Я в Лиссабоне. Не одна

Repin

Маленький Репин страдал большими комплексами. Он был незаметен — стать заметным ему мешали небольшие размеры. А он мечтал о страстных романах, взаимопроникновении и верности. Но в любви и верности ему не везло, хотя он любовно обустроил жилище, менял цветы в вазах, а на пороге расстелил коврик с надписью Welcome — ему нравилось все иностранное.

Репин считал себя видным мужчиной, хотя оттуда, где он стоял, — с Невского, — его было не видно. А все из-за небольших размеров. Чтобы четче обозначить свое присутствие, он вывесил на арке у входа к себе табличку. Она не вжималась в каменную стену всеми четырьмя углами, а боком торчала из стены, будто рука, протянутая в зазывном жесте. На ней золотым по красному было написано Repin — латинскими буквами потому, что ему нравилось все иностранное. Золотой и красный — любимые цвета маленького Репина. Ими он всегда рисовал любовь.

По ночам из ярко освещенных окон Репин глядел на девушек с Невского. Они часто менялись, уезжали с мужчинами на больших машинах и мерзли в коротких юбках у дороги. У Репина было тепло, но ни одна из них к нему не заглядывала, потому что он их видел, а они его — нет. А все из-за его небольших размеров!

К его соседям ходили. Да-да, он видел это из своих окон. К большому «Невскому» ходили, к средних размеров «Лесному» ходили, ходили даже к коротышке-ки-тайцу из «Красного Терема». Репин так завидовал и злился, что ему хотелось дать увесистого пинка и одному, и второму, и третьему. Вот только дотянуться до них он не мог. А так бы дал непременно.

Он не страдал в полном смысле этого слова, да и некогда ему было. Пространство давило на него тисками, расти ему было некуда, поэтому он начал работать над собой изнутри. Маленький Репин сублимировал в творчество — живопись стала его увлечением. Он украсил ею все стены, не оставив ни одной свободной. На некоторых стенах у него висело даже по две-три живописи. Главной темой была любовь. Преобладающими красками — золотая и красная или та, которая получается, если смешать эти две.

Нет, на его картинах не было лишенных романтики оборванных мужчин, царей, убивающих царевичей, и пляшущих девок. Еще чего! Пусть такие вывешивают в Эрмитаже. Кстати, от Репина до Эрмитажа было рукой подать. На своих картинах маленький Репин изображал только цветы. Огромные головки без стеблей — бледномалиновые ирисы, медово-желтые розы, мясо-красные, как плоть, пассифлоры. Они выходили из-под его кисти уже раскрытыми, насыщенными красками и утомленными от этой насыщенности. Они сводили маленького Репина с ума.

Репин подолгу смотрел на свои картины. Репин закрывал в изнеможении глаза. Репин шевелил ноздрями, вдыхая медово-малиновый аромат. Репин представлял женщин. Под его закрытыми веками они часто менялись, как девушки с Невского. Медовые блондинки уступали насыщенным брюнеткам, а на смену тем приходили рыжие с плотью розовой как ирис. Маленький Репин раздувал ноздри — его разгоряченное воображение уводило его в глубь раскинувшихся лепестков. Ирисы были его любимыми цветами — они напоминали ему то, чего он давно желал.

В воображении маленький Репин не хранил верности ни одной женщине. Он желал многих и сразу — блондинок, брюнеток, ирисно-рыжих. Он не был испорченным. Он не был ветреным или неверным. Он был мини-отелем на Невском проспекте. Не какой-нибудь гостиницей, а отелем — зданием мужского рода.

В глубине души Репина возмущало, когда его постояльцами становились мужчины с нудными лысинами и строгими портфелями. Не для них он любовно украшал стены, менял цветы и стелил коврик со словом Welcome. Маленькому Репину хотелось взаимопроникновения с теми — он выглядывал в окно на проспект, — что в коротких юбках мерзли под ним. С медовыми волосами, ирисной кожей и насыщенной, утомленной плотью. Перед сном они бы разглядывали его картины, и им бы снились сны — медовые, ирисные, насыщенные и томительные, как несбывшаяся мечта маленького Репина, отвергнутого из-за своих небольших размеров.