод. Погода испортилась в самый неподходящий момент — когда мы приближались к Стамбулу. Пошел густой снег, и мечети потонули в тумане. Проходя узким проливом, мы видели бегущие машины, свет в окнах домов. Светились окна и в доме, где когда-то жил Ким. Говорят, теперь на этом доме красуется мемориальная доска: «Здесь жил в 1947–1948 гг. великий разведчик Ким Филби».

Не миновал нас и шторм. Была такая качка, что тяжелый ящик с бутылками воды носился по каюте, как на шарнирах. Спасаясь от него, я не успела подхватить опрокинувшийся графин с соком грейпфрута, и пошел насмарку терпеливый труд капитана, который собственноручно выжимал для нас сок.

…«Янис Ленцманис» шел другим курсом, и обратный путь оказался длиннее на два дня. 10 декабря мы прибыли в заснеженную Одессу. Там пересели на поезд и — в Москву.

— Как ни занимательна была кубинская эпопея, морской вояж доставил нам несравненно больше удовольствия. К сожалению, эта поездка тяжело отразилась на здоровье Кима. Он стал чаще болеть, заметно ослаб. Он считал, что на него пагубно повлиял кубинский климат.

Несмотря на свое болезненное состояние, Ким не был нытиком, он всегда бодрился и никогда не показывал виду, как бы плохо себя ни чувствовал. 26 января 1979 г. он писал М.П. Любимову:

«Вы пропускаете сегодня праздник, который устраивается для коллег, — в честь 16-й годовщины моего прибытия в Советский Союз, и Руфа с ее матерью устроили такую приборку в квартире, что мне некуда ступить. Поэтому я сообщу Вам новости возможно короче. (Все подробности — в марте.) Мы совершили два чудесных морских путешествия: Ленинград — Гавана — Одесса, слегка покачались всего три дня в Атлантике и еще три дня на обратном пути — в Средиземном море. А все остальное время море было как стеклышко, и ярко светило солнце почти все время. Прием на Острове Свободы был более чем радушным — толпы людей собирались всюду, куда бы мы ни шли. Это, конечно, очень лестно, но не совсем в моем духе. Да и климатические условия были как будто специально созданы для того, чтобы прикончить мои бронхи: очень влажное тепло на улице и холодный сухой воздух от кондиционера в домах. Таким образом, я вернулся в весьма скверном состоянии и столкнулся с грозной комбинацией в виде моих коллег, врачей и Руфы, которые отправили меня в больницу для обследования и приведения в порядок. Результат: ничего страшного! В легких чисто, как если бы их продули, и печенка выглядела такой красавицей при радиоизотопном обследовании. Так что, видите, чего можно добиться в результате (почти) пятидесятилетней диеты из алкоголя и табака! Никогда не надо отчаиваться!

Выйдя из больницы, я живу сейчас, очень серьезно следуя совету доктора «не перегружать себя». Неспешная прогулка-другая, утром и вечером, и сон днем — похоже, идеальный рецепт для жизни! Когда я смогу заняться каким-то делом, это уже другой вопрос. Вообще-то я начинаю мой третий семинар в будущую пятницу, и мои дорогие коллеги наверняка скоро забудут, что мне нужно днем спать».

Ким упорно отказывался от приглашений посетить ГДР — он не мог преодолеть застарелого предубеждения, неприязненного отношения к немцам, оставшегося со времен войны. Мы побывали там лишь в 1980 году, и эта поездка, против всех ожиданий, оказалась на редкость удачной. Нас принимали очень радушно и вместе с тем ненавязчиво. Как и в других странах, нам предоставили русскоязычного переводчика, что было удобно для меня, но Ким предпочитал говорить по-немецки и настолько к этому привык, что иногда переходил на немецкий и со мной.

Мы встречались со знаменитым Маркусом Вольфом, возглавлявшим разведку. Он разговаривал со мной по-русски без малейших признаков иностранного акцента, чему я очень удивилась, а он объяснил, что провел детство и юность в Москве и там же получил образование.

Мы также познакомились с Мильке, министром госбезопасности. Он пригласил нас с Кимом на обед к себе на загородную виллу. Там собралось большое представительное общество из высоких чинов этого министерства.

Мы жили в пригороде Берлина и много ездили по стране. В Дрездене провели два дня под непрекращающимся проливным дождем. Наслаждались шедеврами живописи в Дрезденской галерее. От наших сопровождающих не укрылось то, что Ким подолгу останавливался около полотен Каналетто, и, когда мы вернулись на свою виллу, нас ждал сюрприз — прекрасная копия картины этого художника (вид Дрездена).

Несколько дней мы отдыхали у моря, в Ростоке. Стояли солнечные дни с прохладным ветерком. Вода была бодряще холодной, как обычно в Балтийском море. Ким, разумеется, не купался, и я плавала за двоих.

Однажды прохладным вечером мы присутствовали на грандиозном театрализованном представлении. В огромном партере, который расположился на берегу моря под открытым небом, не осталось ни одного свободного места. Наши сопровождающие усадили нас с Кимом в первых рядах, предусмотрительно снабдили пледами, а во время действия подносили по рюмочке коньяка, чтобы уберечь от простуды. События разворачивались на море и суше. Мы стали свидетелями красочного зрелища.

В сгустившихся сумерках появились два парусника и сошлись в жестоком бою. Грохотали пушки, вода пенилась. Море и небо освещались вспышками разрывов и пламенем пожара. А тем временем на берегу сражались копьями конные рыцари в железных доспехах…

К сожалению, поездка в ГДР оказалась самой последней в жизни Кима.

ДАЧА

Москва стала для Кима родным городом, он прекрасно ориентировался в ней и любил бродить со мной по тихим переулкам.

Мы редко уезжали из Москвы (до того, как у нас появилась возможность бывать за границей), и обычно ненадолго, не более чем на месяц. Киму нравился московский климат. Он одинаково хорошо переносил любую погоду — все времена года, но особенно любил настоящую русскую зиму, снежную и морозную. С удовольствием гулял в самый трескучий мороз, полной грудью вдыхая ледяной воздух. Меня тоже не пугали морозы, но жару я не переносила, особенно в городе, и, беспокоясь, что Ким тоже страдает, спрашивала его:

— Как ты себя чувствуешь? Тебе жарко, душно?

Он удивлялся моему вопросу:

— Нисколько, так тепло и приятно.

Ким заметил, что от жары у меня портился характер, я становилась раздражительной. Это его беспокоило, и он со страхом следил по телевизору за прогнозом погоды в вечерней информационной программе «Время». Услышав, что температура воздуха поднимается выше 25 градусов, с обреченным видом приносил мне эту печальную весть.

В такие дни я чувствовала себя как рыба, выброшенная на песок, и оживала только в ванной, под холодным душем. Там Ким и обнаружил меня однажды за странным для этого места занятием: я чистила картошку, сидя в ванне с холодной водой. До сих пор помню выражение его лица.

Возможно, этот случай помог мне убедить Кима провести лето на даче. Раньше он говорил, что хотел бы иметь свою дачу, но все, что видел у нас, его не устраивало, особенно угнетало отсутствие элементарных удобств.

(Только побывав в Англии, я поняла, что хотелось бы иметь Киму и чего он не мог здесь найти, — нечто похожее на английский коттедж.)

В то лето 1972 года, задолго до нашей размолвки с Блейками, Джордж с Идой жили в Томилино, на даче КГБ, и предложили нам разделить их компанию. Они занимали половину большого дома со всеми удобствами, кроме горячей воды, другая половина оставалась свободной. Ким в конце концов согласился туда переехать, хотя и без энтузиазма, и мы поселились в задней части дома.

Там был большой запущенный сад, окруженный глухим забором. Мои запросы были скромными — свежий воздух и тень от дерева над головой. Я была вполне счастлива и приставала к Киму:

— Почему ты не посидишь в саду?

Он морщился и упорно отказывался выходить из дома:

— Здесь земля кислая!

