Япония. Год в дзен-буддийском монастыре

Глава 2 Медитация — это больно

Тук-тук. «Кто-то стучит деревяшкой о деревяшку», — подумал я. Я дернул за тонкий шнур и зажег тусклую лампочку. Три часа ночи. Интересно, кто это в три часа ночи стучит деревяшками? «Ах да, — вспомнил я, — я нахожусь в монастыре и обещал восемь месяцев подряд вставать в три часа ночи». Пока я, ударяясь головой о потолочную балку, торопливо одевался, путаные и злые мысли устроили в голове стычку. Было холодно, глаза так и слипались. Я ударился головой еще раз и обнаружил, что вышел наружу. Я дрожал, прислушиваясь к новым звукам. Разбудивший меня монах продолжал свое занятие в нескольких сотнях шагов отсюда: он стучал деревяшками и выкрикивал имена тех, кого хотел разбудить. В храме звонил колокол, где-то неподалеку бил гонг. Я сполоснул во дворе лицо и руки, на ощупь причесался. Ни света, ни зеркала, ни времени побриться у меня не было. Было всего три минуты с момента пробуждения, чтобы добраться до зала медитации. Вчера вечером Питер рассказал мне немного о распорядке дня. Все должно происходить быстро — времени на раздумье и колебания нет: вставай, одевайся, мойся и шагай в зал для медитации!

Зал располагался в другом конце сада — просторное помещение с широкими и высокими скамьями вдоль двух стен. На скамьях лежали циновки и подушки, по нескольку у каждого монаха. В центре зала возвышался большой алтарь со статуей Маньчжурши, бодисатвы медитации, с мечом для отсечения мыслей в руке. Курились благовония. Войдя, следовало поклониться сначала Маньчжурше, затем старшему монаху, который сидел у входа и следил за происходящим в зале. Потом подойти к своим подушкам и снова поклониться. Эти подушки священны — когда-нибудь вы достигнете на них просветления, обретете свободу и разрешите все свои проблемы.

После чего вы быстро садитесь, скрестив ноги и выпрямив спину. Смотреть нужно прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Медитация начинается после того, как старший монах ударит в колокол. Через двадцать пять минут он ударит снова. Предполагается, что вы просидите двадцать пять минут, не издав ни единого звука, спокойно чередуя вдох и выдох и пребывая в состоянии глубокой сосредоточенности.

Теперь можно выйти из зала и снова вернуться в него через пять минут к началу следующего двадцатипятиминутного периода. По окончании двух периодов монахи один за другим покидают зал и отправляются в домик к настоятелю. Потом завтракают. Горячий вареный рис, маринованные овощи, всё это запивают китайским чаем без сахара. Объясняя это в зале для медитации, Питер заставил меня сесть на подушки.

— Положи правую ногу на левое бедро, — сказал он.

У меня не получилось.

— Попробуй скрестить ноги.

Я сел на манер портного.

— Попробуй еще, — сказал Питер.

У меня ничего не получилось — мышцы на бедрах были слишком короткие и неэластичные. Питер грустно покачал головой.

— Будет больно, — предупредил он, — но нужно обязательно научиться.

— А можно медитировать, сидя на стуле?

— С чего это вдруг? — усмехнулся он. — Ты что, старик? Инвалид? Выбрось эту чепуху из головы. Ты молод и сумеешь справиться со своим телом, а мышцы со временем разовьются. Ты скрещиваешь ноги, бедра опускаются вниз, мышцы постепенно растягиваются. Если упражняться ежедневно, через пару месяцев сядешь в полулотос, а через год в полный лотос. Когда-то у меня были точно такие же трудности. К тому же я был совсем негибкий.

— Но почему эти лотосы так важны?

— Чтобы правильно сосредоточиться, дух должен пребывать в равновесии, а для этого должно пребывать в равновесии тело. Двойной лотос — это поза истинного равновесия. В полном лотосе ты достигаешь безмятежности, так как ничего более не случится. Твоя душа успокоится, дыхание станет ровным, поток мыслей прервется. Когда держишь голову и спину прямо, все нервные центры в твоем теле работают правильно. Если тебе не нравится двойной лотос и ты даже не пытаешься его осилить, ты столкнешься с лишними неприятностями, но при этом сохранишь иллюзию того, что делаешь все просто и приятно.

— Но почему нельзя медитировать, сидя на стуле?

