Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

ЛЕКЦИЯ РУКОВОДЯЩЕМУ СОСТАВУ ПГУ (1977 г.)

Перевод М.Ю.Богданова

Спасибо за теплые слова в мой адрес, дорогие друзья!

Приглашение выступить с лекцией в этом коллективе явилось бы для меня большой честью в любое время, но особенно почетно это в нынешнем, 1977 году.

Это год принятия новой Советской Конституции. Год 60-летия Октябрьской революции.

Среди всей своей кипучей деятельности — создания ЧК, налаживания работы железнодорожного транспорта, забот об урожае, срочных выездов в Грузию для урегулирования возникших там беспорядков — Дзержинский находил время покровительствовать развитию спорта. В связи с этим позволю себе напомнить, что в 1977 году проводится 40-й чемпионат СССР по футболу. {В зале удивлены неожиданным поворотом, затем раздается смех.)

Итак, нынешний год навсегда останется в памяти каждого из нас. У меня к тому же есть глубоко личный повод запомнить его до конца жизни. В этом году я впервые посетил штаб-квартиру советской разведки. Добирался я сюда долго. Дорога моя началась в лондонском парке, в солнечный полдень более 43 лет назад. И на этом длинном пути мне довелось побывать в штаб-квартирах целого ряда спецслужб несколько иной окраски. У меня были официальные пропуска в штаб-квартиры семи ведущих спецслужб: четырех британских — СИС, УСО, МИ-5 и Правительственной школы кодирования и шифрования; трех американских — ЦРУ, ФБР и Агентства национальной безопасности. Теперь я моту сказать, что успешно проник в восьмую по счету крупную разведывательную организацию. (По аудитории проносится гул замешательства, как будто в преддверии надвигающегося скандала. Филби делает ощутимую паузу, испытующе оглядывая напрягшийся зал.)

Излишне говорить, что здесь я испытываю совершенно иные чувства. Там я находился в окружении волков; а здесь я знаю, что вокруг меня друзья, коллеги и соратники. {Бурные аплодисменты.')

Вы все, друзья, являетесь высококвалифицированными офицерами разведки. Более того, вы владеете такими методами ведения разведывательной и контрразведывательной работы, о каких в период моей активной деятельности мы и не слышали. Поэтому, с вашего позволения, я не буду подробно останавливаться на технической стороне современной разведработы. Я бы предпочел сосредоточить внимание на личных аспектах моей профессиональной карьеры и, отталкиваясь от них, попытаться предложить некоторые идеи.

Скажу несколько слов о том, что мною двигало.

Осенью 1929 года, когда мне было 17 лет, я поступил в Кембриджский университет. Было это всего за несколько недель до краха на Уолл-стрит, ознаменовавшего начало наиболее серьезного и всеобщего кризиса капитализма.

Я не могу дать вам убедительной картины интеллектуальных установок, которых я тогда придерживался, по той простой причине, что моя интеллектуальная позиция в ту пору еще не сформировалась. Но в эмоциональном отношении я уже был на стороне бедных, слабых и обездоленных в их противостоянии богатым, сильным и беспринципным. А вы наверняка знаете, что в Великобритании той поры было много беспринципных, самоуверенных людей. Великобритания была центром величайшей в мировой истории империи и еще могла разговаривать более или менее на равных с Соединенными Штатами.

Я не знаю, откуда у меня появилось сострадание к слабым. Возможно, сработали гены. Мой отец, несмотря на свою известность крупного ученого-ориенталиста, был весьма эксцентричным человеком: еще в 1924 году он покинул правительственную службу в знак протеста против сионизма.

Лично мне кажется, что на формирование моих убеждений повлияло отношение к религии. С самого раннего детства — с четырех или пяти лет — я воспринимал христианские идеи — Бога, Христа, Троицы, Воскресения и пр. — не более чем сказку. Помнится, еще в детском саду я ввел в замешательство свою бабушку, заявив ей, что Бога нет!

Поскольку идея христианства проходила красной нитью в процессе моего образования, нельзя исключить, что отрицание ее внесло существенный вклад в то, что я стал отрицательно относиться и к обществу, в котором жил. Как бы там ни было, одним из первых моих шагов в университете было вступление в Общество социалистов Кембриджского университета (ОСКУ). Недавно мне напомнили, что Дзержинский тоже вступил в политическую жизнь в семнадцатилетнем возрасте. Но на этом, боюсь, сравнение и заканчивается!

Вполне естественно, я поддерживал лейбористскую партию, находившуюся тогда у власти. Я наивно ожидал от нее действий, выдержанных в духе социалистических идей и направленных на разрешение все возраставших проблем — безработицы, низкой оплаты труда и т. д. Но происходило все наоборот. Положение рабочего класса продолжало ухудшаться, в то время как аристократия и буржуазия по-прежнему наслаждались, грабя империю. А когда летом 1931 года финансовый кризис достиг своего апогея, лидеры лейбористов, предав дело социализма, вступили в альянс с консерваторами и либералами, образовав так называемое «национальное правительство». Меня это сильно шокировало — и не только меня. Многих из нас это подтолкнуло к пересмотру всех наших идейных установок. Расширились ряды и деятельность коммунистической фракции в ОСКУ — и меня повлекло в эту сторону. С помощью коммунистов я открыл для себя Маркса, а через него, в свою очередь, познакомился с трудами Энгельса, Ленина и многих других авторов: Розы Люксембург, Бабеля, Каутского, Плеханова и других.

Обращение в новую веру произошло не сразу. Два года ушли на изучение трудов, дискуссии, споры и — время от времени — участие в политических акциях. Думаю, что те два года не пропали зря. Если обращение в другую веру происходит внезапно, так же внезапно может произойти и поворот обратно. Если же это является результатом двухлетней борьбы ума, такое обращение скорее всего пустит глубокие корни.

Буквально в последнюю неделю занятий в Кембридже я сделал окончательный выбор — посвятить жизнь делу Коммунизма. Это оказало важное влияние на мою дальнейшую судьбу, о чем я расскажу ниже.

Я собирался провести год в Австрии, с тем чтобы усовершенствовать мой немецкий, изучить историю, экономику и текущие политические проблемы Центральной Европы. Соратник по коммунистической фракции в Кембридже — известный профессор, скончавшийся несколько месяцев назад, — представил меня коммунистической организации в Вене. Там-то я и начал свою подпольную жизнь, сотрудничая с Коммунистической партией, находившейся на нелегальном положении.

Значение именно такого начала карьеры очевидно. В Англии не имелось никаких следов моей коммунистической деятельности. Если бы они были, вряд ли мне когда-либо в дальнейшем удалось стать офицером СИС.

Вскоре после моего возвращения в Британию в мае 1934 года меня посетил приятель — коммунист, который сообщил о намерении «чрезвычайно важного человека» встретиться со мной. Как я уже упоминал, солнечным июньским днем меня привели замысловатым обходным путем в один лондонский парк, где представили некоему человеку, — впоследствии я узнал, что он является нелегальным резидентом в Великобритании. Назовем его Арнольдом. От него я услышал предложение, принятие которого и привело после многочисленных зигзагов и изломов судьбы к тому, что я стою здесь перед вами.

Еще несколько слов о том, что мною двигало. У вас может возникнуть вопрос, почему я принял сделанное мне Арнольдом предложение, вместо того чтобы, отвергнув его, посвятить себя работе на Коммунистическую партию Великобритании.

В то время, в 1934 году, Гитлер уже был у власти в Германии. Япония уже вторглась в Китай. Шел процесс формирования «оси» Берлин — Рим — Токио, и наиболее вероятным прогнозом развития международной обстановки было совместное нападение держав «оси» на Советский Союз. Советский Союз являлся первым в мире социалистическим государством, лидером и вдохновителем коммунистического движения. Крах СССР отбросил бы это движение на несколько поколений назад. Поэтому мне представлялось очевидным, что для каждого истинного коммуниста, которому дороги интересы международного коммунистического движения, защита Советского Союза должна быть главным приоритетом, более важным, чем интересы любой отдельной национальной компартии. Вот по какой причине я, товарищи, принял предложение Арнольда.

А теперь я более подробно остановлюсь на том, как протекала вербовка и что собой представлял вербовщик. Мне это представляется чрезвычайно поучительным примером использования перспективной агентуры длительного залегания.

Много лет спустя, когда я занимал ответственный пост в СИС, мы вели нескончаемые беседы о преимуществах использования перспективной агентуры. Но как только доходило до дела, во главу угла ставилось быстрое достижение искомого результата. На всех сотрудников СИС оказывалось сильное давление как со стороны, так и изнутри службы выдавать «на-гора» разведывательные данные сегодня, а не завтра. (Тут Филби не удержался от ехидной ремарки’. «Я не сомневаюсь, что в нашей Службе дела обстоят абсолютно иначе», — чем опять на какой-то момент вызвал замешательство в зале.)

Итак, рассмотрим мое положение на момент знакомства с моим новым другом в лондонском парке.

У меня не было доступа ни к какой секретной информации, да и вообще ни к какой информации, кроме радио и газет. У меня не было работы. Я даже не знал, куда мне удастся устроиться, считал только, что мои надежды скорее всего могут быть связаны с журналистикой. И тем не менее меня завербовали. Единственное, что было известно обо мне резиденту нелегальной разведки, это мое желание работать на дело Коммунизма (даже в нелегальных условиях, если потребуется), да еще то, что я происходил из безукоризненной буржуазной семьи, получил буржуазное воспитание и образование. По сути, он вытянул из пачки чистый лист бумаги в надежде на то, что в один прекрасный день он сам или кто-то другой сможет написать на нем что-нибудь полезное.

Разрешите сказать несколько слов об этом человеке.

В то время я был очень молод — мне было чуть более двадцати — и не слишком умудрен в общении с людьми. Так что, возможно, в каких-то деталях я воспринимал Арнольда неправильно. Но и сегодня, с позиций многих прожитых лет и несравненно более богатого опыта, я все равно считаю его идеальным чекистом. Человеком, которого мог лично подобрать Дзержинский.

Это был трезвомыслящий и широко образованный марксист-ленинец. Он свободно рассуждал на философские, политические и экономические темы и всегда был способен помочь разобраться в наиболее трудных концепциях нашего учения. Арнольд был отлично информирован в вопросах современной политики. Он читал множество газет и журналов на английском, французском и немецком языках. Мы вели долгие дискуссии по актуальным проблемам Европы, Америки и Дальнего Востока.

При этом он отличался редкой человечностью. Никогда не забывал, что у любого человека, как бы ни был он предан делу, может возникнуть потребность обсудить личные трудности, личные проблемы. Он неизменно был внимательным слушателем и, если в этом возникала необходимость, давал советы. Обсудив профессиональные вопросы, мы зачастую начинали болтать о всяких пустяках. Ему было присуще чувство юмора. И часто мы хохотали до упаду.

Вскоре после нашего знакомства он превратился для меня в нечто среднее между приемным отцом и старшим братом. Отцом — когда дело касалось напутствия, совета и авторитета; старшим братом — когда мы вместе веселились. Идеальные отношения!

Но он бывал также и очень твердым. Без конца читал мне лекции о правилах безопасности. Помнится, как-то раз, когда он наставлял меня в вопросах безопасности, я вспылил и сказал, что слышу одно и то же в десятый раз.