Его, привыкшего к ухоженным английским садам и газонам, раздражал вид необработанной земли. Потом и я заметила, что деревья погибают, пожираемые лесными клопами, которые красными ручейками струились по стволам. Дополнительным украшением пейзажа были кролики. Их разводил и выпускал к нам на вольные хлеба сторож, живший по соседству. Они шныряли под ногами, усердно удобряя почву, и вся трава была усеяна черными катышками.

Киму все было не по душе. Он сидел, насупившись, в четырех стенах, уткнувшись в свои книги и газеты. Ночью его беспокоил шум пролетающих самолетов (неподалеку, в Быково, был аэродром). Он затыкал уши ватой, но все равно плохо спал.

Так проходили дни. Ким не высказывал недовольства и, стиснув зубы, нес свой крест. Вид этой молчаливой жертвы стал для меня невыносимым, и вскоре мы вернулись в душную Москву.

Но ухудшившееся в конце 70-х годов здоровье Кима заставило нас поставить вопрос о даче перед куратором. В ответ услышали до боли знакомое: «Это не так просто». Нам было неведомо, как преодолевались трудности, однако через несколько месяцев Киму предложили посмотреть дачу.

Дачный поселок, принадлежащий КГБ, расположен километрах в двадцати от центра Москвы. Около сотни неогороженных стандартных домиков разбросаны на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга.

Когда мы туда ехали, я опасалась, что это место вызовет у Кима такую же реакцию, как и Томилино. Но, к счастью, ему все понравилось, и мы провели там наступившее лето и все последующие годы.

К тому времени Ким уже утратил иллюзии «о возможности построения» английского коттеджа «в отдельно взятой стране» и вполне довольствовался скромным финским домиком. У нас было две спальни, гостиная и терраса, кухня и ванная — все необходимые удобства, включая отопление. Домик был летний, и дачный сезон ограничивался пятью месяцами — с мая по сентябрь.

«Зато я получил очень славную дачу со всем современным оборудованием недалеко от Москвы — всего в получасе езды. Дорога обрывается у края леса, так что по ней никто не проезжает мимо, даже крестьянин на тракторе. Единственный посторонний звук здесь исходит от нашего дружка — дятла, который выпускает свои трели очередями, совсем как автомат Брена, — просто удивительно, что у столь маленького хрупкого существа такие сильные шейные мускулы и такой иммунитет от головной боли (по всей вероятности). Раз в две недели нам привозят цыплят, яйца, молоко, сметану и тому подобное, что я приписал преимуществам жизни в деревне. Какая наивность! Выяснилось, что все это привозят из Москвы» (из письма Эрику де Мони от 25 марта 1983 г.).

Ким с энтузиазмом принялся возделывать свой «сад», хотя почва — сплошная глина — больше располагала к гончарному производству, чем к земледелию. Он долго и упорно копал маленькую грядку, а на следующий день заново перекапывал свалявшиеся комья, пока комендант дачного поселка не охладил его пыл, объяснив всю бесполезность труда, и не привез тачку земли. В дальнейшем наш безотказный Владимир привез еще немного земли, и мы разбили маленький огород. Ким смастерил кормушки для птиц, любовался их повадками, наслаждался покоем и тишиной, но огорчался, что нет бабочек.

Птицы охотно откликнулись на наше гостеприимство. Сначала появился крупный дятел. Он считал себя хозяином и разгонял других птиц. Ему пришлись по вкусу хлебные крошки. Он неловко, сбоку хватал кусочек и, держа его в клюве, перебирался по дереву. Отыскав в коре отверстие, заталкивал туда свою добычу. Вскоре дятел стал прилетать со своим птенцом, который нисколько не уступал ему размерами и отличался только ярко-красным пятном на грудке. Младенец требовательно покрикивал, пока дятел-мама (или папа?) отправлял в его ненасытный клюв кусочки хлеба, один за другим.

Желто-зеленые синички слетались шумными стайками. Весело щебетали, порхая, суетливо клевали корм, отгоняя друг друга и небрежно разбрасывая крошки, которые разлетались, как брызги фонтана.

Скромные зяблики, напротив, вели себя очень деликатно. Они подолгу неподвижно сидели на хлебной горке, по одному на каждой кормушке, наслаждаясь изобилием и лишь изредка поклевывая.

Дымчато-голубой с розовой грудкой поползень спускался к кормушке по дереву вниз головой и стремительно уносился ввысь с кусочком хлеба для своих птенцов.

Маленькие трясогузки, изящные и высокомерные, прохаживались по дорожке, подбирая упавшие крошки.

Иногда случались трагедии, когда птицы с лета ударялись о стекло террасы и падали замертво.

Однажды я подобрала на земле неподвижный крохотный комочек — это был соловей. Пока я пыталась вдохнуть в него жизнь, вокруг моего носа вился назойливый комар. Скрюченные лапки стали медленно расправляться, и коготки вцепились в мой палец, но глаза все еще были подернуты пленкой. Вдруг соловей взглянул на меня своими бусинками, в то же мгновение склюнул комара и, поблагодарив меня веселой трелью, молниеносно упорхнул.

Ким ревниво охранял покой своих питомцев и гонял кошек, которые стали его злейшими врагами.

Помимо птиц к кормушкам стали наведываться и белки. Однажды, сидя под деревом, я услышала странный звук. Посмотрела вверх. Там на ветке сидела белочка и возмущенно цыкала на меня, а ее пушистый хвост дрожал от негодования — я вторглась на ее территорию. Прогнав меня, она приступила к своему обеду.

ВСТРЕЧИ С ГРЭМОМ ГРИНОМ

Встреча старых друзей в Москве после 35-летней разлуки была насколько радостной, настолько неожиданной и даже невероятной по тем временам.

Грэм Грин приехал в Москву по приглашению Союза советских писателей в сентябре 1986 года впервые после 25-летнего перерыва. По прибытии в Шереметьево он сразу заявил, что хотел бы встретиться со своим давним другом Кимом Филби. Вместе с тем на вопрос корреспондента, увидит ли он Филби, Грин ответил коротко:

— Не знаю.

Его сомнения были вполне обоснованны. Тогда, на заре перестройки, эта встреча могла и не состояться, стоило кому-то в верхах усомниться в ее целесообразности. Само имя Грина у нас в стране упорно замалчивалось в течение 20 лет с тех пор, как он выступил в защиту советских писателей Даниеля и Синявского. Они были приговорены к тюремному заключению в 1965 году за публикацию своих произведений на Западе. В знак протеста Грин отказался посещать Советский Союз и запретил издание там своих книг. Он также осудил введение советских войск в Чехословакию в 1968 году.

О приезде Грина нас известил Генрих Боровик и впоследствии любил повторять, что старые друзья встретились благодаря его активному содействию. Ким пригласил Грина на ужин, и весь следующий день мы готовились к приему дорогого гостя. Для меня это было особенно радостным событием. Я очень любила Грина как писателя и читала все его книги в русском переводе. К его творчеству я обратилась и при изучении английского языка. Моту сказать, что роман «Суть дела» послужил мне учебным пособием — это была первая книга, которую я осилила в подлиннике.

В тот незабываемый вечер я вышла встретить Грина в трепетном волнении. Мне казалось, что у него саркастический характер, и я робела. Я вспомнила, как впервые мы с Кимом заговорили о Грине. Это было летом 1970 года в Томилино, на даче у Блейков, в самом начале нашего знакомства, после той странной ночи, когда Ким удивлял меня своеобразной, интерпретацией образа «английского мужчины». Мне попался на глаза журнал «Тайм» с портретом Грина на обложке, и, как бы отвечая на шаблонный вопрос, который любили задавать журналисты, я сказала Киму:

— Это мой любимый писатель.

А он удивленно подхватил:

— Это мой друг.

Мне запомнилось лицо на фотографии — суровое и даже сердитое. Тогда нам и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день мы будем принимать Грэма в своем доме. Да и Грин не питал раньше надежды на такую встречу, не мог мечтать и о телефонном разговоре. «Разумеется, я даже не пытался связаться с тобой по телефону», — писал он Киму в 1978 году.

