Я смотрю на звезды

КЛЯТВА

Ох, как трудно идти с Винцукасом, когда он молчит. Другое дело — с бабушкой. Когда молчит бабушка, я чувствую себя на седьмом небе. Но это бывает так редко. Старушка болтает без устали и все про деньги да мое воспитание.

Винцукас шагает, стиснув зубы. Он комкает в руках скорняцкую шапку, изредка оглядываясь, иду ли я.

— Острая, — расхваливаю я лопату. — С такой легко банку червей накопаешь. Сейчас на них самое время. Уклейки на другую наживку не клюют.

— Врешь, — нарушает молчание Винцукас.

— Вру, честное слово, вру, — радуюсь я тому, что он со мной заговорил.

— Ты и про могильщика соврал.

— Про могильщика?

— Рассказал ему нашу тайну, болтун.

— Ничего я ему не говорил. Он сам догадался. Ничего я ему не говорил. Хочешь — поклянусь.

— Клянись.

— Чтоб мне не сойти с этого места, чтоб у меня отсох язык, чтоб я никогда не пошел в школу.

— Тоже мне клятва!.. Язык у тебя не отсохнет, с места, когда надоест, сойдешь, а в школу тебя, вруна, не примут… Ешь лучше землю!

— То есть как землю?

— А вот так. Опустись на колени, нагни голову, открой рот, набери земли и повторяй за мной: «Ничего я не говорил, не говорил, не говорил». Пять раз.

— С полным ртом?

— Иначе нельзя.

— Раз нельзя, так нельзя.

Я опускаюсь на колени, нагибаю голову, открываю рот и застываю в ожидании.

— Начинай, — подгоняет меня Винцукас.

— Тут муравьи, — защищаюсь я.

— Перейди сюда!

Я перехожу к кустарнику.

— Тут их видимо-невидимо,

— Струсил?

— Нет, но…

— Эх ты, а говоришь: не врал!

— Если бы только не эти… — показываю я на насекомых.

— А ты попробуй. Может, они вкусные. Лягушек же едят. Казис рассказывал.

— То лягушки.

— Стало быть, ты признаешься, что выдал тайну?

— Не выдал.

— Тогда ешь.

Винцукас сверлит меня глазами.

— Считаю до трех. Раз…

— Ладно.

Зажмурившись, падаю на землю и впиваюсь губами в мокрый песок.

— Повторяй за мной, — приказывает Винцукас.

Я пробую что-то вымолвить, но не могу. На зубах хрустит песок. Кто-то душит меня. Вместе с песчинками выплевываю обрывки каких-то слов.

— Нич… рил… Нич… рил… Нич… рил…

— Хватит, — снисходительно кивает Винцукас. — Теперь я тебе верю. Но откуда твой могильщик пронюхал про клад?

— Ума не приложу.

— Он, наверно, черт.

— Никакой он не черт. Он Хаим.

— Вот что, — понижает голос Винцукас. — Приходи вечером к Большому камню и захвати с собой соли.

— Зачем?

— Как только зажгутся первые звезды, мы пролезем в огород и рассыпем ее по грядкам. Там, где солинки сверкнут золотом, там и зарыт клад. Так сказала тетка Агота. И еще тетка Агата сказала, чтоб мы ничего не делали, пока часы не пробьют двенадцать раз.

— Какие часы?

— Костельные.

— Но они же стоят. Часовщик Юдл уже трижды лазал на колокольню. Бабушка даже перестала с ним здороваться. Где это, мол, слыхано, чтоб еврей лазал на колокольню. А Юдл…

— Юдл, Юдл… Если тетка Агота говорит, значит, она знает. Договорились?

— Договорились… Вечером у Большого камня.

Винцукас возвращает мне шапку Лейзера.

— Куда ты?

— К учителю. Белье отнести, — и он, насвистывая, скрывается за углом.