— Всего в десятый, — заметил он. — Не волнуйтесь. Прежде чем я закончу с вами работать, вы услышите это сто раз.

Возможно, его настойчивости я во многом обязан тем, что стою сегодня перед вами, вместо того чтобы гнить в тюрьме, если не в гробу.

И последнее, что мне хотелось бы отметить: долготерпение Арнольда.

Я уже говорил, что в момент вербовки был безработным. В том же 1934 году материальная нужда подтолкнула меня к тому, чтобы устроиться на работу в совсем незаметный ежемесячный журнал. В течение двух лет результатов от моей, с позволения сказать, «разведработы» не было никаких. Поэтому можно было бы понять моего советского друга, если бы он стал думать, что неплохо было бы вернуть меня в компартию. Но он подобных мыслей не высказывал. А упорно продолжал строить разные планы и проекты на будущее, правда, все они упирались в тупик. С глубокой грустью я думаю о том, что, кода во многом благодаря его усилиям я впервые прорвался в ряда британского истэблишмента, получив назначение в качестве корреспондента «Таймс» во франкистскую Испанию, повторяю: в тот момент он исчез из моей жизни. И урожай, посеянный и взращенный им, был собран другими. Но я надеюсь, что добрая память о нем не умрет. Естественно, я так и не знаю его настоящего имени.

Тут мне хотелось бы вспомнить об инциденте, который, несмотря на его трагичность, явился для меня источником вдохновения на всю жизнь. Речь идет не о моем первом советском контакте, а о втором — Павле. По моим оценкам, он был резидентом нелегальной разведки в Западной Европе со штаб-квартирой в Голландии, хотя встречался я с ним как в Англии, так и во Франции.

Мы все знаем, что в 30-е годы некоторые хорошие люди, включая членов нашей с вами организации, пали жертвами имевших, к сожалению, место нарушений социалистической законности. Как мне кажется, в их число в итоге попал и мой второй контакт.

Я познакомился с ним в первой половине 1938 года во Франции. Он сообщил, что получил распоряжение вернуться в Москву, и я почувствовал, что он расстроен. Тем не менее его последние слова поистине вдохновили меня — они были сказаны, на мой взгляд, в традиции Феликса Дзержинского. Он сказал: «Ким, мы, очевидно, никогда больше не встретимся. Что бы ты ни услышал обо мне в будущем, продолжай свято служить делу, которое ты избрал».

Я действительно больше ни разу о нем не слышал, но, по крайней мере, старался оставаться верным его последнему завету.

А теперь хотелось бы сказать несколько слов о том, какие чувства я испытывал в ту пору — не ради привлечения внимания к своей персоне, а потому, что для вас может оказаться интересным узнать психологическое состояние, по крайней мере, одного из агентов, работавших на идейной основе.

Я уже упоминал о том, что за первые два года не дал никаких положительных результатов. Но это не совсем верно. Самое первое разведывательное задание, которое я получил, было мне по душе и, как оказалось впоследствии, принесло реальные плоды. Мой советский друг поручил мне вновь посетить Кембридж, а также съездить в Оксфорд, где у меня был ряд связей, с тем чтобы осторожно восстановить контакты с бывшими друзьями из числа коммунистов или тех, кто сочувствовал коммунистическим идеям. Задание заключалось в том, чтобы составить подробный список вероятных кандидатов на вербовку с описанием их личных и политических качеств, перспектив и так далее.

Я привез такой список. Не открою большого секрета, если скажу, что в этом списке, в частности, фигурировали Гай Берджесс и Дональд Маклин. Боюсь, что другие имена из того списка еще не следует публично упоминать — даже в этой очень ограниченной аудитории.

Не успела эта операция закончиться, как я получил строгий приказ — неизбежный в создавшейся обстановке, но, тем не менее, воспринятый мною чрезвычайно болезненно. Мне было велено порвать абсолютно все открытые контакты с коммунистическим движением. Мне предстояло отказаться от подписки на марксистские издания, продать всю марксистскую литературу из моей библиотеки и никогда, никогда не покупать новых книг подобного рода.

Что еще хуже: я должен был разорвать отношения со всеми друзьями-коммунистами, причем таким образом, чтобы убедить их, будто я всегда являлся не тем, за кого себя выдавал. И действительно, вскоре я случайно натолкнулся в публичной библиотеке на одного из бывших соратников, который ужалил меня вопросом: «Ты что, и в Вене работал на полицию?» Что я мог ответить? Повернулся и ушел.

Тем не менее, друзья, я вовсе не собираюсь разжалобить вас до слез. Как гласит английская мудрость, «время залечивает все раны». Года через два-три мне удалось загнать боль утраты друзей в подкорку. Но это имело два важных для меня последствия. Во-первых, в вопросах личной дружбы я стал полностью зависим от моих советских контактов — а их сменилось немало. Во-вторых, я начал рассматривать далекую Москву в качестве своего единственного дома. В Советском Союзе меня часто спрашивают, тоскую ли я по родине. Отвечаю я всегда одинаково, и ответ этот исходит из глубины души: «А я и живу на родине». (Бурные аплодисменты.)

Хотелось бы особо подчеркнуть один факт — беспредельную зависимость агента от советского оперативного работника, у которого он находится на связи. Это накладывает на последнего огромную ответственность глубоко гуманного характера. Если у вас нет этого в крови, вы должны научиться этому. То, что я здесь сейчас говорю, — в определенном смысле крик души, обращенный к вам от имени всех тех, кто сотрудничает и будет сотрудничать с нашей Службой. Пожалуй, это самое важное из всего, что я собираюсь вам сегодня сказать.

Как меня предупредили, друзья, все вы в общих чертах знакомы с основными вехами моей карьеры, поэтому я не буду подробно останавливаться на различных эпизодах, имевших место в Германии, Испании, Франции, Англии или где-то еще. Вам, однако, следует знать, что с самого начала мой первый оперативный руководитель, а также двое его преемников упорно нацеливали меня на британскую Секретную службу как на главный объект проникновения. Задача эта казалась практически безнадежной. Официально Секретная служба вообще не существовала; сведения о ее личном составе содержались в строжайшем секрете, как и сведения о местонахождении штаб-квартиры. С какого конца начинать проникновение? Единственное, что я мог придумать, это сделать осторожные намеки нужным людям в нужных местах. Работа в «Таймс» обеспечила мне немало высокопоставленных контактов, в беседах с которыми я имел возможность обозначить неудовлетворенность журналистикой, а с началом войны — выразить желание заняться чем-то, напрямую связанным с военными усилиями. В конце концов у меня были все задатки для разведывательной работы. Я знал немецкий, французский и испанский языки; много путешествовал по Европе; о том, что представляет собой фашизм, знал не понаслышке. Поэтому в предположении, что я могу принести пользу на разведывательном поприще, не было ничего подозрительного или нереального. Само собой разумеется, о моем настоящем преимуществе — уже имеющемся практическом опыте работы с плащом и кинжалом — я умалчивал.

И вдруг неожиданно — до сих пор не могу понять, как это случилось, — мне удалось засунуть ногу в чуть приоткрывшуюся дверь. Меня вызвали в Военное министерство и после короткого собеседования направили в одну из лондонских гостиниц для дальнейших бесед. Буквально в считанные дни я получил официальное приглашение на работу в СИС, причем исходило оно от самой Секретной службы!

Я рассказываю все это для того, чтобы подчеркнуть: операция заняла в общей сложности шесть лет. Вот оно — настоящее долгосрочное проникновение в объект! Следует добавить, что, если бы не война, могло понадобиться более длительное время.

Я уже обещал, друзья, не занимать вашего внимания пересказом моей долгой и сложной карьеры в СИС. Я предпочел бы выделить три проблемы, представлявшие для меня определенную трудность, и изложить их вам для размышления. Если одному из наших агентов удается внедриться в спецслужбы противника, принято считать, что чем выше занимаемое им там положение, тем лучше для нас. Во многом это, конечно, так. У офицера, занимающего высокое положение, как правило, более широкая сфера деятельности, чем у младших чинов. Однако мой личный опыт свидетельствует о том, что у агента, занимающего высокую должность, возникают проблемы особого рода.

Я действительно продвигался по службе очень быстро. В 1944 году мне поручили возглавить только что созданный контрразведывательный сектор, занимавшийся международной деятельностью СССР и Коммунистической партии, а годом позже я уже руководил всей внешней контрразведкой СИС.

Необходимо пояснить, что ресурсы СИС были урезаны военными действиями против держав «оси» и поэтому начиная с 1939 года против Советского Союза не велось никакой работы. И только в 1944 году, когда поражение «оси» было предрешено, СИС обратила взор на следующего врага — то есть на нас. И я, едва заняв новый пост, сразу столкнулся с неимоверно сложными ситуациями. Я не мог себе позволить работать спустя рукава, ибо меня тут же уволили бы. В то же время, добейся я ощутимых успехов, это нанесло бы ущерб нашим интересам.

В целом я принял на вооружение тактику оттягивания решений, с тем чтобы иметь возможность проконсультироваться с советским другом и, если позволяли обстоятельства, дать ему время посоветоваться с Москвой. Но порой надо было принимать решения незамедлительно, в течение нескольких часов. В подобных ситуациях приходилось полагаться только на собственное разумение.

Несомненно, я совершал ошибки — кто их не совершает? Не о них речь — я просто ставлю перед вами дилемму. На мой взгляд, готовых рецептов ее разрешения не существует, в каждом конкретном случае следует действовать исходя из обстоятельств. Высокая должность дает возможность оказывать влияние на принятие политических решений, и это очень важный аргумент «за». С другой стороны, имеются свои плюсы и в том, чтобы агент занимал более незаметное положение, — это обеспечивает определенную степень анонимности, а следовательно, его персона может не привлечь к себе пристального внимания в случае, если произойдет какой-то крупный срыв.

Позвольте мне поставить вопрос в следующей форме. Если вам предоставится выбор: завербовать в качестве агента майора, работающего в архивах Пентагона, или председателя Объединенного комитета начальников штабов — кого вы предпочтете? Может показаться, что ответ очевиден. А вот для меня не совсем. Поразмышляйте над этой проблемой. Хочется надеяться, что в один прекрасный день кто-то из вас окажется перед необходимостью такого выбора.

Теперь я затрону другую проблему, с которой мне пришлось столкнуться, а именно проблему работы против двух или более спецслужб противника, сотрудничающих между собой.

Когда я только начал изучать марксизм, мне труднее всего давалась концепция диалектики — во многом по той причине, что она играет малозаметную роль в любой из английских философских систем. Однако чем старше я становлюсь, тем чаще замечаю диалектическое начало в окружающей действительности; я все больше убеждаюсь в том, что любая ситуация таит в себе семена своей будущей трансформации.

Мои первые служебные контакты с американскими спецслужбами произошли через две-три недели после нападения Японии на Пёрл-Харбор. Эта совместная работа достигла апогея в 1949 году, когда меня назначили руководителем миссии связи СИС в Вашингтоне. Британские и американские спецслужбы существенно выиграли от объединения усилий. Получив доступ к информационным массивам партнера, каждая из сторон повысила собственную информированность и обрела возможность для более правильного анализа. Но здесь таилась и колоссальная опасность. Глубоко внедряясь в американские спецслужбы, британская сторона автоматически позволяла американцам существенно проникнуть и в свои секреты.