…Из-за поворота вынырнула «Чайка» и, мигнув фарами, бесшумно притормозила около меня. Когда передо мной появился живой, улыбающийся Грин, я все еще не верила своим глазам. Он был очень высокого роста, и мне подумалось, что в машине ему приходилось складываться вчетверо. Грин протянул руку и смущенно сказал:

— I am so shy! (Я такой стеснительный!)

Его слова прозвучали трогательно. Они скорее были уместны в моих устах, так как соответствовали моему состоянию и характеру. Я не успела опомниться, как он снова повторил:

— I am so shy!

Мы прошли несколько шагов, нырнули в темноту нашего неопрятного подъезда и поднялись в лифте, пропитанном неприличными запахами.

На пороге нас встретил Ким. Друзья обнялись, смущенно и радостно похлопывая друг друга по спине. Усаживая Грэма за стол, Ким сказал:

— Не задавай мне вопросов!

— У меня всего один вопрос, — парировал тот. — Как твой русский язык?

Глядя на них, трудно было поверить, что они не виделись 35 лет. Так обычно встречаются очень близкие люди после недолгой разлуки. Они вспоминали общих друзей и знакомых, забавные эпизоды…

Их дружба началась в 40-е годы во время совместной работы в британской разведав. О недолгой работе Грина в Секретной службе Филби вспоминает в книге «Моя незримая война»: «Для усиления сектора V к нам вернулся Грэм Грин из Фритауна, где он, как предполагалось, следил за интригами вишистской Франции. Да простит он меня за откровенное признание, но я не могу припомнить каких-либо его блестящих достижений в Западной Африке. Может быть, французы не вели интриг? Я помню, однако, совещание, где обсуждалось предложение Грина об использовании одного бродячего борделя для разложения французов. Предложение обсуждалось вполне серьезно… К счастью, Грина назначили ко мне в подсекцию, где я поручил ему Португалию. Ему доставляло удовольствие поддевать УСС (Управление стратегических служб), а его едкие комментарии по поводу входящей переписки служили для всех ежедневным развлечением».

Грин, сидевший напротив меня, совсем не соответствовал тому образу, который сложился в моем воображении. Он сразу очаровал меня: доброжелательный и деликатный, с мягким тихим голосом, ясными и по-детски наивными глазами. Внимательный и заинтересованный собеседник, он легко откликался на шутку, добродушно похохатывая.

Чем-то они с Кимом были неуловимо похожи — сединой волос, голубизной глаз, пытливых и проницательных, своей непосредственностью и искренностью в сочетании с британской сдержанностью. Но сходство было не только внешним. На самом деле у них было много общего — оба обладали обостренным чувством справедливости, их симпатии всегда были на стороне тех, кто боролся за свободу.

Ким рассказывал, что, когда впервые Грин пришел на работу в его отдел, у них состоялась продолжительная беседа:

— Конечно, я разговаривал с ним не как с коммунистом, а как с человеком левых убеждений. Грин был католиком. Но между нами сразу установился хороший человеческий контакт.

Они часто вместе обедали и быстро подружились. Грэм признался впоследствии, что единственная черта характера Кима, которую ему трудно было переносить, — это стремление к власти. Но такое впечатление было ошибочным, и во вступлении к книге Филби «Моя незримая война» Грин написал об этом: «…я рад, что оказался неправ. Он служил своему делу, а не себе самому, и мое прежнее чувство к нему вернулось.

«Я всегда считал, что ты один из немногих людей в Англии, кто действительно понимает меня», — откликнулся Ким 29 апреля 1968 г., прочитав в газете «Таймс» возмущенное письмо Грина по поводу судилища над Даниэлем и Синявским. Так началась их переписка. Они обменивались мнениями, обсуждали политические события, при этом оба не сомневались, что их письма подвергаются двойной цензуре. Грэм был одним из немногих друзей Кима, с кем он поддерживал отношения до конца жизни. Ким одобрил поступок Грина и вместе с ним надеялся на скорые перемены «еще и по той причине, что это принесло бы внезапный дивиденд в виде новой серии наших продолжительных застолий».

Эта надежда осуществилась почти 20 лет спустя. Только теперь они сидели за столом в московской квартире и чокались русской водкой, которую Грэм предпочел другим напиткам.

— Удивительно, что от водки никогда не пьянеешь, — приговаривал он, смакуя ее по глоточку.

Такое «открытие» поразило Кима, но не убедило.

— Ты только подумай, что он такое говорит! — удивлялся Ким после ухода гостя. — Еще как пьянеешь! Это же очевидно!

К закускам наш гость едва притрагивался, объясняя, что с возрастом утратил аппетит.

Встреча с Грином принесла Киму не только радость, но и успокоение. Они впервые могли быть полностью откровенны друг с другом: их больше не разделяла тайна.

— Его тоже одолевают сомнения, — признался Ким, проводив друга.

— Сомнение может объединять людей, пожалуй, даже больше, чем вера, — говорил Грин устами своего персонажа монсеньора Кихота.

Возможно, еще и поэтому Ким считал роман «Монсеньор Кихот» одним из лучших произведений Грэма Грина.

Грэм приехал в Москву со своей верной спутницей Ивонной, очень красивой, с белоснежными густыми волосами и необычайно миниатюрной, особенно на фоне высоченного Грина. После их отъезда Ким напишет Грину 24 сентября 1986 г.:

«Пока воспоминания о вашем визите еще свежи в наших мыслях, я хочу сказать, как мы ценим это. Руфа сказала без всякого побуждения с моей стороны, что три дня, которые мы провели вместе, были одними из счастливейших в ее жизни. Что касается меня, то я… столько вопросов хотел задать, но не задал; столько всего хотелось сказать, но так и не сказал. Что ж, пробел в 35 лет не заполнишь за несколько часов».

…На следующий день после приезда Грина мы вместе с Грэмом и Ивонной, а также с семейством Боровиков отправились на дачу к художнику Вуколову. Погода в этот день была прекрасная: сухо и солнечно, настоящая золотая осень. Мы заехали в густой девственный лес. Машина долго петляла по утрамбованной дороге, вокруг ни души. Неожиданно на пути вырос глухой забор. Распахнулись ворота, и мы увидели красивый добротный дом. Нас встречали хозяин, маленького роста, очень подвижный и энергичный, и его жена, высокая статная красавица. В доме была просторная светлая мастерская. Среди картин, которые демонстрировал художник, Грину особенно понравилась одна — космонавты в скафандрах, уходящие в никуда. От картины веяло печалью: две маленькие одинокие фигурки, затерянные в бесконечном пространстве…

После осмотра выставки нас усадили за стол, по-русски изобильный. Вместе с нами пировали соседи художника по даче — Серго Микоян с женой, которые после обеда пригласили всех к себе на кофе. Мы сидели у них в уютной гостиной около камина и помимо кофе угощались необыкновенно вкусным ананасовым мороженым. Грэм попросил вторую порцию, но, как только ее принесли, над ним буквально нависли с двух сторон Артем Боровик и Серго Микоян со своими диктофонами, наперебой закидывая вопросами:

— Как вам нравится наша перестройка?

— Что вы думаете о политике Горбачева?

— Ваше отношение к папе Римскому?

— Каковы ваши взгляды на религию?

Грин терпеливо и монотонно отвечал, а мороженое тем временем таяло. Излагая свое отношение к религии, он произнес, не меняя интонации:

— I want а рее. (Я хочу в туалет.)

Произнеся это, он замолк. Я взглянула на интервьюирующих и поперхнулась: надо было видеть их вдумчивые сосредоточенные лица. Они не шелохнулись и ждали продолжения. Грэм снова повторил:

— I want а рее.

И тут они встрепенулись и проводили его, куда надо. Таким образом ему удалось отделаться от своих мучителей.

Пять месяцев спустя, в снежный февраль, Грин снова приехал в Москву уже без Ивонны (на этот раз для участия в работе Международного форума «За безъядерный мир, за выживание человечества») и не замедлил посетить нас.

