Я смотрю на звезды

ДЯДЯ МОТЛ И КРОВАТЬ ПРЕЗИДЕНТА

Бабушка торопится, подкладывая в огонь сухие березовые поленья. Набитый картошкой горшок шипит, как кошка на собаку. Я вдыхаю благовонный запах пара. Сладкая, убаюкивающая истома разливается по моему телу.

Через полчаса придет мой непутевый дядя — Мотл-Златоуст. Златоуст — прозвище. Все евреи нашего местечка имеют прозвища. Гончара Пейсаха называют, например, Асфальтом, так как его лысина отливает синевой и очень похожа на асфальт.

Попадаются совсем замысловатые прозвища: «Фармазон», «Самурай», «Маркиз-сверху вниз».

Дядя Мотл-Златоуст работает краснодеревщиком на мебельной фабрике господина Айзенберга. Когда-то он мечтал стать трубочистом.

— Я хотел быть выше всех. Я хотел показать всему миру, на что способен сын сапожника Шимэна, когда он отрывается от земли, на которой, кроме цирка, нет ничего веселого.

Сколько я его помню, он всегда ругает землю: и то ему на ней не нравится, и это.

А по-моему, на земле хорошо, особенно летом. Каждый кустик звенит, каждая пташка свиристит от радости, каждая стежка ведет куда-то — в лес, к реке и еще дальше, на станцию, где стоят поезда, которые уйдут потом в разные стороны.

Я никогда не ездил в поездах. Говорят, что в них от езды кружится голова. Ну и что ж такого!

Парикмахер Шмуле уверяет, что в Париже поезда и под землей ходят.

Это, конечно, враки!

Под землей ходят черви и ящерицы.

А людям нужен воздух, нужен свет. Не то они задохнутся.

Если и есть что-то плохое на земле, так это клопы. Чего только не делала мама, чтобы избавиться от них. Она и стены керосином смазывала, и тюфяки вытряхивала, и все зря.

Из кухни, шурша юбкой, входит бабушка. Она важно, как новорожденного младенца, несет задымленный горшок.

— Готово, — мурлычет она. — Где же Мотл?

— Где же ему быть, как не на фабрике, — выпаливаю я. — Господин Айзенберг получил хороший заказ. Президент заказал ему двуспальную кровать.

— Кто тебе сказал?

— Он.

— Кто он?

— Дядя Мотл.

— А я думала президент, — хихикает бабушка. — Нашел тебя у речки и доложил: так, мол, и так… Шимэн, Шимэн! — восклицает она, развеселившись.

Дед высовывает из каморки свою плешь.

— Ну?

— Этот разбойник говорит, что президент заказал господину Айзенбергу двуспальную кровать.

— Ну?

— Что ты все нукаешь! Я спрашиваю: это хорошо или плохо?

— Это плохо.

— Почему?

— Потому что в его годы лучше спать одному.

— Бесстыдник, — кипятится бабушка. — Боже праведный, куда же запропастился Мотл?

— Я тут.

Дядя Мотл топчется на пороге: огненно-рыжий, с шишковатым лбом, с большими, оттопыренными, как ракушки, ушами.

— Соскучились? — с какой-то странной издевкой спрашивает он.

— Давно пора за стол, — тарахтит бабушка.

— Я был занят, — оправдывается Златоуст. — Что у нас сегодня?

— Четверг, — глухо бубнит дед.

— Я про обед, — ухмыляется дядя.

— Картошка, — картавит бабушка, расставляя тарелки.

— Опять картошка? В первый день господь создал картошку, во второй — картошку, в третий — картошку, в четвертый — картошку, в пятый — картошку. Зачем же он в шестой день создал нас?

— Ты еще за такие слова в ад попадешь, богохульник, — мрачнеет бабушка.

— Или в министры, — успокаивает ее Мотл.

— Чем же ты был так занят? — осведомляется дед, разламывая картофелину.

— Полировал кровать для президента. Не кровать, а корабль.

— Ну! — восхищается дед.

— А матрац какой, — расписывает дядя, — на таком матраце можно умереть, не поворачиваясь на другой бок.

— Мотл! Ты бы хоть при ребенке не болтал, — умоляет бабушка.

— Авремэле, — обращается ко мне Златоуст. — Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Понимаю.

— О чем?

— О большой кровати.

— А еще о чем?

— О мягком матраце, на котором не больно спать.

— Умница! — торжествует дядя.

— А президент кто? Самый главный?

— Он старик. Как твой дед.

— И тоже кашляет?

— За него кашляют другие.

— Ты погубишь ребенка, — причитает бабушка.

— А как это другие за него кашляют? — интересуюсь я.

— Очень просто, — объясняет дядя. — Как только президент почувствует приступ кашля, он тут же вызывает своего слугу и говорит: «Ступай-ка, дорогой, к сапожнику Шимэну или к прачке Марии и скажи им, чтобы они за меня покашляли. А коли ослушаются, привези их ко мне, я с ними расправлюсь: казню, четвертую, повешу, расстреляю и так далее…» И сапожник Шимэн, и прачка Мария кашляют, кашляют, пока не выкашливают легкие.

— Да, дед?

— Ешь! — отмахивается старик. — Ешь и не слушай его болтовни. Рохэ! — окликает он бабушку. — Соли не хватает.

— Не хватает, — подтверждает дядя.

— Не хватает, — поддакиваю я, и в груди тусклым огоньком вспыхивает надежда.

Бабушка задирает юбку, развязывает чулок, достает из него ключ и направляется к комоду. Сейчас она поставит на стол солонку.

Я возьму щепотку соли. Возьму и опущу в карман, не в тот, где лежит сахар, а в другой.

Но нет ли там прорехи?

Нет.

— Вот, — бабушка водворяет на стол солонку.

К ней сразу тянутся шесть пальцев: желтые от курева деда, заросшие рыжей щетиной дяди и мои. Какие они тонкие! Много ими не наберешь!

Дед и дядя молча смакуют картошку. Бабушка вертится около комода.

— Не пересоли, Авремэле, — предупреждает она.

— Не пересолю, — бледнею я и прячу в карман желанную щепоть соли.