С моей точки зрения, мой вашингтонский пост имел большое преимущество по сравнению с должностью руководителя контрразведывательного сектора в Лондоне. Хотя бы потому, что между англичанами и американцами шел интенсивный и всеобъемлющий обмен информацией и даже имело место определенное сотрудничество в оперативной области. Должен сказать, что это сотрудничество по линии разведки и в проведении операций чрезвычайно важно и для нашей работы сейчас.

Сегодня нам противостоит НАТО. Не хочу преуменьшать опасность, исходящую от этого блока. И тем не менее существование НАТО — опять-таки в соответствии со старушкой диалектикой! — открывает перед нами большие возможности. НАТО подразумевает объединение усилий, причем не двух стран, а целых одиннадцати. Стоит внедриться в одну из спецслужб, и вы получаете доступ, хотя бы частичный, ко всем другим.

Я вовсе не собираюсь утверждать, что полный объем информации, имеющейся в распоряжении, скажем, американцев, автоматически передается всем натовским партнерам. Это наверняка не так. Однако в последние несколько лет мне показывали документы, поступившие от неизвестного мне источника, которые явно несут на себе признаки своего британского, американского или немецкого происхождения, и многое свидетельствует о том, что эти документы рассылались и в другие натовские страны. Поэтому я, подобно бедному Мартину Лютеру Кингу, могу сказать, что у меня есть мечта. Она заключается в том, что в один прекрасный день мы (возможно, это будет кто-то из вас) завербуем, к примеру, молодого норвежского офицера или даже курсанта военного училища. Пройдет несколько лет, и вы, взрастив этого молодого человека, внедрите его в норвежскую военную разведку, а затем наконец и в штаб-квартиру НАТО в Брюсселе. Такая операция может занять пять, даже десять лет. Но согласитесь: время будет потрачено не зря.

И последняя проблема, с которой мне довелось столкнуться на собственном опыте. Как известно, летом 1951 года Маклин и Берджесс прибыли в Советский Союз, оставив меня в нелегком положении. Здесь имел место ряд ошибок, в том числе и совершенных мной. Но главная ошибка заключалась в том, что Берджессу разрешили уехать вместе с Маклином. Кто ее совершил, я не знаю. Но незамаскированная связь между Берджессом и Маклином приводила ко мне. Что было делать?

У меня был план побега в случае возникновения чрезвычайной ситуации. Следовало ли мне тоже бежать в укрытие или стоило попытаться отбиться?

Я знал почти наверняка, что с карьерой в СИС было покончено. Но, как гласит английская поговорка, «где жизнь, там и надежда», и мне подумалось, что, если удастся пережить шторм, я смогу еще принести пользу, возобновив работу по прошествии некоторого времени и в новых условиях. Поэтому я решил остаться и принять бой.

Заметьте: у меня было три огромных преимущества. Во-первых, многие высокопоставленные сотрудники СИС — от самого директора и ниже — были бы серьезно дискредитированы в случае доказательства моей работы в пользу Советского Союза. Они с удовольствием приняли бы на веру все, что бы я ни сказал.

Во-вторых, я в мельчайших подробностях был знаком с архивами СИС и МИ-5. Я знал, что именно может быть вменено мне в вину. Например, Кривицкий сообщил, что советская разведка направила в Испанию молодого британского журналиста; от Волкова были получены сведения о том, что советский агент возглавляет в Лондоне сектор контрразведки. Таким образом, у меня было время подготовить ответы.

В-третьих, будучи в прошлом вовлеченным в подготовку многих процессов по делам немецких, итальянских и советских агентов, я досконально знал процедуру работы британских служб безопасности. Я знал, например, что значительная часть имеющейся в их распоряжении информации не может фигурировать в суде в качестве улик либо потому, что ее невозможно подтвердить, либо из-за нежелательности раскрывать деликатные источники ее поступления. В подобных случаях контрразведка стремится в ходе допросов подозреваемого добиться от него само-, разоблачения. И когда служба безопасности начала работать надо мной, я сразу понял, что в ее распоряжении недостаточно информации, чтобы начать судебный процесс. Итак, я знал, что, если буду упорно отрицать какую-либо связь с советской разведкой, все обойдется. Это была затяжная битва нервов и умов, длившаяся с перерывами пять лет.

Затем, после дебатов в парламенте, мне сообщили из СИС, что вопрос решен в мою пользу, и решение состояло в том, что мне предложили работать в качестве сотрудника СИС на Ближнем Востоке под прикрытием журналиста. Я согласился.

Из сказанного выше можно извлечь следующий урок. Судя по моему опыту, а также по опыту других бывших агентов, с которыми мне приходилось беседовать, советские оперработники в целом не любят обсуждать с агентурой линию их поведения в случае ареста. Я не сомневаюсь, что наши сотрудники исходят при этом из нежелания подорвать моральный дух агента. Отдавая должное подобному подходу, я, тем не менее, осмелюсь предположить, что он неверен. Каждый агент рано или поздно задумывается над вероятностью ареста, и, если он спрашивает об этом оперработника, это означает, что такая мысль уже посетила его.

Я видел однажды агента, который, будучи арестован, сознался и был посажен в тюрьму. Я случайно встретился с ним после того, как он вышел, и спросил, почему он признался.

Он сказал, что неоднократно спрашивал своего куратора, как быть, если его арестуют, и тот сказал: «Если мы работаем по правилам, такого не случится». Поэтому, когда его арестовали, он решил, что может поступать, как вздумается. И сознался — так было проще. Многие агенты верят, что получат меньший срок, если будут сотрудничать с теми, кто их арестовал. Они не понимают — не зная, в каких рамках работают спецслужбы восточноевропейских стран, — того, что, не признавшись, они могут вообще выйти сухими из воды.

Поэтому я рекомендую всем вам принять во внимание следующее: агенту, спрашивающему, как быть в случае ареста, да, наверное, и тем агентам, которые об этом не спрашивают, следует, безусловно, дать четкую инструкцию. Агенту следует объяснить, что ни при каких обстоятельствах он не должен признаваться в сотрудничестве с советской или какой-либо другой разведкой. Ему не следует признавать достоверность каких бы то ни было улик против него, тем более что многие из них могут оказаться сфабрикованными. Ни в коем случае он не должен подписывать изобличающих его документов. Если бы все провалившиеся агенты последовательно придерживались этих инструкций, наверное, половине из них удалось бы избежать суда, не говоря уже об обвинительном заключении. Мы всегда должны помнить о том, что буржуазное законодательство призвано в первую очередь оберегать частную собственность. Поэтому оно содержит всевозможные уловки, направленные на защиту прав индивидуума. И наша задача — использовать буржуазные законы в своих интересах.

И последнее. Любое признание подразумевает предоставление противнику информации. А значит, яснее ясного: признаваться нельзя.

Итак, я уже упоминал, что в 1956 году отправился на Ближний Восток, в Бейрут. Восстановил связь с нашей Службой и продолжал успешно работать до января 1963 года. Но тут прозвенел последний звонок. Специально прибывший из Лондона сотрудник СИС сообщил мне, что контрразведка наконец получила неопровержимые доказательства того, что я работал на советскую разведку вплоть до 1949 года. Исходя из предположения, что после этого я перестроился, мне предложили сделку: если я расскажу все, что знаю, против меня не будет предпринято никаких действий. Хороша сделка!

Мне оставалось одно — бежать. Хотелось бы от души поблагодарить всех товарищей, участвовавших в этой операции, и поздравить их с блестящим ее осуществлением.

Итак, товарищи, я наконец добрался до своего дома, до Москвы. Должен признаться, что первым делом я нарушил полученную еще летом 1934 года инструкцию, запрещавшую мне пользоваться марксистской литературой. Я подписался на «Правду» и начал воссоздавать свою утраченную библиотеку марксистской литературы.

Трудно передать словами, насколько тепло и дружески я был встречен здесь. (Аплодисменты.) Правда, в конце 60-х годов был период, когда я считал, что мои возможности используются не полностью, — я чувствовал себя потерянным. Но в последние годы я снова приобщился к делу и меня загружают работой.

О прошлом я не жалею, если не считать ошибок в личной жизни и профессиональной деятельности. Но я нахожу успокоение в размышлениях о том, что человеческая жизнь, прожитая без ошибок, должно быть, редчайшее явление. А пока мой мысленный взор обращен не в прошлое, а в будущее, которое, как мне представляется с позиций сегодняшнего дня, поставит перед нашей Службой не менее дерзновенные задачи, чем в прошлом.

Наш основатель Феликс Дзержинский сказал в последние годы своей (к сожалению, слишком короткой) жизни следующую фразу: «Если бы мне предстояло начать жизнь снова, я бы начал так, как начал». Мне хотелось бы выразить ту же мысль, только иными словами. Если бы меня спросили, чего я хочу, я пожелал бы еще сорок три года активной деятельности в рядах КГБ. {Бурные аплодисменты.)

Позвольте от души пожелать вам всем успехов в важном и ответственном деле. Лично я надеюсь, что буду по-прежнему вносить свою скромную лепту — в любом качестве, в каком руководство сочтет полезным. Большое всем спасибо. {Бурные продолжительные аплодисменты. Все встают.)

Москва, 1977 год

ПЕРЕПИСКА

Перевод М.Д. Малкова

П/я 509 Главпочтамт Москва 29 апреля 1968 года

Мой дорогой Грэм!

Я только что отправил телеграмму с «одобрением» предисловия, написанного тобой к моей книге. Это выглядит с моей стороны столь чудовищно дерзко, что я непременно должен дополнить ее письмом.

Я всегда считал, что ты — один из немногих людей в Англии, кто действительно понимает меня. Но даже зная это, я был потрясен теплотой твоего панегирика (я не могу назвать это иначе). Можешь не сомневаться — разумеется, мне не могло не померещиться, что ты преувеличил мои достоинства и исключительно милостиво пренебрег многочисленными ошибками. Я должен согласиться с твоими коррективами ко многому из написанной обо мне чепухе, и особенно это касается неоднократной клеветы в адрес моего отца, которого я, имея на это более чем достаточные основания, всегда считал своим замечательным, хотя уже и довольно далеким другом.

Недавно из сообщения в «Таймс» я узнал, что ты принял решение не ездить в Советский Союз, пока не будут выполнены определенные условия. Конечно, это твое суверенное право. Позволь разделить с тобой надежду на то, что эти условия скоро будут выполнены — не только потому, что это было бы правильно, справедливо и достойно, но еще и по той причине, что это принесло бы внезапный дивиденд в виде новой серии наших продолжительных застолий.

С теплыми воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее.

Всегда твой Ким

Миссис Э. Деннис для м-ра Грэма Грина. Хизлендс, Стиип, Н. Кроуборо.

Сассекс. Англия

Гавана, Куба

Бар «Флоридита», где родился коктейль «Дайкири». Новогодние поздравления от вашего Фэна в Гаване. Не счесть «Дайкири» в баре «Флоридита»!

П/я 509 Главпочтамт Москва 5 апреля 1980 года

Мой дорогой Грэм!

