Не зная, чего ожидать, я не волновался особенно по поводу своего первого сэссина. Джеральд, который это знал, сказал, что все будет довольно просто.
— Чуть больше медитации, чем обычно.
Он посоветовал мне запастись едой, потому что ворота будут заперты и путь к ресторану отрезан.
— Едой? — спросил я. — Какой едой? Консервами? Но я не смогу как следует приготовить себе еду на кухне. Мне не разрешили держать у себя в комнате электроплитку, старший монах говорит, что провода не выдержат нагрузки и, учитывая, что вокруг дерево, бумага и циновки, есть риск пожара.
— Нет, не консервами, — сказал Джеральд. — Тебе надо накупить побольше шоколада и запастись сухарями. Я тебе их достану.
Он принес мне также большой пакет орехов с изюмом и сказал, что это высококалорийная пища для альпинистов и занимающихся медитацией. Медитация — тяжкий труд, так как на сосредоточенность и самоконтроль расходуется много энергии. По мнению Джеральда, питание монахов никуда не годилось. Рисовая каша, редька, лапша под соевым соусом, огурцы, съеденные второпях, — очень нездоровая пища.
— Все монахи жалуются на желудок, — сказал он. — Зайди в их комнаты — по банке с таблетками на каждой полке. Тебе нужна хорошая пища — яйца, молоко, хлеб с сыром, бифштекс, наваристый суп, много фруктов и овощей.
— Но ведь буддистам нельзя убивать! И нельзя есть мясо. Это тоже убийство, хоть и не впрямую.
Джеральд так не считал.
— Чепуха! Когда ты ешь овощи, ты тоже убиваешь живых существ. Каждое твое движение смертельно для того или иного насекомого. Твое тело убивает микробы. Да и что такое смерть? Иллюзия, перемена, рождение, переход из одного состояния в другое.
— Но почему в таком случае монахи не едят мяса?
— Они его едят, — сказал Джеральд, — но не в монастыре. Их часто приглашают в гости люди, которые живут по соседству, и там они едят все, что им предложат: мясо, рыбу, креветок — все что угодно. А поскольку питание в монастыре скудное, они наедаются там до отвала. Взгляни на них, когда они возвращаются. Раздувшиеся, опухшие, едва добираются до своих комнат. Очень неполезно для здоровья.
— Но почему же в монастыре такие нездоровые правила? Ведь им управляют просветленные душой, не так ли?
Джеральд удивленно посмотрел на меня.
— Ты говоришь, как старая дама в поисках высшей жизни. Просветленные душой! Возможно, ты имеешь в виду, что настоятель и старший монах про все это знают. Они знают, они японцы. Япония — страна традиций. Приди в магазин и посмотри, как там все аккуратно и красиво упаковано. Загляни в их дома. У каждого есть свой буфет с резными коробочками. В каждой коробочке еще одна коробочка, а в той еще одна, а там ленточки, которые нужно развязать, и тряпочки, которые нужно развернуть, и, наконец, ты увидишь, что же там все-таки лежит. Упаковка здесь — самое важное, и обучение, которое мы проходим, упаковано в традицию. Тысячу лет назад кто-то из дзенских монахов начал есть горячую рисовую кашу, и ее едят до сих пор. Тысячу лет назад ортодоксальный буддист решил, что нельзя есть мяса, и дзенские монахи не едят мяса, по крайней мере при свидетелях.
— А секс?
— Ну, — сказал Джеральд, — в монастыре нет девушек, так что сексом особенно не займешься. Хотя убежден, что у некоторых монахов есть любовники. В любом случае, к сексу здесь относятся гораздо терпимее, чем на Западе. Но при таком интенсивном обучении и строгой дисциплине для секса не остается ни сил, ни времени. Тебе придется поискать секс где-нибудь на стороне.
— А как же ты?
— Когда возникает нужда, не надо стесняться, — сказал Джеральд и довольно улыбнулся. — Но должен признаться, что у меня не хватает на это времени. Днем работаю, вечером медитирую, да еще выспаться надо. Наставник ждет меня каждое утро, приходится жестко организовывать каждый свой день. К тому же на шлюх у меня нет денег. Я просто жду, когда все случится само собой, как уже случалось. Я к этому готов.