— Медитировать можно в какой угодно позе, — ответил Питер. — Но среди них есть лучшая, ей мы тебя и научим. Ты пробудешь здесь восемь месяцев, и мы тебя всему научим. Будь только послушным и поменьше говори. Чем больше говоришь, чем больше занимаешься самооправданием, тем больше времени теряешь. Возможно, у тебя много лишнего времени, но мы — люди очень занятые.

«Дзен свободен, — подумал я, — свободен от забот, нестеснен, непривязан. Ха!»

О Питере я узнал позже. Когда-то он был солдатом и попал в Японию в составе американской оккупационной армии. Случайно встретил на улице дзенского учителя, и эта встреча произвела на него такое впечатление, что позднее он снова приехал в Японию. Как и я, он вошел в ворота этого монастыря, хотя в отличие от меня уже знал настоятеля. Прожив в монастыре около года, он купил неподалеку от него дом и поселился там. На жизнь он зарабатывал играя на пианино и обучая пению, но каждое утро (для меня три часа утра были еще серединой ночи) приходил к настоятелю и почти каждый вечер медитировал в монастыре. К моменту нашей встречи Питер уже десять лет учился у настоятеля и был очень продвинутым учеником.

Сначала я думал, что окажусь под его опекой, но на протяжении первого года почти его не видел. Приходя в монастырь, он направлялся прямо в зал, а после медитации уходил домой. Немало времени он проводил с настоятелем, но меня к нему в дом просто так не пускали. Настоятель принимал меня только в ранние часы, сразу после утренней медитации, это посещение было строго обязательным. Наставник сидел на возвышении, а ученик почтительно ему кланялся. Ничего личного в общении не было. Япония — страна внешних форм и строгих правил поведения. Иногда я случайно встречался с настоятелем в саду и при желании мог задать ему любой вопрос, но явиться к нему домой запросто, как это делали Питер и старший монах, я не имел права.

Поскольку говорили здесь только на японском, мне предстояло его изучить. Жившая по соседству женщина согласилась давать уроки, и ежедневно я час занимался с ней, а потом час или два делал домашнее задание. Постепенно я начал немного понимать по-японски, а заговорил на нем только через полгода, но говорить бегло и правильно так и не научился.

Первое занятие медитацией навсегда врезалось мне в память. Боль в теле началась уже через несколько минут. Бедра дрожали, как скрипичные струны. Ступни превратились в горящие головешки. С трудом удерживаемая в вертикальном положении спина, казалось, сама собой раскачивалась и скрипела. Время текло невообразимо медленно. Ни о каком сосредоточении не было и речи, к тому же я не знал, на чем следует сосредоточиться, а просто сидел и ждал, когда же ударит колокол и мои мучения наконец прекратятся.

Впоследствии мне приходилось наблюдать за новичками, японцами и западными людьми, но не довелось увидеть никого, кто был бы таким неуклюжим, как я. Многим сразу же удавалось сидеть в равновесии, а мне понадобилось три месяца, чтобы перестать раскачиваться и научиться правильно складывать ноги. Худшее к тому времени было позади, однако мои страдания на этом не кончились, поскольку существуют разные виды страдания.

Медитация сложна для всех. Наша индивидуальность принуждает нас к активности: мы ходим туда-сюда, жестикулируем, что-то говорим, шутим, доказывая таким образом самим себе и окружающим, что существуем, что наша индивидуальность является чем-то значительным.

Нас пугает тишина, страшат свои собственные мысли, хочется послушать музыку или посмотреть фильм. Нам необходимо отвлечься, для чего мы наводим порядок, закуриваем, выпиваем, выглядываем в окно. Все эти занятия во время медитации отсутствуют.

В дзен-буддизме существует упражнение кинхин. Монахи, просидев неподвижно несколько часов, ходят по кругу, продолжая пребывать в медитации. Только старший монах, ответственный за это упражнение, следит за временем и за тем, куда он держит путь. Все остальные просто ходят за ним.

Когда я впервые принял участие в кинхине, я вынужден был покинуть круг и выйти из зала в сад. Я прислонился к дереву и смеялся до тех пор, пока у меня не потекли по лицу слезы. Я, путешественник, битник (тогда еще не было хиппи), свободный человек, ходил строем и отсчитывал время!