Мне всегда приходится начинать письма к тебе с извинений — на этот раз за то, что поместил тебя в один ряд с Маггериджем. Сама ассоциация естественна, однако же случайна и второстепенна: просто вы были единственными литераторами среди остальных нас — обывателей 5-го сектора. И я тебя понимаю. В своих «Хрониках» Магг замечает, что он никому не желает зла. Однако он, похоже, думает зло почти обо всех и вся, за исключением Джорджа Оруэлла и Китти. Последняя либо бесконечно долготерпелива, либо святая, а возможно, и то и другое. Кто-то из твоих мексиканских персонажей говорит, что канонизации должны предшествовать чудеса. Истинное чудо Китти — долготерпение длиною в жизнь по отношению к калейдоскопическим вывертам Магга. Я должен не без скрипа согласиться, что большинство из его текстов являются обязательным чтением — за исключением религиозных пассажей, которые я, зная его столько лет, нахожу тошнотворными.

Не думаю, что мне когда-нибудь удастся увидеть «По ком звонит колокол», однако, судя по твоей рецензии в «Таймс», ты находился в приятном расположении духа, когда писал ее. «Доктор Фишер из Женевы» должен скоро прийти — я полагаю, более трезвое произведение. Прискорбно, что «Санди таймс» оскорбила тебя, заказав свою рецензию этому поносному шарлатану Бернарду Левину. Еще новость — я заменил восемь истрепанных пейпербэков Грина на новенькие хайнемановские издания; я также получил хайнемановское издание твоего старого друга Нарайяна. Я чувствую себя в Мальгуди как дома и удивляюсь этому. Документальное доказательство гласит, что (Мальгуди находится) в доброй тысяче миль от места моего рождения — Амбалы, так что, вероятно, сходства быть не должно. Может быть, Мальгуди вызывает к жизни какие-то давно похороненные образы. Еще более вероятно, что все дело в мастерстве автора. Твое интервью Энтони Бэрджессу в «Обсервер», похоже, больше говорит о нем самом, нежели о тебе. Между прочим, я никогда не писал, что больше всех в <…> мне нравится Буллер. Я полагаю, что сопоставление меня с Гарольдом Эктоном слишком смехотворно и нелепо. А может быть, ЭБ просто передергивает. Итак, похоже, мы оба опять на слуху. «Пэнтер Гранада» выдало две перепечатки моей книги вслед за брехней Эндрю Бойля. Читал ли ты «Климат»? Если нет, то и не стоит — крайне слабая вещь, пестрящая тривиальными ошибками, легко достигающими четырехзначного числа. Очевидная неудача. На минутку возвращаясь к интервью ЭБ: кто первым назвал твоих персонажей жалкими? Мой собственный номинант — твой брат Хью в «Нью стейтсмен», когда он и ты (под псевдонимом) приняли участие в конкурсе на лучшую пародию на твое творчество. Термин «жалкие» фигурировал в его пародии, плюс что-то подозрительное за кустом малины. Кажется, он завоевал первое место: ты — второе. Чудеса да и только! Я даже не могу вспомнить десятилетие, не говоря уже о годе. Склероз крепчает.

Да, как ты говоришь, теперь все упирается во власть, но я по-прежнему размышляю над твоей теорией деления. Значительная часть мира уже поделена, а остальная не желает. Не принимая во внимание последний аспект (какая разница, чего хочет Ботсвана?), подобное разделение должно быть взаимно согласовано. А согласия на этот счет достичь, вероятно, труднее, чем договора по ОСВ (SALT), включающего раздел соли в Мировом океане. Между тем нам суждено болтаться между разрядкой и «холодной войной». Что предпримет Картер после Олимпиады? Станет тратить деньги на Диего-Гарсия? Еще один авианосец в Индийском океане? "Антракс”? Ему необходим новый конек, чтобы дотопать до ноябрьских выборов. Разумеется, он переборщил с реакцией на Афганистан. К несчастью, не он один.

Все это уже навязло в зубах — нечто такое, с чем мы уже свыклись. Гораздо больше сейчас тревожит меня то, что принято называть качеством жизни. Единственное спокойное место, обнаруженное мной в Советском Союзе, — это моя квартира — тихая заводь в центре Москвы, где я слышу лишь стрекот моей пишущей машинки да мягкий, нежный, грудной голос моей жены. Везде и всюду меня приводят в ярость шум транзисторов, стерео, моторок, легковых и грузовых автомобилей, самолетов — все эти треклятые децибелы. Дискотек тут пока нет, по крайней мере уличных. Зато есть синие джинсы — непонятная мода — с плоскими бессмысленными карманами и больно жмущие в паху. Молодежь хватает палатки, спальные мешки, еду и прочее и исчезает на несколько дней в лесах. Но это не дело для стареющих джентльменов, принадлежащих к тому, что Оден называл табачно-алкогольной культурой. Я никогда не пробовал наркотиков и слегка завидую твоим вьетнамским опиумным грезам.

И снова я написал больше, чем намеревался. Наверное, чтобы заполнить длительные промежутки между письмами. Всего наилучшего и опрокинь стаканчик «кира».

Твой Ким

П/я 509

Главпочтамт Москва 6 июня 1980 года

Мой дорогой Грэм!

Твое письмо добралось до Москвы, когда мы наслаждались нашим ежегодным постзимним пребыванием в Крыму для небольшой протяжки легких. Так что к тому времени, когда ты получишь это, ты уже, вероятно, примешь решение по кубинскому вопросу. Так или иначе, я не думаю, что смог бы сказать что-то полезное. Я с ходу отверг уже несколько предложений Би-Би-Си — по двум причинам. Во-первых, радио и телевидение предполагают приемы и методы, о которых я не знаю ничего, кроме того, что форма столь же важна, как и содержание. Однако, как бы тщательно я ни подбирал слова, враждебное истолкование может придать им нелепый оттенок, если не сказать больше. Во-вторых, как бы добросовестно ни повела себя Би-Би-Си, ее позиция ни к чему не обязывает других. Недавний пример может быть тебе интересен, поскольку ты оказался в этом невольно замешан. По твоему предложению Ченселлор попросил меня написать рецензию на «Климат» для «Спектейтора». Я лаконично и вежливо отказался, пояснив, что объективная рецензия может повлечь за собой недопустимые разоблачения, а необъективная, по всей видимости, заведомо неприемлема. К моей крайней досаде, это письмо попало на радио «Свобода» (вот ведь незадача!), и его Русская служба воспользовалась им как удобным поводом, чтобы навязать своим слушателям крайне неприглядную и насквозь фальшивую картину моего теперешнего положения. С тех пор моя досада давно уже рассеялась благодаря комбинированному воздействию времени, морского воздуха и талики здравого смысла, и я настоятельно прошу тебя не возбуждать этот вопрос перед Ченселлором, если эта тема не будет раздута вновь. Пусть это будет «предано тихому забвению», которое мудро отводится Церковью для второстепенных вопросов. (Между прочим, твой чешский заместитель счастливо отделался: у условного знака в три звонка оказались далеко идущие последствия.)

Между нами, мы, похоже, поместили Маггера туда, где ему и место. Отлично. Мир праху его. Жаль только, что он не попросил меня дополнить его биографию; вот это был бы непреодолимый соблазн.

Итак, тебе не по душе твои 75. Мне до этого рубежа еще семь, так что могу выразить тебе лишь сочувствие. Мой собственный шестой десяток оказался наиболее счастливым по сравнению с любым другим периодом. Работа идет довольно успешно, насколько позволяют вынужденные ограничения избранной мною профессии (не мною избранной, но я не считаю, что те, кто избрал ее для меня, поступили неверно), и моя личная жизнь такая богатая, смесь всего, что мне по силам: никаких утомительных общественных обязательств и достаточно путешествий, чтобы по достоинству оценить родные Пенаты, ожидающие моего возвращения. Полученное воспитание подсказывает мне, что восхвалять свою жену — это дурной тон (наша десятая годовщина в сентябре, Боже мой!). Так что я просто скажу, что и теща у меня тоже замечательная. Конечно, есть вещи, которые мне уже не положены, например взбираться бегом по лестнице или поднимать тяжести. Но я нахожу подобные минусы вполне терпимыми. «Доктор Фишер» прибыл одновременно с твоим письмом. Я еще не прочел его, так как Нина[65] вцепилась в него первой. Около полуночи она поставила меня в тупик, спросив, что означает «фарфелю». К счастью, у меня есть «Лярусс». Если ты все-таки решишься высказаться насчет Кубы, можно ли будет получить фотокопию? Я сомневаюсь, что нам удастся повторить свой визит, так как не хотел бы снова щекотать свои бронхи. Это может подорвать мои шансы на то, чтобы попробовать, что такое 75.

Всего наилучшего!

Твой Ким.

П/я 509

Главпочтамт

Москва

13 октября 1984 года

Мой дорогой Грэм!

«Генерал» прибыл одновременно с моим номером «Таймс», в котором сообщается о кончине Холодильника. Срок его службы был длинным — в отличие от быстротечной и блестящей карьеры Генерала, он верховодил долго и злобно. О Центральной Америке я знаю очень мало, но предчувствую, что в ближайшие несколько лет там случится много безобразий, и очень сомневаюсь, чтобы визит Иоанна-Павла II в Эспаньолу чем-то помог тамошним «десампарадос». Я не люблю весь этот шоу-биз — целование земли у трапа и тд., а взгляды (папы) на вопросы пола представляются мне примитивными и недобрыми. Что касается политики, то он замешан в ней воленс-ноленс и должен это понимать. Возможно, его преемником станет кардинал Грех? Прискорбно, что ты потерял своего друга в такое время. (Во мне тоже отозвалась острой болью смерть Андропова. Он задавал много вопросов и в самом деле слушал ответы.)

Не знаю, поздравлять ли мне тебя с восьмидесятилетием, ведь пять лет назад ты писал мне, что не слишком рад 75. Возможно, Генерал и Доктор сделали тебе, каждый по-своему, стимулирующие инъекции. Твои многократные упоминания о ламанчском вине в «Кихоте» (чудо мудрости, нежности и веселья) и о «черной этикетке» в «Генерале» наводят на мысль о добром здравии, несмотря на твои операции. Когда я читал обо всех твоих мотаниях по Центральной Америке, у меня кружилась голова.

Всего наилучшего и спасибо за новую книгу. Что там на подходе?

Ким

П/я 509

Главпочтамт

Москва

10 октября 1985 года

Мой дорогой Грэм!

Множество запоздалых благодарностей за «Десятого». Как ты предрекал, он позабавил меня — и даже более того. Мне подумалось, что если бы «Десятый человек» был экранизирован, а «Третий» позабыт, я мог бы отчасти избавиться от печальной известности.

Надеюсь, у тебя в голове еще есть люди, борющиеся за появление на свет. Говорят, числа «семь» и «тринадцать» кабалистически значимы, но не могу вспомнить почему. Будь я остряком (а это не так), то сказал бы, что ты предпочитаешь ординарное кардинальскому.

Мне хотелось бы, чтобы папа не выступал против контроля над рождаемостью в «третьем мире», а пустозвон из Белого дома не говорил о ней вообще, и точка.

