Я в Лиссабоне. Не одна

Александр Кудрявцев Будь навсегда

— Не найдется ли у вас огня, дабы потешить мою пагубную привычку к табаку?

Я всмотрелась в силуэт, остановившийся рядом. Внимать столь церемонным речам в нашем захолустье мне не приходилось с тех времен, когда я перечитывала «Войну и мир».

Он изрядно покачивается, в бликах фонаря — тонкое лицо с большими глазами. Мальчишка, лет семнадцать.

Я чиркаю зажигалкой, он смешно вытягивается к огню.

— Какой у вас нос, молодой человек! — не выдерживаю я.

Даже в электрическом полумраке я вижу, как он покраснел.

— Пардон, не понял…

— Не нос, а произведение искусства! — Я тоже закуриваю, усиленно зеркаля его жесты. — Такие когда-то носили герои Древней Греции.

Польщенно сопит. Обожаю этот возраст — его счастливые обладатели искрят от любого прикосновения, как блуждающие провода.

— Вы историк? — глупо спрашивает он, явно пытаясь поддержать разговор.

Сегодня я выгляжу неплохо: на лице боевая штукатурка, вполне еще стройные ноги принесены в жертву каблукам, а грудь на крепкую четверку декольтирована до пределов неприличного.

— Нет, — улыбаюсь я, стараясь скрыть отсутствие зуба-«пятерки», — я учительница. Работаю в мясном.

Сначала кажется, что в мясной лавке жарко от парных внутренностей.

От запаха сырого мяса мутит, но вскоре приходит медицинское равнодушие, с которым ты учишься точить широкие ножи и чекрыжить плоть на развес.

Мясник Виталий однажды хохмы ради показал, как разделывают туши.

«Все дело в заточке ножа».

Он зажал меня в раздевалке через неделю, перегнул через левую руку, нажав правой сзади на шею, а потом одним рывком стянул юбку с бельем.

Дав первый залп, оттащил на старый диван в бытовке и торопливо разделся. Где-то читала, что тело освежеванного медведя почти человеческое: кубики пресса, развитые плечи и кирпичи-бицепсы атлета. Голый Виталий похож на медведя без шкуры.

Сначала на спине. Потом на коленях. Сверху. Сбоку. Повторить.

Виталий рычит.

— Звезды пахнут летом! — Юноша задирает голову в космос над крышами, жадно тянет носом.

Мы сидим рядом в обнимку и немного целуемся.

— Какая ночь! Я чуть не плачу! Луна чертовски хороша! Весь мир прекрасен! И не может быть иначе! И ты — как эта ночь! Прекрасна! И ночна!

— Замечательно! — вру я. — Твои стихи?

Гордо кивает.

— Знаешь, в этой дыре нечасто встретишь поэта. Почитай мне еще из своего. Пожалуйста!

Он храбро декламирует Гумилева и Ахматову.

— Очень хорошо!

Его длинные пальцы робко и неумело гладят мою грудь.

— Пойдем ко мне? — говорю я.

Он замирает и зачем-то смущенно оглядывается по сторонам.

— Понимаешь… — долго молчит, пытаясь подобрать слова, которые мне известны заранее, — просто я еще никогда… ну…

— Это поправимо, — отвернувшись от него, я улыбаюсь в свежее ночное небо.

«Народы, моря и горы живут волнами», — вспоминаю чью-то строчку, вздрагивая от его мягких, еще несмелых движений. Путешествую пальцами по маршрутам родинок на гладкой груди, смотрю в огромные от восторга глаза.

Если бы я снимала домашнее порно, то брала бы в кадр только лица.

В зеркале напротив пышная женщина осторожно усаживается на юноше и, покачивая тяжелой грудью, двигается в такт его громкому дыханию и тихому скрипу пружин. К городу за окном приближается проходящая электричка, запуская из-под дуг бенгальские огни. Гул нарастает, пульсирует в ушах, оконные стекла звенят все громче, громче, сильнее — СИЛЬНЕЕ! ДА! ТАК! — гроздья искр взрываются на весь мир, а потом тишина и темнота, в которой вспыхивает «чирк» зажигалки и вырастают два багровых кончика сигарет.