Медитация — это упражнение, призванное освободить человека от всех пут. Я был связан мыслью, мною же созданной, что я ни к чему не привязан. Японский физик, приходивший к нам на вечернюю медитацию, рассказывал, что, когда он пытается сосредоточиться, ему очень трудно удержаться от смеха. Сидеть молча — это способ отойти от себя, изолировать себя, порвать не только с тем, что тебя окружает, но и с тем, что пребывает в твоем сознании. Позже мне дали коан[3] для обучения сосредоточенности, и я понял, что сосредоточенность может быть рассеяна самыми простыми вещами. Воспоминание о вкусном супе, съеденном много лет назад в ресторане, заставляет человека десять минут размышлять над совершенно разрозненными фактами и вызванными ими ассоциациями. Медитировать — значит сидеть молча, в правильной позе и сосредоточиться на каком-то предмете, не важно каком. На Будде, на Христе, на камне, на ничто, на вакууме, на безоблачном синем небе, Боге, любви… Занимаясь дзеном, сосредоточиваются на коане — истории, которую учитель дает ученику. Человек старается стать одним целым с коаном, сократить расстояние между ним и собой, потеряться в нем, пока все не отпадет, не исчезнет и не останется ничего, кроме коана, заполнившего собой весь мир. Если это удается достичь, последует просветление, озарение. Все очень просто, но на деле невозможно или почти невозможно, ибо, будь оно совсем невозможно, всякая мистика и обучение мистике утратили бы всякий смысл. Но мистицизм стар как мир: «свободные люди», «мудрецы», «святые», «пророки», «адепты», «архаты», «бодисатвы», «будды» появились благодаря всевозможным школам и техникам, которые разрушают эго, уничтожают «я».

Медитировать в одиночку, особенно новичку, почти невозможно. Медитацией следует заниматься в группе, где заранее оговаривается, как долго медитация будет продолжаться. Наше тщеславие (или стыдливость) не позволяет нам закончить упражнение раньше установленного времени. У других получается, значит, получится и у меня. Тщеславие — не всегда отрицательное чувство: для достижения определенных целей оно может оказаться полезным. Другие не раскачиваются, значит, и я не буду раскачиваться. Я слишком горд, чтобы стонать от боли или почесать себе шею. Я просто сижу молча, как и все. Если так думает каждый, группа сидит неподвижно. Это не значит, что я вообще не раскачивался и не стонал, ибо у тщеславия есть свои пределы. Боль была порой настолько сильной, словно я сидел на горящей куче хвороста, и тогда мои зубы начинали отбивать дробь и я всхлипывал, не в силах более сдержаться. Заметив мое состояние, старший монах отправлял меня на двадцать пять минут в сад, где я ходил туда-сюда, не прерывая медитации, так, чтобы он со своего места меня видел.

Первый день в монастыре прошел спокойно. После утренней медитации меня не пустили в комнату настоятеля и отослали к себе. Потом кто-то пришел и позвал меня завтракать. Все сели на пол за низенькие столики в позе лотоса, мне разрешили опуститься на колени.

Так было легче, но ненамного — в столовой был твердый деревянный пол. Перед едой монахи пропели на китайском языке сутру, одну из проповедей Будды, а повар отбивал в это время на деревянном барабане такт. Пение звучало завораживающе: монахи делили слова на слоги и монотонно бубнили их, внезапно обрывая. Потом нам подали небольшие чашки с рисом и горячей водой, а к ним миску с приятными на вкус солеными овощами. Нам подали также такуан, блюдо из маринованной желтой редьки. Я положил несколько кусочков в рот, но они оказались слишком острыми, и я скорчил отчаянную гримасу, оглядываясь по сторонам и ощущая, как пот выступает по всему телу. За столом запрещалось разговаривать, но все, даже суровый старший монах, рассмеялись, увидев мою реакцию. Позже я привык к этому вкусу, полюбил такуан и даже заимел привычку, проходя через кухню, тайком им угощаться.

После завтрака мы работали. Мне дали швабру и отвели в какой-то длинный коридор. Потом меня ожидало еще несколько коридоров. Наконец раздался удар колокола, и наступил часовой перерыв. Я пошел к себе в комнату и тут же заснул. Было шесть утра, очень раннее для меня время.

В семь часов я отправился вместе со всеми в огород собирать огурцы. Монахи смеялись, болтали и подталкивали друг друга. Большинство из них были молоды, от семнадцати до двадцати одного года. Было и несколько человек постарше, но я познакомился только с молодыми, старшие держались довольно замкнуто.