Всего наилучшего и еще раз спасибо.

Твой Ким

П/я 509

Главпочтамт

Москва

24 сентября 1986 года

Дорогие друзья!

Пока воспоминания о вашем визите еще свежи, хочу сказать, как он нам дорог. Без всякого побуждения с моей стороны Руфа сказала, что три дня, которые мы провели вместе, были одними из счастливейших в ее жизни. Что касается меня, то я, похоже, страдаю от острого приступа exprit d’escalier[66] — столько вопросов хотел задать, но не задал; столько всего хотел сказать, но так и не сказал. Что ж, пробел в 35 лет не заполнишь за несколько часов. Zut alors![67]

Я был более чем удивлен, что ты выразил некоторое сомнение насчет нашей готовности встретиться с вами. В целях устранения какого бы то ни было недоразумения я прошу считать это письмо постоянно действующим приглашением (вернее, категорическим требованием) встретиться, как только ты в следующий раз появишься в наших пределах. Может быть, ты остановишься на Литве. На мой взгляд, Вильнюс красив, а копченый угорь (там) великолепен. En route[68] ты найдешь водку и сигареты chez nous[69].

С огромной любовью к вам обоим от нас обоих.

Руфа и Ким

P.S. Когда вы ушли, я обнаружил, что Ивонна оставила свой бокал виски с содовой наполовину недопитым. Естественно, я допил.

П/я 509

Главпочтамт Москва 18 ноября 1987 года

Мой дорогой Грэм!

«Ловец шпионов» прибыл через два месяца и несколько дней после отправки. Большое-пребольшое спасибо. Руфа глубоко благодарна за посвящение и я тоже, особенно потому, что ты поставил имя Ивонны в качестве со-дарителя.

Твоя записка с уведомлением об отправке (книги), посланная позже самой книги, пришла недели на две раньше. Шрифт и почтовый штемпель — Майнхед — подсказывают, что ты навещал сестру и Родни. Они обосновались там на покой? Я провел там несколько часов более 50 лет назад. Бог знает, почему и как. Тогда это было внешне симпатичное местечко, во всяком случае из окна экскурсионного автобуса и бунгало. Надеюсь, ты передал им от меня привет.

Мы часто обсуждаем твое возможное возвращение, и я надеюсь, что ты придумаешь для этого повод. Если понадобится толчок с этой стороны, дай мне знать.

Боюсь, что из-за волнения во время нашего расставания я забыл извиниться за отвратительный обед в «Арагви». Это было больше, чем просто разочарование. В прошлом году мы приглашали туда гостей, и все было хорошо.

После знаменитого собрания были бесчисленные упоминания о некоем Гремгрине, возможно родственнике гремлинов, наводивших ужас на пилотов Королевских ВВС во время войны.

Довольно! С любовью к вам обоим. A bientôt![70]

Ким

П/я 509

Главпочтамт

Москва

27 января 1988 года

Мой дорогой Грэм!

Спасибо за письмо из «Пит Эрли, инк.» (Вот так имечко!) Я рад, что ты не дал ему никаких авансов, а мне советуешь игнорировать любые подкаты с этой стороны. Это была бы уже пятая биография только на английском — я уверен, ты согласишься, что это перебор, как минимум, на четыре.

На днях у нас были заморские друзья, и мы повели их в «Арагви», ожидая самого худшего. На деле же нам подали вполне приемлемую еду: много зелени плюс четыре бутылки грузинского вина, в дополнение к традиционному питью. Мы подумали, что Ивонна оценила бы последнее, и скрежетнули зубами соответственно.

Спасибо также, что ты верно сориентировал меня насчет твоего майнхедского следа. Тем самым ты дал мне понять, что твоя сестра в добром здравии, и я рад это слышать.

Не забудь нас, когда в следующий раз приедешь в СССР. С любовью к Ивонне и тебе.

Ким

P.S. Извини за опечатки. Руфа стоит надо мной со скалкой, загоняя за вечерний стол

Хейшо Фарм

Дейкр

Хэрроугейт

Северный Йоркшир

23 сентября 1977 года

Дорогой Ким!

После долгого отсутствия я снова еду в Москву — прилетаю в воскресенье 2 октября — на две недели. Главная цель — сорокапятиминутный радиорепортаж о 60-й годовщине Революции, который займет меня почти целиком. Тем не менее наверняка у меня будет какое-то свободное время, так что, я думаю, не могли бы мы встретиться? Кроме того, что я буду счастлив возобновить контакт, у меня еще есть идея, которую мне хотелось бы обсудить, — не полностью, по моему разумению, оторванная от проекта, находящегося в работе — идея создания фильма о твоей жизни.

Я точно не знаю, в какой гостинице остановлюсь, — попросил, чтобы в «Национале» или в «Метрополе», но «Интурист», по своей кошмарной привычке, никогда не сообщает заранее. Как бы то ни было, есть минимум два простых способа связаться со мной и дать знать, как мы могли бы повидаться. Первый — черкнуть мне записку на адрес московского корреспондента Би-Би-Си: Садово-Самотечная, дом 12/24, кв. 72 (с пометкой «личное»); или позвонить и оставить для меня сообщение по любому из следующих телефонов: 295-85-13 или 294-72-56 (оба — Би-Би-Си), или 221-90-28 или 295-80-19 (оба — Рейтер). Ты можешь назваться Леном Брауном (это мой бывший банковский менеджер, который до ухода на пенсию несколько раз посещал Москву). Я еду вместе с продюсером Радио-4 по имени Питер Белл, но, разумеется, его в это дело посвящать не надо.

На данный момент о своем расписании могу сообщить следующее: прибытие в Москву в воскресенье вечером, 2 октября; неделя в Москве до позднего вечера следующего воскресенья; затем два дня в Ленинграде — 10-го и 11-го, обратно в Москву утром в среду, 12 октября, а вылет обратно в Лондон — во второй половине дня в субботу, 15 октября. Очень надеюсь, что мы сможем увидеться.

Твой Эрик (де Мони)

П/я 509 Главпочтамт Москва 20 октября 1977 года

Мой дорогой Эрик!

Очень жалею, что мы разминулись. Я получил твое письмо вчера, вернувшись домой после месячной травли форели в венгерской Матре. Рыба была приемлемо дружелюбна, но приходилось по-ястребиному цепко следить за поваром, чтобы он, по обыкновению, не бросал улов в кипящее свиное сало, прежде чем ты успеешь произнести «Франц Шуберт». Думаю, что мы могли бы встретиться, и я с огромным удовольствием сыграл бы роль банковского служащего. Если идея, которую ты намеревался обсудить, по-прежнему жива, может быть, ты черкнешь мне об этом несколько строк — хотя невозможно поручиться, что я смогу что-то в этом смысле сделать. Но ведь попытка не пытка! За этот год, похоже, в СМИ был явный переизбыток материалов, эксплуатирующих тему «твоего покорного». Несомненно, все это приурочено к празднованию сотой годовщины со дня рождения Феликса Дзержинского путем привлечения внимания к его выдающемуся ученику. Находясь в благостном расположении духа, я надеюсь, что заинтересованные лица не потеряли на этом слишком много денег.

До меня время от времени доносится твой голос, но не так часто, как хотелось бы. Как правило, ты кого-то интервьюируешь, вместо того чтобы делиться своими собственными, более интересными мыслями. А что ты там делаешь, в Северном Йоркшире? В последний раз, когда мы виделись, ты, кажется, собирался покупать (или уже купил) дом в Лондоне. Кстати, я получил удовольствие от нашей главы в «Русской перспективе» — весьма справедливый комментарий, хотя, по-моему, я вряд ли могу считать себя твоим "обсидиановым” Кимом.

Всего наилучшего!;

Хейшо Фарм

Дейкр

Хэрроугейт

Северный Йоркшир

6 ноября 1977 года

Дорогой Ким!

С огромным удовольствием признаюсь и со слюноотделением, ибо ты упоминаешь форели с шубертовскими обертонами, прочитал твое письмо, но как жаль, что мы не смогли встретиться. Как теперь ясно, это было бы, наверное, сложно в любом случае. Почему-то Госкомитет по радио и телевидению продемонстрировал в отношении меня исключительное усердие, так что мои две недели в Москве и Ленинграде прошли в сплошном дыму встреч и интервью. Надеюсь, если в будущем нам удастся встретиться, это произойдет при более спокойных обстоятельствах!

Ты спрашиваешь: почему Северный Йоркшир? Тут целая долгая и запутанная история, но я попытаюсь подсократить ее. Мой первый брак распался И лет назад, вскоре после того как я, завершив свой первый срок в Москве, возглавил парижское отделение. Примерно 4 года спустя — после проходившего одновременно процесса о разводе, слишком мучительного для детального пересказа, — я снова женился на женщине по имени Элизабет Бауэр, которая начинала как провинциальная журналистка, работала в Рейтер (в том числе какое-то время в Западной Африке), в МИД, а к тому времени, когда я ее встретил, успела уже несколько лет отработать на Би-Би-Си. Так что, как видишь, мы вполне профессиональная пара! Следует добавить, что в 1968 я принял католичество — Лиз уже была католичкой, а со стороны матери происходит из традиционно нонконформистской семьи (я был принят в лоно Церкви в перерывах между репортажами о пылающих баррикадах парижского студенческого восстания). Теперь у нас двое детей: Марк, которому шесть с половиной, и Аликс, маленький буйный рыжик, которой на Рождество исполнится четыре. Почему именно Йоркшир? Лиз — северянка с обеих сторон и всегда имела тут глубокие корни. Так что, когда мы решили вернуться на родину, после шести лет в Париже и еще двух в Москве, нам показалось вполне естественным обосноваться в старом сельском доме, на природе, и мы очень счастливы тут уже почти три года — сейчас я обычно работаю на Би-Би-Си первые три дня недели и могу довольно плавно перемещаться между Лидсом и Лондоном. Оставаясь неисправимыми капиталистами. также имеем старый сельский дом в Нормандии, который приобрели в бытность мою парижским корреспондентом, и именно там, я полагаю, мы и обоснуемся окончательно после моего ухода на покой с Би-Би-Си года через три. Как ты знаешь, я по натуре, можно сказать, безродный космополит, хотя и родился в Лондоне, рос в Новой Зеландии… однако у меня все же есть такое странное чувство, что какие-то мои корни — в Нормандии, ведь именно оттуда предки моего отца появились два поколения назад, и я не думаю, что это всего лишь сантименты, к тому же там по-прежнему можно купить весьма приличное vin de table[72] по 50 пенсов за бутылку, не говоря уже о нашем знаменитом местном кальвадосе! Наконец, наши дети родились во Франции, и нам хочется, чтобы они были двуязычными. А кроме их воспитания мои амбиции ограничиваются разве что желанием снова научиться как следует играть на фортепьяно, а также, быть может, создать один-два маленьких шедевра.