Как и прежде, мы ждали его к ужину, и я стояла на обочине, всматриваясь в пробегающие машины… Грэм вышел из «Чайки» и сразу шагнул в сугроб — небольшой отрезок территории, отделявшей наш дом от проезжей дороги, никогда не расчищался. Мы шли гуськом по узкой дорожке, протоптанной в снегу. Я впереди, а Грин осторожно двигался за мной, стараясь ступать след в след. Его длинные ноги в легких ботинках скользили по колдобинам, и он крепко держался за мою руку. Несмотря на опасный переход, Грэм попал в объятия Кима в целости и сохранности.

Когда Грин вошел в гостиную, его внимание привлекла одна картина. И Ким рассказал ее историю.

В конце 1979 года куратор принес нам посылку и сказал, что ее доставил какой-то человек в советское посольство в Лондоне и просил передать Киму Филби. В пакете оказалась гравюра, изображающая колонну в Риме императора Марка Аврелия (из династии Антонинов).

Незадолго до этого случая Ким услышал по Би-Би-Си, как Маргарет Тэтчер объявила (15 ноября 1979 г.), что Антони Блант был советским агентом. Ким был возмущен таким заявлением, поскольку Бланту после его признания в 1964 году был обещан иммунитет и сохранение секретности.

Прочитав надпись на гравюре «Колонна Антонина. Пиранези», Ким догадался, что посылка от старого друга, сэра Антони Бланта, искусствоведа, хранителя королевских картин. Это был тайный знак, своеобразный привет и напоминание о их совместной борьбе против фашизма.

— Это было так похоже на Антони, — говорил Ким, — что у меня исчезли все сомнения.

Тогда Ким не мог решить, стоило ли сообщать Бланту, что он получил его послание. Но когда стало известно, что Антони Блант скончался (26 марта 1983 г.), Ким пожалел, что не сделал этого…

…А тем временем Грэм, согреваясь своей любимой водкой, посетовал на преклонный возраст:

— Мы с тобой страдаем одной неизлечимой болезнью — старостью.

Потом он пожаловался, что ему стало трудно принимать душ и он даже испытывает страх перед этой процедурой. Ким тогда метнул на меня многозначительный взгляд — в этом он понимал его как никто другой — и сказал мне после ухода гостя:

— Меня так и подмывало признаться ему, что без твоей помощи я уже давно не принимаю ванну.

За два года Грин четырежды побывал в СССР. Таким образом нам посчастливилось довольно часто встречаться с ним, несмотря на его уплотненную официальную программу. Когда он снова приехал с Ивонной в сентябре 1987 года, мы пригласили их на обед в грузинский ресторан «Арагви». По такому случаю куратор заказал для нас стол в отдельном кабинете. Мы не могли пожаловаться на обслуживание, но угощение оставляло желать лучшего (что, увы, стало для нас привычным). Несмотря на это, мы приятно провели там время за беседой. Ким потом извинялся перед Грэмом в письме от 18 ноября 1987 г.:

«Боюсь, что из-за волнения во время нашего расставания я забыл извиниться за отвратительный обед в «Арагви». Это было больше, чем просто разочарование. В прошлом году мы приглашали туда гостей, и все было хорошо».

В первый приезд Грина его поселили в гостинице «Космос», о которой он говорил с омерзением:

— Это ужасный отель! Везде снуют тараканы и всякие подозрительные личности.

В гостинице «Советская», где он останавливался в свои последующие приезды, было спокойнее, но и там попадались подозрительные субъекты. Грэм рассказывал, как однажды, возвращаясь после очередного приема, заблудился в коридорах гостиницы и не мог найти свою комнату. Он обратился за помощью к дежурной, а та дала ему в провожатые странного мрачного типа.

— Он был похож на бродягу — небритый, в замызганной одежде. Когда мы подошли к моему номеру, он стал что-то быстро говорить, беспокойно озираясь. Я решил, что он просит чаевые и полез в карман. Мне попалась слишком крупная купюра, и я хотел достать другую. Мой провожатый сразу схватил деньги, а я старался не выпускать их из рук. И так мы дергали эту бумажку с двух сторон. Наконец он все-таки вырвал ее, что-то сунул мне взамен и мгновенно испарился. Я обнаружил в руках советские деньги, и, когда их пересчитал, эта сумма оказалась больше той, которую я мог бы получить при официальном обмене валюты, — Грэм закончил свой рассказ, удовлетворенно посмеиваясь.

Последние встречи с Грином в феврале 1988 года давались Киму нелегко: его здоровье стало резко ухудшаться, появилась сердечная недостаточность, и он с трудом выходил из дома. Одна из таких встреч проходила в ресторане Дома литераторов. Генрих Боровик устроил прием в честь Грина и пригласил нас с Кимом, а также поэта Андрея Дементьева и хирурга-офтальмолога Святослава Федорова с женами. Последний прославился не только достижениями в медицине, но и широкой предпринимательской деятельностью. Грин спросил у него:

— Каким образом вы сумели добиться самостоятельности и независимости от государства, тогда как никому другому это не удается?

— Потому что я нахальный и, если меня не пускают в дверь, лезу в окно, — посмеялся Федоров.

У меня сохранился снимок, сделанный во время последней встречи и расставания Грэма с Кимом. Эта фотография выдает болезненное состояние Кима. В отличие от своего друга, он выглядит очень напряженным и неестественным. К тому же накануне его изуродовали в парикмахерской — обкромсали так, будто стригли топором, а не ножницами.

В последний раз мне довелось встретиться с Грином пять месяцев спустя после кончины Кима. Грэм решил отметить в Москве свой день рождения. К этому юбилею Институт мировой литературы приурочил специальный симпозиум. И хотя цифра не была круглой — Грину исполнилось 84 года, — он побоялся откладывать свой приезд.

— В моем возрасте один год — слишком долгий срок, — объяснил он.

4 октября, в день своего рождения, Грэм пригласил меня на прием, который ему устроили литераторы в ресторане гостиницы «Советская». Поскольку в это время у меня гостила старшая дочь Кима Джозефина со своим мужем и сыном, их тоже пригласили. Грэм усадил меня рядом с собой и уделял мне все свое внимание. То, что почетный гость сосредоточился на моей персоне (посторонней для этого общества), вызывало естественное разочарование и даже неудовольствие у остальных гостей и устроителей торжества. Я чувствовала это, но моей вины здесь не было — я только отвечала на его вопросы. Когда один из присутствующих поднялся, чтобы произнести тост в честь юбиляра, Грин сразу замахал руками и, перебивая его, сказал:

— Я хочу выпить за жену моего близкого друга, недавно умершего, с которым связаны теплые воспоминания моей молодости.

Он полностью перевел разговор на Кима, и какое-то время казалось, что торжество посвящено не Грину, а Филби. А я собрала всю свою волю, чтобы сдержать слезы.

Когда мы своей семьей покидали гостиницу, у подъезда стояла вереница свободных такси. Мы обрадовались, что нам наконец повезло, так как долго не могли поймать такси по пути из дома. Водители стояли, расслабленно облокотившись на капоты своих машин, но ни один из них даже не удостоил меня ответом. Впоследствии я часто наблюдала такую картину. Они поджидали специальную клиентуру — проституток. Своих изумленных иностранцев мне пришлось везти домой на троллейбусе.

Во время нашего обеда Святослав Бэлза, музыкальный критик, рассказывал, как безуспешно пытался поймать такси, когда возвращался с Грином из Большого театра. В конце концов остановился частник, которому он сказал, что надо отвезти знаменитого писателя Грэма Грина. Тот так обрадовался, что не взял денег, а попросил автограф:

— А то моя жена не поверит, что рядом со мной сидел знаменитый Грэм Грин.

Но довод не для московских таксистов.

…Уже не стало Грэма. Ивонна приехала в Москву одна. Мы с ней долго гуляли по городу и очень устали. Накрапывал дождь, и я бросилась на поиски машины, пока Ивонна ждала под крышей метро «Площадь Революции». История повторилась: меня упорно игнорировали выстроившиеся в шеренгу таксисты, безмолвно и задумчиво глядя поверх моей головы. Я металась, чувствуя себя невидимкой, разговаривающей с глухонемыми. Оставалось спасительное метро.