У старшего монаха была своя комната. Фактически он являлся главой монастыря, по своему положению был выше других, и поэтому к нему относились с особым почтением. Он беседовал с гостями, управлял монастырем, оплачивал счета, принимал пожертвования, писал письма. Моя ежемесячная плата за пребывание была оговорена с ним и составляла около двух фунтов в день за стол и кров — платить меньше этой суммы мне никогда не приходилось.

Еще один старый монах работал поваром. Каждодневное меню было простым: овощи, рис, ячменная каша; мясо отсутствовало, иногда лапша или блюдо из тушеных овощей, напоминающее китайское чап-чжой[4], которое получалось у повара особенно вкусным. Время от времени случались праздники, и тогда повар с двумя-тремя помощниками готовил сложные блюда. Но чаще всего пища была очень простой и не особо питательной. Через несколько недель я совсем ослаб и почувствовал себя больным. Монахи вызвали врача, и тот предписал мне лучше питаться. Поэтому я получил разрешение один раз в день есть вне монастыря (в том случае, когда разрешалось выйти на улицу, ибо иногда монастырь отгораживался от внешнего мира, и тогда ворота запирали на целую неделю), и я посещал ресторанчик по соседству, где подавали жареный рис и мясные салаты.

Днем занятие медитацией продолжалось: четыре периода, всего два часа. Обедали рано, в четыре часа, и больше уже не ели. Вечером медитировали с семи до десяти часов. В дзенских монастырях время медитации строго не фиксируется. Зимой она длится дольше, чем летом, но даже эта облегченная продолжительность в шесть часов давалась мне очень и очень нелегко. Несмотря на это, я не оставил медитацию — тщеславие не позволило мне отступить.

Мне приходилось как-то читать о том, что медитация опасна и ею можно заниматься только под наблюдением наставника. Не думаю, что это так. Если несколько здравомыслящих людей желают вместе помедитировать час-другой, это пойдет им только на пользу. Однако, если им захочется увидеть некий таинственный свет, астральных помощников, видения, духов в окружении ослепительного сияния, общая атмосфера наверняка станет напряженной, и это приведет к неприятным последствиям. Буддизм предназначен самым обычным людям: это метод, преобразующий повседневную жизнь и дела обычного человека в духовное упражнение. Буддизм — вовсе не школа для колдунов. С его помощью вы не предскажете будущее и не узнаете, были ли в прошлой жизни Людовиком XIV. Не советую также использовать буддизм как средство для открытия третьего глаза, посредством которого вы сможете увидеть цвет ауры окружающих.

В Тибете возникали школы, в которых буддизм был смешан с другими методами. Последователи этих школ утверждали, что они обладают сверхъестественными способностями: могут летать, появляться сразу в нескольких местах одновременно, заставлять предметы исчезать в одном месте и появляться в другом. Вполне возможно, что это правда, но я сомневаюсь, что такого рода сверхъестественные способности имеют какую-либо ценность. Дзенские учителя нередко высказывались по этому поводу, полагая, что сверхъестественный дар — это преграда на пути к просветлению, познанию и истинному пониманию. Будда никогда не хвастался своими сверхъестественными способностями. Он учил методу восьмеричного пути и своим собственным примером показывал людям, как по нему идти.

Во время моего пребывания в монастыре меня постоянно возвращали к повседневным заботам, к обычному течению жизни. Если я начинал излагать какую-нибудь сложную теорию, ее или пропускали мимо ушей, или смеялись надо мной, или просили, чтобы я прекратил нести чушь. Значение имели только «здесь и сейчас». Чем бы я ни занимался: чистил на кухне картошку, мыл рис, пропалывал грядки, учил японский язык, пил чай, медитировал, я должен был сосредоточиться на коане, предмете своей медитации, а не ворчать по поводу своих занятий.

Становится досадно, раздражает, когда тебя все время обрывают, не позволяют выговориться: «Я пережил то-то и то-то, подумал о том-то и том-то, умоляю вас, выслушайте меня!» Меня буквально взбесило, когда никто не захотел слушать мои излияния по поводу того, что медитация (даже такая неумелая, как у меня) приводит к совершенно новому восприятию цвета и формы. Я обнаружил, что, когда иду по монастырскому саду, островки мха на камнях, медленно плавающие золотые рыбки, качающийся на ветру тростник повергают меня в состояние экстаза.