Как ты пишешь, твоя карьера дала в последние месяцы обильную пищу журналистам. По-прежнему доносятся слухи о предполагаемом фильме, в котором, похоже, главная роль теперь поручена Роберту Шоу; в дополнение к этому есть еще спектакль в Вест-Энде под названием «Старая родина» (я пока что не видел), в котором тебя изображает Алек Гиннесс, — я дам тебе знать, убедительно ли, когда посмотрю. Я настраивался на более скромную цель, когда впервые обратился к тебе несколько лет назад. Мне подумалось, что мы могли бы подготовить «профильную» передачу для радио или телевидения, или для обоих, в форме продолжительного интервью, от 30 до 45 минут. Несомненно, есть некоторые темы, которых ты предпочел бы не касаться, но при этом наверняка есть немало иных аспектов твоей жизни и эпохи, которые мы могли бы обсудить, и я нисколько не сомневаюсь в том, что итог мог бы стать одновременно информационно насыщенным и увлекательным. Короче, если ты готов рискнуть якшаться со мной публично, я вполне готов к тому же со своей стороны. Кроме того, хоть я и не отношусь К адептам журналистской теории «сенсация любой ценой», я абсолютно уверен, что конечный продукт будет иметь колоссальный отклик — а это занятно и само по себе, и как нечто такое, о чем будет рассказать внучатам!

Дай знать, что ты об этом думаешь. Бессмысленно обсуждать важные вопросы или подлежащие освещению темы до того, как мы прежде всего определимся относительно целесообразности всего проекта в целом. Но если ты сочтешь его стоящим, я, вероятно, мог бы нанести предварительный визит в Москву, чтобы обсудить эти вопросы до перехода к практическим действиям, направленным на непосредственное создание программы.

Поразмыслив, отказываюсь от «обсидианового»; Как тебе вместо этого просто «прочный»?

Твой Эрик

Р.S. Я довольно крепко привязан к нескольким проектам в ближайшие два-три месяца. Может быть, нам подумать о том, чтобы встретиться ранней весной?

П/я 509 Главпочтамт Москва

26 ноября 1977 года

Мой дорогой Эрик!

Как приятно было узнать все твои новости. На твою долю выпали мучительные испытания, и я очень рад, что все в конце концов обернулось для тебя хорошо. Правда, невольно вздрагиваешь от мысли о толпах маленьких новых Де Мони, выпускаемых на волю в наш беспокойный мир, особенно насчет буйных рыжиков. Я полагаю, они достигнут своей активнейшей стадии как раз ко времени твоего ухода на покой в бедную Нормандию, которая, как мне представляется, достаточно пострадала в 1944 году. Ты пишешь, что собираешься оставить службу через три года. Значит, тебе 57? 62? Во время наших слишком нечастых встреч на Востоке я никогда не замечал разницы в возрасте, но она, должно быть, была. Через пять недель мне стукнет 66, однако, несомненно, в связи с жестокой задержкой умственного развития я не чувствую себя намного старше, чем в Бейруте. Память у меня уже явно не та, что была прежде, и опечатки случаются чаще — вероятно, подкрадывается склероз. Но я надеюсь, что мои мозги продержатся еще лет десять — двадцать, ибо для них пока еще довольно много работы.

Я, разумеется, с удивлением узнал о твоем обращении; хотя еще один мой старый друг — Грэм Грин — проделал тот же, путь — от КП к Церкви. Лично я был рад услышать, что твоя жена происходит из нонконформистской семьи — у Филби тоже есть свой «скелет в шкафу». Говорят, что последним повешенным в Тайбэрне был Филби-католик, после чего семья аккуратненько приспособилась к англиканскому истэблишменту. Прискорбный эпизод и, я надеюсь, недостоверный. Ты наверняка в равной мере удивлен моей пожизненной приверженностью к марксизму. Конечно, я не считаю, все написанное КМ Священным Писанием. Но я действительно верю, что он и его лучшие последователи нащупали оптимальный инструмент для объяснения поведения человека в обществе. Что касается любых религиозных догм, они никогда не трогали меня с тех пор, как примерно 60 лет назад я шокировал мою бабушку заявлением о том, что Бога нет. В своей брошюре обо мне Г. Т-Р изобразил меня ископаемым, видимо потому, что я пришел к марксизму в Кембридже и остался верным ему по сей день. Но ведь и сам Т-Р на старшем курсе был убежденным тори и остается таковым. Если он хочет присоединиться ко мне в палеонтологическом музее, я подвинусь и дам ему место. В целом же, он был честным, хотя и заблуждающимся критиком. Но это уже «большие глубины» — не для частной переписки!

Итак, вы с женой оба приговорены к журналистике пожизненно. Несмотря на упорные слухи о сотрудничестве с АПН, я стряхнул газетную пыль со своих ног в ту самую ночь, когда не без спешки покинул Бейрут, и с тех пор целиком посвятил себя своей истинной профессии. Я снова женился, как и ты, тоже на рыжей женщине с взрывным нравом, хотя за семь лет (никак не меньше!) нашей супружеской жизни взрывы были редкими и очень, очень короткими. Она, вопреки сообщениям, вовсе в прошлом не переводчица, а редактор из Академии Наук. Теперь она уже довольно прилично владеет английским, но еще далеко не на переводческом уровне. Тем не менее ей дважды неожиданно пришлось переводить мой русский на русский, понятный несколько озадаченной аудитории. Не знаю, хвалюсь ли я или принижаю себя, говоря, что ее мать на десять дней моложе меня! Во всяком случае, могу сказать с уверенностью, — как, надеюсь, можешь сказать и ты, — что закат моей жизни — золотой!

Как я понимаю, спектакль с Гиннессом рассказывает о моей жизни в Советском Союзе. Удивительно, что такой актер, как Гиннесс, позволил себе пойти на явную фальшивку, явную потому, что никто, даже мои дети, ничего не знают о моей жизни. Собственно, год для меня начинается где-то в середине сентября, когда все мои коллеги возвращаются из летних отпусков. Я упорно тружусь до середины мая, лишь с двухнедельным перерывом в январе или феврале, который я провожу в более южных краях, в Советском Союзе или за его пределами. Затем в середине мая, как правило, отдыхаем положенные 24 дня в санатории в Крыму. Нас селят в номере «люкс» (в моем возрасте это, вероятно, позволительно?), и доктора теперь уже знают, что мы парочка психов, которые не любят быть объектом внимания медиков. А потому они оставляют нас в покое, и мы вволю катаемся на катерах наших коллег-пограничников. Потом — назад, в Москву, на несколько недель спазматической работы, которая зависит от присутствия или отсутствия коллег. Конец лета мы проводим в той или иной дружественной стране, частично — у воды (у моря, озера или реки), частично — в горах. Никаких ограждений вокруг нас не устраивают, просто мы шагаем осторожно, ставя одну ногу впереди другой. И наконец, с сентября все начинается сначала.

Теперь о твоем предложении. Мне, конечно же, надо пропустить его через «машину», которая в надлежащее время, возможно, выдаст ответ. Несколько лет назад было сделано приблизительно такое же предложение, и ответ был — категорическое «нет». Ты, может быть, помнишь тот случай: телепередача обо мне, приведшая к бешеной сваре между Т-Р и стариной Челфонтом (кстати, последний в эти дни, похоже, водит весьма странную компанию — принцесса Ашраф, король Марокко Хасан, кто следующий?). Уже эти двое на пару в состоянии инсценировать вакханалию невообразимой продолжительности и разнообразия. В общем, наш резон тогда был, что Би-Би-Си пусть себе говорит что хочет, но мы в этом не участвуем. Изменились с тех пор подходы или нет, я могу только догадываться. Лично я считаю, что на данный момент достаточно выставлялся, хотя, в общем-то, мне это безразлично. Куда серьезнее отношусь к, по-видимому, неизбежному обвинению в том, что все, о чем бы я ни говорил или ни писал, продиктовано моими коллегами. Безусловно, есть вещи, которые я не могу, да и не стану обсуждать. Но, обремененный годами, почестями и более сложным грузом богатейшего материала, я достаточно опытен, чтобы самому решать, что именно можно обсуждать, а что нельзя, и, главное, как обсуждать. Поверишь ли ты этому или нет, твое дело. Но у меня нет оснований вводить в заблуждение старых друзей, в честности которых я не сомневаюсь. Лживые сукины дети — другое дело!

Итак, Эрик, скоро ты примешься за мемуары среди коров и садов Нормандии. Даже при прочих равных условиях — а таковых наверняка не предвидится — я сомневаюсь, что когда-нибудь смогу навестить тебя там. Наиболее известная продукция в этой области вызывает у меня сильнейшую аллергию вплоть до (прошу прощения) рвоты — даже в такой замаскированной форме, как кальвадос. Эта недееспособность много раз ставила меня в весьма неудобное положение в обществе — вспомнить хотя бы ливанцев, которые так гордятся своими зловонными яб...ми. Любое «по-нормандски» бросает меня в дрожь, а с начала сентября и далее я не могу зайти в московский овощной магазин или крытый рынок из-за того, что могу описать лишь словом смрад. Тут, должно быть, действует некая темная генетическая сила, ибо единственный из известных мне аллергиков на то же самое — это моя младшая сестра, которая, как и я, не терпела их в доме. Похоже, я снова заплыл куда-то не туда, поэтому резко меняю тему и пожелаю тебе и твоему семейству всего наилучшего — пока в Йоркшире, а затем на земле твоих предков.

Всегда твой, пока прочный,

Ким

Р.S. Возможный компромисс по поводу твоего проекта приходит мне на ум, но лишь такой, который вряд ли может стать самостоятельным поводом для твоего визита в Москву, — это можно вмонтировать в приезд с более серьезной целью. Я имею в виду возможную беседу, во время которой мы могли бы поговорить более или менее свободно в предусмотренных рамках, а затем ты смог бы облечь это в форму собственных размышлений. В этом случае — технически — ответственность нес бы ты, а не мои коллеги и не я. Возможно, стоит подумать. Возможно, нет.

Р.S. Ты написал «Форель» с маленькой буквы. Ай-яй-яй!

«Дейли телеграф»

Ричард Бистон

¹²/₂₄ Садовая-Самотечная, кв. 54

Москва

17 ноября 1979 года

Дорогой Ким!

Учитывая нынешний интерес всей. Британии к «делу Бланта», хочу попросить тебя о комментарии, хотя и понимаю, что твое согласие маловероятно. Если более конкретно, то мне хотелось бы услышать от тебя хоть что-нибудь о самом Бланте и твое мнение о том, как эта тема трактуется в Британии, в частности о лишении его рыцарского звания и о том, что советские переводчики называют на своем несколько причудливом английском «шумихой».

Я обещаю рассматривать любой твой письменный ответ как приватный, если ты сам не выделишь в нем какую-то часть, которая может быть опубликована. Хочу также поблагодарить тебя за твой вклад в успех Года «Дейли телеграф»! Смотри вырезку.

Я не знаю, в какой мере твое вмешательство помогло нам обрести крышу над головой, но буквально спустя несколько дней после нашей встречи все стало возможным. Так или иначе, я чрезвычайно признателен тебе за участие, и отныне мы обитаем в весьма элегантной квартире с высокими потолками, построенной немецкими военнопленными и из хитрой механики оборудованной лишь (я надеюсь) настенными часами с громким перезвоном. Было бы чудесно, если бы вы оба зашли к нам как-нибудь повидаться по-семейному.