…Самые последние слова, которые я услышала от Грина, мне особенно запомнились. После празднования его дня рождения я провела с ним и Ивонной еще один вечер в Доме литераторов. Мы разъезжались на одной машине, и мой дом был первым по пути. Грэм вышел следом за мной. Мы прощались (и я предчувствовала, что навсегда) на том самом месте, где впервые встретились, и он сказал:

— Разговаривай с Кимом перед сном — тебе станет легче. Я не знаю, есть ли там (и показал на небо) кто-нибудь, но если есть, то он услышит. И скажи Киму, что я люблю его.

НАЧАЛО КОНЦА

После поездки на Кубу здоровье Кима резко ухудшилось: «Вот что действительно подкосило меня — так это влажная жара снаружи и холодный воздух от кондиционера в помещении. Я кашлял всю дорогу от Гаваны до Сантьяго-де-Куба и обратно, температурный контраст и высокая влажность сыграли дьявольскую шутку с моими бронхами. Я бы ни за что на свете не пропустил этот вояж, однако сомневаюсь, что снова повторю его. Климат и всеобщее возбуждение впервые заставили меня ощутить свой возраст», — признался он в письме Грэму Грину. Но как и раньше, нисколько не беспокоился о своем здоровье и удивлялся, что другие придавали этому большое значение:

— Русские — такие ипохондрики, слишком много говорят о своем здоровье.

Услышав традиционный тост или пожелание: «Главное — это здоровье!», — всегда обрывал:

— Главное — это любовь! Зачем мне здоровье, если бы не было Руфы?

Еще в самый первый год нашей совместной жизни Ким перенес тяжелую пневмонию. Тогда навещавший его врач настаивал на госпитализации, но Ким наотрез отказался. Затем приехал профессор с таким же намерением, но, поговорив со мной, согласился, что дома больному будет лучше. Госпиталь для Кима всегда оставался самой страшной угрозой, и он отчаянно отбивался от него.

Первые десять лет нашей совместной жизни Ким был полон сил и, в общем, здоров, а кровяное давление у него, по словам врачей, было как у космонавта. Досаждал только бронхит, к которому он привык:

— Я живу с этим, сколько себя помню, с самого маленького, — успокаивал он меня, показывая ладонью на несколько сантиметров от пола.

Но я не могла смириться с этим и упорно лечила его. Со временем обострения становились все реже и кашель почти прекратился.

За Кимом приходилось ухаживать как за младенцем. Сам он не в состоянии был заботиться о своем здоровье. Любая простуда представляла для него опасность, а для этого было достаточно малейшего дуновения ветерка.

Идем по бульвару в теплый весенний день. Ким согревается от быстрой ходьбы, но ему не приходит в голову снять плащ или пиджак. Уже пот катит градом, и тогда он застегивается на все пуговицы и кутается в шарф:

— Посмотри, какой я good boy!

А я выхожу из себя от досады: проглядела, не уберегла! Снова вспышка бронхита.

После Кубы эти вспышки участились. Ким заметно слабел. В письме М. П. Любимову от 6 марта 1978 г. он признался:

«Боюсь, я очень плохо себя вел этой зимой — тем обиднее, потому что это была лучшая зима за последние несколько лет, было много снега и солнца. А я провел больше десяти недель взаперти в моей квартире — сначала бронхит в декабре, затем тяжелый грипп в январе и затем снова бронхит в феврале. Как вы видите, сейчас у нас март, а я только еще выбираюсь после третьего наступления болезни. Это перепутало все мои планы. Мне пришлось неоднократно откладывать встречи с нашей молодежью, но я надеюсь возобновить их на будущей неделе. Мы отказались также от одного путешествия за границу, так как было бы нелепо появляться там не вполне здоровым. У Руфы со здоровьем тоже было не все в порядке, а ее матушка в довершение всего поскользнулась на льду и сломала правую руку».

Осенью 1980 года мы в последний раз посетили Болгарию. Там в доме отдыха на Солнечном берегу Ким провел в постели все три недели. В первую ночь вообще не сомкнул глаз и просидел в подушках, так как лежа задыхался и беспрерывно кашлял.

На следующий день болгарские друзья привезли нас с Кимом в поликлинику, чтобы сделать ему рентгеновский снимок грудной клетки. Врач что-то долго объясняла скороговоркой по-болгарски, из чего мы не поняли ни слова. Я попросила ее сказать Киму в нужный момент всего два слова: сначала «вдох», потом «выдох». Она закивала, что все поняла (но, как оказалось, в обратной последовательности), и выкрикнула из-за перегородки:

— Выдох!

Ким стоял с поднятыми руками над головой, его брюки поползли вниз, и мне стало ясно, что он поступил правильно и, вопреки команде, сделал вдох.

У Кима обнаружили пневмонию, а также легочную и сердечную недостаточность. Тем не менее от больницы мы отказались и оставались в доме отдыха, где его усиленно лечили. Врачи приезжали каждый день, и Ким шутил:

— У меня не бронхит, а докторит.

Посещавший Кима кардиолог не мог поверить, что тот никогда не жаловался на сердце и не лечился. Среди других рекомендаций врач настоятельно советовал выпивать каждый день по рюмке виски, но Ким к тому времени потерял вкус к крепким напиткам и не последовал его совету.

По возвращении в Москву Ким быстро пришел в норму: домашняя обстановка всегда действовала на него благотворно. Но стоило мне порадоваться улучшению, как снова начиналось обострение.

Ким стал с трудом передвигаться, его мучила одышка. Еще совсем недавно я едва поспевала за ним на прогулках, а теперь он, пройдя несколько шагов, останавливался, чтобы перевести дух. Слово «врач» по-прежнему вызывало у него раздражение, несмотря на уважение к нашему доктору, весьма компетентному и внимательному. По иронии судьбы ее фамилия была Квак (по-английски значит знахарь, шарлатан), что Кима очень забавляло.

В поликлинику Кима приходилось тащить на аркане. Я прибегала к хитрости, уверяя, что, если он не придет, у врача будут неприятности, так как она обязана отчитываться перед начальством за своего больного (это в некоторой мере соответствовало действительности). И он соглашался ради меня или нашего доктора. Врач называла меня своей помощницей и полностью мне доверяла, и, когда я приходила за рецептами для Кима, только спрашивала: «Что выписать?» (В противоположность предыдущему врачу, даме приятной во всех отношениях, но панически боящейся медикаментов. Она советовала Киму, страдающему хронической бессонницей, вместо снотворного совершать вечерние прогулки и пить теплое молоко, от которого его тошнило.)

Когда в очередной раз я пришла за рецептами для Кима, врач меня ошеломила:

— Вы должны готовить себя к худшему. Он все еще жив только благодаря хорошему уходу и может прожить еще два, максимум три года.

Но как можно к этому подготовиться?!

Тогда я просидела в поликлинике несколько часов, чтобы взять себя в руки и вернуться домой как ни в чем не бывало.

(Мнение врача оказалось недалеко от истины: Ким прожил всего четыре года.)

Я выполняла все роли: и врача, и сестры, и сиделки. Когда в доме больной, невольно приобретаешь медицинские навыки. У меня был полный набор снадобий — от антибиотиков до различных трав и горчичников. Ким все безропотно принимал, лишь бы оставаться дома:

— Только не отправляй меня в госпиталь!

Тем не менее домашними средствами не удавалось справиться с сердечной и легочной недостаточностью, и Кима везут в Кремлевскую больницу, в Кунцево. Хотя ему обещали отдельную палату, там оказался больной, кашляющий и харкающий. К тому же на его тумбочке лежали яблоки, одного вида которых Ким не выносил. Другой палаты нам не предоставляют, и мы сидим в коридоре. Я ничего не могу добиться и звоню куратору, который говорит:

— Ждите.