Казалось, я растворился в цветах и формах и обрел таким образом свободу. Нечто подобное я пережил когда-то в Африке, когда употреблял гашиш. Это чувство вызывало не обязательно созерцание таких «красивых» вещей, как золотые рыбки или островки мха; наполненное доверху мусорное ведро или собачье дерьмо, вокруг которого летают мухи, приводили к точно такому же результату. Этот «кайф» доставлял куда большее удовольствие, чем опыты с гашишем: после него я чувствовал себя счастливым и спокойным, иногда приятно возбужденным, а ведь я никогда не мог предугадать, что случится со мной после гашиша. Иногда он вызывал приятные ощущения, иногда отвратительные и очень страшные. От гашиша у меня порой возникали неприятные видения бесконечных скоростных магистралей, освещенных каким-то нереальным светом, а сейчас никаких видений у меня вообще не было — просто по-настоящему видел то, на что смотрел. Я попытался объяснить это тем, что, находясь под давлением повседневности, мы слишком возбуждены и суетны и потому не способны на восприятие во всем его объеме. Ни одно из наших чувств не работает правильно. Мы слишком много думаем и делаем, а в результате ничего не достигаем. Алкоголь, гашиш, занятие чем-нибудь впечатляющим и опасным, вроде вождения мотоцикла, предоставляют нам редкую возможность направить свое внимание в одном направлении. Дерево — образец невероятной красоты, но у кого есть время смотреть на дерево?

Теперь же, даже не желая этого, я стал по-настоящему видеть окружающие меня вещи. Это событие показалось мне настолько важным, что я хотел обязательно рассказать о нем разбирающимся в таких делах людям. Однако настоятель не проявил ко всему этому никакого интереса и даже не удостоил меня кивком. Ему казалось совершенно естественным то, что мох и мусорная корзина интересны нам как зрелища, и прилагать к этой очевидной истине какие-либо комментарии было бессмысленно. Нравы в дзенских монастырях жестоки и суровы.

Несмотря на это, меня порой хвалили. Старший монах даже приглашал к себе и угощал зеленым чаем и сладким печеньем, но я не понимал за что, что именно я сделал правильно. Как-то на протяжении нескольких недель я был «чайным монахом» в зале для медитации (я никогда не носил монашеского одеяния, только джинсы и черную кофту, а зимой черный вязаный свитер). После третьего периода медитации нужно было тихо покинуть зал, заварить на кухне чай в большом чайнике и как можно быстрее возвратиться назад. Старший монах извещал о моем возвращении ударом в колокол, я кланялся алтарю и разливал всем чай. О чашках мне не надо было заботиться, их приносил другой монах. Но как-то я обнаружил, что он забыл это сделать. Я стоял с чайником, а чашек не было. Я с удивлением взглянул на монахов, поставил на пол чайник, поклонился алтарю и поспешил на кухню за чашками. Всё, что происходит в дзенском монастыре, — составная часть общей системы, и даже самая рутинная работа — часть некой традиции. Но традиции для отсутствующих чашек не существовало, так что я ненароком создал новую. Принес поднос. Я нашел чашки в кухонном шкафу (это были не те чашки, что обычно, но у меня не было времени искать нужные), принес их в зал на подносе, поклонился алтарю и бодисатве, раздал всем чашки, поставил поднос за алтарь и разлил чай. Кажется, я неплохо справился с неожиданной ситуацией, по крайней мере настоятель, старший монах, а потом и Питер сочли мой поступок очень важным. Я доказал, и мне это повторили трижды, что являюсь хорошим учеником. Обучение дзену обостряет восприятие. Дзен создает человека, который предельно сосредоточен на том, что он делает, старается сделать все как можно лучше, осознает происходящее вокруг него и ту роль, которую он в происходящем играет. Если внезапно возникнет необычная ситуация, он знает, как с ней справиться, и, спасая себя, спасет остальных. Монаха, который забыл принести чашки, ругать не стали, чай получили все.

Дзенские учителя — великие актеры. Они не поленились трижды воткнуть почетное перо в мою шляпу: старший монах позвал меня в свою комнату, настоятель поговорил в саду, Питер хлопнул меня по плечу на кухне, но все это не имело никакого значения. Были чашки, не было чашек — случай сам по себе не стоил упоминания. Поначалу я чувствовал себя польщенным, но потом, когда учителя явно перестарались, я понял, что они хотят сообщить мне кое-что об осознании.