Мы планируем провести Рождество в Лондоне (в доме на Кенсингтоне, принадлежащем Тони и Ширли Ирвинг, которых ты, возможно, помнишь по Бейруту — он архитектор — и которые сейчас живут в Греции). Таким образом мы сможем пообщаться с детьми, а также надеемся повидать Патрика Сила, Бринтонов, возможно, Майлса и, несомненно, прочих ближневосточных «мафиози».

Еще раз огромное спасибо за помощь. Наилучшие пожелания тебе и Нине.

Дик

П/я 509 Главпочтамт Москва 29 ноября 1979 года

Мой дорогой Дик!

Боюсь, что должен ответить «нет». Будь у меня что сказать, ты и Эрик — единственные журналисты, которым я бы это сказал. Однако, выражаясь актуальным слогом, в нынешний момент времени мы забрались бы глубоко в «запертую зону». Искренне жаль!

Итак, на Рождество ты будешь в СК[74]. Конечно, я помню Ирвингов — Ширли, стройную и миловидную, и дородного и не столь миловидного Тони. Что он делает в Греции? Пытается усовершенствовать Парфенон? Я видел Патрика Сила и прочих на французском ТВ, где речь шла, в основном, о твоем покорном слуге. На мой туповатый слух, его акцент был безупречен, так что бедняге Тревору-Роуперу пришлось на этот раз стать заднескамеечником. Я полагаю, Бринтоны покинули Бейрут насовсем; кто бы поступил иначе? Теперь, когда «Таймс» доступна вновь, я с нетерпением жду новых «соленых» выступлений Майлса в защиту деятельности сам-знаешь-кого. Если увидишь Эрика, пожалуйста, передай ему, что я получил оба его письма с уведомлением о его налете на Москву примерно неделю назад и оба одновременно — слишком поздно для каких-либо действий. Это опоздание вызвано тем, что наша квартира подверглась изнурительной пластической операции, вынудив нас путешествовать как можно дольше, чтобы держаться подальше от краски, молотков, жара и пыли. Я чувствую себя виноватым перед Эриком и давным-давно задолжал ему письмо. Пожалуйста, передай ему, что, как только звезды снова обретут благоприятную конфигурацию, я стряхну свою летаргию и напишу. Как избавиться от летаргии при отвратительной ноябрьской погоде, выдавшейся в нынешнем году, это уже отдельный непростой вопрос.

Еще я виноват, что не поблагодарил за «Элизабетиану», полученную много месяцев назад. Итак, молодая Бистон занялась фотографией. Ей следует равняться на Дейва Данкена, с которым я был шапочно знаком более 30 лет назад. Дейв женился на сестре потрясающей Мари Анж, с которой я впервые встретился у барной стойки в твоей бейрутской квартире. Интересно, какие проделки теперь у нее на уме?

Мы отдохнули на побережье с Джозефиной (моей старшей) и ее тремя бойкими подростками. Они дали мне почувствовать мой собственный возраст. Джо говорила, что у нее есть снимок со всеми нами на каком-то пляжном пикнике под Бейрутом. Я что-то этого случая не помню и не думаю, что помнишь ты. Она читает «ДТ», потому что (по ее словам) кроссворд в ней проще, чем в «Таймс».

Всего наилучшего вам обоим. Нина[75] шлет приветы с теплым чувством к тебе после твоих отзывов о ней в «ДТ». О, тщеславие! Но неужто я действительно сказал «клянусь жизнью»? Я пробовал повторить это несколько раз, но оно звучит как не мое. Более вероятно «клянусь Богом», но ты, с присущим тебе тактом, изменил формулировку из опасения, что мое обращение ко Всевышнему может привести к возникновению у меня неприятностей с властями.

Еще раз прошу прощения за отказ.

Твой Ким

Отель «Нормандия»

Бейрут

7 октября 1960 года

Дорогой профессор Рикманс!

Благодаря любезности г-на Дардо я получил Ваше доброе послание и трогательную дань моему отцу. Он всегда с глубочайшим уважением отзывался о Вашей эрудиции, так что Ваши щедрые похвалы в его адрес особенно ценны, для меня. Ваше письмо будет бережно храниться в нашей семье.

Конец наступил внезапно, как того хотел бы мой отец. Он прибыл в Бейрут во вторник и в среду и четверг был в превосходном расположении духа. В середине дня в пятницу он пожаловался на трудности с дыханием, и мы немедленно отвезли его в больницу. Дежурный врач поставил диагноз — отек легких, вызванный закупоркой коронарных сосудов, а проще — отказ легких из-за сердечной недостаточности. Во второй половине дня он ненадолго почувствовал себя лучше, и я спросил о его самочувствии. Он ответил: «Я устал». Почти сразу после этого он потерял сознание и около пяти часов скончался. Мы похоронили его утром в субботу на бейрутском кладбище Башура по мусульманскому обряду. На его могиле будет установлено надгробие с простой надписью: «Выдающийся исследователь арабского мира». Если Вам доведется посетить Бейрут, я почту за честь прийти туда вместе с Вами.

Мой отец хотел, чтобы его книги и бумаги перешли во владение г-на Джорджа Рентца, главы управления Арамко по связям с правительством и выдающегося ученого-арабиста. Г-н Рентц будет в Бейруте на следующей неделе, и я с огромным удовольствием попрошу его направить Вам материалы, имеющие отношение к Вашей экспедиции. Я также передам ему хранящийся у меня атлас-факсимиле и попрошу его предпринять необходимые действия для того, чтобы привлечь к этому атласу внимание короля Сауда.

Еще раз благодарю за теплое и трогательное послание. Искренне Ваш, Г.А.Р. Филби

4 октября 1967

Главному редактору

«Санди таймс»

Грейз Инн Роуд,

Лондон

Дорогой сэр,

Вашим читателям, вероятно, будет интересно узнать, что два человека, о которых вы так подробно писали в номере за прошлое воскресенье, — виконт Монтгомери и г-н «Ким» Филби — имеют общего предка — преподобного Дж. Г. Кардью, 1773–1853. Схема родства прилагается.

Преподобный К. Кардью (1747–1831)

Преподобный Дж. Г. Кардью (1773–1853)

Искренне Ваш, У.А. Вайзман

«Санди таймс»

Лондон

23 сентября 1977 года

Дорогой мистер Филби!

Давно ничего не было слышно о Вас, потом я получил сообщение через Джона Бута из «Квартета». Тут много чего происходит, особенно в том мире, который Лич и я назвали «Филбианой». «Гранада» выпустила 31 мая девяностоминутную документальную драму под названием Филби, Берджесс и Маклин, которая получит телевизионный эквивалент «Оскара». Это дало повод для продолжительной охоты на «Четвертого», причем покойный бедняга Бивс оказался у публики подозреваемым номер один (Вы наверняка все это видели). Затем Бенни Фитц раскрутил свой фильм с Робертом Шоу, играющим Вас; сценарий Артура Хопкрафта, консультант — Г.Т.П. (с немалым гонораром). «Пингвин» приобрел права на книгу Сила для переиздания; она выйдет одновременно с фильмом (Фитц тоже купил Юппу Сила). «Сфера» купила Пейджа, Лича, Найтли — публикация в ноябре (в пику «Пингвину»). Между тем… за океаном Эй-Би-Си снимает «пилот» для тринадцатисерийного документального фильма о Филби, Б. и М. по сценарию забавного Энтони Кейва Брауна («Телохранитель лжи»). Между тем здесь, на Шафтсбери-авеню, Алек Гиннесс сыграл Вас на сцене «Куинз» в «Старой родине», спектакле по пьесе Алана Беннетта, посвященной жизни Филби в Москве. (Занавес падает в тот момент, когда Вас увозят в аэропорт для отправки в Лондон, чтобы обменять — в какой-то степени против Вашей воли — на кого-то, кого Москва хочет вернуть из Англии.) Между тем… «Почетный ученик», последний роман Джона Ле Карре, целиком посвящен отчаянным попыткам СИС спасти оставленные Вами руины. Возможно, есть еще кое-что, но пока это все, что приходит на ум.

Ах да. Вы тоже, я слышал, над чем-то работаете. Все это позволяет сделать некий немаловажный вывод, вот только какой — пока не ясно.

С наилучшими пожеланиями, Филипп Найтли

П/я 509

Главпочтамт

Москва

30 октября 1977 года

Мой дорогой Найтли!

Я благодарен Буту за то, что он передал мое письмо, и был рад получить Ваш ответ, вернувшись домой после нескольких недель активного вторжения в частную жизнь форели в Карпатах; весьма кстати был и данный Вами краткий обзор массированного вторжения в мою частную жизнь в текущем году. Вы пишете, что все это вкупе позволяет сделать некий вывод, но какой именно? Я подскажу Вам. В 1977 году исполняется 100 лет со дня рождения Феликса Дзержинского, основателя ЧК, и рекламирование выдающихся учеников Ф.Д. — подходящий способ отпраздновать эту дату. Я слышал о фильме «Гранады» из нескольких источников, в том числе и от моей старшей дочери, которая дала в целом положительную оценку, «за исключением женщин», которые, по ее мнению, «излишне стервозны». Видео чего-то-там имеется, так что, возможно, скоро я это увижу. Нет сомнения, что какие-то моменты вызовут отвращение. Фильм Бенни Фитца (неужели это реальное лицо?) для меня новость, равно как и спектакль с Гиннессом и «марафон» Энтони Кейва Брауна. Прочитал «Телохранителя» с наслаждением; хитрая книжка, на 70 % правда, и большая часть из этих 70 % — важна; 15 % — совершеннейшая неправда, а остальное — отвлекающее внимание украшательство (типа того, что адъютант Монти ел на завтрак в день высадки в Нормандии). Вся загвоздка в том, что неспециалист не сможет отличить, какие страницы подпадают под категорию абсолютной неправды. Я заказал «Почетного ученика». Из предисловия Ле Карре к Вашей книге я вынес расплывчатое впечатление, может быть неправильное, что я ему не нравлюсь. Но мы люди щедрые и не против того, чтобы посодействовать увеличению его и без того обширного состояния. Вы не знаете, почему он называет себя «Честнягой»?

Бут — Ваш друг? Если да, то я, надеюсь, он не обиделся на меня за то, что я отказался написать предисловие к книге моего отца о царице Савской. Поскольку я никогда не слышал о существовании <этой книги>, а уж тем более не читал ее, а также потому, что ничего не знаю о предмете, за исключением отрывочной дезинформации, почерпнутой в начальной школе, которую предпочел бы забыть, я просто не представляю себе, как я мог бы серьезным образом выполнить эту задачу.

Пожалуйста, передайте от меня привет Дэвиду Личу. Два года назад мы обменялись презабавными письмами (т. е. презабавными были его письма). С тех пор — тишина. Живет ли он все еще в «Маленькой Венеции»? И кстати, если Вы увидите этого плутишку Джона Филби, пожалуйста, передайте, что он задолжал мне письмо — я жду его уже примерно 18 месяцев — с тех самых пор, когда была обчищена его новая квартира в доме № 7. Несмотря на то, что он ленится писать письма, он будет самым желанным гостем, если решит вновь посетить Москву.

Просмотрев написанное, я вижу, что задал Вам множество вопросов. Пожалуйста, не мучайте себя ответами на все сразу. По мере наличия времени и желания.