Ким, как всегда, терпеливо молчит. Здесь никто не принимает решения без ведома директора, который отсутствует или прячется от назойливых посетителей. Лишь к концу дня я добираюсь до него, и он меня уверяет, что в больнице не существует отдельных палат. Чтобы это услышать, понадобилось несколько часов. Мы переходим в приемный покой и еще полтора часа ждем машину, чтобы уехать домой.

Через день Кима увозят в госпиталь КГБ и помещают в отдельной палате. Там его «утешили», что отныне он будет их постоянным клиентом.

К сожалению, так и случилось: Ким проводил в госпитале по две-три недели каждый год, а то и дважды в год. Ему всегда предоставляли отдельную палату, а мне выдавали постоянный пропуск, по которому я могла навещать больного в любое время дня. Я приезжала туда почти ежедневно и оставалась с Кимом с утра до вечера. Мое постоянное присутствие вызывало удивление у персонала госпиталя, и я слышала, как сестра говорила:

— Как она его обихаживает!

Основным лечением в госпитале были внутривенные вливания в дополнение к обычному набору таблеток, которые Ким постоянно принимал и дома.

По заведенному порядку ежедневно в 7 часов утра и в 4 часа вечера каждому больному приносят термометр. Ким обычно засыпал только под утро, и для него это было напрасным беспокойством, поскольку у него всегда была нормальная температура.

Мне удалось убедить врача не будить Кима по утрам. Я принесла из дома градусник, и он аккуратно записывал свою температуру. Правда, этим графиком никто ни разу не поинтересовался.

Отдельная палата была для Кима настоящим благом, особенно в бессонные ночи, которые он проводил за чтением. Но однажды это мирное занятие дежурная сестра нарушила грубым окриком: «Надо гасить свет в десять часов!» — и щелкнула выключателем. Было около 11 часов вечера. Ким пролежал в темноте без сна всю ночь и встретил меня измученным и расстроенным. Нас удивила такая резкость сестры, у которой, нам казалось, не было повода для раздражения. Да и сами врачи и сестры говорили, что Ким — идеальный больной, никогда не доставлял никаких хлопот, не был ни капризным, ни требовательным. Я-то лучше всех знала, насколько он был терпеливым и невзыскательным! После этого случая я поговорила с врачом, и Кима больше не беспокоили по ночам.

Часто случалось, что сестра, поставив капельницу, забывала вовремя унести ее. Обычно я отправлялась на поиски сестры, а если меня не было в этот момент, Ким сам выдергивал иглу.

В другой раз Ким встретил меня вопросом:

— Ты не знаешь, где Таня?

— Какая Таня?

— Я тоже не знаю. Сегодня меня разбудила санитарка: «Где Таня? Где Таня?»

С мелкими проблемами я справлялась по мере их появления. Так, на двери ванной отсутствовала задвижка, что было, наверное, разумной мерой предосторожности. Но при этом дверь постоянно оставалась распахнутой, ее нельзя было даже прикрыть. Пришлось привязать к ручке веревочку, за которую Ким держал дверь, когда ему необходимо было уединиться.

Еда в госпитале, по выражению Кима, была «скучной», но гораздо лучше, чем в обычной больнице. Ким не привередничал и равнодушно проглатывал кое-что из того, что давали. Я старалась приготовить что-нибудь повкуснее, но больничная обстановка не улучшала его аппетита, и он уже не мог радоваться домашним блюдам. Ему не хватало лишь свежего горячего чая, и я принесла кипятильник.

Ванная комната была необычно большой. Там стояла койка и большой холодильник «ЗиЛ». Он был включен в единственную на всю палату розетку, которая находилась на полу. Чтобы приготовить чай, я ставила стакан с водой на холодильник и, отключив его, включала кипятильник.

Однажды, когда я нагнулась и выдернула шнур, стакан с кипятильником опрокинулся мне на голову. Кипятильник запутался в моих волосах и яростно шипел, продолжая свое дело. Мне обожгло плечо, голову и щеку, и только шею защитил толстый воротник свитера.

Ким перепугался, позвал сестру, а я больше всего боялась, что нам запретят пользоваться кипятильником. Но все обошлось. Мне оказали первую помощь и разрешили остаться на ночь, которую я провела на койке в ванной.

Наш незаменимый Владимир принес мне флакончик облепихового масла, которым я смазывала обожженную щеку. Через несколько дней толстая бурая, как подошва, корка отошла, не оставив шрамов, тогда как плечо надолго сохранило следы ожога.

Мне не стоило, конечно, развлекать Кима столь экстравагантным способом. Происшествие хотя и внесло некоторое оживление в монотонный больничный распорядок, могло повредить его здоровью.

Пытаясь поднять Киму настроение и улучшить его аппетит, я иногда приносила немного коньяка в пузырьке. Но это не радовало его:

— Я не получаю удовольствия от дринка в такой обстановке. Всему свое время и место.

Во время последнего пребывания Кима в госпитале О.Д. Калугин принес мне домой две бутылки кагора, который исстари считался укрепляющим средством при всевозможных заболеваниях.

— Это из церковных подвалов, и все благодаря тесным контактам КГБ с православной церковью, — сказал он с гордостью.

Кагор Ким пил с таким же «удовольствием», как и микстуру, поскольку не любил сладких вин, а к целебным свойствам этого напитка относился скептически.

Ким с нетерпением отсчитывал дни и минуты пребывания в госпитале и рвался домой независимо от своего состояния. Он уверял, что не ощущает существенной перемены в самочувствии после больничного лечения.

Тем не менее обострения болезни становятся все чаще. Теперь уже постоянно висит угроза госпитализации, но Ким ни за что не хочет смириться с этой неизбежностью и из последних сил скрывает свой недуг, пытается обмануть и меня, и себя. Но я вижу, с каким трудом он дышит, как вздрагивает его спина и судорожно поднимаются плечи, и понимаю, как это опасно. Его замучила бессонница. Он думает, стоит ему выспаться — и все пройдет. Никогда не жалуется, не выказывает ни малейшего беспокойства по поводу своего здоровья, только иногда признается:

— Я устал.

Едва погасив свет, снова зажигает его и подолгу сидит, спустив ноги с постели. А мне казалось, что бессонница — скорее следствие, а причина — в его болезни.

В одну из таких бессонных ночей Ким сидел на кровати спиной ко мне и, не поворачивая головы, печально проговорил:

— Руфа, я скоро умру.

У меня сердце упало от ужаса, и я закричала сквозь слезы:

— Ты не должен допускать такой мысли. Не смей думать об этом! Сейчас ты болен, измучен бессонницей. Но это скоро пройдет, ты поправишься, все будет хорошо.

Я и сама пыталась отгонять страшные мысли, но не могла не думать об этом.

Ким молчал, опустив голову. Я была в отчаянии и не сумела облегчить его страдания. Наверное, буду жалеть всю оставшуюся жизнь, что мне не хватило мужества выслушать его. Не могу простить себе, что тогда не проявила выдержки, мудрости. Надо было помочь ему высказаться, спокойно поговорить. Надо бы… Но я и теперь не могу спокойно говорить и писать об этом…

Состояние здоровья Кима становится слишком серьезным, и в периоды обострения я бессильна помочь ему, но он упорно не разрешает вызывать врача. Иногда на уговоры уходит несколько дней. В конце концов я вызываю «Скорую», и врач меня предупреждает:

— В следующий раз мы не успеем довезти его до госпиталя живым.

И это повторяется снова и снова…

В таком критическом состоянии Ким дважды попадал в реанимационное отделение. Туда обычно не допускали посетителей, и я могла только звонить по телефону, чтобы услышать дежурный ответ: «Состояние удовлетворительное». Однажды меня пропустили к нему на короткое время, и я успела поменять ему белье. К его груди были прикреплены на присосках многочисленные провода, как при электрокардиограмме. Ким сказал, что при необходимости он мог подниматься и снимать их.

Палата была большая, и в противоположном ее конце находился еще один больной. Никакого беспокойства Киму, кроме громкого храпа, он не доставлял.