На следующий день после нашего разговора начался мой первый сэссин. Джеральд перебрался в соседнюю комнату, притащил туда целый рюкзак одежды и еды. После утренней медитации он обставил комнату, расстелил на полу спальный мешок. Затем нас обоих послали пропалывать сорняки в саду камней — филигранная работа, поскольку сорняки были не крупнее крохотных стебельков мха и почти такого же цвета. Монахи, работая, сидят на корточках, ступни полностью опираются о землю. Джеральд легко принимал такую позу, а мне она плохо давалась. Старший монах советовал приседать как можно чаще, даже если становится больно. Это неплохое упражнение, говорил он, от него мышцы на бедрах растягиваются и тело станет более гибким. В конце концов ты сумеешь безболезненно сидеть в позе лотоса. Я не стал его слушать, а отыскал небольшой деревянный ящичек и, когда работал в саду, всегда брал его с собой — на нем было удобно сидеть. Ящичек был со мной и в этот раз, и я спокойно сидел на нем, вырывая сорняки и беседуя с Джеральдом, как вдруг кто-то с силой вышиб ящичек из-под меня. Я упал на спину, но тут же вскочил, готовый ответить ударом на удар. Гнев — эмоция, вспыхивающая мгновенно; мне не понадобилось и секунды, чтобы превратиться из мирного человека в обезумевшего маньяка. И тут я увидел перед собой старшего монаха, как всегда невозмутимого, но с яростным огнем в широко раскрытых глазах. Он немного расставил ноги и чуть выпятил вперед живот в позе борца-дзюдоиста. Если бы я бросился на него, как только что собирался, я не смог бы его свалить, а если бы ударил, он уклонился бы от удара, и я упал бы под действием собственной силы.
Спокойствие старшего монаха помогло мне взять себя в руки, но дыхание я сумел восстановить лишь через несколько минут. Джеральд продолжал работать, словно ничего не случилось, а старший монах нагнулся и взял мой ящичек под мышку. Я поклонился ему, он кивнул и ушел.
— Очень мило, — сказал Джеральд. — Обычно старший по званию приходит в ярость, когда думает, что младший ведет себя глупо или, если хочешь, самоуверенно. Он злится потому, что не вполне в себе уверен, или потому, что отождествляет себя с такими «причинами», как «компания» или «работа». На самом деле никаких причин не существует. Все зависит только от внимания, от знания того, что ты делаешь. Если ты занимаешься прополкой, делай это как можно лучше и забудь о своем комфорте.
— Это так важно? — спросил я.
— Разумеется, — ответил Джеральд. — Нет ничего важного, важно только делать то, что ты делаешь, как можно лучше. Как упражнение, не более того. Это как четыре истины буддизма. Жизнь — страдание. Страдание вызвано желанием. Желание можно преодолеть. Преодолеть его можно, следуя восьмеричному пути. Но как на него ступить? Желая обрести свободу. Желая преодолеть желание. Такое желание допустимо. Хотеть — неправильно, но хотеть остановить хотение — это великолепно. Все очень просто.
— Я думал, что дзен не знает слов.
— Да, — сказал Джеральд, — а я использую много слов. Но то, что я говорю, — это не дзен. Я понятия не имею, что такое дзен. Все, что у меня есть, — это мысль о том, что однажды я пойму это, и именно потому я здесь.
Чуть позже снова началась медитация. Четыре периода, два часа. Мне хотелось курить, но времени не было — я несколько раз затянулся в уборной, а окурок сунул в нагрудный карман. К концу недели карман доверху был набит окурками, о которых, закуривая очередную сигарету, я начисто забывал. Днем мы медитировали по два часа и по четыре с половиной часа вечером. Казалось, что время искусственно растягивается. Поскольку мне было постоянно больно, я заставлял себя осознавать свою боль, минута за минутой. Старший монах иногда позволял мне встать и взмахом руки направлял меня на один период в сад. Время там бежало быстро. Изредка он отпускал меня в комнату, и я падал там на пол и двадцать пять минут лежал на спине. Поскольку, несмотря на мои старания сосредоточиться на коане, я то и дело засыпал, время пролетало мгновенно.
Невозможно думать о двух вещах сразу, и я пользовался этим для того, чтобы не чувствовать боли. Я вспоминал самые волнующие моменты моей жизни и пытался заново пережить осколки прошлого. Неважно, что я не мог при этом размышлять над коаном, — меня заботило только избавление от боли, ибо я был уверен, что вот-вот мои мышцы разорвутся, а кости вылезут наружу. Я снова и снова вспоминал, как выхожу в Кейптауне из парадной двери своего коттеджа и завожу мотоцикл. Я восстанавливал каждое движение, видел деревья на той стороне дороги, вдыхал аромат цветов в саду, слышал рыканье заводящегося двигателя и проезжал по узким улицам Винберга к Ваальскому шоссе, а потом мимо гор и вдоль пляжа. Иногда я занимал таким образом все двадцать пять минут, и Джеральд поздравил меня. Он сидел рядом со мной и заметил, что я не сделал за весь период ни одного движения, находясь, по-видимому, в состоянии глубокой сосредоточенности. Я рассказал ему, чем занимался, и Джеральд рассмеялся.
— Иногда я тоже так делаю, — признался он. — Но думаю не о мотоцикле, а о женщинах, с которыми побывал в постели. Правда, при этом возникает одна проблема — я возбуждаюсь, а это совсем ни к чему. Гораздо безопаснее ездить на мотоцикле.