Всего наилучшего, Ким Филби

P.S. Насчет Бивса. Скандальное дело. Персональные извинения Хеннесси были безупречны, но издательский «отвод» не был извинительным никак. Что происходит в ПГС? Что касается кроссворда, который будит меня по утрам, и кукушки Челфонта, который играет на руку нашим «ястребам», я предпочитаю промолчать. А некрологи, разумеется, держат меня в курсе.

П/я 509

Главпочтамт

Москва

28 июля 1978 года

Мой дорогой Найтли!

Огромное спасибо за Вашу изумительную индийскую гастрономию. Время, когда советское правительство будет брать с Индии плату за «Миги» в виде карри и тому подобных товаров, еще не настало. Так что Ваш подарок как нельзя кстати, и в ближайшие недели блюда с карри украсят наш стол.

Возвращаясь к темам предыдущей переписки, в частности к Гернике, я недавно узнал, что Брайан Крозьер по-прежнему отстаивает свое мнение, что немцы никогда ее не бомбили. Эту точку зрения он обосновывает двумя доводами: а) мнением командира авиакрыла Джеймса, летчика, который осматривал местность вскоре после события, и б) собственным визитом в Гернику «три года назад», когда он обнаружил, что старая, центральная часть городка выглядит нетронутой, а все здания новой постройки расположены на окраине. Отсюда вывод: Гернику сожгли баски.

Оба аргумента наивны. Джеймс был целиком на стороне Франко, неизменно поддерживал официальную франкистскую пропаганду и, кроме того, по всем меркам был просто болваном (я не раз сталкивался с ним в Испании).

Второй аргумент вызывает еще больший протест, ибо может привести к поразительным выводам, если применить его где-нибудь еще. Например, используя примерно те же аргументы, я смог бы «доказать», что осада Ленинграда никогда не имела места. Я был в Ленинграде «три года назад», и могу Вас уверить, что центр города выглядит вполне «нетронутым». «Все новые здания расположены на окраинах». Так что блокада — это просто пропагандистский трюк. То же самое можно сказать и о Варшавском восстании, о битве за Будапешт и т. д.

Мне сдается, что отдел журналистских расследований «СТ» может обнаружить прелюбопытный материал, покопавшись в подноготной Института исследования конфликтов Крозьера, — на редкость «темная» организация за этой вывеской!

Еще раз огромное спасибо за деликатесы. В качестве ничтожной компенсации посылаю немного местного продукта, который вряд ли способен раздобыть даже такой талантливый журналист, как Вы. Я с нетерпением жду появления Вашей книги о военных корреспондентах, которая вроде бы, по Вашим словам, должна <выйти> этой осенью.

Я пишу это в последний день визита Джона, и меня постоянно прерывают — телефонные звонки и тому подобное. Так что извините за очевидную спешку и нестройность письма.

Мои наилучшие пожелания и приветы,

Ким Филби

Москва

16 января 1982 года

Мой дорогой Майкл!

Я был очень рад твоим пожеланиям к Рождеству, дню рождения и Новому году, хотя, возможно, в моем возрасте напоминание о дне рождения не слишком приятно! Также большое-пребольшое спасибо за огромную посылку с разными разностями — все прямо в точку. Ты просишь дать тебе ориентировку в этом смысле, но мне кажется, что она, тебе ни к чему. Так или иначе, не беспокойся, пожалуйста, о моих материальных потребностях, ибо снабжают меня исключительно щедро — в значительной степени благодаря тебе. Если позднее в этом году у меня иссякнет запас какой-нибудь обиходной «роскоши», я непременно дам тебе знать.

Да, я представляю себе, что твой путь в эти дни усеян скорее минами, нежели розами. Впервые я по-настоящему начинаю бояться того, что могут замышлять эти безумцы из Вашингтона, ну и, конечно, пудель Рейгана (миссис Т.) тут как тут. А вот британская политика впервые становится интересной. Не скажу, чтобы я с восторгом относился к либералам или социал-демократам — все это старая команда, только они решили сменить одежду. Ты наверняка знаешь обо всем этом больше меня, так что не стану дальше распространяться.

Еще раз большое спасибо за добрые пожелания и роскошную посылку. Желаю тебе всяческих успехов и счастья в 1982 году; мы должны предпринять решительные действия, чтобы в этом году обязательно повидаться. На лето у меня уже многое запланировано, но я не сомневаюсь, что нам удастся что-нибудь куда-нибудь втиснуть.

Всего самого наилучшего.

Чао!

К.

Москва

8 июля 1982 года

Мой дорогой Майкл!

Я только что узнал, что Альфред Великий сегодня заедет, поэтому пользуюсь случаем, чтобы черкнуть коротенькую записку и поведать тебе, как мне было грустно и, поверь, совестно, что я не смог повидаться с тобой перед твоим отъездом, — кажется, это совсем недавно и уже так давно! Все дело в том, что я был здорово измотан после одной из моих не слишком успешных поездок, да и треклятый бронхит снова навалился на меня. Но сейчас я иду на поправку, так что волнения прочь! Что меня особенно терзает, так это то, что я лишился возможности получить действительную актуальную инфо<рмацию> о текущей обстановке, полезную для очередной группы. Как говаривал Курт Воннегут, прежде чем окончательно сбрендил, — «такие дела!»

Кроме того, заранее должен поблагодарить тебя за гостинцы, которые Ал сегодня нам забросит. Я очень признателен тебе за хлопоты. С огромной радостью узнал, что ты прожил свой первый год без липших треволнений, и желаю тебе всяческих успехов в будущем.

Надеюсь, что в следующем году мы сумеем подготовиться получше и изыскать возможность по меньшей мере для одной исчерпывающей беседы. Мне чрезвычайно полезно контактировать с молодыми, свежими, более динамичными умами. Многие из моих собственных воззрений, похоже, покрываются пылью времен.

Итак, мой добрый друг, до встречи! Всего наилучшего и еще раз большое спасибо.

К.

П/я 509

Главпочтамт Москва 9 января 1984 года

Мой дорогой Тодор!

Я почти, хотя и не окончательно, готов поверить в телепатию. Множество раз прошлой осенью предавался я грустным размышлениям о долгом времени, прошедшем с момента нашей последней встречи, и об отсутствии какой-либо связи. Написать мешали отчасти лень (в которой ты, к моему утешению, тоже признаешься), отчасти ноющая неуверенность в том, дойдет ли до тебя письмо и когда. Ты, вероятно, помнишь, что мое первое письмо попало к тебе спустя шесть недель; недавно я получил письмо от моей невестки, которое шло из Лондона целых пять месяцев. Согласись, подобное обстоятельство не благоприятствует литературному творчеству. Это сущая нелепица, если не сказать безобразие.

Твое письмо я получил в дни празднования 7 Ноября, и ты вправе спросить, почему я не ответил раньше. Что ж, это долгая история, наполовину хорошая, наполовину плохая. Как принято, сначала плохие новости. Твое письмо совпало у меня с очередным приступом бронхита, к которому я привык с колыбели. Но этот перешел в двустороннее воспаление легких, так что лечение потребовало госпитализации, а период выздоровления (на мой взгляд) неоправданно, затянулся. А теперь хорошие новости. Почти сразу же после моего выздоровления состоялся долгожданный визит моей старшей дочери вместе с мужем и моим старшим внуком — на Рождество и Новый год. Ты, возможно, помнишь мою дочь и ее детей по 1979 году, когда обедал с нами в Созополе, — малый, разумеется, изменился до неузнаваемости, ему уже 20, и он вполне сам себе голова. Для нас такое событие было чрезвычайно приятно, хотя и слишком утомительно, и это мешало поддерживать частную переписку. Сейчас мы возвращаемся к нормальной жизни и я надеюсь вскоре возобновить работу.

Но, к сожалению, я не исчерпал плохие новости. Руфа время от времени страдает от приступов крайней слабости, иногда на протяжении двух-трех дней. Было предложено несколько диагнозов, однако ни один из них, похоже, не соответствует истине. Нынешняя теория, пока не подтвержденная окончательно, состоит в некой адреналиновой недостаточности. Возможно, ей придется лечь в больницу на исследование, чтобы установить диагноз и, мы надеемся, пройти эффективное лечение. Ну и, наконец, самая неприятная новость из всех. Здешние доктора, по всей видимости, пришли к выводу, что в определенном возрасте резкая перемена климата губительна для здоровья. Теория состоит в том, что акклиматизация плюс реакклиматизация при возвращении в Москву — это слишком большое испытание для моего организма. Поскольку наше руководство, похоже, не желает спорить с медиками, может статься, что в Болгарии мне больше не бывать никогда. В свои 72 я давно исчерпал все ресурсы. Грустная мысль, почти невыносимая, но, как кто-то заметил, «в каждой жизни есть дождливая пора», а до сих пор, надо признаться, мне исключительно везло.

Нам компенсировали потерю, в какой-то мере, выделив очень симпатичную дачу — три комнаты с большой террасой, со всеми современными удобствами, включая центральное отопление. Она стоит на опушке леса, вдали от проезжей дороги, так что ужасы автомобильного движения нам не помеха. К тому же недалеко от центра, от нашей квартиры, поэтому я с чистой совестью отправляюсь на дачу в начале мая и живу там до конца сентября, зная, что мои коллеги могут всегда связаться со мной по работе. Руфа очень довольна — в отличие от известных трех сестер, она всегда, мечтала выбраться из Москвы, особенно в жаркие летние месяцы. Свежий воздух ей очень полезен.

Возвращаясь к уже написанному, я ощущаю, что, возможно, переборщил с негативом, Может быть, это реакция на международную обстановку, в которой на данный момент я замечаю очень мало проблесков света. Пока безграмотные клоуны вроде Рейгана могут обеспечить себе поддержку для завоевания президентского кресла в США (Сумасшедших Штатах Америки), нам всем предстоит долгий и опасный путь, требующий терпения, выдержки и силы, возможно в первую очередь, увы, именно силы. Надежда — на более отдаленную перспективу. А может быть, для мрачного настроя есть более прозаическая причина. После нескольких обычных зим вот уже вторая подряд просто ужасна: в январе — дождь, ну где это видано, позволь тебя спросить! — и непробиваемая, похоже, пелена низких, серых облаков. Все время пишу и читаю при электрическом свете — вот тебе и экономия энергии!

Моя личная жизнь, Тодор, по-прежнему очень счастливая, счастливее даже, чем во время нашей первой встречи с тобой. Она была бы еще счастливее, если бы я знал, что мы скоро встретимся снова. Из вышеизложенного ты, наверное, понял, что такая встреча может состояться теперь только у нас, и я уверен, что время от времени служебные дела будут приводить тебя в Москву. Нет нужды говорить, что старая двуспальная кровать всегда в вашем с Радкой распоряжении (Радке гарантируем сколько угодно фасолевого супа, но чубрицу привози с собой). Даже если вы остановитесь в официальной резиденции, мы надеемся, что вы сумеете выкраивать для нас время от времени свободный вечерок.

Всего наилучшего тебе и всему твоему семейству. Мы с большой теплотой вспоминаем обо всех вас. Пожалуйста, передай мои горячие приветы министру и товарищам Шопову, Савову и всем тем, кто нас, возможно, по-прежнему помнит.

Твой Ким