Спустя некоторое время, уже дома, Ким признался, что больше всего в этом отделении его удручали бытовые неудобства: вместо унитаза приходилось пользоваться стулом с выбитым сиденьем, под которым стояло обыкновенное ведро.

Удивительно, что такие «мелочи» не были предусмотрены в этом, тогда совсем еще новом госпитале, построенном в конце 70-х годов и, по-видимому, оснащенном современным оборудованием.

ПОНИКШАЯ ГОЛОВА И СПИНА В ПИЖАМЕ

В октябре 1987 года Кима просят приехать в Ригу и дать интервью. Там снимается телевизионный фильм о работе советской контрразведки в Латвии в начале войны. Ким неожиданно соглашается, хотя до этого всегда отказывался от встреч с журналистами. В то время в зарубежной печати мелькали самые нелепые высказывания и домыслы о нем, вплоть до сообщений о его смерти. Чтобы опровергнуть всяческие слухи, Ким согласился дать интервью, и мы отправились в Ригу.

Когда мы приехали на Рижский вокзал, пошел проливной дождь. Мы промокли до нитки, так как наш вагон оказался в самом конце платформы; Идя к вагону, невольно ускоряли шаг, и Ким совсем выбился из сил. Он так и не успел прийти в себя, когда мы прибыли в Ригу. На вокзале к нему сразу подскочили журналисты с микрофонами и телекамерой, что застало его врасплох. Он тяжело дышал и выглядел очень напряженным.

На следующий день нас повезли в Сигулду и Юрмалу, где были съемки. У Кима подкашивались от слабости колени, и он падал на ровном месте. К концу дня Ким едва держался на ногах, и я сказала, что нам надо торопиться обратно в Ригу, так как Киму необходим врач. Но мне ответили, что запланирована встреча с Раймондом Паулсом, известным композитором, и мы не можем отказаться от такой чести. Мы все-таки отказались, и тогда Лукашевич (автор фильма, генерал КГБ на пенсии) сказал, что мы не можем обидеть его жену, и повез нас к себе домой. Никто не понимал, насколько тяжело Ким болен.

Наконец мы добираемся до своей гостиницы. Приходит врач, состояние Кима вызывает у него тревогу. На следующий день его осматривает профессор, назначает инъекции и строгий постельный режим. Вскоре появляется журналист, чтобы договориться о завтрашнем интервью в телестудии. Я говорю, что это невозможно, хотя болезненный вид Кима красноречивее моих слов. Телевизионщик взбешен и уходит, почти хлопнув дверью. Через некоторое время приходит Лукашевич и мягко уговаривает Кима. Я иду на компромисс и ставлю условие: снимать его будут в холле гостиницы и не более 20 минут. Эти условия были соблюдены, и Кима больше не тревожили. Так как ему предстояло провести в поезде полсуток без врачебной помощи, я решила задержаться на несколько дней, чтобы подлечить его. Большую часть времени он провел в постели, и только иногда мы спускались в бар для поднятия духа. Когда он немного окреп, мы вернулись домой, проведя в Риге всего неделю.

Хотя Ким внутренне готовил себя к госпитализации, он неожиданно стал быстро поправляться и выглядел вполне здоровым, когда его снимали в телевизионном фильме, посвященном Грэму Грину. Всю зиму, до самого марта, Ким чувствовал себя хорошо, был бодрым и веселым, а в конце января 1988 года встречался с Филиппом Найтли, английским журналистом. Его интервью было опубликовано в газете «Санди таймс» в конце марта того же года.

А незадолго до этого, в начале марта, состояние Кима стало ухудшаться, что, как обычно, сопровождалось бессонницей. Он сидел на кровати ночи напролет, прочитывая одну книгу за другой. Когда я заметила в его руках медицинскую энциклопедию, он признался, что у него «seeing double» (двоится в глазах).

— Как долго? — встревожилась я.

— Трое суток, — ответил Ким, но врача вызывать не разрешил, хотя и прочитал в энциклопедии, что это наиболее опасный симптом сердечного заболевания.

На следующий день после этого разговора Ким падает в ванной. Подняться не может, но сознания не теряет и просит:

— Подними меня.

Тело совершенно безжизненное, и я не могу сдвинуть его с места. Пока набираю номер «Скорой», он пытается ползти. Я прошу не двигаться, не напрягаться — это опасно. Все еще не могу дозвониться. Подкладываю ему под голову подушку, и он понемногу ползет, толкая ее перед собой, несмотря на мои протесты. Когда приехала «Скорая», он лежал в прихожей.

Кима укладывают в постель. Его осматривают терапевт и невропатолог. Они не находят ничего опасного и даже не видят необходимости в госпитализации. Не вызывает у них тревоги и его «seeing double», о котором я им говорю.

Киму становится немного лучше, и следующий день проходит спокойно. Но потом снова наступает ухудшение, появляется сильная одышка. Приезжает лечащий врач, настаивает на госпитализации, и Ким уже не сопротивляется. За ним обещают прислать машину на следующее утро. Когда время переваливает за полдень, я звоню в поликлинику. Мне отвечают, что нет машины и что сообщат, как только она появится. Наконец звонит телефон: машина вышла. Это значит, что она будет у нас через 15–20 минут. Мы одеваемся и ждем. Ким сидит на стуле у двери. Проходит час, другой… Пытаюсь выяснить по телефону, в чем дело. Отвечают, что машина выехала, но куда, не знают. Наконец приезжают, говорят, пришлось куда-то срочно заехать.

В госпиталь приезжаем вечером, Кима оставляют перед пустым кабинетом. Никто не обращает на него внимания. Сидим в коридоре. Некто в белом халате проходит мимо. Пытаюсь остановить — отмахивается. Хватаю за рукав очередной белый халат и слышу одно и то же:

— Подождите. Это не ко мне… Ничего не знаю…

В одном из кабинетов появляется не то врач, не то сестра. Я объясняю, что тяжелобольной ждет больше часа. Она удивляется, но тоже ничего не знает и говорит:

— Ждите.

Терпение Кима безгранично. Наконец кто-то посмотрел осмысленно:

— Одну минутку.

Прошло «всего-то» около двух часов, когда Кима наконец пригласили в кабинет. Врач задает дежурные вопросы, бегло осматривает, записывает. Переодеваю Кима в пижаму, и его увозят в кресле в палату.

На этот раз его поместили в кардиологическое отделение. Основное лечение, как и прежде, состояло из ежедневных внутривенных вливаний — капельницы в сочетании с таблетками, которые он принимал и дома. Я приезжала утром и уезжала вечером, покормив Кима ужином. Задерживаться я не могла, так как раздевалка в госпитале закрывалась в семь часов вечера.

Лечащий врач настаивал на обследовании кишечника. Ким отказывался, так как эта область и желудок никогда не беспокоили его. Процедура пустяковая, уверял врач, и я, решив, что разумно провести такое обследование попутно, уговорила Кима. Он согласился скрепя сердце. К тому времени прошло две недели основного лечения, но прогресс в его состоянии был незначительным. Вопреки уверениям доктора, процедура обследования оказалась очень тяжелой. Ким потерял много сил и вернулся к своему первоначальному состоянию. У него обнаружили полип в кишечнике и назначили операцию.

Кима в моем сопровождении отвезли на машине в хирургическое отделение, которое находилось в старом здании госпиталя. Вскоре в палату пришла сестра и повела его на операцию. Ким с трудом передвигает ноги, задыхается. Сестра быстро идет впереди, изредка нетерпеливо оглядываясь. Я пытаюсь остановить ее, прошу каталку.

— Это рядом, — бросает она, не останавливаясь.

Я верю ей, что это «рядом», вместо того чтобы устроить скандал. Ким безропотно идет, время от времени останавливается, привалившись к стене. Проходим длинный коридор, поворачиваем в другой, спускаемся на лифте. Мой Ким едва дышит, когда мы добираемся до операционной. Обратно его увозят на каталке.

Он признался, что операция была не такой мучительной и болезненной, как обследование. Его оставили в палате, ничего не сказав, и мы, по обыкновению, ждем, и опять все отмахиваются. Я бегаю в поисках врача и ненавижу свою беспомощность, а Киму кажется, что я волшебница, если могу хоть чего-то добиться в этом безумном мире.