Через три дня начались неприятности. Боль от сидения и стресс, связанный с посещениями наставника, начали оказывать свое действие. На этой неделе наставник превратился в разъяренного льва. Я чувствовал, как от него исходит энергия и воля, направленные на меня. Я должен был дать ответ на коан, ответ на вопрос, который невозможно ни понять, ни определить, ни проанализировать. Я уже выдал все те ответы, которые только сумел помыслить, но ни один из них не годился. Наставник говорил, что я ни на йоту не приблизился к разгадке, что у меня не забрезжило даже предварительное понимание, что я в милях, в световых годах от малейшего намека на ответ. Я был уверен, что он прав. Но когда я ничего не говорил, он и это не принимал. Я входил к нему в комнату, кланялся, трижды простирался на полу, становился на колени, повторял свой коан, а наставник смотрел на меня и говорил:
— Ну как?
— Ничего, никакой мысли.
Но и это можно было не говорить. Я не знал. Было ясно, что я ничего не знаю.
Иногда наставник отправлял меня прочь, ничего не сказав, иногда произносил несколько слов, а однажды говорил со мной минут десять. Уходя от него, я плакал от обиды. Я ничего не понял из того, что он сказал, — я слишком плохо знал японский язык. Я объездил полмира, чтобы найти учителя, я нашел его и не понял того, что он сказал.
У других были свои трудности. Старший монах сидел в зале, словно страшный могучий демон, и кричал на нас, как только замечал, что кто-то засыпает или думает о постороннем. Он по очереди делал нас надзирателями, и нам по очереди приходилось прохаживаться с длинной палкой на плече, угрожающе переставляя ноги и присматриваясь то к одному, то к другому монаху. Если кто-то качался или уснул, его легонько трогали за плечо. Затем оба монаха кланялись: тот, который будет бить, — в знак благодарности за то, что ему позволили провести наказание, а тот, которого будут бить, — в благодарность за наказание. После чего следовало восемь ударов. Наказанному монаху приходилось нагибаться вперед, чтобы его били по спине. Мы били быстро, чтобы палка отскакивала и не задерживалась на спине. Я научился этому приему на монахе, который привязал к спине подушку. Если неправильно держать палку, можно нанести серьезные увечья, особенно когда бьешь по позвоночнику. Монахи нередко надевали подбитые жилеты, я — еще одну кофту. Но и в этом случае боль была острой, и к концу недели у меня на спине появился синий крест. Когда меня били, боль исчезала довольно быстро, но боль в ногах, казалось, не пройдет никогда, мука продолжалась, даже когда я двигался. Монахи сочувствовали мне и регулярно справлялись о моих успехах. Это помогало. Молодой монах, который ранил себе ногу, когда колол дрова, как и я, постоянно чувствовал боль, а рана его плохо заживала. Когда пришел мой черед ходить с палкой по кругу, я заметил, что он плачет. Я прошел мимо него, словно не заметив, что он ерзает и, разумеется, не медитирует, но тут на меня закричал старший монах, так что пришлось вернуться и отвесить монаху восемь ударов. Позже, когда я встретил его в столовой, он вежливо поклонился и улыбнулся.
Я бормотал что-то и натыкался на стены и деревья. Когда я говорил, слова не были связаны друг с другом, а у предложений отсутствовали начало и конец. Джеральд тоже выглядел не совсем нормальным.
Мы вместе чистили уборную, и я боялся, как бы меня не стошнило, как вдруг он заговорил о китах.
— Ты знаешь, что у кита половой орган размером с человека?
Я сказал, что никогда не думал о половых органах китов, но Джеральд меня не слушал.
— Огромные, — сказал он, — поверить трудно, какие огромные. Я видел, как серые киты спаривались у побережья Калифорнии. Они высоко выпрыгивали из воды и с плеском бухались обратно. Такой плеск слышно на мили вокруг. Это действительно что-то.
Я посмотрел на него: его взгляд был рассредоточен, и он смотрел сквозь меня. Обстановка, в которой я пребывал, начинала меня раздражать. Я искал сиденье, стул, скамейку, что угодно, на чем можно посидеть или полежать, но ничего такого не находил. Везде пустые комнаты с циновками на полу да несколько неудобных камней и надгробий в саду. И на землю я лечь не мог — зачастили дожди, земля была мокрой. Моя комната была запретной территорией. Мне позволяли спать в ней от одиннадцати вечера до трех часов утра, а все остальное время я не имел права сюда заходить, разве что старший монах посылал меня полежать полчаса, а это случалось не каждый день.
Джеральд спросил меня, медитирую ли я в саду.
— В саду? Что мне делать в саду? Мы медитируем в зале для медитации, разве не так?
— Да, — ответил Джеральд. — Но от тебя ожидается, что каждую ночь ты полчаса будешь медитировать в саду. Приходи сегодня часов в одиннадцать в сад. Мы все будем там. Мы сидим на камнях и надгробиях, у каждого свое место. Полчаса свободной медитации, это обязательно.
Я не поверил ему и пожертвовал несколькими минутами бесценного для меня сна, чтобы убедиться. Он оказался прав. Но я не собирался следовать этому примеру. Я считал, что медитирую вполне достаточно, более чем достаточно. Я бы стал медитировать в саду только в том случае, если бы меня вытащили туда за волосы. Я забрался в спальный мешок и, не успев даже вытянуть ноги, мгновенно отключился.