ЯОн

Глубокое удовлетворение

Уже в конце первой четверти[1] был Лиам Гозник самым высоким не только в своем классе, но даже среди всех четвертых. Кроме того, у него был новый велосипед Ралли-Чупар, лохматый низкорослый крепыш-пес со взглядом старика из очереди в поликлинике, одноклассница, не соглашающаяся целоваться в губы, но дающая потрогать титьки, которых у нее нет, и табель со всеми «очень хорошо» кроме Устной Торы, и это тоже только потому, что учительница — мымра. Короче говоря, не на что было Лиаму жаловаться, и родители его тоже прямо таки лоснились от довольства. Было невозможно встретить их без того, чтобы вам не рассказали какой-нибудь байки об их везунчике-сыне. И люди, как всегда, поддакивали им со смесью скуки и искреннего уважения, и говорили: «Честь и хвала, господин/госпожа Гозник, в самом деле, честь и хвала!» Но, на самом деле, важно совсем не то, что люди говорят тебе в лицо. Важно то, что они говорят в спину. А за спиной, прежде всего, говорили о том, что Яхиэль и Галина Гозники, становятся все меньше и меньше. Похоже, что за одну зиму каждый из них потерял в росте, по крайней мере, сантиметров пятнадцать. Госпожа Гозник, когда-то считавшаяся стройной, сейчас с трудом дотягивалась в супере до полки с мюслями, а Яхиель, у которого были раньше все метр восемьдесят, уже опустил до конца сиденье в машине, чтобы доставать до тормозной педали. Не слишком-то приятно! И еще более заметным все это становилось рядом с их великаном-сыном, который уже на голову перерос мамочку, хотя был только в четвертом классе.

Каждый вторник, после обеда, ходил Лиам с отцом на школьную спортплощадку играть в баскетбол. Отец высоко ставил таланты сына, ибо был Лиам и умным, и росточком бог не обидел.

— На протяжении всей истории евреи всегда считались народом умным, однако, очень низким, — любил объяснять он Лиаму во время тренировок по броскам. — И раз в пятьдесят лет, если уж по ошибке рождался какой-нибудь бугай, то всегда он оказывался таким обалдуем, которого невозможно было научить даже, что дважды два — четыре.

Лиама как раз можно было научить, и он прогрессировал с каждой неделей. В последнее время, с тех пор как отец укоротился, игры стали на равных.

— Ты, — говорил ему отец, когда они возвращались домой с площадки, — ты еще будешь великим игроком, как Танхум Коэн-Минц, только без очков.

Лиам очень гордился похвалами, хотя ни разу в жизни не видел, как играет этот Коэн-Минц. Однако тревожился он больше, чем гордился. Беспокоило его это пугающее уменьшение родителей.

— Может быть, так происходит со всеми родителями, — говорил он вслух, стараясь успокоить себя, — и, может быть, уже на будущий год мы будем проходить это по природе.

Но в глубине души он знал, что здесь что-то не так. Особенно после того, как Яара, которой он пять месяцев назад предложил дружить и она согласилась, поклялась ему на Торе, что ее родители с детства оставались более или менее одинаковыми. Он хотел поговорить с ними, но чувствовал, что есть вещи, о которых лучше молчать. У Яары, например, было несколько таких светлых волосков на щеках, как у старика, и Лиам всегда делал вид, что не обращает внимания. Скорее всего, она сама об этом даже и не знает, и если ей сказать, она просто огорчится. Может быть, и родители точно также. Или, даже если они знают, все равно рады, что он не замечает. Так это продолжалось до окончания Пейсаха. Родители Лиама продолжали укорачиваться, а он продолжал делать вид, что ничего не происходит. И так никогда в жизни никто бы и не коснулся этого, если бы не Зейде.

Еще со щенячьей поры Лиамового пса тянуло к старикам. Больше всего он любил прогулки в парк Царя Давида, где гуляли все старики из дома престарелых. Зейде мог часами сидеть рядом с ними и прислушиваться к их длинным беседам. Именно они назвали его Зейде,[2] что нравилось ему намного больше, чем прежнее Джимми, — имя, которое он носил с большим собачьим прискорбием. Из всех этих стариков больше всех Зейде любил одного чудака в бейсболке, разговаривавшего с ним на идише и кормившего его кровянкой. Лиаму тоже нравился этот старик, который уже при первой встрече, заставил Лиама поклясться, что он никогда не станет подниматься с Зейде в лифте. Ибо, по словам старика, собаки не способны уразуметь, что такое лифт, и тот факт, что они входят в некую маленькую комнатку в одном месте, а когда ее открывают, оказываются в совершенно другом, подрывает их веру в себя и в свое восприятие пространства, и вообще вызывает у них комплекс неполноценности. Лиаму он кровянки не предлагал, а угощал его золотыми шоколадными медальками и драже. Судя по всему, этот старик умер, или переехал в другой дом, в саду они его больше не встречали. Иногда еще Зейде бежал за каким-нибудь похожим стариком и лаял, и немного выл, когда понимал, что ошибся, но этим все и заканчивалось. Однажды после Пейсаха Лиам вернулся из школы очень взвинченным. Выгуляв Зейде, он поленился подниматься по лестнице и зашел с собакой в лифт. Он нажал на кнопку 4 и почувствовал себя несколько виноватым, но сказал себе, что старик уже все равно умер, и это на все сто освобождает его от клятвы. Когда дверь лифта открылась, Зейде выглянул наружу, вернулся, на секунду задумался и грохнулся в обморок. Лиам и его родители схватили пса и бросились к дежурному ветеринару.