— Что бы я без тебя делал! — сокрушается он.

Мне удается наконец найти врача, который говорит, что если мы успеем, то можем уехать в свой корпус на машине, через 15 минут. Мы успеваем.

В госпиталь я обычно добиралась на метро, а затем шла пешком вдоль шоссе через лесопарк. Этот путь (другого не было) от метро до госпиталя занимал 20 минут. По скользкой извилистой дорожке, протоптанной в снегу, я старалась ступать осторожно, боясь упасть. Меня постоянно преследовала мысль: «Что будет с Кимом, если я сломаю ноту?» Потом началась распутица, и в начале апреля дорога превратилась в грязное месиво. В центре города было уже сухо, и там я могла идти своим обычным быстрым шагом.

11 апреля, как обычно, я возвращалась вечером домой. Уже на подходе к дому, поворачивая за угол, подвернула ногу и с трудом добрела до квартиры. Наутро нога распухла, и пришлось попросить машину у куратора, чтобы доехать до поликлиники. Оказался перелом лодыжки, и мне сделали сапог из гипса до самого колена. Спросила, можно ли мне ходить. Хирург усмехнулся:

— Ходите, если сможете, — и сказал, что гипс снимут ровно через месяц, ни днем раньше.

Я поставила в календаре жирный черный крест на 11 мая и стала торопить дни. Если бы я знала, чем станет для меня этот крест!

Я могла передвигаться только по идеально ровной поверхности и, чтобы навещать Кима, просила машину, которую мне предоставляли через день. Обычно пребывание Кима в госпитале ограничивалось тремя неделями. На этот раз оно затянулось как никогда. Он терял терпение и надеялся, что будет дома к первомайским праздникам, но его состояние не внушало мне оптимизма. Накануне праздника Победы, 8 мая, пришли с поздравлениями сотрудники, порадовав Кима медом в сотах. Раньше Кима никто не навещал в госпитале, кроме меня. Он сам этого не хотел. После другого официального визита он был оживлен и взволнован:

— Я спросил о твоей пенсии, и меня успокоили, что ты будешь ее получать. Правда, я не решился узнать, сколько.

В палате у Кима был телефон, и я, когда оставалась дома, ждала его звонка с утра. Я его не беспокоила, так как он, недосыпая по ночам, иногда дремал утром или не мог дотянуться до аппарата, если лежал под капельницей. Поэтому мы договорились, что первым звонить будет Ким, когда проснется. 9 мая я провела с ним весь день, как обычно, и попрощалась до 11 мая.

Утром 10-го я готовила Киму еду на следующий день, нетерпеливо поглядывая на часы — в ожидании звонка. Было еще рано, но я не могла побороть беспокойство и стала звонить сама. Телефон не отвечает. Звоню врачу — тоже не подходит. Снова набираю номер Кима. Трубку снимает врач, говорит, что Кима обнаружили лежащим на полу в ванной и сейчас его осматривает невропатолог.

Я прошу срочно машину. Она приезжает через час после назначенного времени. До сих пор все шоферы были очень пунктуальны. Этого я вижу впервые. Объясняю ему дорогу. От волнения не сразу заметила, что вместо Волоколамского шоссе он едет по Ленинградскому, и опомнилась, когда мы стали приближаться к Шереметьево. Дорога пустынна, и я умоляю скорее развернуться. Обычно шоферы очень сообразительны и при необходимости нарушают правила, но этот упорно несется вперед, в противоположную от госпиталя сторону, потом бессмысленно кружит по кольцевой дороге. До места мы добрались через полтора часа вместо обычных 20 минут. Я прошу шофера приехать за мной в 9 часов вечера, как мы договорились с куратором, и предупреждаю, что в случае непредвиденных изменений ему сообщат. Он говорит, что сегодня дежурит до поздней ночи, приедет за мной ровно в 9 и будет ждать на этом самом месте.

Когда я вошла в палату, Ким заулыбался от счастья: он ждал меня только на следующий день. Я поговорила с врачом. Состояние Кима не вызывало у него тревоги, ничего серьезного не обнаружил и невропатолог, но на всякий случай назначил энцефалограмму на следующее утро.

Ким дремал, иногда поднимался, мы разговаривали. Он был слабым, но таким я видела его не один год. Несколько раз он выходил курить в ванную. В очередной раз, когда он ушел, я услышала монотонный стук: Ким не мог подняться с сиденья и стучал мыльницей, призывая меня на помощь. Я довела его до постели. Он немного полежал, потом сел. Я покормила его с ложечки творогом с черной смородиной — его пудингом. Он посмеялся и сказал:

— Вот что значит любовь: только из твоих рук я могу это съесть.

Пока Ким был в ванной, я позвонила Алексею, нашему куратору. Мы договорились, что к 6 часам я решу, уеду ли сегодня. Сначала я раздумывала, не остаться ли мне на ночь, но боялась навести Кима на мрачные мысли. Понаблюдав за ним и поговорив с врачом, немного успокоилась. У меня тогда и в мыслях не было, что может случиться самое страшное. С другой стороны, предчувствуя, что его состояние может ухудшиться и мне придется постоянно находиться рядом, я собиралась принести необходимые для этого вещи и главное — освободить от гипса свою ногу, чтобы не зависеть от машины.

Ким повеселел, и, когда позвонил Алексей, я сказала, что уеду в 9 часов, как и договорились. Я ушла около девяти, пообещав Киму приехать пораньше, как только освобожусь в поликлинике. Выходя, я обернулась, и меня кольнуло, что он не повернул голову. Так и остались у меня в памяти его поникшая голова и спина в пижаме.

Я доковыляла до места, где должна была стоять машина, но ее не было. Такого раньше не случалось. Прождав 20 минут, вернулась в госпиталь, чтобы позвонить Алексею. Везде темно, свет только в одном кабинете, где дежурит врач или сестра. Попросила разрешения позвонить, мне неохотно позволили. Телефон Алексея не отвечает, хотя он говорил мне, что будет дома, к тому же у него маленький ребенок, которого не оставляют одного. Решила проверить у Кима, правильно ли переписала номер телефона, который остался у него в тумбочке. Ким продиктовал мне телефон — все правильно. Обратила внимание, что голос его звучал бодро. В это время появляется другая дама в белом и отчитывает меня: как я смею пользоваться служебным телефоном!

Выхожу из здания на условленное место — машины нет как нет. Холодный ветер, темно. Прячусь в проеме между дверями. Подъезжает «рафик», почти вплотную ко мне проносят на носилках тело, прикрытое одеялом, и погружают в машину. Становится жутко. Вернуться бы к Киму! Почему я этого не сделала?! 10 часов. Захожу в проходную:

' — Разрешите позвонить?

— Телефон не работает, — отвечают и смотрят как на грабителя.

Я поднимаю трубку — телефон работает. Но ни один из наших кураторов не отвечает. (Как оказалось, у одного из них не работал телефон.)

Мне ничего не оставалось, как добраться до шоссе и попытаться поймать такси. Остановилась какая-то машина с пассажиром, меня взяли. Дома я была после одиннадцати. Сразу позвонила Киму, меня опять порадовал его звучный голос (слабый голос всегда выдавал его плохое самочувствие). Глотаю снотворное и лежу с книгой. Посмотрела на часы — ровно два, погасила свет…

По моей просьбе Алексей обещал прислать за мной машину к 9 часам утра, чтобы отвезти меня сначала в поликлинику, а потом в госпиталь. Время приближалось к десяти, а машины все не было. Чтобы не беспокоить Кима, звоню на пост и спрашиваю у дежурной сестры, как чувствует себя больной.

— Справьтесь у врача, — отвечает она.

Врач не отвечает. Звоню Киму — молчит. Снова звоню на пост и уже в панике кричу в трубку:

— Он жив?!

— Он умер в 2 часа.

«Я шел своим путем»

Ким Филби

в разведке и в жизни

Редактор М.В. Егорова