— Как это, в первый раз? — Я выпускаю дым к потолку.

— Странно. Все плывет. Сердце из ребер выламывается… И жутковато — вдруг что не так… Твоя рука берет, направляет, внизу сначала горячо. Потом влажно. Потом сладко. И бешено. И твое тело… Как горячий снег.

Он перевел дух и приподнялся на локте:

— Ну, как я?

— Великолепен! — Я гладила его мягкие волосы, целовала тонкие руки.

Не выдержав, закричал:

— Теперь я самый мужчинский мужчина на свете!

— Милый мой Том Сойер, солнечная тайна, — сказала я, — магия тропинок и закатов чайных.

— Тоже пишешь? — В его голосе снисходительность.

— Да, — сказала я и дочитала ему стихи Насти Полевой до конца. Он притих, а потом обнял меня, и в его движении было уже новое, властное, мужское. Я вздрогнула, подумав, что только что он стал намного старше, — человек растет рывками, двигаясь по своему циферблату, как дерганая минутная стрелка вокзальных часов.

Я включила «Пикник», свою любимую «Будь навсегда».

Его губы пахли парным молоком, как у теленка. Я сказала об этом, и мальчик тут же обиделся.

— Вообще-то я сегодня пил, — солидно сказал он. — Был один повод…

Я сделала серьезное лицо и поцокала языком:

— Что-то случилось?

— Завтра в военкомат. В универ не поступил, так что все. В армию.

— О, господи, — сказала я.

Он улыбнулся и снова ткнулся мягкими губами в мою грудь.

Ты скоро уйдешь в мир взрослых, Том Сойер.

Они ничего не оставят от тебя и выпьют небо из твоих глаз.

Они ожесточат твои руки и натянут на запястьях толстые жилы.

Ты загрубеешь, научишься скалиться и огрызаться, иметь женщин и ломать мужчин.

Ты быстро поймешь, что жизнь — это уроки жестокости, а твой ум позволит тебе стать хорошим учеником.

Но пока ты есть, милый мальчик, будь со мной, пока ты весел и твоя улыбка светла — будь со мной, хотя бы до этого проклятого, ненавистного, страшного рассвета.

— Я люблю тебя! — смотрит он огромными глазами. — А ты меня?

Ночь дает течь.

Боже, как быстро.

— Очень. — Его голова лежит на моих коленях, а щеки блестят от моих слез.

— Почему ты плачешь? — Он проводит пальцем по моему мокрому лицу.

— Ты не поймешь.

Почему все проходит?

— Ну-ну… успокойся, — растерянно повторяет он. — Ты будешь меня ждать? Из армии? Это очень важно — когда тебя ждут.

— Найди себе ровесницу, — улыбаюсь сквозь слезы, — зачем тебе старуха?

— Ты не старуха, — хмурится он, — Гала была намного старше своего Дали. И ничего. Смеешься? — вдруг вскидывается. — Я что-то смешное сказал?

— Да нет. Историю вспомнила. Про кролика Дали.

— Я не помню. Расскажи.

Это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО гениальная история.

— Однажды Гала и Дали надолго покидали дом. Сальвадор грустил, потому что не знал, что делать со своим любимым кроликом — оставлять было нельзя, брать с собой тоже. Утром в день отъезда Гала приготовила вкусное жаркое. Дали похвалил еду и спросил, что это было за блюдо. «Твой любимый кролик», — ответила Гала.

— Глупо, — поморщился мальчик.

— Она сделала так, чтобы Дали остался вместе со своим любимцем навсегда. Он съел кролика, и тот стал его частью. И они были вместе — НАВСЕГДА! Понимаешь?

— Неа! — Он зевнул и повернулся на бок. — Разбуди меня рано утром, ладно?

Когда его дыхание становится глубоким и ровным, я осторожно встаю и следую в кухню.

Я исполняю танец на цыпочках, рассматривая свою наготу в широких сверкающих лезвиях на деревянной стойке для ножей.

Они не получат тебя, мой Том Сойер.

Ты останешься со мной.

Ты будешь навсегда.