Между тем занятия медитацией продолжались день за днем, иногда по шесть часов в сутки, иногда по восемь, иногда по двенадцать. В первую неделю месяца ворота монастыря запирали, монахи не получали почту, телефон отключали. Настоятель виделся с нами не один раз в день, а трижды. Через месяц меня впервые допустили в его домик. Сначала мне пришлось попрактиковаться в церемонии «созерцания наставника» в его отсутствие. Роль наставника взял на себя старший монах. Он сидел на помосте и довольно злобно взирал на меня. Мне надо было медленно войти, сложить руки, поклониться, трижды пасть ниц и, наконец, встать на колени. По завершении встречи я должен был выполнить все в обратном порядке и покинуть комнату, пятясь задом. После нескольких попыток старший монах остался доволен, но попросил меня ходить мягче, поскольку по причине моей комплекции циновки в комнате разъезжаются, а это может побеспокоить настоятеля.

Я уже чувствовал себя приверженцем дзен-буддизма, но счел такой подход явным перебором, подобно тому как отдавать честь и стоять по стойке «смирно» в армии казалось мне невероятно смешным и бессмысленным. Я прогнал эту крамольную мысль, решив, что дзенский наставник — совершенно свободный человек, а все это — не более чем этикет, который не имеет никакого значения и существует единственно для создания видимости порядка и почтения.

Старший монах посоветовал мне не читать в монастыре. Я оставил его совет без внимания и прочел биографию знаменитого тибетского буддиста Миларепы[5]. Миларепе тоже пришлось сначала нелегко. Встретив своего учителя Марпу, он был еще черным магом, хотя и раскаявшимся. Марпа принуждал его к таким действиям, которые свели бы на нет плоды его былых злодеяний. Миларепа строил дома, но всякий раз, когда строительство завершалось, Марпа говорил, что ошибся с выбором места: дом должен стоять не здесь, а там, на том холме. Миларепа в очередной раз разбирал дом, один за другим переносил камни на холм, строил новый дом и снова слышал, что его нужно снести. Лично я это наказание, признаться, особо ужасным не нахожу. Я предпочел бы строить дома, зная, что придется их снести, вместо того чтобы медитировать в зале, где меня медленно разрывало на части. В книге рассказывалось о медитациях Миларепы, но нигде не упоминалось о проблемах, с ними связанных. Ни слова о боли в ногах или спине, борьбе со сном, спутанных и мешающих медитации мыслях.

Сон никогда не был для меня источником затруднений, но сейчас он стал моим яростным врагом. Я спал четыре часа ночью и час днем, если, конечно, никто не будил меня ударом в колокол или гонг. Каждый день в зале храма пелись сутры, и я должен был при этом присутствовать. Я не мог участвовать в пении, которое было мне чуждым, и я не понимал иероглифы, которыми был записан текст. Приходилось довольствоваться тем, что, опустившись на колени, я слушал монахов. Иногда я буквально засыпал при этом. Позой лотоса я до сих пор не владел, тогда как некоторые монахи, овладевшие этой позой, могли даже вздремнуть во время медитации без боязни упасть и оказаться всеобщим посмешищем. Были дни настолько безнадежные, что я из последних сил поднимался утром с постели. Пытаясь представить себе ближайшее будущее, я не видел в нем ничего, кроме картин неволи и сопутствующих ей неприятностей. Иногда я притворялся, что у меня болит горло или голова, но не слишком часто: не для того я пришел в монастырь, чтобы избегать монастырского обучения.

Я скучал по своим друзьям. Монахи не прочь были пошутить, но как это было не похоже на шутки моих друзей! Я мечтал оказаться рядом хотя бы с одним из своих товарищей, чтобы вместе с ним посмеяться над теми и другими нелогичными и противоречивыми ситуациями. Я скучал по своему мотоциклу, мне не хватало джаза, хотя храмовая музыка, пение монахов, трещотки, цимбалы, деревянные барабаны и гонги приводили меня в восторг. Иногда мне хотелось попить не зеленого чая, а кофе. Но более всего мне хотелось вольготно посидеть на унитазе с чашкой кофе, сигарой и книжкой, а не присаживаться на корточках над дырой в доске, из которой вылетают мухи.