Что касается собаки, то ветеринар тотчас их успокоил. Однако этот ветеринар был много больше, чем просто ветеринар. В Южной Америке он был семейным врачом и гинекологом, но когда-то, по каким-то личным причинам, решил переключиться на лечение животных. И этому врачу было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что Гозники страдают редкой семейной болезнью, болезнью, в результате которой Лиам неуклонно растет, однако за счет своих родителей.

— Третьего не дано, — объяснил ветеринар, — каждый сантиметр, на который удлиняется ребенок, это сантиметр, на который укорачиваются его родители.

— А эта болезнь, — допытывался Лиам, — когда она заканчивается?

— Заканчивается? — ветеринар попытался спрятать огорчение под тяжелым аргентинским акцентом. — Только когда родители исчезают.

По дороге домой Лиам все время плакал, и родители старались успокоить его. Странно, но ужасная судьба, их ожидавшая, похоже, родителей вообще не волновала. Напротив, это выглядело так, будто они даже получают какое-то удовольствие.

— Многие родители до смерти хотели бы пожертвовать всем ради своих детей, — объясняла мама, когда он уже лежал в постели, — но не у всех есть такая возможность. Ты знаешь, как это ужасно быть похожим на тетю Рутку, которая видит, что ее сын растет низкорослым дурнем, таким же бесталанным, как и его отец, но ничего не может с этим сделать? Ну, да, действительно, в конце концов, мы исчезнем, ну и что? Ведь все умирают, а я и папа, мы даже не умрем, мы просто исчезнем.

Назавтра Лиам отправился в школу без особого желания. И на уроке по Устной Торе снова вылетел из класса. Он сидел на ступеньках лестницы, рядом со спортивным залом, и жалел самого себя. Когда вдруг его озарило: если каждый сантиметр, на который он вырастает, это сантиметр его родителей, то все, что он должен сделать для их спасения, — это просто перестать расти! Лиам бросился в кабинет медсестры, и, не подавая вида, попросил предоставить всю имеющуюся по данному вопросу информацию. Из листков, сунутых ему в руки медсестрой, Лиам понял, что если он хочет дать настоящий бой росту, он обязан много курить, мало и нерегулярно есть, а спать еще меньше, желательно ложиться очень поздно.

Бутерброды на завтрак он отдавал Шири, толстенькой и симпатичной девочке из 4-б, обеды и ужины свел к минимуму, а чтоб не догадались, мясо и сладкое подсовывал своему верному псу, с печальным видом сидевшему под столом. Со сном он справлялся самостоятельно, так как после встречи с ветеринаром все равно не мог спать больше десяти минут без того, чтобы какой-нибудь пугающий и переполненный чувством вины сон не будил его. Оставалась только эта история с сигаретами. Он стал выкуривать по две пачки «Голуаза» в день. Две целых пачки, и ни сигаретой меньше. Его глаза покраснели, и во рту постоянно было горько, из-за этого он начал кашлять старческим кашлем, но ни на минуту не думал прекращать.

Прошел год, и вот уже, когда раздавали табели, Саша Злотенцкий и Яиш Самра оказались выше его. Яиш стал новым другом Яары, оставившей Лиама по причине появления у него плохого запаха изо рта. Вообще, отношения с товарищами за этот год немного испортились. Ему даже объявили бойкот и сказали, что этот его постоянный кашель раздражает, а, кроме того, он съехал в учебе и спорте. Единственной девочкой, еще разговаривавшей с ним, была Шири, которой он нравился сначала потому, что отдавал ей бутерброды, но потом также и за его характер, и еще по другим причинам. Они проводили вместе много времени, разговаривая о самых разных вещах, о каких он никогда не говорил с Яарой. Родители Лиама остановились на росте в пятнадцать сантиметров, и после того, как врач подтвердил это, Лиам попытался бросить курить, но ему это не удалось. Он даже ходил к одному иглоукалывателю и к гипнотизеру, и оба сказали, что его проблема с бросанием это, в основном, проблема избалованности и отсутствия характера, но Шири, которой как раз нравился запах сигарет, жалела его и говорила, что это не слишком важно.

По субботам Лиам брал родителей в карман рубашки и отправлялся с ними на велосипедные прогулки. Он ездил достаточно медленно, чтобы толстенький Зейде успевал за ними, а когда родители ссорились в кармане, или просто уставали друг от друга, он перекладывал одного из них в другой карман. Однажды Шири даже пошла с ними, и они доехали до Национального парка и устроили там настоящий пикник. А на обратном пути, когда остановились, чтобы полюбоваться закатом, отец громко прошептал из кармана: «Поцелуй ее, поцелуй!», и это несколько обескуражило Лиама. Он сразу же попытался сменить тему и начал говорить с ней о солнце, о том, какое оно горячее и большое, и о всяком тому подобном, пока не наступил вечер, и родители заснули глубоко-глубоко в кармане. Когда закончились у него все рассказы о солнце, и они уже почти доехали до дома Шири, он рассказал ей еще о луне и звездах, и об их влиянии друг на друга, а когда и эти рассказы закончились, он закашлялся и замолчал. И Шири сказала ему: «Поцелуй меня», и он ее поцеловал. «Прекрасно, сын!», — донесся до него из глубины кармана шепот отца, и он почувствовал, как его сентиментальная мама локтем толкает отца и тоненько плачет от радости.